ОСВОБОЖДЕНИЕ
Ударной волной от близкого разрыва крупной фугаски выдавило дверь. С треском срываясь с петель, она едва не зацепила Емельяна. Земля от чудовищной силы удара загудела, как пустая огромная бочка и забилась в лихоманке толчков. Люди, набившиеся в погреб, повалились с криками на пол. На Арину, сидевшую с трехлетним Ванькой в углу у входа, угрожающе надвинулась бревенчатая стенка, а через щели разошедшегося перекрытия обвально сыпануло трухой перепревших опилок и комками глины. Барабанные перепонки давануло так, что казалось, они вот-вот лопнут. Удушливая пыль с едким запахом сгоревшего тола повисла в воздухе, забивая, как паленая вата, носоглотку. Отчего маленький Иван, широко распахнув глаза и рот, задыхаясь, начал синеть. Емельян, не растерявшись, подхватил с рук Арины мальца и, крепко встряхнув, выдохнул в его открытый рот вздох из своей широкой груди. Из глаз мальчугана бисером посыпались слезы, и он заревел, вцепившись в седую от пыли кофту матери. Но, ни его рева, ни воплей, плача и молитв других, из-за непрерывного грохота рвущихся бомб и лая зениток, никто на Земле и в Небесах не слышал.
В ночь с двадцать второго на двадцать третье июня сорок четвертого года авиация Третьего Белорусского фронта совершила массированные налеты на узловую железнодорожную станцию и оборонительные рубежи немцев. Началась Витебско–Оршанская операция общего наступления по освобождению Белоруссии под кодовым названием «Багратион».
Вермахт, не то, что Красная Армия в сорок первом, надежно прикрыл важный транспортный узел противовоздушной обороной. Прожектора и скорострельные «эрликоны» не давали бомбардировщикам прицельно заходить на запруженную эшелонами станцию, заставляя сбрасывать смертоносный груз с большой высоты. От этого бомбы ложились с разлетом в сотни метров. Смельчак, рискнувший снизиться, попадал в щупальца лучей и тотчас к серебристому крестику самолета начинали тянуться зелено-красные пульсирующие трассеры пулеметных очередей и вспыхивать вокруг неяркие звездочки разрывов зенитных снарядов. И если экипаж мешкал с разгрузкой бомб куда попало и не уворачивался в безумном маневре из цепких лап прожекторов, то самолет вспыхивал оранжевым пламенем и падал. Клюнув носом вниз, он, басовито завывая, огненной кометой врезался в землю, обрывая раскатистым взрывом свою последнюю песню.
Вот под эту бомбежку и попали в канун освобождения, согнанные в лагерь у станции жители деревень, разрушенных при строительстве оборонительных рубежей четвертой немецкой армии группы «Центр».
На строительство пересыльного лагеря немцы много времени не тратили. Огородив (руками пленных) две заброшенные пристанционные улочки забором из колючки, они загнали за него в мае месяце несколько сотен баб, ребятишек, старух, стариков и нестроевых мужиков. То, что осталось к лету сорок четвертого на улочках от домов, трудно было назвать жильем. В постройках не было ни окон, ни дверей, ни печных труб. Большая же их часть чернела обгоревшими срубами или лежала в грудах битого красного кирпича. Дворы и маленькие огородики заросли лебедой, крапивой, чертополохом и лопухами. В воронках от тяжелых фугасок скопившуюся воду затягивала зеленая ряска и до глубокой ночи драли глотки лягушки. Охранять лагерь немцы поставили местных полицаев.
К середине июня от зарослей сорняков и горластых земноводных не осталось и следа, потому что все это уничтожили детвора и немощные старики. Их оккупанты не кормили. Как заявил через переводчика комендант: «Вы знаете поговорку – «кто не работает, тот не ест». Вы должны работать на Великую Германию. Кто будет работать, тот получит пайку!» - За эту пайку каждое утро у ворот выстраивались все те, кто мог рыть окопы и строить блиндажи на пригородном рубеже обороны, гнуть спину в прачечной у корыта, или на станции засыпать воронки от бомб, укладывая шпалы и тяжелые рельсы. Вечером у ворот, когда невольники возвращались в лагерь под охраной сытых полупьяных полицаев, им давали по половине буханки мякинного хлеба и литра полтора баланды. Иногда в ней попадались кусочки жесткой тухловатой конины, но чаще кроме нечищеных загнивающих после зимнего хранения овощей, в недосоленной коричневатой жиже ничего не было.
Повар (бывший тюремный кашевар) с красной, от выпитой браги, рожей, орудуя черпаком, глумился: «Налетай, комуняки – колхозники, на халяву шти хлябать!», - и ржал, тряся переваливающимся через ремень брюхом. А за воротами молча, без слез, ждали кормильцев бледные тени стариков и детей, медленно умирающих от голода и дизентерии.
Согнанные с насиженных мест люди и здесь в лагере поселились, как жили по бывшим деревням, только расстояние теперь между весками измерялось не километрами (верстами), а метрами и даже перегородками. От участившихся ночных бомбежек односельчане прятались, набиваясь в небольшие уцелевшие подвалы и погреба, как сельдь в бочку. Поэтому иногда достаточно было одной шальной бомбы, чтобы оборвать разом многие жизни.
Случившаяся в ночь на двадцать третье бомбежка была такой страшной, что все почувствовали - надвигаются перемены. И если узники молили Бога уцелеть им под бомбами, то полицаи, охранявшие лагерь, не стали дожидаться кары небесной, а кинулись в бега. Кто присоединился к отступающим тылам вермахта, а кто, переодевшись в цивильное, постарался затеряться среди уходившего из города населения.
В минуты предрассветного затишья, когда в небесах и на земле стали слышны песни ветра и птиц, семья Арины и ее соседи по деревне полезли наверх из полуразвалившегося погреба, чуть не ставшего для них братской могилой. Одновременно, в свете нарождающегося дня, то тут, то там, как будто из-под земли, стали подниматься согбенные фигуры оглохших, истерзанных ужасом смерти узников. Территорию лагеря было не узнать: ни одного уцелевшего дома, ни лагерных ворот, ни казармы охраны – воронки и развороченные взрывами стены, а от забора торчали только редкие столбы с обрывками колючки.
Арина, прижимая к плоской груди, неожиданно заснувшего Ваньку и осыпая с себя горькую пыль, выбралась из ямы последней. На месте соседнего дома чернела ямина каменного подвала. В нем, до того как попала в дом пятисотка, укрывалась семья из десяти душ. Теперь от них ничего не осталось. Молодая женщина, пошатываясь, подошла к лежащей свекрови и опустилась на землю рядом с Емельяном. Мамка Настя умирала – сердце старой женщины не выдержало контузии и волнения. Устремив в небо угасающий взгляд, она беззвучно шевелила губами. Редкие прерывистые вздохи на короткий миг прерывали ее молитву. Подняв руку со сложенными в щепоть пальцами, она сделала движение, как бы творя крестное знамение и, бессильно уронив сухонькую руку, затихла…
Небосвод светлел, наливаясь в вышине голубизной и легким румянцем на востоке, откуда все явственней слышался гул сражения. Порой он напоминал то скрежет идущих под откос эшелонов, то свистящее дыхание мехов и уханье тяжелых кувалд огромных кузниц. То войска 1-го Прибалтийского и 3-го Белорусского фронтов наносили удары на витебско-лепельском и оршанском направлениях. До полного освобождения городка оставалось четыре дня.
Со стороны станции наползали клубы черного дыма, и слышалась трескотня патронов и уханье гранат - горели вагоны с боеприпасами и цистерны с горючим. По тому, как взрывы становились мощнее, а над станцией закручивались огненно-черные смерчи, стало понятно – выходные стрелки разбиты и эшелоны, запертые на путях, как поленья начинают гореть в одном из костров войны.
Емельян, закрыв глаза матери, повернул к Арине лицо с резко обозначившимися складками у губ и глухо сказал: «Давай холстину, завернем в нее мамку». – Он знал, у невестки в котомке лежала единственно уцелевшая простыня из того немногого, что они со свекровью взяли с собой, когда под лай овчарок жителей маленькой вески выгоняли из хат. Все остальное уже давно было обменено у охраны на еду для Ваньки. Одному из этих живодеров приглянулась выбеленная холстина льна, и он предложил за нее аж целую буханку ржаного с мякиной хлеба и небольшой обмылок вонючего эрзац-мыла. Арина, прижав последнее, что у нее осталось в память о муже, ответила тогда: «Нет, в нее нас с Ванькой завернут, когда помрем!» - На что рыжий полицай, издевательски посмеиваясь, заявил: «Ладно. Я у тебя ее забрать и так могу, но подожду, когда ты, сучка тощая, валяться у меня в ногах будешь за кусок для своего недоноска!» - Не знал он, как и Арина с Ванькой, и Емельян того, что произойдет с ними в канун освобождения....
Пока Емельян хоронил в ближней воронке мать, Арина, держа на руках спящего сына, привалилась спиной к остаткам кирпичной стены и, медленно сползая на землю, впала в забытье. Гудело в ушах, ломило затылок, жгучий комок горечи подкатывался к горлу. Она не ощущала, как из-под прикрытых век струились слезы, оставляя светлые полоски на запыленных впалых щеках.
Много ли прошло времени, или мало, Арина не замечала. Она все также сидела с Ванькой у стены, когда Емельян тронул ее за плечо: «Очнись, деваха! Надо хутка уходить отседова, покуда эсэсовцы лагерь зачищать не пришли. И вот, возьми…» - Емельян сунул ей в руку два настоящих ржаных сухаря. – «Это тебе и Ваньке, мамка берегла на последний день. Передала их мне, как только я вынес ее из погреба, смерть уже чувствовала». – У Арины при виде шершавых домашних сухарей, хранимых свекровью для нее и внука из самого дома, перехватило горло. Гримаса горя смяла ее бескровные губы. – «Но-но, девка! Не рассупонивайся! Пошли!» - и деверь, сильно припадая на изувеченную в Финскую кампанию ногу, пошел к проулку, выходящему на центральную улицу, выложенную булыжником. Эта улица тянулась через весь городок, являясь продолжением Витебского тракта.
Они прошли почти весь проулок, когда с востока, отделяясь от раскатов ожесточенного сражения, послышался нарастающий гул. Низко над самыми крышами пролетели уступом три пары стремительных железных птиц. За ними еще три, потом еще. Воздух наполнился рычанием моторов, шипением реактивных снарядов, срывающихся огненными стрелами из-под крыльев штурмовиков и дробным стуком авиационных пушек. Через секунды с пустыря рядом со станцией лихорадочно «закудахтала» батарея «эрликонов», но ее тут же заткнули разрывы «РэСов», и раз за разом рванули на эстакаде штабеля авиабомб и снарядов. Взрывы были такой силы, что от толчка ударной волны в спину Арина, не устояв на ногах, свалилась с Ванькой в придорожную канаву. Емельян, присевший сначала на корточки, переполз к ней и залег рядом. Ванька же, вздрагивая всем тщедушным тельцем, стал, как мышонок, зарываться под мать, крича тоненьким голоском: «Мамка, мамка!» - С крыш домов полетела сорванная дранка, зазвенели выдавленные стекла и забухали не запертые двери и ставни. А просевшую створку ворот дома напротив, открыло так, что та, вырывая с корнем бурьян, с треском ударилась о глухой дощатый забор.
Штурмовики, тем временем развернувшись, зашли на бреющем вдоль центральной улицы. По ее булыжной мостовой в городок втягивалась колонна крытых фур, запряженных попарно крупными, вороной масти лошадьми и чадил моторами десяток тягачей с пушками на прицепе. Рядом по обочине шли жидкой цепочкой вооруженные полицаи с подводами. Гулкая дробь, вколачиваемых в булыжник очередей, взрывы реактивных снарядов волна за волной прокатились по дороге. Ржание обезумевших животных и вопли отчаяния и боли людей заметались меж стен домов. Огненная гребенка причесала все и всех. Металл машин и орудий и тот, казалось, стонал. И тут в узкий переулочек из этого ада вырвалась бричка, запряженная черногривой буланой кобылой. Возница, запутавшись рукой в вожжах, тащился вверх лицом по земле рядом с передком, не давая своим весом сорваться лошади в галоп.
Емельян в порыве – прийти на помощь – вскочил и кинулся буланке наперерез, схватив ее под уздцы. Повиснув всем телом, он пригнул голову лошади и, успокаивающе оглаживая ее по переносью, стал уговаривать: «Тпру–у-у, буланая! Стой, не бойся. Все хорошо, сейчас я тебя освобожу». – Вспотевшая от страха лошадь, скашивая на Емельяна фиолетово-лиловые глаза и нервно перебирая копытами, послушалась его и, ткнувшись пысой в плечо, встала. Перехватившись за вожжи, Емельян нагнулся над убитым. В раздерганном трупе он не сразу признал рыжего полицая, того, кто еще накануне был хозяином их жизней. Бесцеремонно выворачивая тяжелую руку мертвецу, он сдернул перехлестнувшие ее вожжи. Разобрав поводья, Емельян слегка хлопнул по бокам кобылы: «Но, милая, давай!
Поторапливайся!» - Буланка, почувствовав уверенную руку, послушно двинулась в проем ворот, что так кстати распахнула ударная волна взрывов на станции. Емельян, не давая себе отчета, торопился, скорее из самосохранения, чем из корысти, спрятаться вместе с повозкой во дворе заброшенного дома, потому, что с дороги уже неслись резкие команды на чужом ненавистном языке.
Оставшиеся в живых немцы, не мешкая, с помощью двух уцелевших тягачей, сталкивали фуры с убитыми и покалеченными лошадьми и разбитую технику в кюветы. Собирали раненых и убитых своих соплеменников,грузили их в целые повозки, выбрасывая из фур военное барахло и лишние тюки прессованного сена. Полицаи же, подбирая своих раненых, мертвых оставляли в придорожных канавах, предварительно забрав у них оружие, ранцы и обшарив карманы.
Через полчаса поредевшая колонна торопливо покатила дальше, оставив после себя хлам войны вперемешку с трупами отродья человеческого.
Все время, пока с дороги доносились разноязыкие голоса, ржание и храп раненых лошадей и выстрелы, их добивающие, Емельян с Ариной и Ванькой прятались в углу дровяника за полуразвалившейся поленницей. От того надрывного усилия, с каким он закрывал в последний момент перекосившуюся створку ворот, у Емельяна свело судорогой поясницу и ногу и он теперь лежал перекрюченный, с закушенной до крови губой, чтобы стонами не накликать беды. И только когда шум от уходящей колонны стал стихать, Арина, посадив сына к щелястой стенке сарая ловить солнечных «зайчиков», начала осторожно разминать одеревеневшую ногу и спину деверя.
Она знала, если Емельян не очуняет, им не выжить, поэтому массируя сведенные судорогой мышцы, ласково приговаривала: «Емельянушка, родной, потерпи. Сейчас все пройдет, я помогу тебе!» - Говоря это, она чувствовала на губах соленый вкус слез. На нее вдруг нахлынула такая тоска по мужу, что Арина, закрыв глаза и продолжая разминать посеченную шрамами спину деверя, стала думать, что перед ней лежит сейчас ее Степан. Вкладывая в прикосновения и голос свою любовь к ушедшему в сорок первом на фронт младшему брату Емельяна, Арина, получается, отдавала ее единственно близкому для нее с Ванькой защитнику….
А Ванька, привыкший за время лагерной жизни к тихой незаметной самостоятельности, забавлялся игрой пылинок в солнечных лучиках, что золотыми стрелками пробивались в полумрак сарая. Набрав в ладошку древесную труху и подняв ручонку вверх, он сыпал понемногу ее сквозь пальцы, любуясь бесшумным танцем легковесных частиц. Сынишка Арины, до этого упитанный и шустрый карапуз, в лагере перестал ходить. Просто маленькому человечку не хватало сил от хронического недоедания долго держаться на ногах. Да и сама жизнь в лагере не располагала к подвижным играм. В минуты опасности, если нужно было прятаться, он делал это, убегая на четвереньках, а так в основном сидел, играя мусором, или ползал, поджав под себя ногу, выискивая травинку или какую-нибудь букашку, чтобы отправить ее в рот.
Солнечные зайчики переместились с поленьев на спину Емельяну, и Ваньке захотелось похлопать по этим вздрагивающим светлым пятнышкам. Оставив насиженное место у стенки, он быстро перебрался на Емельянову поясницу и захлопал ладошками по выпирающим лопаткам, стараясь накрыть светлячки. Шлепки получились звонкие, отчего Ванька радостно зачастил: «Еля, Еля, ляжи тихонько, я променьчиков ловлю. Они такие теплые!»
- Что больше помогло Емельяну – массаж невестки или Ванькина волтузня, трудно сказать, но он неожиданно легко извернулся и, подхватив племяша, подкинул его над собой: «Разбойник! Ты же меня напугал, я думал - тигра наскочила. Вот с испугу и выздоровел. Ну, держись, малец!» - И он, играя, принялся бодать головой Ваньку в тощий животик. Ванька, то ли разучившись, то ли от бессилия, смеялся негромко, но заливисто. Арина, прижав худенький кулачок к губам, смотрела сквозь слезы на веселую возню. Так дядька с племянником играли последний раз в деревне на лежанке русской печки.
Забыв на короткий миг, что смерть кружит рядом черным вороном, бывшие узники наслаждались незатейливой радостью. А далекая еще утром канонада, уже придвинулась ближе, охватывая городок с юга и севера. Стали хорошо различимы резкие выстрелы танковых орудий и скороговорка крупнокалиберных пулеметов. От рокочущего гула моторов воробьи, как перед грозой, попрятались под крыши. Но теперь фронт надвигался на городок не с запада, а с востока и не темными грозовыми тучами, а солнечным светом.
Дом, во дворе которого вместе с повозкой укрывались беглецы, стоял вторым от угла. Через его разбитое крайнее окно просматривалась та часть улицы, что плавно заворачивая, уходила трактом на восток. Емельян прежде, чем заняться лошадью, прокрался по захламленным комнатам к окну, и выглянул из-за полуоткрытого ставня. То, что он увидел, заставило его тут же присесть – казалось, прямо на него накатывались мотоциклисты, а за ними бронетранспортер, черный лимузин и грузовики с автоматчиками. Немцы ехали быстро. Минута-другая и, урча и лязгая, их техника прокатила мимо переулка. В воздухе, забивая запах зелени, повисла вонь выхлопных газов, отчего то, что оставила после себя обстрелянная утром колонна, стало выглядеть еще зловеще. Кроме этих останков, на залитой солнцем улице не было ни души.
Заприметив недалеко от перекрестка сваленные кучей тюки прессованного сена, Емельян вышел на крыльцо, обдумывая, как перетащить их во двор. В этот момент с ошеломляющим ревом пронеслась пара штурмовиков и тут же, как крупный град, застучали их пушки, а чуть позже в той стороне, куда укатила колонна с черным лимузином, раздались взрывы «РэСов».
- «Это вам не сорок первый, теперь наши охотятся за вами, зверюги!» - удовлетворенно подумал Емельян, огибая угол дома. Здесь в закутке перед дровяником он укрыл от людских глаз кобылу с бричкой. То, что он увидел, заставило замедлить шаг и теплой волной обдало душу. Буланка с распущенной супонью хомута и без удил, выщипывала траву у ног. Тут же на земле сидел Ванька и лапал ее по морде, на что кобыла не обращала никакого внимания. Из-за сарая с большой охапкой разнотравья показалась Арина. Лицо ее, до этого скорбно-неподвижное, лучилось тихой радостью, казалось, вот-вот и улыбка раздвинет ее губы. Глядя на нее сейчас, можно было согласиться, что, несмотря на исхудавшее тело, перед тобой двадцатидвухлетняя красивая женщина. Емельян смотрел на нее во все глаза. Настолько она преобразилась за какие-то минуты, что ему не верилось – она ли это. Смущенная взглядом деверя, Арина все-таки улыбнулась: – «Чо уставился то? Не признал, чо ли. Вот кобыле траву нарвала. Там за сараем колодец, но ведра нету. Попоить бы лошадь». - Емельян очнулся, как от столбняка: «Ну, ты прямо молодуха! Давно тебя такой не видел. Не признал даже, думал, хозяйка дома пожаловала. А ведро – вон оно, у брички сзади под коробом висит». – Емельян принял из рук Арины охапку и раструсил рядом с Ванькой. Кобыла, громко отфыркивая, зарылась храпом в траву и, перебирая мягкими губами, сочно захрустела.
Ванька, закрываясь ручками от жаркого выдоха лошади, зажмурил глаза и смешно сморщил нос. Буланка, ухватив пук травы, вскинула голову и, позвякивая трензелем (удилами), продолжила с хрустом пережевывать сочные стебли. При этом поминутно кивала
головой и как опахалом сгоняла хвостом со спины и боков назойливых мух. Ванька, глядя на кобылу, тоже принялся жевать траву и крутить головенкой. Арина, присев перед сынишкой, достала из кармана кофты второй, сбереженный свекровью, сухарь и, выдернув из его рта зелень, дала в руки настоящий хлеб. Кобыла тут же потянулась к лакомству. Мать, не мешкая, подхватила сына на руки: «Но, но, Буланка! Это не для тебя. Вон у тебя трава под ногами, ешь!» - и, оглаживая ее по шее, отошла с Ванькой к бричке, где Емельян, откинув войлочную попону, рассматривал содержимое вместительного короба.
Под широкой доской, служившей сиденьем в передке брички, лежали немецкие гранаты-колотушки, обрез трехлинейки и патроны к нему в противогазной сумке. Тут же нашлась солдатская фляжка, судя по весу, полная. Открутив колпачок, Емельян поднес горлышко к носу – резкий сивушный запах пробрал, казалось, до самых пяток. Одного вздоха хватило ему, чтобы слегка опьянеть – вот что значит с голодухи, можно и не пить, просто подышать и будешь пьяным. Отложив фляжку в сторону, Емельян разгреб ворох сена. Под ним оказался ящик с плотницким инструментом. Рядом лежали узлы с тряпьем и дерюжный мешок, судя по звуку и на ощупь - с посудой, а ниже, на дне короба, хозяйственный инвентарь. Арина с легкой гримасой брезгливости окинула взглядом взъерошенную поклажу: «Однако этот рыжий кат навсегда отседова бежать собирался. Смотри-ка, все для обустройства на новом месте с собой прихватил!» - И она, отвернувшись от брички, поставила Ваньку на ноги: «Пойдем, сына, нарвем лошадке еще травки. Видишь, она ту уже съела». – Ванька, цепляясь одной рукой за подол матери, а второй держа сухарь во рту и не переставая причмокивать, неуверенно затопал рядом с ней.
Емельян, выбирая из инвентаря топор, вполголоса, как бы для себя, заметил: «Да, теперь ему это уже не надо, а нам в самый раз сгодится. Поди, на пустое место вернемся», - потом громче - «Арина, погодь!» - Та, не дойдя до калитки в огород, обернулась и вопрошающе вскинула голову. – «Я там, на дороге сено в тюках углядел. Пока тихо, я его перетаскаю – и для кобылы корм и в короб брички для мягкости добавить надо. Ты же в мешке посуду подходящую поищи – я конины свежей принесу. Наварим впрок и поедим вволю. Вот огниво на сидушке возьмешь». – Хозяйская жилка, придавленная неволей, вновь забилась родничком в душе Емельяна, пробуждая в нем цель и смысл жизни. Заткнув за пояс небольшой топорик, он направился к воротам.
Вернулся он вскорости, неся на плече целиком заднюю ногу лошади: «Пока мы тут повозку смотрели, там уже народ промышлять начал – обутки и одежку с полицаев потянули. Я как за лошадь взялся, так и они за мясо. Думаю, к вечеру ничего не останется, вот я и не стал мелочиться, а взял, сколько унести мог». – Довольный Емельян скинул стегно на доски крыльца. – «Ну, я побежал, надо сено перенести, да в фурах глянуть – может, что стоящее найду» - и он торопливо захромал на дорогу.
Через час, взмыленный авральной работенкой, Емельян сидел, отдуваясь, на ступеньках крыльца. Пальцы рук, расслабленно свисающих с колен, мелко вздрагивали. Темная от пота рубаха прилипала к разгоряченному телу прохладным полотном. На щеках осунувшегося лица горел румянец, молодые глаза, полные внутренней силы, прямо таки изливали удовольствие. Еще бы – четыре тюка сена, тулуп и валенки (найденные в одной из фур), крепкие яловые сапоги (с ног рыжего полицая), мясо на несколько дней, а к ним еще конная повозка с красивой лошадью! И все это за один день свободы – есть от чего быть довольным вчерашнему кандидату на тот свет.
Емельян, отдыхая, посматривал, как Арина, повязав хустку, колдовала с варевом. Раскрасневшаяся от жара костерка, она подбрасывала сухие щепки, поддерживала огонь таким, чтобы шурпа не кипела ключом, а слегка дыбилась, снимала накипевшую пену и зорко следила за Ванькой. Тот, осваивая передвижение на ногах, как ткацкий челнок мотался от брички к передним копытам лошади, таская ей свалившееся из короба на землю сено – кормил «коняку».
Прошел еще час, прежде чем Арина, сняв ведерный казан с огня, тихо сказала: «Все, мясо готово, давайте снедать». – За этот час Емельян распряг лошадь, осмотрел подковы и прошелся скребком по шерсти. Принес полное ведро воды, и пока буланка с присвистом втягивала ее в себя, взялся разгружать бричку, собираясь осмотреть ее состояние. Быстро сделать это ему не удавалось, забавляясь племянником, он то и дело прерывал свое занятие, ловя постреленка за шиворот домотканой рубашонки. Ванька, вкусивший радость движения, гонял непредсказуемо по двору. Он, еще неуверенно стоящий на ногах, чтобы не упасть, быстро-быстро переставлял их в ту сторону, куда его клонило. Получалось так, взяв направление к лошади, он оказывался рядом с костерком или под бричкой. – «Ну, ты и
шустрик! Хоть на поводок сажай! – ласково бурчал дядька, вылавливая племянника то из-под брюха кобылы, то из дровяника. Кончилась эта возня тем, что он поставил перед Ванькой ящик с инструментом и тот «закопался» в нем.
Пристроив непоседу, Емельян без помех подступился к поклаже в бричке. И надо же было случиться именно так, что со словами Арины «… давайте снедать» он, убирая последнюю охапку сена из задка короба, обнаружил большую корзину, увязанную холстиной. Не придав особого значения неожиданной находке, Емельян ухватился за дужку, но поднять одной рукой корзину не смог. Предполагая, что в ней припрятано что-нибудь из оружия, он сдернул покров и остолбенел – корзина доверху была наполнена продуктами. – «Ирка, хватай Ваньку и беги сюда!!» - вскричал он. Не на шутку встревоженная Арина, опустила казан рядом с кострищем и, подхватив сына, подскочила к бричке, да так и замерла с открытым ртом. Чего только в корзине не было – хлеб, сало, какие-то кульки и мешочки, тускло поблескивали консервные банки и пестрели бумажными обертками неведомые лакомства. У самого плетеного бока между горшками с яйцами и залитой жиром домашней колбасой лежали серые пачки махорки, точно такие, какие продавали до войны в сельпо. У Емельяна при виде их засосало под ложечкой.
С минуту взрослые стояли окаменевшими истуканами, пока Ванька не запросился с рук матери в короб брички. Еще не веря, что харч в корзине теперь принадлежит им, она, не отпуская сына, отстранилась в сторону и вздрагивающим голосом растерянно протянула: «Во..о..т это да! Что делать-то будем?» - Емельян, быстро приходя в себя, ответил, как отрезал: «Что делать – есть будем!»
Задав, не жалея, сена лошади, Емельян недалеко от прогоревшего костерка быстро соорудил из чурок и досок невысокий стол и лавку. Арина принесла из мешка посуду, выложила из казана в медный таз мясо и разлила по мискам шурпу. Хлеб и сало резал Емельян. Он же на лист лопуха насыпал маленький пригорочек соли (конина то варилась не соленой). Ванька все это время недоверчиво посматривал на священнодействие взрослых. Он ни разу не видел так много и такой разной еды, поэтому сидел тихонько в сторонке. Лагерь приучил его к этому.
Расставив и разложив все на «столе», Емельян с Ариной в нерешительности встали рядом с ним. Емельяну вдруг вспомнилось, как крестился отец, когда их большая семья садилась за стол в голодно-тревожные тридцатые годы. И он, перекрестившись, хриплым от волнения голосом, позвал: «Арина, Ванька, садитесь за стол, поедим, что Бог послал!» - и еще раз перекрестившись, сел на «лавку». Арина, мелко крестясь, подхватила сына на руки и села рядом. Ели они неторопливо, почти не разговаривая. Жесткая конина вприкуску с салом и настоящим ржаным хлебом казалось, таяла во рту.
Солнце клонилось к закату. Громыхавший весь день фронт наступления, охватывая городок подковой, уходил дальше на запад, и теперь его раскаты были еле слышны. Странное затишье вокруг городка пугало. И когда вновь близко от его окраин вспыхнула перестрелка, похожая на раздуваемый лесной пожар, стало спокойней на душе. Значит, не сегодня, так завтра наши придут в город. Но до этого беглецам нужно было еще прожить ночь в прифронтовой полосе…
Впервые за много недель утолившие голод, они спали, как убитые, под бричкой на сене, укрывшись попоной и тулупом. И может быть, безмятежно проспали до зари, но под утро их разбудила ожесточенная стрельба и близкие разрывы. В светлеющем небе, как жуки-светлячки, мельтешили трассирующие пули и вспыхивали маленькие солнышки осветительных ракет. Бой шел в городе, вернее катился лавиной по центральной улице… Немцы, отступая по ней, прикрывались пулеметно-орудийными заслонами. Наступающие гвардейцы, как вода, обтекали их по боковым улочкам и переулкам, обходили дворами и, навалившись, смывали, как вешняя волна запруду.
Один из заслонов немцы устроили между каменными домами недалеко от двора, где прятались наши беженцы. Но, не устояв против танковых пушек и автоматчиков, стали отходить по проулку к станции, где у них заранее был оборудован узел обороны. Лающие команды немцев, близкие автоматные очереди и отборная матерщина наших, заставили Арину с Ванькой кротами зарыться в сено под попоной. Емельян, ящерицей выскользнув из-под тулупа, с двумя гранатами и обрезом залег за угол дома. Не успел он дослать патрон в
казенник, как закрытая на засов калитка ворот затрещала от напора тел и голоса чужаков загомонили за ее досками. Понимая, что отсчет жизни пошел на секунды Емельян, не
раздумывая, одну за другой перекинул за ворота гранаты и выпустил из обреза всю обойму. В переулке, как великан в ладоши, два раза хлопнуло, и тут же раздались болезненные крики и топот сапог убегающих фрицев.
Перезарядив обрез и засунув за пояс оставшуюся гранату, Емельян через крайнее окно с открытым ставнем выбрался в палисадник. Светало. Трава и самосевка цветов вымахала здесь выше пояса. Присев до плеч, он осторожно прокрался вдоль закрытых ставнями окон к выходу из цветника и глянул в просвет между штакетинами. В узком переулке, вплоть до самой разбомбленной казармы охраны лагеря, не было ни одной живой души, только три безжизненных тела лежали напротив их двора. Понаблюдав и убедившись в их полной неподвижности, он перевалился через заборчик и с обрезом наизготовку быстро осмотрел убитых им немцев. Потом еще раз обошел трупы и, забрав оружие, перенес его к калитке. Вернулся к убитым вновь и за ноги оттащил их с проезда.
Проделав это, уже уверенно подминая бурьян палисадника, направился к окну, чтобы через дом вернуться к своим, но его остановил нарастающий шум моторов. С востока по тракту въезжала длинная колонна мотопехоты с полковыми пушками и минометами. Не задерживаясь, вторые эшелоны наступающей армии вливались в городок, растекаясь по его улицам и переулкам – началась зачистка от уцелевших оккупантов.
Вернувшегося во двор Емельяна ждал сюрприз. Под попоной в сене, куда – он точно видел, зарывалась Арина с Ванькой, никого не оказалось. Подумав, что они перепрятались в дровяник, он, напевая: «Широка страна моя родная…», заглянул в распахнутые воротца и громко позвал: «Якименки, выходи! Фрицы утекли. Наша армия пришла!» - но в ответ - ни гу-гу. Обеспокоенный их исчезновением он подпрыгивающей рысцой обежал подворье, покрикивая: «Ванька, Арина, где вы! Отзовись!» - Никого, как сквозь землю провалились. Вернувшись к бричке, Емельян для успокоения души перерыл все сено, но нашел только лапоточки племянника и выцветшую косынку невестки. В растерянности, не придумав, что делать дальше, он присел на ступени крыльца. Но не успел и дух перевести, как Ванька навалился сзади ему на плечи: «Дядя Еля, а мы с мамкой в подполье были! Там все прокисло и темно, темно!»
У Емельяна от радости сердце застучало с перебоями. – «Слава Богу! Живые! Да зачем же вы туда полезли?» - воскликнул он, выуживая из-за спины Ваньку и посадив того к себе на колени, стал обтирать краем рубахи ему босые ножки, приговаривая: «Разве ж можно так дядьку пугать, меня чуть «родимчик» не взял!» - Арина, присев чуть в сторонке и обобрав с волос паутину, заговорила, оправдываясь: «А ты как пострелял, да в дом заскочил, так мы сразу за тобой. Куда же нам без тебя! А в доме то тебя уже не было, ну вот я и решила в подполье схорониться, а там сыро, пахнет – не продохнуть. Слышу, земля загудела. Ну, думаю, если бомба в дом попадет, как в нужнике помрем. Вот мы и вылезли наверх, а тут ты на крыльце сидишь. Живой! А что там, на дороге гудит? – и, не дожидаясь ответа, придвинулась ближе, прижавшись к плечу Емельяна. Глаза ее были влажными и счастливыми.
- «Родные мои, так это же наши пришли! Мы теперь можем вернуться домой. Давайте быстренько поснедаем, соберемся, да в путь-дорогу. Я сейчас Буланку напою да запрягу, а ты Аринка, на стол собирай!» - и Емельян в порыве радостного возбуждения прижал их обоих к груди – «Домой едем!»
Солнце вставало в легкой дымке тумана. Обильная роса предвещала сухую погоду. По тракту вслед за наступающей армией катили ее тылы и новое пополнение, все то, без чего иссякла бы ее сила.
Навстречу им по обочинам тянулись немногочисленной цепочкой беженцы и катили редкие подводы. Одной из таких подвод была бричка, запряженная черногривой буланой кобылой. На высокой и мягкой подстилке из сена полулежала Арина. Она прижимала к себе сладко посапывающего во сне сынишку и во все глаза смотрела на проезжавшие мимо грузовики с солдатами. Ей думалось, что ее Степан может оказаться среди них, и кто знает, возможно, они увидят друг друга.
А ее Степан в это время выкуривал немцев из траншей чуть севернее родного дома.
За месяц до его гибели под Кенигсбергом она получит коротенькое письмецо, в котором он обещал, что вернется домой живым….
Емельян, уперев ноги в подножку, расслабленно держал вожжи. Он не подгонял лошадь, мудро полагая: «Тише едешь – дальше будешь». Впереди сорок верст и полная
неизвестность, что ждет их на проселках к родной веске. В лесах и логах еще скрывались разношерстные группы из немцев, полицаев и власовцев. Понимая, что отрепье войны еще какое-то время будет рыскать окрест, он прихватил из собранного у калитки оружия все
гранаты, рожки с патронами и «шмайсер», припрятав арсенал под широкое сиденье – поближе к рукам. Не дано было знать ему, что они благополучно доберутся до места, но вместо деревни перед ними окажется разрушенная артогнем и бомбами передовая линия обороны немцев. Даже кладбище, и то все будет изрыто окопами и воронками. Не знал он и то, что из ста двадцати его односельчан, согнанных вместе с ним с насиженного места, назад вернутся всего тридцать человек. Что в сорок пятом, после гибели младшего брата, он возьмет в жены Арину, вырастит Ивана и еще успеет подарить миру дочь. Умрет рано. Изувеченное в Финской кампании тело и окончательно подорванное фашистским лагерем здоровье не дадут ему прожить больше сорока лет. Арина переживет второго мужа на тридцать годиков. Женит сына и выдаст замуж дочь. Маленькая белорусская веска, возродившаяся после Великой Отечественной, зарастет бурьяном после перестройки….
о все это будет потом, а пока Буланка, то и дело, переходя с шага на легкую рысь – играла в ней кровушка скакуна, катила бричку по проселку на восток. Пригревало солнышко, ветерок, развеяв смрад недавних боев, щекотал ей ноздри. Тишину полей и лесов нарушали лишь голоса птиц.