Шпионка из позапрошлого

Лидия Розин
Глава 1   ЗДРАВСТВУЙТЕ!

Дорогие мои читатели, здравствуйте! Наконец-то мы встретились. Меня зовут Альбертина фон Драхенберг, я – автор этой вот книжки и ещё многих других книг, пока не написанных мною, но, уверяю вас, не менее интересных, чем эта.
Да не расстраивайтесь, пожалуйста, что вы и этой моей книги не читали. Ничего страшного, я её тоже не читала. Просто мне повезло: я – автор, поэтому мне поневоле известно всё, что в ней написано.
Но, дорогие мои читатели, вы же не поверите мне, если я вдруг начну клясться вам, что всё, что написано в этой книге, чистейшая правда, да и скажи я вам, что всё это правда, вы и читать-то не станете. Ведь правда – она неинтересна по сути своей. Да и кто может быть уверен в том, что то, что нам сегодня кажется правдой, не будет уже завтра обыкновенной ложью? Или попросту сказать – враньём. Поэтому я полностью доверяю вам, дорогие мои читатели, разобраться в книжке моей, что к чему. Мне ведь очень важно заманить вас в книгу мою, уговорить прочитать, для этого и представляюсь я вам так долго.
Да, как вам моё имя? АЛЬБЕРТИНА фон ДРАХЕНБЕРГ... Не правда ли, звучит?
Но не всегда меня так звали. Мне пришлось по приезде в Германию сменить мою красивую, смачную (как три раза чмокнуть) фамилию, доставшуюся на память от супруга моего бывшего Чередничёночечкина Николаши, с которым мы полюбовно разошлись, по причине взаимной глупости. О чём он, должно быть, горько сожалеет, иначе как объяснить, что после меня он уже на седьмой женат, и ни с одной больше года не прожил. А со мной, подумать только – целых десять лет, два месяца и три дня... Три дня – это он специально примчался ко мне на проводы, на которых, впрочем, без памяти втрескался в соседку мою по даче – прекрасную вдову алкоголика Ветрова – Шурочку, с коей он, по донесению контрразведки, коротал свой досуг в бесконечных воспоминаниях... о молодости своей забубённой и... обо мне, несравненной, аж до последней весны прошлого тысячелетия. У меня самой осталось об этом ”великолепном негодяе” столько хороших воспоминаний, и я ему давно уже всё простила. Тем более что сама я ещё та штучка.
 Ах, как мне хотелось сохранить на память о нём хоть фамилию эту бесподобную (как три раза чмокнуть), но германцы меня не поняли.
Вначале я не могла сообразить, за что это немцы меня так сразу полюбили? Меня с первого дня в лагере окружили каким-то особенным вниманием. Культурно и вежливо они со всеми разговаривают, ничего не скажешь, но в отношении со мной они вели себя несколько иначе. Я чувствовала всем нутром своим, что вызываю в них какое-то нездоровое любопытство. Друг другу показывают в мою сторону и что-то быстро-быстро говорят, улыбаются мне за версту, словно я не переселенка обыкновенная, а звезда эстрады или Раиса Максимовна, – не меньше. ...Во дела!
Через несколько дней я поняла, что никакое я не чудо заморское, а просто фамилия замечательная моя во всём виновата. По-немецки написать её, разумеется, не просто, – шутка ли, – тридцать две буквы:
TSCHEREDNITSCHJONNOTSCHETSCHKINA! А вслух произнести мою фамилию вообще ни один из лагерных чиновников так и не смог, как ни старался, даже с третьей попытки. Дальше второго “Ч” не дотягивали. Основная загвоздка, однако, была в... правописании. Немцы, как известно, народ правильный, грамотный, порядок во всём блюдут строжайший. Они бессменные чемпионы мира по бюрократизму. Так вот, напридумали они и внедрили в жизнь огромное количество всевозможных формуляров. Квитанции, бланки, анкеты и прочие хреновины бумажные впрок наготовили, с тем чтобы брата нашего – немца советского – принять надлежащим образом, но... просчитались бюрократики единокровные мои, на мне. Моя фамилия безразмерная, ну никак не вписывается в эти формуляры, хоть тресни. А сколько бланков наготовили! Сколько бумаги перевели! А деревьев-то сколько загубили почём зря! Вот и выходит, подрываю я экономику Фатерланду Великому фамилией своей (как три раза чмокнуть), с коей впору не стыдно и в книгу рекордов Гиннеса податься – пишись она по-немецки. Вот такие дела.
Ну не могли германцы предвидеть, что бывают в природе немцы с такой фамилией нестандартной, как у меня. А я ещё по всем пунктам приёма вписываюсь в параграф “номер четыре”, что определяет кровную принадлежность к умотавшим двести лет назад в Россию “за песнями”, предкам моим далёким, – простым немецким бюргерам, которым почему-то не сиделось дома. За что я теперь им премного благодарна от всей души. Но как-то неловко я вдруг почувствовала себя с этой фамилией, и я призадумалась крепко.
А тут, как нельзя кстати, в каком-то кабинете один очень симпатичный такой начальник после очередной безуспешной попытки произнести мою фамилию спросил меня, не желаю ли я сменить её на более рациональную, как это многие мои бывшие соотечественники делают? Пообещал сделать это sofort и совершенно kostenlos, то есть сразу и бесплатно), на что я тут же и клюнула. Осталось только фамилию, достойную меня, выбрать. Мою девичью я наотрез отказалась принимать – меня с ней очень нерадостные воспоминания связывают. Сразу детство моё далёкое послевоенное всплывает. Представте себе только, как вообще было мне тогда жить с именем Альбертина Фердинандовна Фритц? Это в метрике так стояло, а называли меня, кто как хотел: Берта, Альбертинка, но чаще всего – Альтинка-скотинка. Потому мне было приятней целыми днями просиживать за книжками, нежели играть с другими детьми. Книжками меня любезно снабжал один дядька – очень-очень старый, даже древний, можно сказать, – бывший политкаторжанин Вадим Борисович Мамонтов, или просто – Мамонт, живший с нами по соседству.
В соседней деревне была сельская библиотека, но нам не разрешалось так далеко отлучаться от дома, потому что мы были «подкомендатурными». А это значит, что без особого разрешения коменданта нельзя было отдаляться от нашего поселения в радиусе более одного километра, потому что нас там могли – говорили взрослые – прибить без суда и следствия, как врагов. А в деревне нас охраняла комендатура. В одну сторону от нашего села шла дорога к Разъезду – железнодорожной станции. Туда мы ходили без разрешения, потому что до Разъезда было ровно один километр. По другую сторону села был настоящий сибирский лес, а за лесом тем – тайга. Про тайгу нам рассказывали всякие страшные истории. Из тайги, как и из болота, начинавшегося сразу за нашими огородами, никто не возвращался.
Вот и провела я детство своё за чтением книг, в другом, придуманном мною, мире, и только в перерывах между окончанием одной книги и началом следующей посещала я реальный мир, который встречал и провожал меня тумаками и оскорблениями до самой калитки нашего дома. Зато в школе я училась очень хорошо, и у меня даже заступник появился в третьем классе – такой же, как и я, “вражеский выродок” с не менее позорным именем  – Адик Фюрер, которого все, однако, называли просто Гитлер.
Детство моё, как, впрочем, детство любого российско-немецкого ребёнка, в силу обстоятельств, просто не могло быть безоблачным в послевоенные годы в глухом, холодном и голодном сибирском селе, где в русских семьях погибли на войне почти все отцы и старшие братья. А в семьи депортированных немцев то тут, то там возвращались из трудармии истощённые непосилильным трудом, больные, замученные, но... живые, настоящие отцы семейств. Немецкие женщины, привыкшие к унижению и презрению окружающих, вдруг сделались удивительно спокойными и красивыми – они стали опять рожать детей, создавать уют в домах: на окнах появились занавески с кружевами и герань. Дома тоже преображались: выпрямилась изгородь, не протекала больше крыша... И вскоре глухие сибирские деревушки наполнились гомоном нового поколения – маленьких немчат, – будущих поздних и настоящих переселенцев (ауззидлеров и шпетауззидлеров). Но родители наши, конечно же, знать об этом не могли, они рожали тогда исключительно строителей коммунизма. В России в то время аборты были запрещены. Производство резины в те тяжёлые для страны годы специализировалось целенаправленно на выпуске автомобильных шин, ну ещё калош и сапог (фантазия изобретателей не была ещё в ту пору испорчена происками врагов, ещё от поражения своего очухаться не успевших), что также способствовало активному росту населения российских немцев. Но этим ещё больше увеличивалась ненависть к немцам со стороны русских баб, в большинстве вдов или жён немногочисленных фронтовиков, вернувшихся живыми, но, как правило, калеками, уже не пригодными для работы физической и продолжения рода. По этой причине, должно быть, бывших вояк мучила совесть их опалённая, и им ничего не оставалось другого, как налаживать контакты с собственной совестью посредством всесильного чудотворного русского бальзама – самогонки. Так многие славные герои-фронтовики в глухих деревнях родных попадали в плен к зелёному змию. А российские немцы плодились спокойненько под зорким оком комендатуры, поставленной специально властями для охраны «недобитых шпионов» от озлобленных вдов победителей. И ещё неизвестно, что произошло бы, не помри в 53 году Отец Наций и не появись через три года какого-то там закона, позволившего сорваться многодетным немецким семьям с насиженных сибирских мест и помчаться к чёрту на его запасные кулички – в республики Средней Азии, Казахстан, в глубинку России. Разумеется, только в целях безопасности немцам не разрешалось поселяться в центральной России. Что ни говори, нам сказочно везло... И на войну не брали нашего брата, берегли для чего-то более важного, и в Сибири не дали сгинуть – поморозили трошки (для нашей же пользы), чтобы все следующие этапы раем воспринимались.
Ну вот, опять я отвлекаюсь от темы. Заметьте, так уж мы, российские немцы, устроены: о чём бы ни зашёл разговор, мы обязательно начнём вспоминать Сибирь, будто ничего лучшего в нашей прошлой жизни не было никогда. Я в своей книге ещё не раз обращусь к теме этой, далеко не простой, и безграничной во времени и пространстве. Память моя сохранила картинки детства моего далёкого, грустные и радостные, а порою просто удивительные. И я обязательно расскажу о них в моей книге, но несколько позже. А пока вернёмся к более радостным дням моей жизни, связанным с моим незабвенным мужем, – Колюшей Чередничённочечкиным, с которым я была так счастлива, что до сих пор слов не хватает в моём русско-немецком лексиконе, дабы описать состояние моё, в котором я пребывала, не поверите, целых... десять лет, два месяца и три дня. Вот поэтому-то мне, несмотря на всё, и дорога моя фамилия. Но разве бездушный немецкий бюрократ способен понять такое?
А бюрократик этот смазливенький между тем меня всё настойчивей уговаривает сменить фамилию. Вот это патриот! Как старается экономику страны спасти! Может, премию зарабатывает или чин какой повыше рангом, не знаю, но взялся он за меня ретиво. Я даже позволила себе пошутить, не хочет ли он сам жениться на мне, тут же поинтересовалась, на всякий случай, как его фамилия? Благозвучная ли?
Красавец нерусский вдруг странно так занервничал, стал мне про жену и детишек рассказывать, фотографию младшенького достал из ящика стола...
Я успокоила его, как могла, на моём корявом немецком,  пообещала, что переживу и это, что он, вообще, не мой тип, да и фамилия его мне совершенно, ну ни капельки, не нравится. И впрямь, фамилия у него неприятная какая-то – Horпtrupp. Брр... Куда ей до Чередничённочечкина!!! Вслушайтесь только: как ручеёк или капель звучит... Че-ре-дни-чё-нно-чеч-ки-на... Эта фамилия – единственное богатство моё, сокровище, можно сказать, вывезенное мною за кордон. И для меня это не только дорогая память о супруге моём непутёвом, но, если хотите, память о стране великой, взрастившей меня, о красном флаге – символе исчезнувшего на глазах моих великого государства. Могу ли я по большому счёту так легкомысленно расстаться с этой фамилией? Нет! И ещё раз нет! Правда, с другой стороны, душу мою начал легонечко так, аккуратненько, по-немецки, подтачивать червячок сомнения: «А что будет с вами, дражайшая Альбертина Фердинандовна, ежели для немцев этот “флаг“ ровно тряпка красная для быка? И на на кой, скажите, вам эта “Коррида“ сдалась?» И в самом деле, для чего мне эти дополнительные трудности? Надо менять! Но, разумеется, не на что попало, а что-нибудь стоящее. Да...а... Я и мужика-то себе после Коленьки другого не нашла, потому что все ухажёры нонешные мои супротив него, родимого, бледны и невзрачны.
А Чередничённочечкин был... Ах, Мерзавец!!!
А пока я приводила в порядок воспоминания о недалёком прошлом, пока решалась на очередной фокус, Herr  начальник внимательно просмотрел мои документы и остановился на моей бабушке по матери.
“Вот имя, которое мы с вами ищем!” – обрадовано воскликнул он и торжественно выдохнул: – Альбертина фон Драхенберг!” Он произнёс это имя, так симпатично проглатывая «Р», что мне оно очень-очень понравилось. Остальное уже было делом техники, мне не знакомой. Ровно через две недели я покинула первый лагерь переселенцев, называясь теперь Frau Drachenberg. По дороге во второй лагерь я думала о моей далёкой бабушке, которую я никогда не знала, потому что она умерла от тифа в возрасте сорока четырёх лет, в 1920 году, когда маме моей было всего десять лет, а её младшей сестрёнке – противной тёте Миле – всего восемь. Мне сейчас тоже сорок четыре, и у меня только начинается жизнь, а бабушка умерла, оставив одиннадцать детей, моих драгоценных тётушек и дядюшек, которых тоже уже нет в живых...
Глава 2
Я не я,   или «ШПИОНКА из ПОЗАПРОШЛОГО»
Внедряюсь. Мне здесь всё нравится. Я впервые за границей, пардон, – впервые дома. А всю прошлую и позапрошлую жизни я прожила в лагере противника, выполняя программу, заложенную моей пра-пра-пра-пра-прабабке, Аннелоре Миних, – служившей при самой Екатерине II не то гардеробщицей, не то сестрой-хозяйкой. Как гласит семейное предание, она отвечала за пуговицы и крючки на одежде царицы, а по совместительству ещё собственноручно гладила Катькины носовые платочки и опрыскивала их парфюмом, духами то бишь); при этом юная Аннелора неоднократно бывала неловка и весьма неосторожна – проливала нечаянно царские благовония себе на кружевной, от души накрахмаленный, передничек, за что однажды чуть было не лишилась головы. Но её срочно выдали замуж за молодого унтер-офицера Вильгельма фон Драхенгберга, которому ужасно нравился запах пра-пра-пра-пра-пра-бабушкиного передника. Виля восхищённо говорил своей невесте, что она пахнет царицей, и этим приводил Аннелору в состояние крайнего смущения. Она весьма благородно краснела, что гармонично сочеталось с ярко-рыжими, собранными в высокую и замысловатую причёску, волосами Аннелоры.
Аннелора была, должно быть, основоположницей целой серии рыжеволосых бабушек – все женщины через поколение в нашем роду были рыжеволосыми. Про масть мужчин история умалчивает...
Вскоре после женитьбы милого фон Драхенберга за какие-то особые заслуги определили служить царице-матушке  в Омскую губернию, куда молодая чета и отправилась накануне Рождества 1794 года.
Глава 3
КРАХ
И ещё были проводы. Долгие, долгие проводы – переходный период из мира реального в другой, необычный мир, в котором мне посчастливилось получить малюсенькую роль в каком-то фантастическом фильме, задуманном Её Величеством Судьбой. Мне предстояло подвести все итоги, рассчитаться с долгами, проститься со всеми любимыми друзьями и врагами.
В этой жизни я была только зрителем: смотрела, слушала, запоминала. Я и не догадывалась, что это и есть моё Главное Задание, заложенное моей пра-пра-пра-бабулечке ещё двести с гаком лет назад, в те самые времена, когда немцам по Закону надлежало горячо любить русских, управляемых Матушкой Катериной. А посему разрешалось воспользоваться моментом, пока на Руси ещё не придумали занавеса железного, и поселиться там во имя благороднейшей цели – поднять уровень культуры России на должную высоту, чтобы Матушке Царице не стыдно было перед Европой за облик вверенного ей бескрайнего ревира. Разумеется, при желании в то время можно было и всю малюпенькую Германию перетащить в Россию, выделив ей какую-нибудь Средне-Русскую губернию. Но Германией в ту пору правили обыкновенные немцы, сытые и инертные бюргеры, которые, в силу своих привычек, нежно любили свой порядок и вполне довольствовались любовью к России на расстоянии. Далеко не все немцы откликнулись на приглашение русской царицы, несмотря на то, что оно по-немецки писано было. Многие не понимали Катерину, её страстной любви к этой дикой и необузданной стране, бразды правления которой по Воле Высшей оказались в её нежных ручках. (Пока еще не изобрели ежовые рукавички). На приглашение откликнулись в основном несостоятельные да любопытные (фантазёры и, так сказать, первые романтики-сочинители).
Стоп! Вернёмся к проводам, а то я вас, сердешных, совсем запутаю.
Так вот, живу я себе в стране Советской, самой-самой-самой, тружусь на благо общества, кручусь, как могу, в развивающемся социализме; как все вокруг, ничем особо не выделяюсь, разве только тем, что в паспорте в графе «национальность» стоит «немка». Ничего для меня нового в этом нет. Я с этим клеймом, можно сказать, жизнь прожила. Но в одно прекрасное время всё перевернулось. Я стала вновь на работе Альбертиной Фердинандовной, хотя меня коллеги называли прежде Аллой Фёдоровной, а за глаза – Леди ЧАФ.
ЧАФ – понятно: Чередничённочечкина Альбертина Фёдоровна, а Леди... Ах, это всё из-за Коленьки моего разлюбезного. Когда я в него впервые влюблена была, в самом начале знакомства нашего, я бабкам на работе все уши про него прожужжала о том, какой он благородный, воспитанный, какие у него манеры, и что он похож на лорда Байрона. И это было правдой, потом все это признали, когда его увидели. Вдобавок ко всему, мой Николаша ещё и хромал на ту же самую ногу, как и лорд Байрон (сейчас, хоть убей, не помню уже, на какую). Выйдя замуж за Коленьку, я поменяла свою девичью позорную фамилию на великолепную мужнину. Вдобавок я получила ещё и это ехидное прозвище: Леди Чаф.
В связи с этим не могу не рассказать вам, как кувыркнулась я с вершины счастья личного, куда взлетела впервые лет десять назад на крыльях любви и где ещё неизвестно сколько пребывала бы я в неведении. Век бы мне Родины моей исторической не видать, когда бы не прозвище это моё проклятущее. Да и за перо я вряд ли когда б взялась, не переживи я этого могучего потрясения, перевернувшего жизнь мою праведную и счастливую. В кратчайший срок в жизни моей произошли такие резкие перемены, я пережила страшные потрясения, очухаться от которых по сей день не могу. Где-то в мире совершались какие-то странные события: развалился Советский Союз, образовались новые страны, новые столицы, новые деньги – бумажки-невидимки, президенты, новые русские, новые нерусские... короче, мир перевернулся, но я ничего вокруг не замечала, поскольку что там развал Союза, что там инфляция да какие-то там путчи Кремлёвские в сравнении с тем, что мне, дурёхе блаженной, пришлось в кратчайший срок пережить. А произошло со мной вот что. В нашем управлении завскладом – рыжая Люська Егорова, с которой я частенько ругалась за то, что та не умела скрывать свою слабость к зелёному змию, в мою честь назвала щенка своего ЧАФ. Люська громко рассказывала всем, какой у неё Чафка умный, воспитанный пёс, что у него такая родословная богатая, что нам и не снилось, что манеры у него, как у настоящего лорда английского: он и на сучку-то не на всякую бросится, не то что кобели ваши двуногие. При этом Люська как-то противно скашивала свои неопохмелившиеся бесцветные гляделки в мою сторону, что мне делалось неприятно, и я обыкновенно прерывала это безобразие. Но в этот раз, сама не знаю почему, я попросила Люську рассказать нам всем, на что это она намекает, что Люська и сделала с огромнейшим удовольствием, как мне поначалу показалось. Оглохни я в тот момент или случись что-нибудь, что заставило б Егорову прикусить язык, всё было бы в моей жизни личной, как и прежде, – безоблачно и чисто. Но я не оглохла и ни пожара, ни землетрясения не произошло. И… услышала про мужа моего любимого такое!)..
То, что я услышала, было так омерзительно, что просто не могло быть правдой, но Люська всенародно поклялась, что последние три года, с тех пор как Николай Петрович (Чередночённочечкин мой ненаглядный!) нашёл себе ещё одну работу, посменную, он был её любовником. Но теперь он и её бросил, и всё ради этой длинноносой курицы из Министерства Строительства Соньки Заславской, – с которой они все трое в одном детдоме выросли и встретились вновь на школьном вечере через двадцать лет после последнего звонка.
«Да ты не расстраивайся, Фердинандовна, он нас с тобой не стоит, – добавила Егорова, узрев, что я побелела, – Ты, Альбертина, счастливая, ты хоть в Германию уехать можешь, а у меня никого на свете нет, окромя щенка моего, Чафки, которого, кстати, мне эта стерва Сонька подарила. Ну знала я, что мужики жёнам изменяют, но чтоб любовницам изменяли...» – И Люська завыла жалобно и протяжно. Размазанная по лицу тушь чёрными ручьями хлынула из пьяных глаз. Люська вскричала в сердцах: «И не смейте меня жалеть!» – и убежала на своё рабочее место, на вверенный ей склад, чтоб никто её «жалеть не смел».
Что было потом, уже отчётливо не помню; домой идти не хотелось, я бесцельно бродила по улицам и даже не заметила, как очутилась у дверей моей приятельницы Карлыгаш (Кари) Рюппе, жены начальника ПМК Георга Альбертовича Рюппе, – друга и коллеги негодяя моего.
Глава 4  Рюппе
С Кари и Георгом (Ёриком) Рюппе мы дружили семьями уже много лет. Карлыгаш Сериковна работала одно время в нашем управлении инженером по технике безопасности, но её ревнивый муж был категорически против частых командировок, которые в нашей работе имели место быть. Он искренне полагал, что в хороших семьях женщины не должны работать (в смысле – ходить на службу), а должны заботиться о детях, муже и тепле в доме, а мужчина, если он, конечно, настоящий мужчина, должен зарабатывать деньги. А Георг был настоящий мужчина. И семья у них была образцово-показательная. И в доме у них всегда было тепло и пахло вкусно восточными блюдами. И все вокруг восхищались хозяйкой. И Ёрик был безмерно счастлив, он восторгался со всеми вместе и сам с собою наедине женой своей красивой и умной. Но в глубине души, в самых потаённых задворках он был как будто даже несколько смущён обилием счастья семейного, а также и своими неимоверно головокружительными успехами в карьере, что уже давно превысило предел его скромных мечтаний. Но постепенно Георг привык быть удачливым, и ему хотелось, чтобы Фортуна никогда к нему не охладела, но появившийся к тридцати годам предательский животик вселил в него лёгкую панику; и в результате постепенно сделался с годами счастливый отец семейства замечательно ревнивым, что он, как ни старался, скрыть не мог. И в народе по этому поводу ходили легенды.
Мы с Карлыгашкой не сказать чтобы были подружками, но я ею иногда просто восхищалась. Сколько житейской мудрости, изобретательности и коварства было в этой маленькой, изящной, словно китайская статуэтка, женщине! Помимо всего она была величайшей авантюристкой и интриганкой. Я была в курсе многих её «невинных шалостей», но никогда её не осуждала. Она искусно украшала свою жизнь, и сама была эдаким ходячим праздником. Она себя так и называла полушутя как бы: «Не девчушка, а картинка». Красотой подобает восхищаться и воспринимать как подарок природы. Карлыгаш – ласточка быстрокрылая была украшением частых приёмов на уровне Министерства, куда они с мужем по долгу службы Георга регулярно приглашались. Они были великолепной парой. Белокурый синеглазый потомок викингов (дед Георга по отцу был датчаниным) и маленькая черноокая газель, не отводившая прекрасных влюблённых глаз своих от верного спутника жизни, сильного и умного, спокойно и уверено поднимающегося по крутой служебной лестнице. Моё знакомство с этой четой произошло странно. Ёрик когда-то проходил производственную практику на участке, где мы с незабвенным Николашей моим на благо Отечества нашего трудились, в поте лица зарабатывая эти самые «длинные» рубли, недостающие нам для полного счастья, ибо даже уже в те славные старые (до-перестроечные) времена одной лишь любовью питаться было неразумно. Николашу и Георга сдружила их необузданная, прямо-таки патологическая страсть к рыбалке и охоте. Они были, как мне казалось, на этом просто помешанными. Я, как любая нормальная женщина, в душе даже обрадовалась, когда практика Ёрика подошла к концу и он уехал доучиваться в свой техникум, потому что Коленька принадлежал всё-таки мне, и я очень скучала, когда он уезжал на рыбалку, но, разумеется, виду не подавала. Снова мы встретились через восемь лет, в городе Павлодаре, где Ёрик был начальником огромной ПМК и по долгу службы оказался моим генеральным подрядчиком, шефом, так сказать. Мы возобновили дружбу, теперь уже семьями, ибо Георг в это время был уже вторично женат, как вы догадываетесь, на этой самой «не девчушке, а картинке». У них была уже к тому времени шестилетняя дочь красавица, в которую наш четырёхлетний наследник Алёшка без ума влюбился и тут же решил жениться. Георг был хорошим отцом и мужем, но долгое время не мог быть счастливым из-за того обстоятельства, что его родная мать не могла простить ему, что он бросил свою первую жену – буфетчицу Олю Пёрышкину и женился на «какой-то кызымке аульской». Она ни разу за семь лет не навестила своего горячо любимого первенца Ёрика.
Но однажды в квартире Рюппе раздался междугородний телефонный звонок, и Карлыгаш впервые услышала голос свекрови, сообщившей, что завтра она прилетает в Павлодар рейсом номер Х-31, будьте любезны встретить маменьку в 17:05.
Кари мужественно подавила лёгкую панику, взяла себя в руки и позвонила мужу на работу – сообщить радостную весть. Но Георг уже всё знал: ему звонил младший брат Михаил и предупредил о приезде матери. Кари поняла, что наступил её звёздный час, и решила во что бы то ни стало покорить сердце строптивой свекрови. Она слышала, что мать Георга больна, но не расспрашивала его об этом, а сам он ничего не рассказывал. Приём свекрови был устроен на высшем уровне, мама опешила, увидев красавицу-сноху. А какой в доме порядок! А какая она мастерица! А как готовит! Очень понравилось маме в доме у любимого сына, и она решила ещё немного погостить, чему сноха искренне обрадовалась. Через несколько дней у свекрови был день рожденья, не простой день рожденья, а пятидесятилетний юбилей. Вот тут-то снохе пришлось включить всю свою изобретательность, и ей это удалось. Я потому об этом знаю, что сама помогала ей в этой акции.
Карлыгаш примчалась ко мне с просьбой написать свекрови стихотворение или оду, я посоветовала ей поискать нужные слова и написать сердечное письмо. Когда она дописала последнию строчку и дала мне прочитать и откорректировать, я была в восторге. Ни одна сноха в мире не могла соперничать с моей приятельницей в лицемерии и лести. Это был шедевр.
Вечером, на праздничном ужине, где мы с Николашей тоже имели честь присутствовать, было очень весело Когда только Кари успела всё это приготовить! После роскошного ужина и приятной процедуры вручения гостями счастливой виновнице торжества подарков, сноха попросила слово. Она протянула свекрови от имени семьи хрустальную вазу и конверт, но взяла с юбилярши слово открыть его только по приезде домой. Мама решила, что Ёрик ей даёт деньги, но сын заверил, что не знает, что в конверте, но что там нет денег, он был уверен. Имениннице ничего другого не оставалось, как принять конверт и, сгорая от любопытства, назначить день отъезда как можно раньше.
Мама уехала к себе домой через несколько дней, счастливая и спокойная, убедившись, что её любимчик в хороших руках. А вскоре, месяца через два, она умерла – от рака... А ещё через полгода Георг Альбертович получил в наследство всё, что осталось от родителей (отец умер несколькими годами раньше) – большой двухэтажный дом в городе Алма-Ате с фруктовым садом, баней. Снохе мама завещала свою сберкнижку, на которой числилась довольно приличная сумма. Мы с мужем находились в эти трудные минуты рядом с нашими друзьями. Бедный Георг аж поседел с горя. И «девчушка» Кари была, казалось, безутешной. Но я не очень верила её слезам, потому что была единственным читателем того юбилейного послания, сочинённого благодарной снохой.
Вот что было в этом письме:
 «Дорогая Мама!
В этот замечательный день, день Вашего юбилея, позвольте мне высказать несколько слов, что уже давно прописались в моём сердце и страстно желают быть услышанными.
Во-первых, мы: Ёрик, Марианночка и я, от всей души поздравляем Вас с 50-летием и желаем крепкого здоровья, ну и, конечно, чтобы мы чаще виделись.
Мама! Вы не представляете, как я рада, что наконец познакомилась с такой удивительной женщиной, как Вы. Сегодня мне хочется поделиться с Вами той огромной радостью и счастьем, что переполняют меня, ведь источником его являетесь Вы. Вы – мама моего Ёрика.
Признаюсь Вам, что жить рядом с таким прекрасным, добрым, умным, воспитанным, удивительным человеком, как Ваш сын, это больше, чем частье, это блаженство. Он не только добрый, ласковый и нежный муж, он – прекрасный, любящий отец и сын.
Ёрик часто цитирует своего любимого Расула Гамзатова: «Сказал пророк: нет Бога, кроме Бога». Я говорю: нет мамы, кроме мамы...
Ах, Мама, знали бы Вы только, как часто он рассказывал мне о Вас, о Вашем доме, где он вырос; с какой нежностью он вспоминал Вашу пушистую шаль, в которую Вы его, маленького, кутали. А Марианночке перед сном заботливый папа рассказывает те же самые сказки, что Вы ему когда-то рассказывали. Только человек с большим и добрым сердцем, как у Вас, смог воспитать такого сына. Мы с дочерью гордимся нашим папой. Мы счастливы по-человечески. И это всё – Ваша заслуга, дорогая Мама, Вы – святая! Как жаль, что мы не были раньше знакомы, но теперь, когда мы, наконец, нашли друг друга, я надеюсь, что мы сможем наверстать упущенное. Двери нашего дома всегда открыты для Вас, а будущим летом мы все вместе приедем к Вам, чтобы самим окунуться в волшебный мир детства Ёрика, который мы с дочерью по его рассказам так чётко себе представляем.
Ещё раз, Мама, спасибо Вам за тепло в нашем доме и, не побоюсь этого признать, за простое, бабское счастье, которым я вот уже восьмой год не перестаю наслаждаться. Дай Бог вам здоровья!
С любовью и уважением к Вам,  Ваши Марианночка и Кари».
Вот в этот гостеприимный дом и привели меня ноги после того ужасного откровения Люськи Егоровой. Кари была дома. (Они жили сейчас в том самом родительском доме «немецкой постройки» на окраине Алма-Аты, доставшийся им по наследству. Георг Альбертович занимал теперь очень важную должность в министерстве строительства, а его супруга, Карлыгаш Сериковна, преподавала технику безопостности в железнодорожном техникуме. Наша семья перебралась в Алма-Ату несколько позже; Николая пригласили возглавить Передвижную Механизированную Колонну (ПМК) по строительству и ремонту дорог, а я перевелась в родное Управление, в плановый отдел.  С семьёй Рюппе мы теперь всьречались уже не так часто, как прежде, однако тёплые и дружеские отношения у нас сохранились.
«Маленькая хозяйка большого дома», быстро смекнув, в чём дело, сказала, что тут без бутылки не обойтись, достала из бара коньяк, накрыла стол так быстро, словно и впрямь раскрыла скатерть-самобранку. Я даже ахнула, как ловко у неё всё получилось. Эта женщина, надо сказать, вызывает восхищение не только у мужчин. Интересно, где и когда можно всему этому научиться? В каком университете домоводства? Но мне это, пожалуй, уже не пригодится, ибо... я решила как можно скорей и бесповоротно покончить с этим кошмаром, с жизнью семейной, и уйти навсегда... в монастырь. От этой мысли дурацкой мне сделалось немножко весело, и я улыбнулась. Воображение рисовало мне весёлую картину моего грядущего, где не будет рядом этого... негодяя моего разлюбезного. Заберу-ка я с собой только хорошие воспоминания, а неприятности оставлю здесь, – этого добра, сдаётся мне, во всём мире полным-полно бесплатно. Для чего, спрашивается, тащить этот за тридевять земель?.. Забыть! И – точка. Да и память моя устроена так, что я запоминаю только приятное, а плохое – переживу и напрочь забуду. Вот и Люську вспомнила только из-за Леди ЧАФ, да и зла на неё у меня нет. Если б не она, я бы никогда не прозрела. Пожалуй, пришлю ей в благодарность «за науку» из Германии посылочку с колготками, а для Чафки какой-нибудь собачьей тушёнки, пусть радуются.
Карлыгаш налила по четвёртой. Мы выпили «за нас несравненных». Хозяйка, узнав, что я собираюсь уехать в Германию, весьма правдоподобно расчувствовалась, смахнула слезу и произнесла длинную речь о том, как она меня любит, как ей будет меня не хватать, и что только женская дружба настоящая, а мужики – все говно и не достойны они нас, и что я правильно решила развестись и уехать.
– А ты что думаешь, мой – золото? Такое же дерьмо, а не гуляет, импотент потому как. Твой-то Николаша хоть в постели – мужик стоящий, а этот... тьфу! Облако в штанах интеллигентное!
 
Глава 5
Здравствуйте, я ваша тётя!
Мне посчастливилось попасть в западную зону, недавно объединившейся Германии, в славную Землю Северная Рен-Вестфалия, где уже успели пустить корни мои родственники. Для начала меня поселили в хайме для переселенцев. И... началась моя интеграция в этом мире.  В лагерях нас уже регистрировали во всяких «амтах» (учреждениях). Но это было такой своеобразной репетицией. А сейчас надобно было всё это проделать уже со знанием дела. Хорошо хоть, вовремя подоспели родственники, для которых эта дорожка была уже проторенной, и помогли мне с честью преодолеть все преграды. Зато теперь меня знают всюду: и на бирже труда, и в больничной кассе, и в социал’амте и в пенсионном, и ещё в каких-то там... чёрт их запомнит, «амтах». Да... только я уже не знаю, кто я. Та, со своей шикарной фамилией, – осталась там, в прошлом. А тут, в Германии, мои дорогие племянницы при первой же встрече со мной меня так раскритиковали, заметив, что  я не на фрау Драхенберг похожа, а на простую советскую тётку из колхоза „Красный тупик“, и срочно занялись моим этим, как его... „Аутфитом“. В итоге, посмотревшись в зеркало, мне даже „Гутен таг“ незнакомке сказать хотелось. Такие вот метаморфозы...
Вот так началась моя новая жизнь. В другой стране. Под другим именем. Я вдруг представила себе, что я не я вовсе, что только выполняю задание – внедряюсь в чужую страну под чужим именем, согласно легенде, и что я никакая не переселенка, а просто шпионка... из прошлого, нет – из позапрошлого.
Ну вот, я уже третью неделю живу в Германии. Дом, в котором мы временно обитаем, напоминает старые советские коммуналки. У каждой семьи имеется своя комната, кухня – общая, санузел – тоже. Живут здесь тринадцать семей, таких же, как и я, счастливых переселенцев, кому повезло попасть в западную часть недавно объединившейся Германии. В нашей общаге все разговаривают по-русски. Первые дни жизни в стране этой удивительной обычно замечательны тем, что необходимо в кратчайший срок встать на учёт во всевозможные «амты». Крайне важно для нас получить удостоверение Sp;taussiedlerausweis (паспорт позднего переселенца), что подтверждает принадлежность к немецкой нации. Для этого мне надо было ответить на вопросы, довольно-таки несложные, задаваемые одной очень строгой и бесстрастной дамой. Дама эта представляла собой, на мой взгляд, классический вариант старой девы с фанатическим «партийным» выражением лица, такие типы железных дам встречаются в любой партии, в любом обществе и предназначены отнюдь не для того, чтобы делать окружающих счастливыми. Видимо, они, дамы эти классные, и созданы специально “для порядку”, так, что мимо них не пройдёшь: они словно знаки препинания или дорожные знаки. Вот и приходится ждать в приёмной своей очереди, чтобы попасть к этой самой “людоедке” на собеседование.
Вся приёмная забита такими же, как и я, переселенцами, готовыми доказать свою принадлежность к немецкой нации, что и делают при помощи всемогущего русского языка или посредством сурдоперевода, но немцы, похоже, нам не очень верят. Они-то сами липовые немцы – вон и фамилии у всех польские. Просто они проворнее нас, советских, затюканных, оказались – раньше нас приехали, когда мы еще не могли или не были к этому готовы. А настоящие, коренные немцы – аборигены от нас, похоже, прячутся. Полагаю, что они существуют где-то в параллельном мире, но наши дороги пока не пересекаются. Местные немцы, так называемые хозяева, и без нас, бедных родственников, счастливы, а посему не очень спешат с нами знакомиться. А может, им просто неудобно перед нами за то, что по-русски ни шиша не понимают и не хотят нас, и так судьбой обиженных, ещё более ранить, кто знает... Они, немцы эти тутошные, странные какие-то, нет у них вот этой нашей безразмерной бытовой пролетарской простоты. И не потому ли не торопятся они собственноручно заключить нас в объятия свои, а посылают нам приветы горячие и помощь гуманитарную в красивой упаковке через посредников – служащих всяких там благотворительных организаций, а сами носа не кажут. Честно говоря, я от любопытства тоже не сгораю, поэтому оставлю-ка я пока при себе свои чувства к местным родственникам. Когда поймут, какая хорошая тётя к ним приехала, сами меня найдут. Пока я самоутешалась такими мыслями, дверь в кабинет приоткрылась, и все мы услышали несколько слов из диалога вошедшей передо мной бабульки и строгой дамы.
“Sprechen Sie deutsch?” – спросила бесчувственная Frau, на что бабулька, никак не ожидавшая такого бессовестного вопроса, с возмущением выпалила по-русски: “Ну конечно!”.
Мы все стали от души хохотать, бабулька покраснела, а строгая фрау холодно процедила: “Ruhe!” (тише!) и добавила что-то ещё, что по-русски могло означать: “Посмотрите на себя” или... “Чья бы корова мычала...”
Я, можно сказать, с честью выдержала экзамен людоедки, ответила на её ехидные вопросы: «С какой целью вы приехали сюда?» и «Знаете ли вы немецкие обычаи и праздники?»
Ещё бы мне не знать! Знала бы эта фрау, как бишь, её, Fleischwolf (Мясорубкина – по-нашему), сколько у меня было немецких, чистокровных тётушек и дядюшек, которые всю жизнь разговаривали между собой по-немецки; и тихо-тихо, когда не было чужих, говорили мне, что не надо стесняться того, что я немка, что немцы и фашисты не одно и то же, что надо учить немецкий, кто знает, может, это и пригодится, но вреда, уж точно, не принесёт. Откуда-то из лабиринтов памяти неожиданно выпорхнули слова из песни, которую пел папа, а мама и тётки ругали его, чтобы при детях неприличных песен не пел.
«Они всё равно не понимают», – отмахивался отец, продолжая петь. Вот эту песню, про старую деву, я вдруг вспомнила и один куплет пропела фрау Мясорубкиной–Fleischwolf. Она сразу всё про меня поняла, смахнула слезу, выпавшую из бесстрастных глаз от хохота, обнажив этим своё сентиментальное нутро. Однако быстро опомнилась, надела свою обыкновенно строго-вежливую маску и попросила пригласить следующего, пожелав мне успеха в интеграции. Честно говоря, поначалу мне хотелось сразу, как на духу, рассказать ей про мою историческую миссию, которую я выполняла с честью в тылу противника на протяжении 200 лет, а теперь вот вернулась и готова отчитаться за проделанную работу, но что-то удержало меня от этого шага. Вероятно, сказалось моё советское воспитание. А, может, просто постеснялась моего ужасного немецкого. Побоялась, что вдруг неверно поймут меня и вместо желаемого рая определят в этот, как бишь его по-ихнему? – Ирренхаус (сумасшедший дом). А возможно, я просто поскромничала, выпендриваться перед земляками не захотела. У них-то, поди, у каждого тоже своя личная трагикомедия за плечами. И, право, чего мне первой высовываться, потерплю ещё. Неспроста же в документах моих, в характеристике на меня с последнего места работы стояло: «... в быту скромна».
Как бы то ни было, я подтвердила присвоенный мне параграф номер четыре и была счастлива. К этому времени я уже знала, что 4§ лучше, чем § семь или восемь, но углубляться в тонкости эти мне не хотелось, потому что на меня обрушился такой поток информации, что мне просто стало жаль себя. Не перегрузиться бы, не дай Бог, не свихнуться бы на старости лет, на радость врагам моим. И друзьям – тоже.
Ну вот, дорогие читатели, что вы думаете, после моего удачного приземления в Будущем, после горемыканий по обязательной программе в двух лагерях переселенцев и после признания меня пригодной для проживания на моей исторической родине согласно параграфу номер четыре, закончились мои „хождения по мукам“? Отнюдь. Они только начались. И даже моя новая, славная фамилия фон Драхенберг не смогла меня от них застраховать. Но всё по-порядку.
После того как меня прописали во всех этих бюрократических «амтах», родственники потащили меня в банк открывать счёт – по-немецки жиро-конто называется. И, представьте себе, на этой самой жиро-конте стали появляться невесть откуда самые настоящие немецкие марки. И это было приятно. Да. Но, говоря честно, меня это трошки смущало – не привыкла я получать деньги просто так, не работая. Размышляя на эту тему, я нашла-таки способ успокоить захворавшую было совесть. Ведь если представить, что пособие по безработице – это не какая-то там поддачка бедным родственникам, а вполне заслуженный гонорар за проделанную мной работу там, в прошлом, за мой личный вклад в историческую миссию российских немцев, тогда... С этой позиции денежки обрели сразу для меня совсем другой смысл, и я стала их получать не только без угрызения совести, а даже с удовольствием. Дело осталось совсем за малым – взять и написать отчёт о проделанной работе, и всё. И появилась у меня жгучая потребность рассказать немцам тутошним о том, кто мы, откуда появились... И вообще, где мы веками пропадали, чем занимались и почему возвращание домой так надолго затянулось?
Итак, дорогая фрау Драхенберг, – сказала я себе, – за работу! Времени, благодаря процветающей в Германии безработице, навалом, идей – полно, память у меня отличная, бумаги и перьев – просто изобилие; в конце концов, для такого дела и компьютером не грех обзавестись. Всё складывалось для меня как нельзя лучше. Ведь я ещё в детстве знала наверняка, что когда-нибудь напишу книгу. И ведь начинала писать, и не однажды. Иначе не набрался бы целый чемодан рукописей. Но в этих прошлой и позапрошлой жизнях моих всегда имел место такой мешающий фактор, как дефицит времени, а нынче по наличию свободного времени я просто миллионерша. Отчёт писать придётся по-русски, ибо мои познания немецкого языка оставляют желать лучшего, хотя до приезда в Германию я нахально считала, что владею им в совершенстве. Но даже такое обстоятельство уже не способно было изменить мои благородные намерения. Одержимая этой идеей, я всё время, свободное от обязательной программы (курсы немецкого), посвятила Отчёту. И... работа закипела. На мою бедную голову, словно татаро-монгольское иго на Русь, обрушилось нашествие воспоминаний. Эти воспоминания запрягли меня и стали погонять, заставляя писать, писать, писать... Уже вскоре был готов и первый сборник стихов. Я на радостях помчалась в социал’амт, потом в арбайтс’амт (на биржу), показать свои труды, но... Меня попросили не мешать людям работать, идти и учить немецкий и поискать себе настоящую работу, а писаниной, тем более стихами, на хлеб не заработаешь...
В "амтах" этих всё равно неправильные  немцы работают. Не может быть, чтобы немцев-аборигенов совсем не интересовала история их российских родственников. Ничего не поделаешь, поищу родственные души где-нибудь ещё, может, повезёт – встречу настоящих аборигенов, немцев чистой воды, и они меня поймут...

ЗДРАВСТВУЙТЕ, Я ВАША ТЁТЯ!

Германцы, здравствуйте, я ваша тётя!
Я к вам прииехала издалека.
Скажу я вам, вы хорошо живёте,
И я у вас останусь навсегда.

Ау, хозяева! Куда вы от меня
Попрятались? Мечтаю вас поближе
Узнать. Ведь вы – моя родня.
Но где же вы? Я вас совсем не вижу.

Люблю вас всей душой, мои родные.
Нехорошо играть со мною в прятки.
Вы ж знаете, я еду из России,
А там сейчас такие беспорядки.

Ищу я вас совсем не ради скуки,
Хожу с утра по всевозможным "амтам".
А это же "хождение по мукам" –
Не признают во мне родню "ферванты".

Сюда везла себя родне в подарок,
А вот теперь совсем я растерялась.
Никто не хочет брать меня задаром
(За деньги же я просто постеснялась).

Я поняла в хождении по "амтам",
Что здесь таких "подарков" очень много.
Все говорят: "Мы были немцы там-то,
Любите нас." А нас понять не могут.

В последний раз прошу я вас, германцы,
В подарок от меня – меня примите.
Другого вам уже не будет шанса...
Но коль меня признать вы не хотите,
Я попрошусь в родню к американцам,
А вы так без подарка и живите.

***