На посошок!

Лидия Розин
Чемоданное настроение

Ура! Разрешение из ОВИРа получено. Чемодан давно собран, вон стоит в углу пузатенький, на колёсиках; важный такой – чай, за границу едет. Представляю, как он на своих роликах впереди хозяйки вихлять-то будет, когда по европейским вокзалам дефилировать станем. Ох, не лопнул бы от важности, толстопузый, искусственнокожий друг мой. Ведь ему я доверила все сокровища души моей – рукописи мои да дюжину любимых книг, с которыми расстаться не в силах, да ещё фотографии. Всё моё прошлое и настоящее. Всё поместилось в одном чемодане. Такой он у меня – Чемодан-Чемодан-Чемоданище! Нам теперь одна дорога – в будущее. Через  недельку мы с ним, дружно взявшись за ручки, покинем этот мир. Словно Тристан и Изольда (или там Козы Корпеш и Баян Сулу) – в пропасть! В неизвестное! В будущее! 
Как тут не вспомнить, глядя на это раздутое чудовище, как мужики шутят: мол, жена – она вроде чемодана: и тащить тяжело, и бросить жалко. Придурки!
Похлопала чемодан по брюху, он-то ни при чём. Разве виноват он, что мужского рода? Не с авоськами же за кордон отбывать. Не втихаря ведь драпаем, а как полагается, по закону уезжаем, возвращаемся на круги своя. Своя – не своя,  уж скоро известно станет, самой интересно даже. А мужики пущай  шутят, а то ведь и дошутиться могут, что потом не то что жены-чемодана, а и вообще „ни кола, ни двора“. Вспомнила Николашу, «душегуба» родненького, всплакнула мимоходом, но вовремя опомнилась – увидела себя в зеркале. – Не пристало тебе реветь, дурёха. Было бы из-за чего! Из-за чемодана, которого кому-то жалко (или не жалко) выбросить. Чихать хочу на вас, шутников. У меня, вон, разрешение из ОВИРа. Через неделю приземлюсь в Европе, в граде нерусском Ганновере. А там всё трын-трава!
Конечно же, никакой трын-травы в Германии нет, там это называется таким вонючим словом „Шайс-Эгаль“. Я почему  об этом знаю, так этому меня научила соседкина племяница Наталья Копейкина, гостья из моего будущего, с которой мы сегодня вечером опять встречаемся за „чаем“. Наталья уже четыре года живёт в Германии, а сейчас гостит у тётки – ностальгию лечит. Правда, она уже через неделю совсем здоровёхонькой стала, назад просится. А Эрих Кох – муж её законный (немец чистокровный, советский) – специально билет обратный только через три месяца оформил, чтобы больше ныть не смела: «Домой хочу! Хочу домой!». Побыла Наталья два дня в селе родном, на могилку родителей сходила и укатила к тётке в город. Но и тут ей уже не сидится. Бегает по три раза на день на переговорный – в Германию звонить. «Нах Хаузе» просится.
Я вот у Натальи всё расспрашиваю, как да что, записываю крылатые выражения. Это я исключительно в целях самозащиты, чтобы, не дай Бог, «не ударить в грязь лицом» при случае... Перед тем как решиться уехать, я ведь всерьёз подумывала о том, не податься ли мне в монастырь. Но внутренний голос подсказал мне не спешить – туда можно ещё всегда успеть, а то, что калитка на Запад навсегда открытой останется, никакой гарантии нет. Так почему бы не испытать судьбу, не прислушаться к зову далёких предков, чьи сигналы, выбравшись из подсознания наружу, так замечательно запутали моё сознание, что я решилась: будь что будет – уеду! А так как отъезд в Германию для меня равносилен уходу в монастырь, то, заметьте, у меня и в мыслях нет вести там аморальный или паразитический образ жизни. А пикантные выражения заучиваю только с целью быть поближе к народу нерусскому. Чтобы меня побыстрее за свою приняли. На что Наталья от души хохочет: «Не знаю, что под словом “аморальный” понимаешь, одно тебе скажу, забудь про “Моральный кодекс строителей коммунизма”. Там другой мир. Своей ты там ни в жисть не станешь, а паразитический образ жизни вести всё-таки придётся, потому что работы ты там не найдёшь, а кормить они тебя всё равно будут, так и знай. Это по конституции положено, и ты там не вздумай революций устраивать, – говорит гостья из моего будущего. – И совесть, если она имеется, мучить будет. Это уж точно. Через это все проходят. Вначале неудобно жить на халяву, но постепенно привыкаешь. А что до народных выражений, на кой они тебе сдались? Там на каждом шагу можно русский мат услышать. А немцы в народном творчестве  бездари, дальше жопы своей не видят. Только и слышишь: «шайзе, арш, аршлох  – говно, жопа, дырка в жопе. Фи!»
Всё это мне Наталья поведала за „чаем“. После пятой рюмашечки я уже не боялась, что потеряюсь в чужой стране, которая не ведает ещё, что через пару деньков она для меня самой что ни на есть родненькой станет. Моим последним пристанищем, светом в конце туннеля, мысом Забвения. И сдаётся мне, что  эта Германия и есть тот самый ТОТ Свет. ТОТ СВЕТ, где, по словам Натальи, приезжающие / все, кто отсюда – будь то уборщица или профессор, вор-рецидивист, главный бухгалтер, или банщица, врач, клоун, милиционер или проститутка – все равны. А какое там изобилие товаров и продуктов! И цветы круглый год цветут. И птички поют. Совсем как в раю – есть ВСЁ! И – с присыпочкой. Такое бывает только при коммунизме или на том свете. Так что, надо распрощаться с настоящим и... будь что будет. А мне помимо чемодана и терять-то нечего. Вон он, сердешный, как от дум-то моих, записанных на бумагу, раздулся. Снаружи страшный такой, толстый, рыжий, а нутро у него... тонкое и нежое. Перелистывала недавно тетради старые и сама удивлялась, когда это я всё написать успела. Слова-то хорошие какие! А чувства, чувства! Всё от сердца написано, и придумывать ничего не надо было. А ведь я тогда верила во всё это. А сейчас так получается, что мысли мои и чувства, в слова одетые и на бумагу выплеснутые, там и остались такими, как были, а в жизни-то всамделишней всё совсем не так на поверку вышло. И где здесь правда, где ложь, одному Богу, если он есть, известно. Разобраться ни сил, ни желания пока нет, а выбросить жалко. Будто себя предаёшь. Вот и решила я увести эти рукописи в Германию. Может, время выдастся, переберу, доработаю и дам кому-нибудь почитать.
 «Миленький ты мой,  возьми меня с собой! Там,в стране далёкой, я буду тебе женой...» – заливается соседка тётя Варя. Одной рукой она обнимает племянницу, другой подливает из заварочного чайничка мне в рюмку самогонки. Самогонку подавать в чайничках стало у нас традицией ещё со времён Перестройки, когда при Михаиле Сергеевиче сухой закон был. Мне уже хватит пить, не лезет эта гадость в рот, а тётя Варя, допев куплет, начинает плакать и уговаривать меня не обижать хозяйку, ведь от чистого сердца налила. – Там, – говорит она, – у  Германии, тебе никто от чистого сердца  не то что самогоночки, а и шнапсу ихнего не подаст, так и знай; и неведомо тебе, какие соседи-то попадутся, а тебя я ещё аж чуть ли не с рожденья знаю, и родителей твоих, царство им небесное, уважала. Давай выпьем, помяним наших стариков сперва. А как же, так полагается. Ну вот и чудненько, за-ку-си, – по складам еле выговаривает она, –грибочком. А теперь дружненько,  по предпоследней – за соседей, а потом уж, как водится, за любовь, и спать пойдём.
Выпили, но расходиться уже не хочется. После тоста „за любовь“ само собой напрашивается „за любимых мужчин“, но я не хочу за них пить. Голосуем и решаемся выпить за нас, за баб-с!  «Верно, девоньки, – подала голос Клавка Шевченко, незаметно примкнувшая к нам в темноте соседка Варвары, – За нас с вами и – хрен с ними!»
Я ухожу в глубь сада и сама себе рассуждаю, что, если дорожка направо ведёт к туалету, то мне домой – в противоположную сторону. Но в темнотище этой не сообразишь сразу, где право, где лево. 
– А на посошок, тёть Варь? – слышу голос Натальи, но я уже отсутствую.
Не помню, как у себя дома очутилась, – должно быть, автопилот сработал. Бросила подушку на пол, ткнула в бок чемодан: ну ты, подвинься, ишь развалился, нахал, всё место занял! – и заснула тяжёлым сном преуспевающей алкашки.
Сон мне приснился очень странный. Я всё куда-то убежать намереваюсь, спрятаться от чемодана, а он гонится за мной, словно разъярённый бык. Бегу, задыхаясь, через какой-то забор перелезаю, а он и там меня встречает.
«Мы, – говорит, – теперь с тобой пожизненно связаны, никуда ты от меня не денешься, потому что я и есть ты, только настоящая, а от себя не убежишь. Ты кто такая? Что из себя представляешь? Мужика бросила, простить ему не смогла измены. А не ты ли сама виновата в том, что он у других участия искал?  Понимала ли ты его? Ты же только собой, своей работой, своими переживалочками занималась, носилась со своим раненым эгоизмом, как дурак с писанной торбой. Ну, мужика ты, положим, бросила, а от меня тебе избавиться не удастся, запомни это. Так что приготовься век со мной, любимым, куковать. Ты теперь без меня – никто и ничто. Отныне я душой твоей заведую. Во мне (похлопал себя по пузу) работы для тебя на всю твою оставшуюся жизнь припасено. Так что читай и перечитывай, пиши и переписывай, только не ври себе. И не забывай, что тетрадки эти не тобой теперешней – злой и глупой бабой написаны, а хорошей, умной и доброй девочкой из твоего прошлого. До которой тебе ещё дорасти требуется, потому что ты не уберегла, потеряла, растранжирила то прекрасное, что было даровано тебе. А теперь тебе придётся потрудиться, попотеть, чтобы вернуться к себе, к тому роднику».
Проснулась распластанной на полу, голова трещит, кости болят, перегаром изо рта прёт. И, представьте, не муж пьяный рядышком, а Чемодан мой, ублюдок рыжий, развалился хозяином. Ухмыляется, подлец. Зайчики солнечные от застёжек по стене так и прыгают, дразнят меня. Скорее зубы чистить да чего-нибудь солёненького съесть, а то ведь так и помереть ещё можно, светлого будущего не увидевши. Сон из головы не выходит. Мужа бывшего вспомнила. И задумалась. Действительно, мне бы по-хорошему Николая благодарить надо, за то что отпустил меня на волю. При таком муже уж точно в чемодан с черновиками не заглянула бы. Ведь стоял же он так, нераспакованным, почти десять лет. Всё времени у меня не было заняться им. Думала, доживу до пенсии, вот тогда и начну детские глупости перечитывать – выбросить как-то всё рука не поднималась. Вот и получается, что освободил Николаша меня от забот о себе, стало быть, благополучием своим пожертвовал, чтобы мне руки развязать для чего-то более важного в жизни, чем борщи варить да носки стирать. Молодец он у меня, выходит. И никакой он не душегуб, а как раз даже наоборот – мне возможность дал заняться делом для души. И, опять-таки, при оформлении документов в связи с выездом моим за границу, препятствий мне не чинил, денег не вымогал, как другие, разрешение на выезд подписал и у нотариуса заверил с первого запроса. Вот какого порядочного мужика оставляю тут, бросаю, можно сказать, вдовушкам безутешным на радость. И нет уже у меня на сердце ни тени обиды бабской на него, родимого. „...Миленький ты мо-о-ой! Там, в краю далёком не нужен ты мне чужой!... „
Да, а Чемодан увожу с собой. Ибо, как сказал классик: „Мне очень жаль, что твоя гнедая сломала ногу, но Боливар не вынесет двоих“.   
1994