Им снился зеленый луг

ИМ СНИЛСЯ ЗЕЛЕНЫЙ ЛУГ
        Ослепительно белые паруса скользили по зеленоватой морской глади. На солнце искрился рассыпчатый белый песок. Шоколадные от загара мальчики «столбиком» прыгали с вышки в манящую воду. По зеленому косогору к морю спускался Николай.
       Клара нырнула, а когда вынырнула, все вдруг переменилось. Берег оказался пустынным, забор из колючей проволоки, подходил к самой воде, будто и море хотели заключить в лагерь. Клара судорожно заработала руками и ногами, но ее неумолимо подносило к берегу.             Сердце билось гулко, толчками, силы оставили ее. Она ударила ногой о деревянную стенку... и проснулась. Открыла глаза. Тяжелая густая темнота давила на зрачки. Спертый, горький, с запахом карболки воздух царапал горло. Кто-то из девушек рядом, на нарах, застонал во сне.
      Клара лежала около окна. Она отодвинула черную маскировочную бумагу, но снаружи было так же черно, как и в бараке. Низкие облака жались к земле, мелкие дождевые капли липли к запотевшему окну.
    Клара щекой провела по жесткой, набитой стружками подушке. Сновидение быстро таяло в возбужденном мозгу, нереальность только что виденного стала до боли осязаема. Она -- в лагере. За тысячи километров от родного дома. В ее нынешней жизни реальностью оставался только Николай.
     Николай был военнопленным, а Клара жила в женском лагере. Виделись они на заводе, куда каждое утро пригоняли и девушек, вывезенных в Германию, и военнопленных. Николай работал в цеху, а Клара -- на кухне. В обеденный перерыв с Валей Поповой она приезжала на электрокаре к бараку возле залива, здесь под надзором фрау Эммы раздавала баланду военнопленным. Тут она и увидела впервые Николая, вернее -- услышала о нем от Вали. Валя пришла в слезах.
-- Чего ревешь?
-- Он предложил мне... Он предложил... -- Губы у Вали дрожали, не могли произнести вслух, она наклонилась к уху, зашептала, потом отодвинулась. -- Я говорю ему: «Как же так, Коля, без любви...» А он отвечает: «А с французом у тебя любовь?» -- И ее полные детские губы снова задрожали.
-- Покажи мне его, -- попросила Клара. Он ничем не выделялся среди других: в
зеленой бельгийской трофейной форме, в какую были обряжены все русские военнопленные на заводе Хейнкеля «Мариене»; на широкой спине его белели две огромные буквы SU -- Совет Унион. Единственно, чем он отличался, -- русской шинелью. Роста он казался среднего, но был широким в кости. На голове жесткая щетка коротких волос, и глаза стального отлива.
Клара подошла к нему:
-- Можно вас на минутку?
Николай глянул на соседа, усмехнулся, во всяком случае, Кларе показалось, что усмехнулся.
-- Пожалуйста.
Они отошли в сторонку.
-- Как вам не стыдно?
-- Вы о чем?
-- А вы не догадываетесь? Вы Валю Попову знаете?
-- Ах, вот вы о чем...
-- У вас осталась хоть капля чести русского, советского? -- наступала Клара.
-- А у вас?
Клара вся напряглась, почувствовала, как забилась жилка на виске.
-- Не у вас лично... Я вас не знаю. А у тех русских девушек, которые... Ах, сами вы знаете... Француз для них хорош, поляк -- хорош...
-- Ни один поляк, ни один француз не ведет себя так, как вы.
-- Конечно, -- сказал он. -- Они чистые: в бане моются... Сытые: посылки получают от Красного Креста... шоколадом могут угостить...
Вот тут она и заметила, что глаза у него жесткие, холодные.
А на другой день ей передали от него записку. Она хотела сначала выбросить ее, но потом передумала, прочла:
«Простите меня за грубость. Я был не прав. Я теперь знаю, что вы не такая, как некоторые. Вы не представляете себе, как это нужно нам, русским, здесь. Ведь у многих есть жены, невесты. Невыносимо думать, что они могут вести себя так, как ведут здесь некоторые наши девушки.
Оставайтесь такой, какая вы есть. Я очень рад, что встретил вас. Еще раз простите, если сможете.
Николай».
Клара перечитала записку. Она была согласна с Николаем во всем и не раз отчитывала Валю.
-- Ах, Клара, -- отвечала ей та. -- Ты -- гордая и сильная, а я... обыкновенная. Ведь я совсем не жила, а жить так хочется... Конечно, какая там любовь, когда не понимаешь друг друга... Но ведь я -- не номер, я -- женщина и хочу, чтобы другие тоже видели во мне женщину...
По пути в барак, где раздавали баланду, они проезжали мимо цеха, в котором работал Николай. Его станок стоял у большой двустворчатой двери, всегда полуоткрытой. Почему? Она и сама не знала.
В обед он подошел к ней:
-- Вы все еще сердитесь па меня?
Клара промолчала.
-- Вы думаете, я пошел бы с Поповой под кручу?.. Такие девушки мне и даром не нужны.
-- Вот вы писали о невестах и женах, -- перебила его Клара. -- У вас, наверное, тоже есть невеста или жена...
-- У меня никого нет, кроме матери. -- Голос Николая дрогнул.
-- Лучше бы вы не говорили так.
-- Вы мне не верите?
-- Какое это имеет значение?
-- Большое, очень большое.
-- Оставим этот разговор.
-- Я хотел бы, чтобы вы мне поверили. -- Николай уже говорил спокойнее.
-- Допустим, я вам верю. Что из этого?
-- Это прекрасно.
-- Что -- прекрасно?
-- То, что вы верите мне.
-- Не понимаю.
-- Нет, вы все понимаете. Вы понимаете, что жизнь есть жизнь, и мы остаемся людьми даже за колючей проволокой.
На другой день Клара, как обычно, проезжала мимо цеха. Николай сделал вид, что не заметил ее. В обед, подойдя к раздаточной, он даже не поднял на нее глаз. Его приятель, симпатичный, застенчивый блондинчик Вася, поздоровался с ней сухо. Что ж? Так даже лучше.
Но лучше не стало. Она ловила себя на том, что думает о Николае. Временами ей хотелось заговорить первой, но гордость удерживала.
Однажды утром, когда полиция пригнала их на завод и они добрались до кантине1, прибежал растерянный, запыхавшийся Василий. Когда он заговорил, от волнения красные пятна пошли по его лицу:
-- Это вы... вы... во всем виноваты. Вы приворожили его... У него снова начался приступ... Если он не выздоровеет, мы... мы не простим вам!..
Робкого, застенчивого Васю нельзя было узнать. И голос почти такой же твердый и жесткий, как у Николая, когда тот злился, и выражение лица...
-- Вы комсомолец?
Вопрос был неожиданным и произнесен таким тоном, что Василий, сразу невольно сбавив тон, ответил:

1 Столовая (нем.).

-- Да.
-- Тогда что за чушь?! Приворожила! Лучше расскажите все по порядку. -- Клара догадалась, что речь идет о Николае, но не поверила пока ни одному слову. «Обычные мужские штучки», -- решила она.
-- У Николая снова начался приступ. Это у него после контузии под Курском. Когда начинается это... он теряет рассудок, никого не узнает. В прошлый раз поднялась высокая температура, и мы сказали, что он бредит от жара, что он простудился. Но если они догадаются, узнают... Вы же знаете, что они делают с... -- Василий на секунду замешкался, подыскивая слово, -- с непюлноценными... А это все из-за вас... В бреду он произносит только ваше имя...
-- Где он сейчас? -- спросила Клара.
-- В лагере, в бараке.
-- Я приду сегодня к вам в лагерь, -- пообещала Клара. «Может, правда он болен? -- подумала она. -- Тогда я должна пойти».
Она еще не знала, как это сделает.
День тянулся медленно. Занимаясь своей обычной работой, с утра -- чисткой овощей, потом -- раздачей баланды, мытьем бачков, Клара думала: как?
Вахманы сопровождали колонну от завода до самого лагеря. Половина пути проходила через частные загородные дачи. Это были маленькие участки земли, отгороженные друг от друга крепкими металлическими заборами. На входной двери у каждой висел замок. Чтобы попасть на такую дачу и спрятаться там, нужно было время, надо было лезть через забор... Значит, лучше всего выскочить из колонны, когда они войдут в лесопарк. Сначала их водили по центральным улицам города, но по приказанию крайсляйтера маршрут изменили. Стук деревянных колодок, в которые были обуты русские, мешал спать немцам. Стук действительно был невообразимый. Тяжелые четырехсантиметровые деревянные подошвы стучали о брусчатку мостовой, как тысячи кастаньет. Теперь их водили через лесопарк, а так как этот путь был длиннее -- выгоняли из лагеря на час раньше, в пять утра.
Дорога в лесопарке была узкой, и вахманы не могли здесь дефилировать на велосипедах вдоль колонны из конца в конец, как это делали в районе дач. В этом месте они делились на две группы и вели велосипеды в руках. Одна, группа шла впереди колонны, другая -- сзади.
Когда они вошли в лесопарк, Клара выскочила из ряда, пригнулась, спряталась в кустах. Только стало затихать шарканье деревянных подошв о землю, Клара вышла из укрытия и пошла в сторону завода.
Лагерь русских военнопленных располагался рядом с заводом на берегу залива Варнов. Если бы ей по дороге встретился вахман или жандарм, у нее был готов ответ: идет она на завод в ночную смену по распоряжению лагерфюрера Ранге. На груди у нее, как и полагалось, был пришит «OST» и приколот желтый заводской металлический знак с буквой «R»1 посредине, в кармане лежал в металлической оправе аусвайс с лагерным номером. Небольшие группы девушек в ночную смену Ранге отправлял без конвоя. В первый раз он предупредил: если хоть одна из них сбежит -- всех ждет гестапо. За три года еще никому не удалось бежать из Германии. Когда два года назад из лагеря бежала группа девушек, их поймали на другой же день в двадцати километрах от города. В прошлом году четыре девушки забрались в вагон на заводской товарной станции. Они доехали до Штеттина. Там одна из них неосторожно выглянула в окно, ее заметил мальчишка в форме гитлерюгенда -- и всех, конечно, схватили. Одну, как говорили, зачинщицу, Ранге передал гестапо. Она повесилась там в камере на веревке, сделанной из рубашки.

1 Русский.

Ранге приказал тогда всех построить на аппельплаце. Он топал ногами, кричал:
-- Неблагодарные свиньи!.. Я должен был всех беглянок передать гестапо, но на этот раз я этого не сделал, я решил поверить вам еще раз, последний, и если вы, швайнерайне, не поймете, что я с вами хорошо обращаюсь, совсем не так, как в других лагерях, и будете платить мне черной неблагодарностью, будете плохо работать, я... я уйду из вашего лагеря, и вы получите другого лагерфюрера, который с вас спустит шкуру...
У Ранге были свои методы воздействия на людей. Он матерился, кричал, но не бил русских. Даже когда при обысках у девушек находили картофель, брикеты угля и приводили их к нему, из окон его кабинета вперемежку с матерщиной летели только тирады: «Чему вас учили в комсомоле?.. Порадовался бы Сталин, глядя на вас, воровки!..» Конечно, он мог бы пресечь всякое воровство, но не делал этого из своих соображений.
Зима в Мекленбурге слякотная, промозглая, долгая. Даже летом дожди выпадают обильно и часто. Самым устойчивым запахом в бараках был запах карболки и сырости. Девушки неделями ходили во влажной одежде, просушить ее было негде -- того количества брикетов бурого угля, которое выдавалось, хватало только на растопку. За три года, проведенных за колючей проволокой, девушки, как могли, применились к лагерному быту и знали своих охранников и лагерфюреров не только в лицо. Они знали, в какой день, в дежурство какого охранника можно что-нибудь взять с собой или нет. Если дежурил Бельгиец (говорили, что он из Бельгии), то никто ничего не нес. Этот вахман был молод, боялся фронта, исполнял службу ретиво и, доказывая свое рвение, нещадно бил полонянок за каждый проступок. Если же дежурил Усатик, старичок-вахман с длинными седыми, чуть обвислыми усами, то почти всегда удавалось что-нибудь пронести. Усатик догадывался об этом. Не раз показывал он, смешно топорща усы, какие, мол, огромные груди у русских девушек.
-- Русски матка во! Во! -- коверкая русские слова, говорил он, изображая при этом волнообразными движениями рук бюсты один полнее другого.
Но случалось, что в дежурство Усатика встречать колонну из вахтштубы выходил унтерлагерфюрер Глист, и тогда начиналось...
Этот длинный, подтачиваемый, очевидно, какой-то тайной болезнью немец получил свое прозвище за невероятную худобу. Под взглядом его холодных змеиных глаз девушки дрожали от страха. Он почти безошибочно угадывал, если у кого-нибудь что-то спрятано под одеждой. Тогда его тонкий указательный палец с выхоленным ногтем повисал в воздухе, указывая на жертву, и Усатик, конечно, подчинялся этому безмолвному приказу. Он останавливал девушку, ощупывал ее... При этом Глист презрительно морщил нос, будто ощущая нехороший запах. Сам он никогда руками не прикасался к русским девушкам; даже когда бил, надевал перчатки.
В отличие от Ранге, Глист одевался скромно и этим как бы подчеркивал разницу между Ранге, прибалтийским немцем, буржуа, волею судеб вознесенным на пост лагерфюрера, и им, чистокровным арийцем, которому только происки плутократов помешали пока занять подобающее место. Держался он независимо. Ходил постоянно в темно-серых брюках и коричневом, в рубчик, недорогом пиджаке. На лацкане пиджака у него всегда горел ярко начищенный значок члена национал-социалистской партии Германии.
Ранге же почти каждую неделю менял костюм. Его красные щеки свидетельствовали о полнокровии, о том, что он не испытывает недостатка в продуктах, а модные костюмы в полоску -- о том, что он не испытывает недостатка в рейхсмарках.
Однажды указательный палец Глиста застыл на Кларе. Он услышал немецкую речь и поманил Клару пальцем. Она подошла.
-- Если вы знаете немецкий язык, значит, вы культурная девушка. Зачем же вы воруете?
И следом, как ожог, -- удар резиновой дубинки по голове.
Клара машинально потрогала место удара -- волосы там будто привязали, и боль была нестерпимой.
-- Как вы думаете, культурный человек станет бить беззащитную женщину?..
-- Век! -- прохрипел Глист. -- Убирайся!..
Она вспомнила сейчас о стычке с Глистом. Если она попадется, что он сделает с ней на этот раз?
Показался лагерь русских военнопленных. Как все они похожи: стандартные бараки, изгородь из колючей проволоки, сторожевые вышки... Клара подошла к часовому у ворот, обратилась:
-- Мне необходимо видеть по важному делу коменданта лагеря.
Ее немецкий, ее решительный тон подействовали на пожилого солдата. Он вызвал начальника караула, унтер-офицера.
-- Что случилось? -- спросил тот.
-- Фрейлейн требует коменданта, говорит, по важному делу.
-- Требует? -- Унтер-офицер с любопытством глянул на Клару.
-- Мне необходимо сообщить господину коменданту кое-что важное об одном из ваших военнопленных.
-- Вы хорошо говорите по-немецки...
-- Так я могу увидеть коменданта?..
-- Ну что ж, пойдемте.
Комната коменданта помещалась в бараке охраны у ворот лагеря. Временно исполняющий обязанности коменданта лагеря Бриксмандорф обер-лейтенант Харндак лежал на койке, по-фронтовому не раздеваясь. После тяжелого ранения он провалялся в госпитале около двух месяцев, но никак не мог выспаться.
-- Айн момент, фрейлейн. -- Унтер-офицер остановил Клару у двери, а сам вошел в комнату.
-- Господин комендант! К вам русская девушка...
-- Русская?.. -- Харндак вскочил. Нет, это еще не Восточный фронт!..
Обер-лейтенант застегнул ворот мундира, пятерней пригладил редкие белесые волосы. Выслушав пояснения унтер-офицера, распорядился:
-- Пусть войдет.
Дверь открылась.
-- Входите, Фрейлейн, -- сказал унтер-офицер, пропуская Клару.
За дверью Клара гадала: молод комендант или стар, какие слова найти, чтобы добиться своей цели, но все решилось само собой. Комендант откровенно рассматривал ее. Ну что ж, пусть смотрит. Он был еще совсем не стар, этот комендант. Но лицо землистое, угреватое, нос тонкий, вытянутый, непропорциональный его маленькому росту.
Клара была почти на голову выше его. «Что ж, пусть смотрит», -- еще раз подумала она, зная, что нравится мужчинам.
Ее нельзя было назвать красавицей, слишком много неправильных черт улавливалось в ее широкоскулом лице. Глаза, правда, были красивые, черные, продолговатые, но брови слишком тонкие, будто подведенные. Выразительны были чуть припухлые губы: когда смотришь на них -- такое ощущение, что их вот-вот тронет усмешка. Хороша была у нее и фигура. Временами она досадовала: «И создал же меня такой господь бог. Тошно от мужских взглядов».
-- Итак, фрейлейн?..
-- В вашем лагере находится мой муж, Николай Прохоров, -- начала Клара. -- Он заболел, и я прошу вас разрешить мне свидание с ним.
-- Что? Что? Ваш муж? Это то важное, что вы хотели сообщить мне?..
-- Но разве это не важно?..
Харндак невольно рассмеялся. Изумление, написанное на его лице, растаяло.
-- Вы находчивая женщина... А скажите, фрау, если бы был у вас в плену я, вы бы разрешили мне свидание с моей женой? -- неожиданно спросил он.
-- Конечно, это так естественно...
-- Хотел бы я посмотреть, как это выглядело бы на самом деле.
-- Я думаю, что такая возможность у вас будет.
-- О! Вы не только находчивы, но и дерзки.
-- Разве я сказала вам что-то плохое?
-- Вас отпустили из лагеря? -- спросил комендант, явно желая переменить тему разговора.
Клара заколебалась: сказать неправду?
-- Нет, я ушла самовольно.
-- Вас ждет наказание?
-- Наверное...
-- Хорошо, -- вдруг усмехнувшись, сказал комендант. -- Я разрешу вам свидание с мужем. Моя фамилия Харндак, Иоганн Харндак. Когда я буду сидеть в Сибири в лагере, может, и моей жене разрешат свидание со мной... Пойдемте,
Они вышли из комендантского помещения, и возле одного из бараков Клара увидела группу военнопленных и среди них Василия.
-- Это там, -- сказала она.
Когда они подошли к военнопленным, Клара, чтобы предупредить Василия и других, заговорила первой.
-- Господин комендант разрешил мне повидаться с мужем. Где Николай?
Василий все, конечно, понял.
-- Он в двадцатой комнате. Он ждет вас...
Комендант не пошел за ней. Она вошла в барак, в двадцатую комнату. Там никого не было, кроме Николая. Он лежал на нарах, повернувшись лицом к стене.
Она окликнула его: «Коля!» Он обернулся. Боже, какой у него вид! Да, он действительно болен. А глаза! Пустые, будто мутная пленка подернула их. Это были глаза безумца. Они смотрели мимо нее и ничего не видели.
Клара присела на нары рядом с Николаем, провела ладошкой по его небритой щеке.
-- Николай! Коля!.. Это я -- Клара...
-- Клара?.. -- как бы вспоминая что-то, произнес Николай. -- Клара... Я так ждал тебя... -- Зрачки глаз его расширились, мертвая мутная пленка таяла в них, рассасывалась, уступая живому блеску. -- Клара!
Она наклонилась, прижалась к его груди лицом и закусила губу, чтобы не заплакать. Жалость переполнила ее. Рука его, бессильная, вялая, коснулась ее волос, стала с нежностью перебирать их.
-- Любимая, как бы я хотел погулять с тобой вон на том лугу...
Клара подняла голову, посмотрела в окно, увидела кусок лагерного двора, вышку с часовым.
-- Посмотри, -- продолжал Николай, -- сколько там ромашек и лютиков. Ты любишь полевые цветы?
-- Очень люблю.
-- А почему ко мне не приходит мама? -- вдруг спросил он.
-- Мама тоже придет... Ты подожди... Она, наверное, не знает, что ты болен.
-- Да, она не знает. И ты лучше не говори, что я болен. Я выздоровлю и сам приду к ней. А ты приходи... Хорошо?
-- Я буду приходить каждый день...

Клара пришла на второй день и на третий.
-- Удивительная вещь -- психотерапия, -- сказал ей военврач из военнопленных, присматривающий за Николаем. -- Спасибо вам, Клара, вы спасли его. Спасибо вам от всех наших ребят.
А на четвертый день Клара попалась, возвращаясь в свой лагерь. На его территории были вырыты щели. Одна из них располагалась совсем близко к колючей изгороди. Девушки сделали там подкоп, лаз, выходивший за изгородь, в кусты. Лаз этот прикрывали фанерным листом и дерном. Клара прежде сама два раза пользовалась этим лазом, чтобы сбегать в выходные дни в кино. Она надевала свое лучшее платье, без «OST»a, прикалывала треугольной формы зеленый знак с буквой «А» (ауслендер -- иностранец). Такие знаки носили француженки, итальянки, венгерки, голландки. Они тоже жили в лагерях, но были расконвоированы и могли свободно ходить по городу. Им разрешалось ездить в трамваях и посещать кинотеатры...
Теперь этим лазом она пользовалась каждый раз, когда возвращалась от Николая. И надо же было ей наткнуться на Глиста. Только она выбралась из щели, а он тут как тут.
-- Что ты делала там? -- спросил Глист, как только она показалась на выходе из щели.
-- Я? -- Она не нашлась с ответом.
А Глист уже почувствовал: что-то не так. Он опустился в щель и, конечно, все обнаружил. Выбравшись на поверхность, он отряхнул брюки и пиджак от кусочков сырой глины, прилипшей к ним, и поманил Клару пальцем:
-- На, культурише руссише фрейлейн, комм, комм...
Глист распорядился посадить ее в карцер и лишил пайки хлеба. Карцер находился в
подвальном помещении под кухней. Пол, стены и потолок -- все зацементировано. Окон нет, вверху -- закрытая плотной металлической сеткой маленькая синяя лампочка. Стол и нары привинчены к стене.
Ночью Клара проснулась: что-то ползало по ее ноге. Она протянула руку, тотчас же отдернула и невольно вскрикнула: крыса! Жирная, хвостатая. В углу возились еще два омерзительных серых хвостатых комка. Клара сняла деревянный башмак и запустила в них -- крысы с визгом шарахнулись в стороны. Она взяла в руку другой башмак. Крысы следили за ней и тотчас же юркнули в дыру, которая оказалась в углу. Заделать дыру было нечем, башмак неплотно входил в нее.
Стоило ей только затихнуть на нарах, как крысы снова выползали... Она не могла заснуть до утра, а днем ей не давал спать охранник.
На четвертый день девушка, кухонная работница, которая приносила ей баланду, незаметно передала, клочок бумаги. Это было письмо от Николая.
«Клара, милая! Неужели я что-то значу для Вас? Вы назвались моей женой. Я знаю, что это была только игра, необходимость. Но, может, пройдет время, Вы узнаете меня лучше, полюбите и действительно согласитесь стать моей женой?.. Может быть... Но о таком счастье я боюсь даже мечтать. Раньше, когда я был один, мысль о смерти не пугала меня. Но теперь мне страшно. Страшно за Вас. Ведь Вы тоже здесь, за колючей проволокой. Вы даже не представляете, что бы я отдал, если бы Вы вдруг оказались дома, в России.
Ваш Николай».
Клара это письмо перечитывала каждый день. Ей казалось, что она разговаривает с Николаем.
Когда ее выпустили из карцера и они встретились, первое, что сказал Николай: «Как ты похудела!..» И это непроизвольно вырвавшееся «ты» сразу сблизило их.
Они могли видеться только в обеденный перерыв, на людях. Можно было, конечно, спуститься на берег залива, под кручу, но это место, уже оскверненное в их памяти, не годилось. Вскоре, правда, обстоятельства загнали их туда.
Около двенадцати дня объявили форалярм1. Вверх потянулись аэростаты воздушного заграждения. Промчалась красная пожарная машина. Сотрудники заводского бюро тащили в бункеры-башни секретные документы. На территории завода возвышалось семь пятнадцатиметровых башен. Они были разбиты на пять этажей и имели полутораметровые железобетонные стены. Даже если бомба попадала в башню, сделанную в форме конуса, она соскальзывала по отлогой стене вниз. Это были надежные убежища, но предназначались они только для немцев. Специально назначенные дежурные у входа следили за этим.

1 Сигнал предварительной тревоги (нем.).

Иностранцы же должны были прятаться в подвалах под цехами или в щелях, обложенных бетонными плитами, выступающими над землей. Их называли живыми могилами -- даже от воздушной волны плиты обрушивались и погребали тех, кто прятался в щелях. В прошлую бомбежку больше всего погибших оказалось в этих щелях. Когда торопливые, резкие, высокие голоса сирены прокричали алярм1, Николай, Клара, Василий и еще несколько военнопленных пошли не в щели, а на берег залива, под кручу.
Стоял легкий морозец. Тоненькая, как слюда, ледяная корочка покрывала песок там, где волны лизали берег. Синяя вода под февральским солнцем отдавала холодом. Николай снял шинель и накинул Кларе на плечи.
-- Нет-нет. Вместе...
Они укрылись одной шинелью. Запах сукна напомнил Кларе о брате, которого она в сорок первом провожала на фронт.
-- Как приятно стоять под русской шинелью... Как тебе удалось ее сохранить, Коля?
И тут ударили зенитные орудия. Со стороны Варнемюнде, блестя на солнце серебристым оперением, приближалась первая армада «летающих крепостей»2. Сверху их прикрывали истребители: первый ярус -- чуть ниже и впереди, второй -- выше и сзади. Белые хлопья разрывов запятнали синеву ясного неба. Гул сотен моторов неумолимо приближался. Его не могли заглушить яростные, беспорядочные выстрелы зенитных орудий, которыми был нашпигован завод.

1 Тревога (нем.).
2 Американские тяжелые бомбардировщики.

Теперь самолеты летели прямо над головой. Как завороженные, не отрывая глаз, все смотрели на них. Вдруг от самолета стали отделяться точки. Они стремительно неслись вниз, увеличивались, превращались в капли. Кто-то крикнул:
-- Ложись!
Капли все увеличивались в размере, одна из них, казалось, летела прямо на них. Все бросились на песок. Клара закрыла глаза и почувствовала, что Николай прикрыл ее своим телом. Раздался всплеск воды, но взрыва не последовало. Еще всплеск! Еще! Пузатые, похожие на понтоны, предметы плюхались в воду.
-- Это не бомбы, ребята, это баки, запасные бензиновые баки! -- крикнул Николай.
Американские истребители, сопровождая бомбардировщики, брали с собой запасные баки, на бензине которых долетали до Германии, и здесь их сбрасывали, так как они мешали маневренности в воздушном бою.
А воздушный бой уже начался. Сначала Клара услышала рокотание крупнокалиберных пулеметов, увидела «мессершмитты», напавшие на американцев. Их было десятка два. Они вились, тонкие, как осы, стараясь пробиться сквозь стену американских истребителей. Вспыхнул один самолет. Второй. Камнем пошел вниз третий. Чьи? На такой высоте трудно было определить. Но вот загорелся мотор у одной «летающей крепости». Какое-то время она еще тянула, как раненая птица, стремясь не отстать. Но огонь вспыхнул и на втором моторе, повалил дым, самолет стал резко терять скорость, пошел вниз, выпал из строя. Он опускался все ниже и ниже, и, когда до земли оставалось не более тысячи метров, из него стали вываливаться черные комочки.
-- Смотри! Смотри!..
Как облачко, вспыхнул над одним парашют, второй, третий... Их распустилось семь штук. Восьмой камнем летел вниз. Был ли он ранен, или что случилось с парашютом?
Расстояние между ним и землей катастрофически сокращалось. Все взоры были прикованы к нему. Ну! Ну! Скорей же, скорей!.. Но парашют так и не раскрылся. Он упал на том берегу, в лес. А самолеты все шли и шли, но было уже видно: истребители, прикрывающие первую армаду, связали их, увлекли за собой, и теперь американцы летели беспрепятственно.
-- Неужели они не знают, что мы тут делаем? -- с горечью сказал Николай.
Кроме устаревших самолетов «Хейнкель-111», завод в последнее время стал выпускать детали для «ФАУ-2».
-- Теперь, ребята, недолго нам ждать, -- сказал Николай. -- Союзники скоро пожалуют сюда.
Но прошло с тех пор несколько месяцев, а завод не бомбили.
-- Невыносимо думать, что ты своими руками делаешь детали для «ФАУ», -- как-то сказал Николай Кларе. -- Правда, не все «ФАУ» долетают до Лондона. В этом есть и наша работа. Но саботаж не может остановить военной продукции. Тут нужен налет.
Саботаж! Клара догадывалась, Николай один раз намекал ей на это. Сколько голов уже срублено за саботаж, сколько людей отправлено в газовые камеры! В ее сердце вкралась тревога. И впервые она подумала: «Неужели люблю?..»
«Свидания» их были всегда коротки и всегда на людях. Стоит ей задержаться на минутку у стола около Николая, как Рыжая уже кричит:
-- Фрейлейн Кляра! Комм хиер. (Иди сюда.) -- Имя Клары она произносит на свой лад, с мягким «а» в середине, близким к «я».
«Зануда», -- про себя говорит Клара, но, конечно, подходит.
-- Да, фрау Эмма.
Это маленькая месть Рыжей. Рыжая любит, чтобы ее называли «фрау-шеф», а не просто «фрау Эмма». Крупные веснушки на ее лице и руках как бы темнеют от злости, на самом деле она бледнеет, и потому веснушки так выделяются...
-- Сколько раз (вифиль маль) я говорила вам!
-- Простите, фрау-шеф...
И фрау-шеф несколько успокаивается.
Теперь одно радует и Николая и Клару -- тревоги. Как только начинают кричать сирены, они бегут на берег залива, под откос. А тревоги бывают все чаще, и времени для разговоров у них все больше.
Клара уже почти все знает о Николае, о его детстве, о матери...
-- Мама у меня чудесная. Нет, она совсем не красавица. Она маленькая, остроносая, как птичка, как воробей, такая же подвижная, неугомонная, а когда сердится на меня, то нахохлится вот так и сидит. -- Николай смешно попытался изобразить, как она это делает. -- Может, тебя удивит это сравнение, -- сказал он однажды, -- но мне всегда почему-то нравились воробьи. Мальчишки преследуют их, бьют из рогаток, а я подбитых воробьев тащил домой. А мама говорила: «Коля, у нас ведь уже есть два, они мне цветы исклевали». -- «Мама, они мне нравятся, и они похожи на тебя...» -- «Боже мой, чего только ты не придумаешь!» -- говорила мама и, конечно, оставляла и выхаживала их. Клара рассказывала ему о своем детстве, о море, южном, теплом, ласковом море, на берегу которого она выросла. Она любила прыгать с вышки, хорошо плавала и все каникулы, все лето, что называется, пропадала на море. У них был очень дружный класс! А теперь?.. Коля Супрунов погиб на фронте еще в августе сорок первого, Лилю Блюменберг расстреляли немцы...
Каждая мелочь из их прошлой жизни становилась близка и дорога другому. Николай никогда не был на Азовском море, а Клара только проездом была в его родном Харькове. И теперь каждый пытался представить себе и дом, и улицу, и родных друг друга... И радость крепнущего чувства, узнавания -- все это проходило под выстрелы, гул моторов, вой сирен и пожарных машин.

Была пятница. Около двенадцати сразу дали тревогу. Клара побежала к заливу. Но Николая там не было
-- Их погнали всех под цех, -- сказал Эммануэль, француз военнопленный, который работал на электрокаре.
Клара побежала к цеху, где работал Николай, спустилась в подвал.
-- Шнель! Шнель! -- крикнул дежурный с повязкой на рукаве.
Самолеты уже подходили к Варнемюнде, и от их гула дрожала земля. Бетонные двери захлопнулись за ней. Убежище было разделено на отсеки, вдоль стен стояли скамьи. Горело электричество. Люди сидели, стояли у стен. Здесь были французы, поляки, русские и немцы, те, кто был обязан следить за всеми ими, и те, кто по каким-либо причинам не успел укрыться в конусных башнях.
В одном из отсеков Клара увидела Василия.
-- А Николай здесь?
-- Да. Пойдем, я проведу.
Они миновали еще три отсека, и Клара увидела Николая. Он стоял в углу у стены и разговаривал с французом. Клара подошла, поздоровалась.
-- Что случилось? Почему они вас пригнали сюда?
-- Вчера после тревоги в уже готовом самолете кто-то перерезал провода к бомбосбрасывателю... Вот и решили нас на всякий случай не выпускать из виду во время тревоги, -- пояснил Николай.
Вой моторов и выстрелы зенитных орудий доносились сюда слитно, как общий гул. Но вот будто земля заворочалась под ногами, глухо охнув, противно задребезжало что-то металлическое здесь, в бункере, с потолка посыпалась бетонная крошка.
Погас свет. Тотчас же вспыхнули карманные фонарики. Заметались дежурные. Включили аварийный свет от аккумуляторов.
Следующая серия бомб легла еще ближе -- входную дверь вырвало воздушной волной, закричали раненые... Воздушная волна прошла сквозь невидимые щели в дверях, промчалась по убежищу, неся запах гари и пыли.
Грохот разрывов, завывание моторов, стрельба зениток, вибрация бетонных стен, вопли людей, стенания -- все перемешалось. Сверху будто ударили гигантским молотом -- почти все упали на пол.
-- Господи! Матка-боска!.. Спаситель, не оставь нас! Майн гот! -- молились поляки, французы, немцы.
Было жутко. Клара заметила, как пустеют глаза Николая, как в них появляется то отсутствующее выражение, та мертвая пленка, которая была тогда, во время болезни. Это испугало ее. Она схватила его за руку, сжала, как бы говоря этим: я здесь, рядом! Он медленно повернул голову, взгляд его скользнул по ней, задержался на ее лице. И она увидела, как светлеют его глаза, будто пелена стекает с них. Они становились прежними, разумными. Он что-то сказал ей, но она не расслышала. Взрывы бомб, крики, стрельба зенитных орудий заглушали его слова. Но это были слова разумного человека, она в этом не сомневалась. Бомбежка длилась около часа. Как только дали отбой, в убежище ворвались вахманы:
-- Раус! Алле раус!..
Военнопленных выгоняли, подталкивали в спину, гнали тушить пожары...
Людской поток вынес наружу и Клару. Она закашлялась от едкого дыма, закрыла лицо от жара. Тусклый солнечный свет едва-едва пробивался сквозь дым. Горело все, что по законам природы должно и не должно было гореть, -- железо, земля, вода; горящий разливающийся фосфор истреблял все. Огромный пролет соседнего цеха рухнул, подвалы под ним -- убежища -- завалены. Спасатели с лопатами, ломами, кирками уже работали здесь.
Клара побежала к кухне -- все вокруг было неузнаваемым: рухнувшие цеха, сгоревшие деревья, воронки на каждом шагу и кучи пепла, обрывки каких-то бумаг, носившиеся в воздухе, в горячих струях поднимающихся воздушных потоков. На месте деревянной кухни лежала зола да нелепо торчали обгоревшие печи и закопченные бачки для баланды. И тут Клара снова увидела Николая. С группой пленных он разбирал завал у конструкторского бюро. Другой конец здания был охвачен огнем. Клара подбежала к Николаю.
-- Ты еще здесь! Иди в лагерь! -- закричал он ей, стараясь перекричать шум пожара. -- Я видел Валю и еще нескольких ваших девушек. Они пошли в лагерь. Иди скорее отсюда. Налет может повториться... Теперь им каюк, -- без всякого перехода добавил он.
Но Николай ошибся. Через месяц завод снова стал выпускать самолеты. Конечно, следы бомбежки виднелись повсюду, но завод заработал.
-- Это непостижимо, -- говорил Николай. -- Я думал, им уже конец, а они выгреблись. Делать детали я больше не могу... Суну руку в станок или что-нибудь еще сделаю...
-- Коля, ведь осталось недолго, совсем недолго, потерпи. Ты же знаешь, что наши уже стоят на Одере... -- пыталась его удержать Клара.
-- Вот-вот, на Одере! А мы здесь что делаем?!

В начале марта Николай не вышел на работу. Вася сказал, что у него воспаление легких. Клара сразу вспомнила их разговор: он что-то сделал с собой. В этот день Эммануэль, француз, водитель электрокара, с которым они ездили в барак раздавать баланду, сунул ей плитку шоколада.
-- Зачем, Эммануэль?
-- Возьми, Клара, возьми... Ведь Николай -- кранк (болен), -- сказал француз сочувственно.
-- Спасибо, -- поблагодарила Клара.
Она передала шоколад с Василием, написала маленькую записочку: «Дорогой мой! Поправляйся скорее. Целую тебя. Клара». На секунду карандаш замер перед словом «целую». Ведь они ни разу не целовались... Она послала записку и ждала ответа. И он пришел. Принес его Василий.
-- Что все-таки с Николаем? -- допытывалась Клара, вглядываясь в лицо Василия.
Тот молча вытащил из кармана плитку шоколада и записку.
-- На, возьми... Я говорил ему: ты не прав. Но он не послушал. Ты же знаешь его, он погорячится, а потом жалеет об этом.
Клара схватила записку, пробежала ее и почувствовала, как жар обжег ее щеки. В записке была всего одна фраза: «Ты заработала, ты и ешь». «Он снова сошел с ума!..» -- решила Клара.
-- У него приступ?!-- почти выкрикнула она, обращаясь к Василию.
-- Я… Я не знаю, Клара, не знаю... Не похоже на то, как было...
Клара разорвала записку. Как же он мог?! Обида не проходила. Ведь он так оскорбил ее... Может, он болен? Но Василий ясно сказал, что это не приступ... Как же тогда он мог?! Если действительно любит ее, он должен понять... Должен попросить у нее прощения... Но разве он станет просить?.. Она лежала на нарах с открытыми глазами и думала. Вспоминались разговоры с Николаем в последние дни. Он был подавлен, раздражен. Мысль о том, что завод снова заработал, что ему снова придется делать детали для «ФАУ», не давала ему покоя.
Постепенно в ее голове сложился план: она сделает так, что он никогда больше не будет сомневаться в ней.

Кухонную команду на завод в последнее время отправляли на час раньше строя.
В тот день, когда их пригнали на работу, Клара попросила Валю:
-- Давай вместе сходим в цех к Николаю.
-- Но ведь его нет, он болен.
-- Знаю, но я хочу оставить ему записку: завтра он выходит на работу. Лучше, чтобы меня никто не видел... Пока я зайду в цех, ты постой на стреме у входа. Если кто войдет, вахман или немец-мастер, -- тихонько свистнешь, вот так...
Цех Николая в ночную смену не работал, и там, кроме уборщиков и рабочих на пилораме, в это время никого не было. Уборщики -- француз, поляк и русский -- находились в разных концах цеха. Поблизости от станка Николая никого не оказалось. Времени терять было нельзя. Клара открыла крышку коробки скоростей и бросила туда, в масло, несколько болтов и гаек, которые принесла с собой в сумке. Она не раз видела, как Николай включал станок, и сделала сейчас так же: нажала рубильник, и станок заработал. Но тут же раздался треск, смягченный маслом, картер коробки скоростей разбило, из него потекло масло, валы заклинило. Все стихло, только пилорама пронзительно завывала. Клара выключила рубильник. И пошла. Как хотелось ей побежать, но она сдержала себя.
Через час начался рабочий день. Клара нервничала. Скоро все обнаружится. На станке Николая во время его болезни работал какой-то француз, новенький. Не подвела ли она его? Но если он пришел, а станок сломан, разве он виноват?
День прошел на удивление спокойно. Вечером их, как всегда, пригнали в лагерь. Но что принесет нарождающийся день?
Скоро подъем. Она чувствует это, хотя часов, конечно, у нее нет, Минут через пять она слышит шаги: это Манька Фильдеперс. Сейчас ее распухшая от пьянства рожа просунется в приоткрытую дверь... Дверь действительно открывается, но на пороге появляется Глист, а с ним блондин в штатском, а уж за их спинами животные, испуганные глаза Маньки и Рыжая...
Тот, что в штатском, поворачивается к Рыжей.
-- Да, это она, -- говорит фрау-шеф. -- Она у меня отпрашивалась вчера утром. Живот, говорит, болит. Только пришла, и уже болит живот. Эти русские всегда отлынивают от работы.
Тут Рыжая попыталась изобразить, как эти русские притворяются. Но блондин в штатском уже не смотрел на нее, он смотрел на Клару.
-- Комм хиер...
Клара спустилась с нар. «Буду все отрицать. Какие у них доказательства?»
У ворот их ждала машина. Блондин толкнул Клару на заднее сиденье, сел рядом. Глист вскинул руку в нацистском приветствии.
По дороге блондин молчал, посматривая в окно, будто забыл о ней.
Ее привезли в гестапо на Кайзерштрассе, посадили в одиночную камеру. Она осмотрелась: окно с решеткой высоко, под самым потолком; койка, табурет и стол -- все привинчено.
«Вот и мое новое жилье, -- подумала Клара.-- Надолго ли?»
Часа через два ее вызвали на допрос. Допрашивал тот же блондин.
-- То, что вы сломали станок, я знаю. Доказательств этому больше чем достаточно. Я знаю, что вы были связаны с военнопленным по имени Николай, который работал на этом станке. Кстати, мне только сообщили, что он тоже схвачен.
-- За что?! -- непроизвольно вырвалось у Клары.
Следователь помедлил.
-- Я знаю, что вы были его любовницей...
Клара прервала его:
-- Это ложь. Я не была его любовницей...
-- Ну и зря. -- Блондин впервые посмотрел на нее с любопытством. -- По крайней мере, у вас было бы, что вспомнить перед казнью... И все-таки... Зачем вы сломали именно этот станок?
-- Я ничего не ломала.
-- Милочка, мне ничего не стоит отправить вас на гильотину. Вы знаете -- суд у нас скорый. Только вряд ли вы представляете, что такое на самом деле гильотина. -- Следователь сделал небольшую паузу. -- Вас введут в камеру, ярко залитую светом. Первое, что вы увидите, -- огромный нож, висящий над краем стола. Вас положат на стол лицом вниз, заставят снять блузку, а чаще, если женщина красива, как вы, палачи раздевают осужденных женщин догола. Они не будут спешить, они будут прикасаться к вашему обнаженному, пока еще теплому, пока еще живому телу... Они будут касаться вас своими руками. А вы ничего не сможете, ведь вас уже привяжут, и руки, и ноги. Эти минуты покажутся вам вечностью. Вы будете смотреть вниз, в корзину с опилками, куда вот-вот отлетит ваша голова. Почувствуете запах. Он покажется вам сначала незнакомым, но потом вы поймете, что это -- кровь... Конечно, опилки в корзине меняют, но... запах крови все же остается. Потом вы услышите жужжание и поймете, что это -- нож! Через две-три секунды почувствуете холод стали на своей шее... Не знаю, но некоторые утверждают, что отрубленная голова живет еще какое-то время, живет, отделенная от туловища. И смотрит на обрубок, из которого фонтаном хлещет кровь...
Клара почувствовала, что ей плохо... Когда она пришла в себя от запаха нашатырного спирта, блондин стоял рядом с ней; сначала его лицо возникло как бы в тумане, но быстро приняло свои четкие и страшные очертания. Это лицо было еще молодое. Если бы она увидела его на улице, то нашла бы, что оно даже привлекательно. И, наверное, у этого блондина есть жена, невеста или просто любимая, и это не мешает ему говорить ей такие слова...
-- Мой рассказ действует почти всегда одинаково, -- хладнокровно сообщил следователь, -- поэтому я и держу у себя нашатырный спирт... -- Он, видно, был склонен к «философствованию». -- Знаете, -- продолжал он, -- когда я сижу в ресторане и вижу веселящихся женщин, шикарных женщин, и их кавалеров со знатными титулами, в орденах, то думаю о том, как бы вела себя та или другая, тот или другой здесь. Мне доставляет это удовольствие... Итак!.. -- Он вдруг резко изменил тему разговора. -- От вашей подруги, Валентины, я много знаю о вас. Она оказалась куда менее крепкой, чем вы. Стоило мне «поработать» с ней, и она призналась, что стояла на стреме (это слово он произнес по-русски), когда вы пошли в цех... Этого больше чем достаточно, чтобы вас отправить на гильотину. Но если вы признаетесь, расскажете чистосердечно, что толкнуло вас на этот безрассудный шаг, то я вам гарантирую, -- он на секунду замялся, -- вместо гильотины концлагерь. Конечно, вы можете сказать, что хрен редьки не слаще, как у вас, у русских, говорят. Но это не совсем так. Концлагерь -- это шанс, шанс выжить.
Клара вспомнила коменданта Харндака, его вопрос: «А если бы я попал к вам в плен?» Все они теперь боятся, дрожат за свою шкуру...
-- Господин следователь, мой брат -- майор Советской Армии, которая стоит на Одере, как вы сами знаете. Война кончается, если вы...
-- О нет, фрейлейн. Я не буду ждать милостей от вашего братца. Если я попаду к русским, мне капут...
-- Вы не рассчитываете на милосердие русских, так почему же вы хотите заменить мне гильотину концлагерем, дать шанс, как вы говорите?
-- Все объясняется очень просто. Я хочу сделать книгу, фрейлейн… Да-да, книгу… «Психология заключенных». Уверен в успехе такой книги, Я играю с вами в открытую. Внутренний мир человека, сидящего за решеткой, всегда интересовал меня. Я собрал для этой книги немало материалов. Случай с вами меня тоже заинтересовал, поэтому я и готов за ваш чистосердечный рассказ...
-- Ну, хорошо, -- перебила Клара, -- так что же вы все-таки хотите узнать от меня?
-- Я уже сказал вам -- мотивы. Зачем вам понадобилось ломать этот дурацкий станок? Нанести ущерб обороне Германии? Абсурд! Станком больше, станком меньше. Разве это стоит жизни, да еще когда война кончается?
-- Боюсь, что вы не поймете меня.
-- А вы расскажите.
-- Мне нечего вам рассказать...
-- Жаль. В таком случае я передам вас Корчмареку. Вы видели когда-нибудь это чудовище?..

Это было действительно чудовище. Когда от заключенного ничего не могли добиться, его передавали Корчмареку. Пытать человека было для него наслаждением. При пытках он не применял «технических» средств, он все делал, так сказать, своими руками: прижигал сигаретой кожу, одному заключенному ножом отрезал палец. Если он никого не избил за день, он ходил, как больной, как алкоголик, которому не дали выпить. У него дрожали руки и в нервном тике подергивалась щека. Внешне это тоже было совершенное чудовище. Его лицо было изъедено оспой, шрам на левой щеке доходил до глаза, а сам глаз был выпучен. Одна нога, у него короче другой, другая плохо сгибалась. Когда Корчмарек шел по лестнице, то крутился, как волчок. Шаг короткой ногой, поворот, шаг длинной, если он шел вверх. Шаг длинной ногой, поворот -- если он шел вниз. Гумму1 он никогда не прятал в рукав мундира, как это делали другие, гумма, привязанная ремешком к запястью, всегда, болталась у него снаружи и была как бы продолжением его руки. С особым удовольствием он издевался над людьми физически здоровыми, красивыми...
После первого же допроса у Корчмарека Клару без сознания отнесли в камеру. За первым допросом последовали второй, третий. Она потеряла счет времени и, казалось, приходила в себя только для того, чтобы снова увидеть ненавистное лицо своего мучителя. Она хотела умереть, но в тюрьме, находясь постоянно под строгим надзором, сделать это было нельзя. Иногда в камеру доносились гудки сирен -- тревоги бывали по два-три раза в сутки. Эти часы приносили отдохновение: во время тревог заключенных на допрос не вызывали.
Если блондина интересовала ее «психология», то Корчмарек получал удовольствие, издеваясь над ней.

1 Резиновая дубинка со стальной проволокой внутри (нем.).

В тот раз казалось, она очнулась от непривычной тишины. И в коридоре, и в тюремном дворе. «Наверное, тревога», --решила Клара. Действительно, через какое-то время она услышала рев моторов. Но этот рев не был похож на тот, который она привыкла слышать прежде. Если бы у нее хватило сил добраться до окна!.. Она пыталась ползти, но силы вскоре оставили ее.
Истерзанная, полумертвая тюрьма настороженно молчала. Но вот снова послышался гул моторов, на этот раз автомобильных, а следом -- короткие автоматные очереди, и снова -- тишина. А потом тюрьма, многоликая, многоязычная тюрьма закричала. Раздался топот кованых сапог, удары прикладов в железные двери, и, как сон, как чудо, как жизнь, -- молоденький парнишка, в русской гимнастерке с автоматом в руках, в дверях:
-- Сестренка, выходи!
У Клары не было сил, и он вынес ее на руках. Отвыкшие от солнца глаза заслезились.
-- Не плачь, сестренка...
На машине ее отвезли в лагерь. Сторожевых вышек уже не было, их раздавили танки; деревянные обломки валялись по всему лагерю.
Первой прибежала Валя Попова:
-- Кларочка, милая, ты прости меня, прости. Они били меня, но ведь я ничего не знала, они спросили: «Вы ходили в цех?», и я ответила: «Да».
-- Это -- потом, -- сказала Клара. -- Скажи девчонкам -- пусть меня вынесут во двор, не хочу лежать в бараке...
-- Хорошо, Кларочка, милая, хорошо... Ты представляешь, мы живы!.. А Бельгийца девчата убили!..
-- А Глист? -- спросила Клара.
-- Эта гнида смылась, а Ранге сидит в карцере... Кларочка, милая, я же совсем забыла: тебе записка, от Николая. Я сейчас принесу.

«Любимая! Как я был несправедлив к тебе! И как мне теперь жить? Единственное, что остается, -- отомстить за тебя, за нашу любовь. Николай».
Узнав о том, что Клару арестовало гестапо, Николай утром вышел на работу.
В обеденный перерыв, когда немцы и иностранцы ушли в столовую, он забрался на кран. Грузоподъемность его была пять тонн. Крюк крана висел над ящиком с авиационным мотором. Николай, окинув взглядом цех и убедившись, что никто не сможет ему помешать, накинул стальной трос на крюк крана, предварительно зацепив тросом за ящик. Поднявшись наверх в кабину, он нажал кнопку. Стальной трос пополз вверх, потащив двухтонный мотор. На высоте примерно трех метров он включил движение, включил его на полный ход, и электродвигатель пронзительно завизжал, трос натянулся, но в следующую секунду ящик с мотором, влекомый электродвигателем крана, сорвался с места, с размаху ударил в крыло уже почти готового «хейнкеля», смял его. Потом ящик, как маятник, полетел назад, но кран продолжал с максимальной скоростью скользить по направляющим, закрепленным под самой крышей цеха, и следующий удар, еще более сильный, чем первый, пришелся по фюзеляжу -- он был пробит, как тараном. И тут раздались крики. Все те немногие немцы, что были в цехе, поняли, что он задумал. Кто-то из них побежал за полицией, а кран все двигался и двигался с максимальной для него скоростью, неся в своем железном клюве, как кувалду, тяжелый мотор, который крушил все на своем пути.
Прибежавшие вахманы тотчас же открыли стрельбу, но Николай спрятался за стальные перегородки, которые доходили ему до пояса. Он довел кран до конца цеха, а потом переключил его на обратный ход, сместил ящик с мотором на несколько метров влево и еще раз прошелся по цеху, сокрушая уже готовые «хейнкели», предназначенные для отправки на фронт. И здесь раздался выстрел, который по звуку ничем не отличался от других выстрелов, но он был сделан сверху, с верхней площадки, куда к этому времени уже забрались несколько вахманов. Пуля пробила Николаю грудь, и он упал, но включенный кран продолжал движение. Вторым выстрелом сверху ему попали в голову...

Через полгода Клара вернулась на Родину, в свой родной Таганрог. Вскоре она поехала в Харьков. Здесь, на окраине, она быстро нашла его улицу, поросшую у заборов лебедой и мятой, дом, его дом, о котором он столько рассказывал ей.
Ее встретила мать... «маленький, серый воробышек».
Первое, что увидела Клара, войдя в дом, -- большой портрет в рамке на столе,
переснятый с любительской фотокарточки. Это был ее Николай и в то же время другой человек: лихой чуб выбивался из-под кепки-восьмиклинки; ясный, незамутненный взгляд веселых глаз, на припухлых губах -- доверчивая, детская улыбка.
Это было лицо молодого человека, который еще не знал, что такое война...