Принимаю душ, предварительно надев специально купленные для этой цели резиновые сапоги, обошедшиеся мне всего в пять фунтов. Каждая утренняя процедура дарит эмоции, схожие с теми, что я испытываю при игре в «Твистер» со своим сыном: одна нога — красное (это за унитазом), вторая — зеленое (единственный сухой пятачок под раковиной), правая рука — желтое (чтобы намылить голову и держать душ), левая — синее (упереться в стену, чтоб не упасть). Каждый день жалуюсь администрации, но водопровод викторианских времен, видимо, требует более серьезного вмешательства, нежели то, что может сделать сантехник с вантузом.
Идея с покупкой сапог была отличная, только немного совестно, что купила их в «***», ведь, по словам моей подруги, цены в этом магазине такие низкие потому, что в производстве товаров задействованы бедные индийские или бангладешские дети, которые трудятся в нелегальных мастерских с утра до ночи за кусок хлеба. Тут же вспоминаются диккенсовские дети из подвала нашего отеля, и я думаю, что в нашем жестоком мире так ничего и не изменилось за эти двести лет.
Иду на учебу, по пути заскакиваю в торговый центр и, мучаясь угрызениями совести, покупаю еще пару «несправедливых» товаров, сделанных маленькими ручками голодных детей стран третьего мира. Стыдно! Но ни с чем не сравнимое чувство халявы заглушает все приступы моей русско-интеллигентской рефлексии.
Передозировка знаний и бесплатных жиров и углеводов, которые мы регулярно получаем как первые подопытные студенты пилотного курса, заметно замедляют умственные процессы, происходящие в голове. И чем решительней я впиваюсь своими славянскими зубами в слоеный англосаксонский фонетический пирог (а во время кофе-брейков ну совсем невозможно устоять перед соблазном взять еще одну вкусную печенюшку), тем больше понимаю, что мне действительно пора завязывать с потреблением этой калорийной пищи — и физической, и интеллектуальной.
Все казалось достаточно сносным, когда поначалу жертвами нашего милейшего проводника в мир современной английской фонетики были наши товарищи из Болгарии и Польши. Сегодня наш милый Джон решает по полной оторваться на нас, русских, видимо, заодно вознамерившись рассчитаться с нами и за сталинский режим, и за железный занавес, и за гонку вооружений. Используемый им метод очень прост: участливым голосом преподаватель просит каждого рассказать что-нибудь о себе, и как только первая жертва открывает рот, выясняется, что все, чему нас учили в институте (как и то, чему мы учим бедных студентов), — это бред, и если кому-то говорят, что у него произношение как у английской королевы, это совсем не означает «Круто! Ого-го-го!», а напротив — «Круто! Аха-ха-ха!», так как кроме, собственно, королевы и ее сверстников, которым уже далеко за восемьдесят, в Англии никто так не разговаривает. И поскольку на самом деле мы гораздо моложе, то наша речь автоматически указывает на принадлежность к малообразованным представителям рабочего класса, которым, наверное, просто некогда следить за изменениями, происходящими в лингвистической науке.
Так как лично меня еще никогда не одаривали подобным комплиментом, я немного расслабляюсь и, легкомысленно понадеявшись, что опасность миновала, перестаю делать вид, будто судорожно ищу в своей сумке нечто очень важное. А зря! Грамотно спровоцировав меня на произнесение нескольких фраз, Джон сразу по-дружески находит в них пищу для своего фонетического препарирования. Кровожадно потирая руки, профессор решает показать, теперь уже на моем примере, проблему всех русскоговорящих — произнесение в некоторых местах более твердого, чем это необходимо, «л», так называемого темного «л».
Именно эта особенность русского акцента активно используется актерами, играющими роли русских злодеев, мафиози и прочих монстров в голливудских фильмах. Мне почему-то сразу вспоминается эпизод из боевика конца 80-х, где Арнольд Шварценеггер в роли русского милиционера отрывает ногу какому-то бандиту. В этот самый момент, несмотря на то, что я всегда критически отношусь к своему произношению, недобрый огонек обиды, видимо, зажигается в моих глазах, так как некая энергетическая волна сразу относит Джона к другой русской студентке. Теперь он потешается над звуком «р» в ее исполнении, но уже более ласковым голосом — может быть, с запозданием вспомнив ту же, что и я, сцену из фильма. Теперь нас приглашают поучаствовать в подобии театрализованного представления, демонстрирующего разницу в произнесении звука «р» русскими и англичанами. Преподаватель живо показывает, как язык ударяется о нёбо при нашем раскатистом «ррррррр» и как его надо правильно засовывать в горло, используя их нежный английский эквивалент.
Эти сцены почему-то напоминают мне что-то непристойное, чем я, естественно, сразу шепотом делюсь со своей соседкой. Теперь каждый раз, когда Джон делает знакомые па руками, призывая нас переключать наш «грубый и неотесанный» на их «нежный и глубокопосаженный», мы начинаем переглядываться и смущенно хихикать.
Пока мои друзья по несчастью в очередной раз репетируют смертельный номер с глотанием языка, я, как бы закашлявшись, спешу воспользоваться студенческим методом под названием «Можно выйти в туалет?» и покидаю комнату в надежде, что к моему возвращению за все грехи Римской империи уже будет отвечать группа итальянцев.
Отсидевшись и поплакав в туалете унисекс, посещение которого каждый раз является вызовом для моей застенчивой натуры (определенно у меня есть какие-то азиатские корни!), я, все еще не сделав окончательного выбора между Елизаветой II, Арнольдом в фильме «Красная жара» и женой водителя грузовика с ист-эндовской окраины, незаметно пробираюсь на свое место. Там я, уже вместе со всеми, сбивая в кровь костяшки пальцев и пренебрегая всеми правилами гигиены, засовываю в рот кулак, пытаясь воспроизвести звук определенной частоты и длины волны. А наш милейший Джон, словно Станиславский, восклицавший в запале «Не верю!», нечеловеческим голосом кричит: «Форэн!» («Иностранец!») или благодушно улыбается: «Нэтив!» («Носитель!») — в зависимости от качества произнесенного слова или фразы.
Получив семь жестоких «форэнов» и три многострадальных «нэтива», я иду на обед, чтобы опять в своих ложно-интеллигентских терзаниях купить чего-нибудь подешевке в торговом центре по соседству. На послеобеденной лекции профессор проигрывает нам аудиофайлы, с ловкостью опытного патологоанатома отрезая звуки от одних слов и приставляя их к другим, и заставляет нас повторять их бесконечное количество раз, сначала засунув в рот два пальца, затем три и так далее. Надо признать, что трюки личного логопеда Георга VI в фильме «Король говорит!» просто ничто в сравнении с тем, какие пытки звуками приходится переносить нам. Очевидно, в силу нашего более низкого происхождения наш специалист по речи с нами не очень-то церемонится…
По окончании занятия, видимо, сжалившись и желая как-то загладить свою вину, Джон, как бы извиняясь, говорит, что он искренне восхищен нашим высоким уровнем английского языка, и любезно приглашает нас в ближайший паб, дабы за пинтой пива устранить оставшиеся пробелы в знаниях. В пабе все сидят молча, чтобы больше не провоцировать профессора на трюки с членовредительством и вместе с пробелами не лишиться чего-нибудь еще.
Обескураженная и истощенная морально и физически, я бреду в свой отель. На ресепшен в очередной раз, как на приеме у врача платной клиники, со всеми интимными подробностями рассказываю, каким образом засорены трубы у меня в ванной комнате, и прошу избавить меня от этой неприятности. Говорю, что, конечно, у меня есть резиновые сапоги и мне как-то удается справиться с проблемой, но хотелось бы все-таки использовать их по назначению. Администратор благодушно смеется, поднимает вверх большой палец, тем самым демонстрируя одобрение моей отличной шутке, и опять обещает все починить. Я опять ему верю и тепло благодарю, хотя мои мысли уже далеко от проблем канализации. В голове рисуется картина моего прекрасного будущего, где каждый «фортис» и «ленис», «плозив» и «фрикатив» имеет свое законное место. Я счастлива, и мне уже даже кажется, что неважно, насколько темное у тебя «л», главное — насколько светлы твои душа и мысли.