Владимир Михайлович варит овсяную кашу. Ложкой кашу помешивает, пробует, готова ли. Внук Колька, лет шесть ему, глупый ещё, дёргает деда за штаны, говорит: «Фу, дед, воняет от тебя». Удивился Владимир Михайлович. Обиделся. Хотел Кольку по заднице шлёпнуть, да ку-да там! Юркий пацан – язык деду показал, в коридор выбежал. Кричит из коридора: «Воняет! Воняет!»
И стал замечать Владимир Михайлович, что в семье к нему как-то по-иному относиться стали – как бы сторонятся его. Сноха, жена сына, насупленная какая-то ходит, избегает свёкра. А до этого-то какая предупредительная, ласковая была с ним, только и слышал он от неё: «Папа, за стол садись, поешь с нами», «Папа, голова не болит ли у тебя, а то, вот, у меня таблеточка есть», «Папа, быть может, постирать тебе чего, так ты не стесняйся». И сын каким-то молчаливым стал. Спросит его Владимир Михайлович о чём-либо, а он в ответ ему только: «Да», «Нет».
Но это в семье. А в семье всякое бывает – подуются, подуются друг на друга, а потом вскоре всё и образуется. Но стал замечать Владимир Михайлович, что и вне семьи изменилось к нему отношение. И в худшую сторону. Выйдет он во двор, на скамейку сядет у подъезда, а старушки-соседки (с утра до вечера они на скамейке-то сидят, сплетничают) вдруг вспоминают о своих делах и уходят. Удивляется Владимир Михайлович, понять ничего не может. Раньше-то каким он уважением у старушек-то пользовался. Бывало, увидят его старушки из подъезда выходящим, так все хором говорят ему: «Куда спешишь-то, Владимир Михайлович? Посидел бы с нами, рассказал бы нам что-нито».
А вот как-то в трамвае Владимир Михайлович едет. Сидит он у окна, место ему уступили. И вдруг женщина, рядом с ним сидящая, пожилая женщина, прилично одетая, задёргалась как-то и как бы принюхивается к чему-то, на Владимира Михайловича поглядывает. И спрашивает: «Это от вас так воняет, гражданин?» Встала женщина со своего места и отошла. А Владимир Михайлович ничего понять не может. Едет он, принюхивается, себя во всех местах обнюхивает. Быть может, и права женщина-то – пахнет от него чем-то нехорошим. Но запахов каких-то особенных он не чувствует и успокаивается.
А с семьёй у Владимира Михайловича отношения не налаживаются. Как-то сидят все за столом, обедают, Колька незаметно от родителей дразнит деда: морщится, двумя пальцами нос зажимает, язык деду показывает. Обидно Владимиру Михайловичу, но делает он вид, что не замечает Колькиного кривляния. И вдруг Владимир Михайлович пердит. Громко, протяжно пердит. Все замирают с ложками у рта и смотрят на Владимира Михайловича. Первой приходит в себя Люся. Вспыхивает она, выскакивает из-за стола и на кухню убегает. Колька хохочет, нос двумя пальцами зажимает, кричит: «Воняет! Воняет!» Сын смотрит на отца, вздыхает, говорит: «Эх, батя!» Встаёт из-за стола и уходит на кухню к жене, успокаивать её. А Владимир Михайлович щи доедает и в комнату свою уходит. На кровать ложится, думает: «И что это они так обиделись-то на меня, так переполошились? Старики все пердят, вот доживут до моих лет-то…»
И уж за стол со всеми обедать после этого случая Владимира Михайловича не приглашают. Обедает он в одиночестве – на кухне или в своей комнате.
По воскресеньям Владимир Михайлович в парк ходит. Там на одной из аллей на скамейках пенсионеры в шашки играют. Играют на деньги мелкие, а бывает, и так просто. Владимир Михайлович играет в шашки плохо, и все об этом знают. Но когда нет партнёра, то и ему предлагают сыграть партию-другую.
А в этот злополучный день много было желающих играть. И Владимир Михайлович только наблюдал за игрой. Интересная была партия, игроки то и дело вскрикивали, стучали по доске шашками, каламбурили. И Владимир Михайлович вскрикивал, переживал, советы играющим давал. Но вдруг стоящий рядом с ним молодой ещё пенсионер (сразу он как-то Владимиру Михайловичу не понравился – видно, из крутых, дерзких) говорит ему, громко так говорит: «От тебя, дед, мочой, что ли, пахнет или говном?» Смотрит он на Владимира Михайловича, морщится и двумя пальцами нос зажимает, как внук Колька. А остальные пенсионеры игру остановили, принюхиваются, улыбаются. И некоторые с каким-то сочувствием на Владимира Михайловича смотрят. Растерялся Владимир Михайлович, смутился и ушёл из парка.
А дома состоялся у него с сыном разговор неприятный.
«Батя, – говорит сын, – ты уж не обижайся, но находиться с тобой рядом нет никакой возможности, мочой от тебя воняет и ещё чем-то нехорошим».
Чуть не заплакал от обиды Владимир Михайлович, говорит: «Ты что мелешь-то, дурак, как может от меня мочой-то пахнуть, ведь моюсь я, бельё меняю на себе!»
Сын несколько смутился, но говорит: «Да когда ты мылся-то в последний раз, батя? Уж полгода, как ты не мылся, бельё на себе не менял!»
У Владимира Михайловича даже губы задрожали от обиды, говорит: «А чего мыться-то так часто, только мыло переводить зазря. А бельё-то не меняю, так твоя Люська моё бельё стирать отказывается, а самому-то стирать у меня и сил нет!»
Ну уж тут и сын не сдержался, говорит: «Что же Люся-то моя должна, батя, твои трусы ссаные нюхать, у неё уж аллергия на твою мочу-то».
Обиделся Владимир Михайлович на сына. Ушёл в комнату свою и уж не выходил. Лежал он на кровати одетым, переживал… Так одетым и уснул.
И стал жить Владимир Михайлович в семье одиноким – сам по себе. Обедал он уж не на кухне, а в комнате своей и старался с родными не встречаться. «Да и какие они мне родные! Сожители бездушные!» – думал он. А мыться он почти перестал: чего мыло-то переводить зазря! И бельё на себе не менял.
И уж не сидел Владимир Михайлович со старушками-соседками на скамейке у подъезда, не ходил в парк в шашки играть. Целыми днями лежал он на кровати в своей комнате. И как-то даже и покойно и легко стало жить Владимиру Михайловичу в своём одиночестве. И только внук Колька, глупый ещё, дразнил деда. Приоткроет Колька дверь в дедову комнату и крикнет: «Воняет! Воняет!» А Владимир Михайлович уж и не обижался. Но иногда и крикнет сорванцу: «Себя понюхай, пащёныш!»
Год прошёл. И как-то Владимир Михайлович умер. Совсем умер, по-настоящему.
Смерти Владимира Михайловича в семье не обрадовались – какой-никакой, а всё же отец, дед. Но почувствовали все и какое-то облегчение.
Два дня стоял гроб с Владимиром Михайловичем в его комнате на двух табуретках. Сноха Люся в комнату, где лежал покойник, не заходила – на мочу у неё аллергия, внук Колька не заходил – покойников боялся, а сын заходил проверить, что с покойником-то, не портится ли. А в день похорон старушки-соседки пришли посмотреть на Владимира Михайловича в гробу. Постояли, посмотрели. «Не воняет покойник-то», – сказала одна из старушек. И остальные старушки подтвердили. «Не воняет», – сказали.