К нему нередко наезжают студенты – и симпатичные девчонки в том числе. Тогда ветерок доносит звуки музыки и запах шашлыка. И мне давно хотелось побывать у соседа – вдруг посчастливится поучаствовать…
Дача Бориса находилась неподалёку от моей домушки, я уже бывал там однажды - рубанок просил. Теперь же понадобился гвоздодёр.
Сосед развешивал в доме походное снаряжение: палатки, спальные мешки.
- В гараже лежало - отсырело,- сказал он вместо приветствия. - Хочешь - не хочешь, а суши, иначе останешься с кучей прелых тряпок.
- В поход собираемся?
- Это трудный вопрос по нонешним временам... Дадут если зарплату к весне, тогда, может, сравним цены на крупу и билеты с нашими возможностями. А пока остаётся надеяться на лучшее. И сушить…
Дача Бориса представляла собой экспериментальный объект. Как, впрочем, наверное, все дачки такого типа: строятся они из подручного материала, так что именно это обстоятельство и диктует архитектуру. Посреди комнаты, оставляя у стен лишь небольшие коридорчики, громоздилась печь - гордость хозяина: война радикулиту, как он её называл в прошлый мой визит. Под печью размещалась парилка... Собственно, печью называть сие сооружение неправильно будет, поскольку это был своего рода муляж. Настоящая железная печь находилась в парилке, и от неё по всему периметру кирпичной лежанки кольцами шёл дымоход, который и нагревал кирпичи.
- Слушайте, Борис, я только сейчас обратил внимание, что домишко ваш несколько кособок.
- Хм, понятно кособок. Одну стену громоздил я сам, а другую - мой друг по имени Влад. Рулетки под рукой не случилось, вот и мерили шагами. Я своими, он своими. Так что с моей стороны семь метров, а с его шесть.
Борис посмотрел на меня, похлопал ладонями по своей мощной груди:
- Как насчёт домашнего винца из прошлогодних яблок? - и, не услышав с моей стороны возражений, полез в подпол.
Потом мы сидели за грубо сколоченным столом у окна, за которым вдруг потемнело и завьюжило, пили вино и разговаривали, вернее - Борис рассказывал истории из походной жизни.
- Ну что, ещё по кружечке?..
Я обратил внимание, что когда Борис увлекался, то становился похожим на усатого персонажа картины “Три охотника”, но никак не на профессора истории. Вот и сейчас он глянул на меня с лукавым прищуром и начал:
- Туристы делятся на две категории - по обуви. Одни из них ботиночники и не признают другой обуви, кроме башмаков, другие ходят только в сапогах – они, стало быть, сапожисты, и ботинок на дух не переносят. Аргументы и у тех и у других неоспоримые. Нет, и у тех и у других ноги постоянно мокрые. Это само собой. Но при этом ботиночники утверждают, что у них ноги чище, потому что вода чаще вливается и выливается. На что сапожисты отвечают не менее резонно: зато у них вода теплее, как раз потому, что - реже обновляется. Так вот Ванька, так вот он, когда собирался в поход, долго думал, какую обувь ему предпочесть, спрашивал у меня, и я ему говорил: ну ты же видишь, я ботиночник. Он на это: вон твой лучший друг Влад - сапожист. И куплю-ка я себе сапоги. И принесли ему офицерские на яловой подошве. Но если Влад ходил в сапогах-ледорубах на резиновой подошве и с укреплённым носком - топором не разрубишь, то Ванька наш в офицерских решил трудности преодолевать, и в результате на всяком дождичке, на всякой мокроте и особенно на камнях скользил, как корова на льду. То бишь я к чему клоню: можно быть приверженцем чего угодно, но при этом понимать дело поверхностно.
Борис посмотрел на меня с ещё более лукавым прищуром, отчего мне подумалось, что мной интересуются как исходным материалом для будущих походов, и поэтому поднял свою кружку с вином. Мы выпили и Борис продолжал:
- А сие мероприятие произошло ещё на заре моей преподавательской деятельности и соответственно на пути к Саянам. Возникла, так сказать, острая необходимость полететь на самолёте, или точнее - на самолётике. И я, как командор, то бишь глава экспедиции, бодро пошагал на переговоры с лётным составом, который, пользуясь благоприятными условиями, вёл успешное наступление на зелёного змия, принявшего облик ящика с бомбами “Акдама”, помните, наверно, такие бутылки пузатые, из крепчайшего толстого стекла, по ноль восемь литра. Стучусь в дощатую дверь, вхожу, докладываю по форме: я такой-то и такой-то, кандидат наук, и питаю надёжу на их классные лётные качества, Они мне говорят на это: ”Ты что, не видишь, чем мы заняты?” Я снимаю очки, протираю их носовым платком, снова водружаю на место и резонно так замечаю: мол, вижу я, но не вижу другого - чем это может им, ассам самолётной школы, помешать совершить перелёт. “Ага,- говорят они, - ты нам нравишься. Садись, выпей с нами”. А я, по секрету скажу, в то время ещё не употреблял. Ни горького, ни кислого. Но они мне показывают на пустой ящик из-под вина и говорят “садись”. И я сажусь. Они мне наливают пивную кружку “Акдама” и просят сказать тост. Тост я им сказал, они остались довольны, затем я без передыху осушил кружечку и, пока, чувствую, могу ещё торговаться, заговорил о деле. У меня, говорю, всего десять человек, по семьдесят кило каждый в среднем. Они обрадовались и говорят: ”Слю-ушай, это почти столько, сколько мы можем взять всего груза. Так что поклажи твоей должно быть ещё не больше двухсот кило. Понял? А у тебя сколько?” А у меня - сомневаюсь, надо ли признаваться - было пять байдарок, несколько ящиков тушёнки, палатки, спальные мешки, надувные матрасы... кстати, с тех пор мы перестали их с собой брать. В общем, аксессуаров набиралось весом около тонны. Или чуть больше - забыл, сколько ящиков с тушёнкой. Выдержав паузу - якобы подсчитываю в уме, - скромно, но убеждённо докладываю: ” Примерно столько, сколько вы хотите”.- “ Да? - засомневались пилоты. - А куда ж вы держите путь, если не секрет?” - “В Саяны, вестимо,”- отвечаю невозмутимо. - ”И у вас всего двести кило на десять человек?” - ”И что?”- удивляюсь я в свою очередь. - ” Да нет, ничего.” И мы продолжили торг. Дёрнули мы ещё по кружечке, и они говорят: ”Ну ладно, мы тебя заберём, если у тебя всего двести килограммов на десять человек. Самолёт берёт тонну двести, и ты нам подходишь, по весу. Короче, сейчас выпьешь с нами ещё бутылочку-бомбочку и пойдёшь на взвешивание. Взвесишь свои пожитки и принесёшь нам бумажку, в которой будет сказано, что у тебя двести килограммов груза. Если больше, то мы тебя не возьмём.” Хорошо, выхожу я в соседний зал, в этот рубленный из громадных брёвен барак, к своим ребятам и говорю примерно так: ”Сс-слушай м-меня в-вним-мательно!” - “Командор, ты что?!” - ребята мои в натуральном восхищении. - ”Я н-нарушил с-спортиный р-режим. В-вы м-можете меня п-покарать...” Все поворачиваются к завхозу, потому как именно в его компетенции вся еда и всё питиё. Ну, наш завхоз... А завхозы, чтоб вы знали, бывают двух типов: рубаха-парень - это тот, у кого к концу маршрута нечего есть и нечего пить, из-за чего приходиться сосать лапу; и сволочь - тот, у кого зимой снега не выпросишь, а в финале оказывается бутылка и к ней закусь. Вот наш завхоз был сволочь. Он почесал за своим круглым ухом, подумал и сказал: ”Ну-у, он пил не наше - это можно.” Тогда я сообщаю: ”Р-ребята, я д-договорился. Завтра утром л-летим.” Все: ура, качай командора! Четыре девочки бросились меня целовать. Я их попридержал: пока не улетим, ни одного поцелуя. А чтобы вам стало ясно, почему все так обрадовались, скажу: мы прошли уже изря-адное количество километров, и проплыли изря-адное количество речек, и кое-кто уже вспомнил и маму и папу. И полетать немножко на самолёте всем очень и очень хотелось. Но - дальше, я же не сказал ещё главного. А именно: ”Д-друзья, у нас должно быть двести кило груза - таково решение местного ж-жюри.” Все на некоторое время онемели, затем: ”Как? Как ты сказал?!” - Я им: ”Спокуха! Спокен-бокен. Вы не ослышались.” Тогда мне завхоз, этот наш сволочь, и говорит: ”К-командор, у нас с тобой на двоих как раз двести. И нам двоим, в общем, хватит и жратвы и пития. На двоих. А всего, для ясности и безоблачности, доложу, тонны этак полторы. – И выразительно пожал плечами. Не меньше”. Тогда я начинаю разговаривать совсем другим тоном: ”Ро-обя, - говорю медленно, чтоб дошло до сознания, - у нас должно быть двести килограмм и никак не полторы тонны... Или топайте пешком. Другой аль… аль… тернативы нет!” Но и это не проняло их до полного соображения, вижу - приуныли мои ребятки. “Так, - говорю я им тогда уже как педагог, - значит, выкладываем из рюкзаков всё! - И беру для наглядности за шиворот один из рюкзаков и вытряхиваю из него на землю всё его содержимое. - Оставляем вот так - пустой картонный ящик внутри. И шагом марш на взвешивание!” - ”А с байдарками как быть?” – спрашивают меня опять. Ну не бестолочи? - “Оболочку оставить, железо - вон.” И - пошли мы на взвешивание. Весовщица взвешивает и пишет номер груза. Груз номер один - рюкзак - четыре с половиной кило. И невдомёк ей, чалдонке, что с таким огромным рюкзаком, в котором всего-навсего четыре с половиной, никакой болван в тайгу не пойдёт. Не пойдёт и всё. Потому что три с половиной килограмма весит только сам рюкзак. И таким образом у нас набралось двести шестнадцать килограммов на всех. А если учесть, что лишний пуд мы запросто до утра съедим, вдесятером-то, то вообще никаких проблем. Беру я эту справку, прошу поставить штампик, чтоб уж точно поверили товарищи пилоты, и - прямёхонько к летунам на собеседование. Они уже к тому времени половину ящика с бомбами опорожнили и обрадовались мне несказанно. ”Двести шестнадцать килограмм? И лишнее съедите до утра? Летим! С тебя сто рублей и два литра спирта”. - ”Нет, ребята, - возражаю, - двух литров у меня нет. Могу дать сто двадцать рублей и один литр. Эн-зэ” - ” Не-ет, - говорят в унисон оба пилота, - зачем нам твои рубли! В Сибири, знай, валюта такая: первым делом спирт, вторым - водка, а уж третьим только - рубли. Ну да ладно, у тебя честный взгляд, ты с нами выпил два литра “Акдама”, мы тебе верим. Договорились: сто рублей и литр спирта. Только чтоб утром на посадке были, как штык.” Я возвращаюсь к ребятам и докладываю: ”Р-ребята, сейчас спите спокойно, но утром всё наше имущество должно быть впихнуто в пятнадцать мест,” - На что мне ехидно так отвечают: “Командор, как ты себе это представляешь?” - “Р-ребята, - уже я их ехидно спрашиваю, - мы пятнадцать мест взвесили? Тогда о чём галдеж?” - ”Командор, - сказал мне тогда мой первый помощник, - в пятнадцать мест всё не поместится”. - ”Витя, детка, - сказал я тогда проникновенно. – д-должно поместиться.” Утром мы встали и, пока дежурные готовили пищу, остальные упаковывались. Когда все рюкзаки были заполнены до отказа и завязаны, оказалось, что ещё шесть ящиков тушёнки, сгущёнки и прочих вещей лежит снаружи. Тогда я говорю: ”Я уйду, ребята, но через двадцать минут вернусь, и у кого не будет запаковано, тому достанется пинок толчковой командорской правой. А вы знаете, я слов на ветер не бросаю,” - поворачиваюсь и удаляюсь. Надо сказать, это было самое сложное для меня в этом походе - прогулять двадцать минут без всякого дела. Но когда я вернулся, мои друзья-товарищи были взмокши, но вполне довольны. И мы пошли на посадку. Впереди у каждого висит рюкзак, на спине - рюкзак (ну или байдарка, куда мы также впихнули по ящику продуктов). И ещё на правой ручке висит лёгонький такой баульчик - всего лишь килограммов на двадцать-тридцать. Но так как рука не выдерживает нести его непринуждённо все эти метры до посадки, то капроновый фал, верёвочка такая восьмимиллиметровая, опоясывает твою шею и незаметно через рукав помогает руке... И чтоб совсем уж сбить со следа самых пытливых и сообразительных, через локоток элегантно перекинут плащик или что-нибудь там ещё. И была дана команда: всем идти с искренней улыбкой! Но когда первый из нас добрался до самолёта и сбросил в его нутро свой груз, у меня у первого улыбка сползла с лица. Потому что самолёт покачнулся и присел. Пришлось грозно остеречь: ”Эй, не поломай аэроплан раньше времени!” И остальные разгружались уже аккуратнее. Тем более как раз явились пилоты. “Ну что, погрузились?” - ”Само собой.” - “Ну так - так, поехали. Что-то у вас тут многовато груза”. - “Да он у нас такой пухлястый”. - “А, пухля-астый? Ну раз груз пухлястый да вас десять человек всего, то мы сейчас подъедем к дыре в заборе и возьмём ещё одного тур-риста.” Самолёт развернулся, подрулил к дыре в заборе, тормознул, из дырки выскочил мужик, быстренько подбежал к самолёту, кинул свой рюкзак, отчего самолёт опять просел, и радостно сказал: ”Может, я ещё и догоню своих!” Мы не возражали: ”Конечно, догонишь. Главное теперь - взлететь”. Тут самолёт, не мешкая, пошёл на взлёт. Дыр-дыр-дыр-дыр... М-м-м-м... Бых! Первый пилот поворачивается и лично мне говорит: ”Свистишь, браток! Тут не двести килограмм.” Я ему: ”Ты что, читать не умеешь?” - и протягиваю бумажку со штемпелем. Тогда он поворачивается ко второму пилоту: ”Ну, написано пером… не вырубишь топором. Разворачивай!” И вот мы вновь мчимся по полю. Дыр-дыр-дыр-дыр-дыр!.. Б-бух! - опять сделали козла, то есть подпрыгнули, как мячик от асфальта. Но не остановились - вперёд мчим, к победе коммунизма: дыр-дыр-дыр... Бу-бух! И - едва затормозили у самого забора. Очень выразительно. Хотел я левому туристу сказать: “Вылезай, приехали”, но не стал портить ему радостное настроение погони. Тем более что ко мне уже оба пилота повернулись с отчаянным выражением на лицах, и в унисон: ”Свистишь-таки! Тут явно не двести килограмм, тут цельная тонна!” На что мне пришлось возразить: ”Ребята, если вы не можете даже за литру взлететь, я найду другой аэроплан.” - “Ну! - сказали они. - Попробуем ещё разок-другой. Но ты садись рядом с нами - для баланса”. И пришлось мне между ними умащиваться на корточках. Самолёт взревел, задрожал от нетерпения, но тормоза прижали его к земле. Мотор надрывался так, что мне почудилось, что на дальней окраине Юдинска, возле слюдяной фабрики, на которую мы вчера забрели по ошибке, думая, пекарня, аборигены подумали: свершается эксперимент века! Наконец, тормоза отпустили, и мы сорвались, как перестоявший конь. Вперёд, вперёд - приподнимаемся! - и снова с треском об грунтовку трых! Подпрыгнули, перемахнули забор, чуть не коснувшись его колёсами и потянули-таки, потяну-ули! - чых-пых, чих-пых... Мама родня, помоги! И когда мы вот так взлетели и ушли за территорию аэродрома, первый пилот сказал второму, так, точно меня между ними не было и в помине: ”Здесь не двести килограмм, больше.” - На что я резонно возразил: ”Это у левого туриста такой рюкзак. Слыхали, как он им бухнул.” - ” Ну что ж, - вздохнули пилоты, - сами виноваты. Полетим.” И так мы некоторое время летели молча, пока первый не сказал второму: ”Н-да, с таким левым рюкзаком нам перевал не переползти”. - “ Да, - согласился второй, - перевал нам не одолеть с таким рюкзаком. Что будем делать?” Я хотел им подсказать: выбросьте этот тяжёлый рюкзак, но вовремя смекнул, что одним рюкзаком не обойтись. “А! - сказал первый пилот, - вырубай автоответчик. Где наша не пропадала.” И стали они поочерёдно, зажимая ладонью микрофон, вызывать: ”Аллё, это первый, первый, первый?.. Ноль-пятнадцатый на взлёте. Ложимся на курс. Что-то вас плохо слышно. Что-то совсем не слыхать...” А им в ответ доносится: ”Да и вас плохо слышно.”- “Что такое, что такое, не понятно...” - и вырубили рацию, и вместе с нею, как я догадался, выключился автоответчик… или самописец? Я забыл. Контроль, короче, отключили. И мне было сказано: ”Пойдём по ущелью, раз такой рюкзак неподъёмный. Но никому не говори, запрещено по ущелью-то.” - “Ну мне-то всё равно, - говорю, - был бы мой рюкзак, а то...” Короче, летим. По ущелью. Слева - скала, в пятнадцати метрах, справа - в десяти. Сидящие слева ликуют: ”Ура, до скалы двадцать метров!” Сидящие справа шепчут: ”Э! Э-эй! Что-то слишком близко камушки!” А на встречных потоках самолёт болтает, раскачивает его из стороны в сторону, как бумажный. И два моих летуна вцепились в штурвалы и глядят только вперёд. Наконец, первый второму: ”На круг пойти не сможем.” Второй специально для меня: ”Не дёргайся, будем садиться без захода.” И как потом я уточнил, это означало, что сразу за скалой начиналась змейка - другое ущелье под углом в девяносто градусов к нашему, и внизу протекала река Гутара. Фокус заключался в том, чтобы не промазать мимо аэродрома. Вот мы круто повернули, чуть не касаясь крылом о скалу, и - на посадку. Вижу, на зелёном поле пасутся четыре коровы, и мужик какой-то меж ними равномерно взмахивает косой. Коров удалось облететь, а мужику пришлось падать навзничь, иначе мы сбили б его колёсами. Приземлились, остановились и ещё сквозь рёв двигателей вдруг слышим фольклорные выражения некоторых русских, проживающих среди некоторых других народностей. Пилоты мне и говорят: ”Выходи-ка ты первым, мы и без того нонче утомились.” Я не то чтоб возразил, но поинтересовался, на всякий случай: ”Кто ж это так живописно нанизывает слова на общеизвестный русский корень?” - “Начальник аэродрома,”- осведомили меня пилоты и заглушили двигатель. И, в общем, зря, рановато, потому что этот местный начальник всё ещё продолжал выражаться в прежнем духе. Поэтому дальше я буду сразу переводить на обыкновенный разговорный. Начальник меня спросил, зачем мы к нему прилетели? Он нас не звал. Он два часа назад объявил по рации, что закрыл аэропорт. По метеоусловиям. Я возразил: условия замечательные: солнышко светит, коровки пасутся... Тогда дядя начальник уточнил: он не всю ещё траву скосил, а потому убирайтесь вон! Тогда я перешёл на официоз и отрапортовал, что в их край непуганых коров прибыла экспедиция хреноморковной академии для выяснения, так ли тут запуганы коровы, как рассказывал сын начальника аэропорта Алёха, коего экспедиция встретила на верхнем полке в Нижнеудинской бане. “А-а! - взревел начальник пуще прежнего.- А-га! Этот х-хмырь ещё жив?!” И дальше выясняются подробности, что этот сын как исчез семь лет назад из родительского поля зрения, так и не объявился до сих пор. Вот так мы добрались до Верхней Гутары, и одна туристка по имени Кэт кинулась мне на шею и вскричала: ”Командор! Дай я тебя расцелую!” И командор ей сурово отвечал таким образом: ”Погоди, милая, дай закончить разговор с начальником аэропорта...”
Однако здесь уже не мне, а начальнику аэропорта не дали продолжить рвать и метать и, главное, самым бесцеремонным образом. Откуда-то сверху из-за пригорка вылетает неожиданно бричка, не плоше нашего самолёта, но запряжённая рослой мохнатой лошадью и прямиком мчится к нам. Подлетает и два человека монголоидного типа во всё горло, точно кругом все глухие, кричат:
- Е-эй, началнык, что привезли - водку или вино?
Дядя начальник как-то сразу успокаивается, чешет шею, сурово отвечает:
- Не-ет, - таким тоном: мол, шустрые вы больно, разбежались, отчего сразу становится ясным, какая у них тут на сей счёт конкуренция по части спиртного.- Туристы прилетели.
- А-а, тури-истов привезли. - И тишина после оглушительного крика такая возникает, что слышно, как потрескивает у нашего самолёта перегревшийся мотор. Потом подходят и говорят уже достаточно спокойно: - Е-эй, туристы, почему вы нам не привезли водки?
Все почему-то – мои ребята, пилоты и левый турист – разом на меня поглядели, поэтому отвечаю за всех:
- А почему мы вам должны привезти?
- Дак у нас же снабжение из Москвы. Вы из Москвы?
- Не, - говорю, - не из Москвы. Мы из Тьмутаракани. Из Костромской морковной академии.
- Да? А что такое Кострома? Это дальше Москвы или ближе?
- Ну, вам, похоже, всё равно. Для вас что Москва, что Кострома - это рядышком. Кострома на Волге.
- А что такое Волга?
Я по натуре просветитель, вследствие чего даже на самые-самые каверзные вопросы мне интересно отвечать:
- Это река такая, широкая.
- Ширше нашей Гутары?
И тут мы почему-то все хором отвечаем, с подъёмом, с неподдельной, так сказать, гордостью и патриотизмом:
- О! Раз в сто, если не больше!
- Да ты что?! - и некоторое натуральное замешательство возникло в стане аборигенов, затем с недоверием: - А чего ж вы тогда сюда приехали к нам?
- Походить, посмотреть.
- Так у вас же река ширше, чего ж вы здесь не видали?
- Да вот мы не видели такой узкой реки, которая быстро несёт... потом хотим пройти пешком.
Аборигены слегка подумали:
- Ну идите.
- Ну пойдём.
Такой вот, примерно, разговор получился у нас с местным населением. Имя этому племени тополары. Их всего-то по переписи семьдесят девятого года двести двенадцать штук на всём земном шаре, а именно в верховье реки Гутары, в двух посёлочках - Аленджере и Гутаре.
Наши девочки пошли в магазин посмотреть, что да как (потом рассказали: индийский чай в килограммовых пакетах на полках, яичный порошок, масло сливочное и вино, но по разрешению местного совета), а мы продолжили наше общение с тополарами. Они подходят к нам снова - мы грузом своим занимались - и говорят:
- Слушайте, ребята, идёмте к нам, переспите с нашими жёнами и дочерьми.
Мы слегка опешили, с непривычки. Они говорят: вы не бойтесь, мы детей тополарами запишем. Свежая кровь нам нужна, а то дети болеют, помирают, кровь не сворачивается у них. Они нам и паспорта показали и про то, что правительство разрешило им бесплатно до Нижне-Удинска летать на...
Вот таким образом завершился наш перелёт.
Ну ты как, ещё по кружечке? За лося!
- За лося?
- Да, чтоб жилося, чтоб пилося, чтоб... ну сам понимаешь.
Я согласно поднял очередную кружку.
- Кстати, о медведях... - сказал Борис и посмотрел на меня ещё лукавее. - Было это в тех же благословенных алтайских краях. Шли мы к перевалу. Идём. И видим раздвоение тропы. Та, что набили звери, повернула влево, а перевал, куда нам нужно, виднеется справа. К нему напрямик - по правой тропе. Но эта тропа тянется через курумник, или чапыжник его ещё называют, за ноги цепляет, мешает думать о возвышенном. Мы с Владом поэтому решили идти тропой звериной. Ну, зверюга же не дурра – выбирает не худший маршрут - а за перевал он, зверюга, так или иначе тоже ходил, бесспорно. Такие наши аргументы. Однако остальные ребята возражают: ”Тут по прямой всего ничего, какого лешего переться в обход!” Ну, я поглядел, прикинул: долиной всё видно, деться им некуда, и не стал на своём настаивать. “Конечно, ребята, коль так сильно хочется, идите, а мы с Владом всё же по левой тропочке прогуляемся. Для общего, скажем, ознакомления.” И в самом деле не спеша по суху вышли на расчётное место встречи. Они же, ребятки мои непослушные, зырылись в болото и выбрались после нас минут аж через шестьдесят, по пояс в грязи, злые, но, так сказать, просветлённые жизненным опытом. Но это я не в укор и назидание, а к тому, почему мы с Владом оказались вдвоём. И нам одним посчастливилось... Да. Только мы остановились у перевала с предвкушением блаженно отдохнуть, как Влад и говорит: ”Командор, глянь - Ми-ша,” - с ба-альшим таким удивлением в голосе. Я оборачиваюсь: возле камушка на задних лапках стоит медвежонок, и передние у него, как у суслика, подняты. И смотрит он вовсе не в нашу сторону. И с той стороны, куда обращена его мордашка, из-за камня выбегает ещё один такой же крохотуля симпатичный. Он-то нас и заприметил. Тут же поделился информацией с братишкой и оба они - обрадовались! - побежали к нам. Влад же, напротив, почему-то не обрадовался и сердито закричал на них: ”Гей, у-у, ба!” - и ещё другими всякими словами стал ругаться, которых, впрочем, по малости своей медвежата знать не могли и потому внимания не обращали. Я говорю: ”Влад, ты чего орёшь-то? Возьмут да убегут, и не успею я на плёнку их заснять.” Сам между тем быстренько достаю фото- и киноаппарат. “Погоди орать, Влад.” А он: ”Сам дурак! И кино твоё дурацкое! Там мамаша их! ” И тут из-за камня поднялась огро-омная медведица, сама бурая, а на груди треугольная манишка, не то галстучек, не то передничек. Кто её знает, что там за камнем происходило - то ли в гости к кому явилась, то ли сама по себе завтракала. Встала она на задние лапы и сказала: ”А-а-а-р-р! Вот вы какие!” - и без промедления кинулась за медвежатами вслед. Влада такое ейное поведение возмутило донельзя: он стал шуметь пуще прежнего, топать ногами и на меня кричать: ”Кончай ерундой заниматься! Ракетницу доставай!” У нас сигнальная ракетница была с собой. Я Владу: погоди ты! А сам снимаю на камеру. И вижу я в телевик крупным планом, как она бежит - две лапы вперёд, потом зад заносит, две лапы вперёд и снова зад заносит. Точно с тем, чтобы вовремя остановиться. Догнала медвежат и на бегу же медвежатам по макушкам. Левой лапой - правого, правой - левого. И они в разные стороны покатились - то ухо вниз, то ухо вверх. Сели, смешные такие, и с недоумением на мамашу свою воззрились. Мамаша лишь чуть притормозила - глянуть на своих неслухов, и дальше - к нам. И я через объектив вижу только морду её, затем только глаз... Влад: ”Стреляй, гад! Стреляй, паразит!” И меня словно водой окатили студёной. Понял я, что без ракетницы вряд ли обойтись. Дальше для меня происходило, как в замедленном кино. Камера - я её не бросил и не положил, я просто разжал пальцы - как осенний листочек легонько скользнула вниз, в этот момент я уже сдёрнул рюкзак с плеч, перевернул его, вытряхнул содержимое, выхватил ракетницу, скрутил с неё колпачок - а камера всё ещё летела к земле, - прицелился (и вот тогда только время стало тикать по-прежнему: камера достигла земли и юркнула плашмя в траву). Медведица остановилась метрах в десяти (потом мы замерили - восемь оказалось) и я, не отрывая от неё глаз, спрашиваю у Влада: ”Чего орать перестал? Говори - стрелять, нет?” Влад: ”Стой-стой-стой! Тихо-тихо, - и медведице: - Пошла, пошла, пошла отсюда...” И так мы стоим - я целюсь, Влад зубы заговаривает. Медведица наконец нехотя повернулась и, ничего не сказав, вперевалочку поплюхала к медвежатам. Я Владу говорю: ”А ведь я мог ещё быстрее ракетницу достать, если б вспомнил про нож, он на поясе у меня, чик - и распорол бы рюкзак...”
Что касается гвоздодёра, придётся за ним в другой раз, за одно, может быть, ещё по кружечке - за лося, так сказать...