Во дворе из составленных пятиугольником многоэтажек насадили свою власть маститые маскулинные коты. Бросаясь в глаза каждому прохожему своим шерстистым видом, куда ни повернись они оказывались на глазу. Коты поглядывали исподлобья, но прямо на недосягаемо крупных человеков, колючими круглыми глазами:
- Если б мог - убил бы...
Они не удостаивали вниманием собак, занятые размежеванием между собой территории, не более, но и не менее одного подъезда. В этот серьёзный паритет никак не вписывался издыхающий на лавке котёнок.
Облезлый, предельно худой, неестественно вытянувшись на солнцепёке, он отдавал растресканным доскам последние крохи жизни. Как он попал на лавку - неизвестно, сколько времени прошло - тайна, да только с лавки он попал прямиком в прохладные женские руки. На впалую бочину ему упали две горячие слезы, которые запустили крохотное сердечко, ведОмое отныне законом сохранения энергии, за ними последовали три по три капли воды на иссохшийся язык, и на потерянном счёте он забылся запредельным сном на гладком сиденье кухонного стула в неизведанной до той поры квартире. Во сне он никогда не укрывал башку, а нарочито выставлял её наружу с гибким очарованием малыша, которое ему удавалось сохранять долгие годы. Уже будучи взрослым животным, он не утратил заговОр на стройного забавного котёнка, его заговорили на половое созревание. Резвого и большеглазого, его нельзя было кастрировать, пока новая мама не произведёт на свет человеческого детёныша.
Конечно, его пытались сосватать, приводили кошечку, но это было всё равно, что потереть камни друг о друга, он был верен маме.
Пока подкидыш возлежал на стуле, выставляя свой лоб на обозрение, бровки домиком, двойные полоски, ясно читалась буква "М". Наречён, значится, будешь Максимом.
Заведённое однажды сердце прощало всё: отсутствие еды вечерами, когда мама забывала прикупить еды, отсутствие мамы сутками, Макс развлекал себя сам в ожидании.
Он встречал маму у двери, сопровождал во всех движениях, ванную он не переносил, а в туалет совместно он всегда подгадывал повозиться в своём ящике с решёткой, рядом с унитазом. Не надеясь на внимание, Макс продолжал вечерами кошачье дерби, он выдвигался в поле прихожей, пробираясь плотоядно и озираясь на потолок, где прятались тени главных врагов, подпрыгивал как от укуса и пускался вскачь по коридору. Скрежеща когтями по полу, Макс - кентавр проносился на виражах, прыгал на обои, срывался со стен и скрывался вдруг с поля зрения в гостиной. Всё смолкало до звона в ушах, как бывает после взрыва шутихи, а через секунду он появлялся из-за угла гламурным котиком, бесшумно сверкая бусинами глаз. Проходил в кухню и садился благочинно в центре.
Когда мама говорила по телефону, Макс поджидал её смех.
Это скачут по кафельной плитке серебряные монетки неизвестного, райского островного государства. Достоинством в одну кошачью жизнь каждая. После этого она всегда подхватывала его под брюхо и целовала, вальсируя из комнаты в комнату.
Совсем по-иному цокали по бетону сквозь дрянной линолеум квартиры родные каблучки. Его мохнатые уши соглашались это простить, как и многое другое. У него не было другой мамы, а была бабушка. Бабушка была учительницей, она приходила довольно часто и откровенничала с Максом, приносила вкусняшки. Откровенностью он считал демонстрацию предметов с названиями на человеческом языке. Довольно скоро он усвоил внушительный набор слов и передачу семейных эмоций, и часто вызывал смущённый смех мамы, живо реагируя на знакомые слова и фразы.
Хитом его программы была пантомима презрения. Когда Максу нужно было передать дурной запах, он вываливал язык и фырчанием проверял, видно ли каждому зрителю, пусть и в последнем ряду. Это касалось и чужих людей, но подходило и для комической репризы с родными.
Макс так и не научился говорить, чтобы показывать бабушке изменения в квартире. Встречая её, он односложными "мяу" вёл её по своему маршруту. Затем бабушка проверяла тетрадки лёжа на диване, и когда она задрёмывала, Макс приступал к штурму шариковой ручки правой лапой, бессмысленному и беспощадному, словно когда-нибудь он мог освоить правописание.
Ночью он оказывался в ногах поверх одеяла, греясь узкой спиной о лодыжки. Иногда под одеялом оказывались четыре ноги, и коту приходилось ретироваться на коврик ввиду непонятной возни. Засыпая клубком, он корил себя, что так и не успел уткнуться "кожаным" носом в пахучую чужим сексом ладошку.
А поутру Макс прыгал на кровать и бросался под край одеяла, и быстро-быстро цеплял отточеным когтём чужую ногу. Он подавал великолепный повод ночующему, что пора убираться. Такие визиты раздражали тем обстоятельством, что на кухне пилось вино, и коту практически ничего не перепадало.
Праздниками были посещения подруг, когда употреблялось пиво с креветками, а креветки Макс любил более всех даров судьбы.
Потом появилась постоянная новая пара ног на кровати, и Макс по известной причине благодарно перестал цапаться по утрам. Новый человек в первый же вечер стал свидетелем кошачьей драмы. Голодный Макс набросился на варёную рыбёху и занозил язык обломком круглой кости. Пока мама искала телефон ветеринара, пришелец нашёл в ванной пинцет, и змеиным броском выхватил осколок из разомкнутой пасти.
Удивительно, но это мама вслух выразила мысли Макса, отстранившись грудью от новичка, но позволяя ему крепко прижимать себя за талию:
- Ты кус-сай меня, цар-рапай, всё равно я буду с папой! - звонким детским речитативом и поглядела праздничными глазами.
Но пришелец ничего подобного не вытворял. Отнюдь. Казалось, он мурлычет низким голосом, и Макс сразу стал его понимать. Кто бы ещё мог стать ему папой.
Одного он не смог понять, когда мама стала целовать папу, как клюют друг друга голуби, клювом в клюв. Он видел: сухими губами, часто и горячо. Ведь люди не птицы. Летать не умеют.
*
Отдохновением мяучела был затеянный по всей квартире ремонт, Макс окунулся в него, как и положено, с головой. Он находил самые пыльные, в смысле строительного мусора, углы, и валялся там от души.
- Друга-ан... - вздыхал папа, - .. Тома Сойера...
Как Гекльберри искал милое сердцу хотя бы грязное пятнышко, так Макс находил целые развалы отходов. С упорством игрока в рулетку, который всегда ставит на чёрное. А вылизывать шёрстку кот забросил давным-давно, с тех пор как вначале растерял всю шерсть, а потом под влиянием "шерстевита" стал обрастать львиной гривой в летнюю жару, а в преддверие морозов беспощадно линял.
Это было до прихода папы, но привычки-то остались.
Расчёсывать Макса не брался никто, для этого нужно было выстригать свалявшиеся колтуны, что было довольно чревато.
Купать котика бывало сродни войсковой операции, и пострадавших было ровно столько, сколько и участников.
Папа купал Макса в одиночку, пресекая стадию слипшейся шерсти. Он его брал за загривок и ставил в тёплую ванну на задние лапы, передними Макс хватался за край и царапаться ему было нечем. Кот стоял и дико кричал, а папа мурлыкал ему баритоном и окатывал из душевого шланга. Засовывал в мохнатое полотенце, тискал, а потом выстригал и расчёсывал.
Макс начал вылизываться, и это ему понравилось.
В любых перипетиях домашнего ремонта Макс заявлял себя первым соучастником, видимо, в прежнем воплощении он был Мастером. Он пристально наблюдал поодаль, не вмешиваясь, и рассказывал потом бабушке, что работники воруют клей при укладке ламината, но его не понимали. А когда папа бросал отвёртку, отчаиваясь подогнать двери, Макс сочувственно вскрикивал, подходил и трогал инструмент, будто был уверен, что однажды пальцы отрастут, и они с папой потрудятся в паре от души.
При появлении любого чужого Макс находил себе пункт наблюдения, в прихожей, и обращался в статую. Ненароком там же появилась статуэтка щенка-долматинца, в натуральный рост, и кот свободно принял его в свой театр поз и фигур. В очередной раз это едва не стоило инфаркта пришедшему мастеру по телевизорам. Макс со звонком в дверь занял своё место и замер. Мастер ввалился в дверь, обозрил всё пространство с тщанием электронщика и долго втирал мозги папе, пока Макс не пошевелился. Мастер отпрыгнул назад, вышибая дверь. Дверь не поддалась, а он высунул язык и сел на пол.
- Я думал, это чучело! Мало ли бывает, вижу, шерсть натуральная, люди сделали из кошки.
Когда Макс не мог себя сдержать, так это во время гона. Воспалённый мозг заставлял метить все углы, ковры, дорожки, портьеры, и самец свято чтил свою территорию. Когда папа собирался в командировку, он закрывал сумки в шкафы, засовывал наверх: Макс всё метил, как своё, чуял, что уводят своё личное из дома.
Макс, похоже, не уловил, когда разговоры на кухне за ужином приняли неприятный оборот. И улыбки заменили взаимные колкости, молчание, неприятие.
И папа исчез надолго, Макс прознал неладное. Папа появился через три недели, холод чувствовался в воздухе, несмотря на избыточную работу отопления. Папа много передвигался, перебирая вещи, а на выходе мама подытожила сочувственно:
- Макс отвернулся и сидит спиной...
Папа ей не ответил, а бросил от двери:
- Прощай, Масяня!
Мама запечатала вслед:
- Мы всё равно будем вместе, вот увидишь! Чего в жизни не бывает... Когда ты увидишь ребёнка, ты сразу его полюбишь...
*
Макс с очередным гоном переметил всю квартиру остервенело, мама со своей интоксикацией не выдержала и выставила кота в подъезд, что было раз или два за всю жизнь.
Она забыла о нём, но тремя этажами ниже через сутки впустили молча плачущего кота, ветеринар засвидетельствовал перелом челюсти, через месяц его сочувственно кастрировали.
Пенсионеры, приютившие Макса, оказались родителями помощника прокурора. В тесноте этого мира прокурор числился любовником давней подружки мамы.
Подружка, смеясь, набрала знакомый номер папы:
- Костя, бог всё-таки есть! Макс нашёл свою семью... - и дала ссылку на сайт в интернете.
Он благодарно заполучил на флэшку новое фото Макса, в шапке Санта Клауса - самодовольный вид.
Ничто не напоминало Макса - затейника, виртуоза и обаятельного неслуха.