Ошарашунг

Лидия Розин
Переходы, перегрузки...
Долгий путь домой...
Римма Казакова

Есть только миг между прошлым и будущим...
Леонид Дербенёв
(из кинофильма «Земля Санникова»)



ПОСЛЕДНИЕ ДНИ НАСТОЯЩЕГО

Суббота, до отъезда осталось ещё три дня...

Суббота. Моя последняя суббота в этом городе, в этой стране. Я люблю
Алма-Ату, горы, тополя, сады. Довольно часто я улетала отсюда, но всегда возвращалась. И радовалась, когда прилетала обратно. Но сейчас я уезжаю куда-то в Неведомое. Не знаю, куда попаду, чем буду заниматься, кто или что меня там ждёт, да и ждут ли вообще... Если честно, в данный момент это меня меньше всего волнует, потому что уезжаю я отсюда.
Здесь мне всё знакомо до боли, до смеха, до дальше некуда... Настоящего у меня нет – безысходность, тупик. Но тут остаётся моё прошлое, с которым прощаюсь каждый день, вот уже скоро месяц. Хочу запомнить и увезти с собой в памяти всё, что дорого мне с детства.
Детство моё делится на три периода: первый – таёжный, второй – горный и третий – улица Вишнёвая.
Через три дня я навсегда покину этот город, этот мир... Как тогда, в пятьдесят шестом, – из моего первого детства, куда потом возвращалась только во сне или в воспоминаниях.

Сегодня, с утра пораньше, мы с соседкой тётей Варей решили посетить кладбище – гору Теней. Проститься с теми, кого уже нет с нами. С живыми уже простилась почти со всеми.
Кладбище сельское находится на горе, в саду. Посёлок наш совсем недавно к городу присоединили, окружную дорогу провели. Кладбище за чертой города оказалось, поэтому так и осталось сельским.
Вверху, на горе, красотища! Дышится легко, пахнет разнотравьем и луговыми цветами. А город отсюда воспринимается как на картине у сюрреалистов: дома словно плывут в сине-сиренево-оранжево-розовом дыму, по иностранному – „смог“ называется. Алма-Ата как бы в котле лежит, горами с трёх сторон окружена, потому, естественно, не проветривается. Сверху „красоту“ эту отчётливо видно: город отсюда сквозь радужную пелену призрачным кажется. Слова из песен вспоминаются: „Сиреневый туман... “ и „Синий туман, синий туман, так похож на обман... “.
Внизу, в городе, люди живут: работают, суетятся, гадость по имени «смог» вдыхают, причём каждый день, каждую минуту, каждую секунду, – пока не умрут. А тут, наверху, на кладбище, воздух изумительный – чистый и прохладный. Но, чтобы такой привилегией постоянно пользоваться, надо, как минимум, мир этот покинуть. Правда, вон там, ещё выше, вплоть до самой обсерватории, тоже хорошо дышится. И дорога отличная вверх ведёт, но туда не всем можно, поскольку там расположены правительственные дачи. Недалече отсюда шлагбаум сооружён с постом охранным. Проезд туда только для избранных... народом. Для царей.
Посёлок наш (теперь городская окраина) лежит на холме между кладбищем и городом, у самого подножья гор. Здесь начинаются яблоневые сады, в которых вызревает наша гордость – знаменитый алма-атинский апорт. По части свежего воздуха мы вроде всегда перед городом преимущество имели, но во всём остальном – село как село. «Хорошо в селе родном, пахнет сеном и...» Теперь, может, и улицы заасфальтируют – в черте города чай живём. Но для меня это уже не суть важно, потому что уезжаю отсюда навсегда. Три дня я ещё как-нибудь по колдобинам похожу, не развалюсь. Кто знает, может, дорог таких на свете более нигде не встретишь. Во всяком случае, так уверяет Наталья, соседкина гостья из Германии.
Ну да ладно, пошли с могилками прощаться. Давно я тут не была. Как разрослось кладбище-то, целый микрорайон вырос. И чего людям не живётся? Много новых памятников с вовсе незнакомыми именами.
Тётя Варя объясняет мне, как тут ориентироваться (она, как правило, присутствует на всех похоронах), и оставляет меня – уходит в другую сторону, к могилам её родителей. А я брожу от памятника к памятнику, читаю надписи. Если знакомые попадаются, в воспоминания погружаюсь. На этом кладбище лежат останки моих пяти родных тётушек и трёх их супругов (две другие не были замужем). Из памяти всплывают их лица и голоса. Замечательные были тётушки. Тётя Эмма, например, не имела детей, но в вопросах воспитания считала себя профессором и всегда давала маме моей (у которой нас было аж девять) ценные указания, как надо нас воспитывать. Тётя Эмма была сверхчистюлей, дома у неё всё было стерильно. На нас, племянников, она смотрела брезгливо, как на разносчиков заразы, и когда мы приходили к ней в гости, она, прежде чем запустить в дом, выносила на улицу тазик с водой. Хорошо даже, что у неё не было детей, а то бы у них с Теодором вся получка на мыло уходила, и не смогли бы они при всей своей бережливости состояния такого сколотить. Теодор тут же, рядышком, в одной оградке с тётей покоится, как и задумано было, – ведь прожили они душа в душу тридцать девять лет. Они были неразлучной парой, у них не было детей, но зато (или потому) водились деньги. Сколько помню, мы всегда были у них в долгу. Тётя Эмма, смертельно больная уже, изо всех сил противилась Богу душу отдать – всё переживала, как армер Тео один, без неё, жить-то будет, ведь она его ни на один день одного не оставляла. А бедному Теодору в самом деле сделалось страшно после ухода Эммочки, и он через двадцать дней взял в жёны вдову тётю Агату, с целой кучей детей-внуков. Этим поступком дядя Тео впал в немилость у родственников. Его вторая жена вскоре тоже умерла, потом он женился на Агатиной родной сестре Берте, которую через пару годков тоже похоронил, а уж потом и сам как-то незаметно угас и... вернулся к Эммочке... навечно...
Я с трудом отыскала могилу маминой старшей сестры – тёти Оли (старой). Она была первой переселенкой на гору Теней из нашей большой родни. Можно сказать, пионеркой. В моей памяти она оставалась очень старой, хотя ей и шестидесяти не было, когда она нас покинула. С этой тётей связаны мои самые ранние воспоминания из моего Первого (Таёжного) детства. Старая Ольга много лет жила с нами, она мужественно жертвовала своим личным счастьем, дабы помочь сестре (моей маме) и её огромному семейству выжить. У Ольги и их младшей сестры Эммы были такие же ярко-рыжие волосы и васильковые глаза, как у мамы, но все они были абсолютно разными. Мама была доброй, ласковой и очень тихой женщиной, в то время как сёстры её были строгими и властными, и невероятно громкоголосыми. Они гордо, словно знамя советское, несли на плечах свои красноволосые головы, в которых гнездилось великое множество нравоучений и полезных советов для неразумных, никчемных, трудновоспитуемых племянников.    
Иду дальше... Вот другая тётя, – папина сестра Адина, маленькая такая, симпатичная тётушка. Про неё говорили, что она ведьма и у неё есть «чёрная книга», по которой она колдует. Мне она нравилась. Адина никогда не была замужем, но зато она лучше всех знала, как правильней обращаться с мужьями, и всегда охотно делилась этим своим знанием с сёстрами и племянницами. У тёти Адины был острый язык, и она чуть было не поплатилась своей жизнью ещё в начале Второй мировой войны, когда немцы заняли Украину, а советские власти не успели своих собственных немцев, в том числе и моих тётушек, своевременно упрятать в Сибирь. Вот тогда тётя Адина одному фашистскому офицеру на чистом немецком сказала какую-то непозволительную дерзость. Тот решил, что она еврейка, и приказал расстрелять её. Адину спасли только в последнюю минуту и вместо расстрела отправили в Германию. Ну а в Сибирь она с другими попала уже потом, после войны, когда их вернули назад, на родину. А из Сибири после 56-го она вместе с другими родственниками переехала в Казахстан, где уже к тому времени обосновалась наша семья.
Ненадолго задерживаюсь у могилы ещё одной тёти Оли (новой) – сестры отца. Вспоминаю, какая она была статная и красивая. Вообще, все три папиной сёстры – Адина, Ольга и Зидония, – были настоящими красавицами: чернобровые, кареглазые шатенки. Мы их немножко больше любили, потому что жили они подальше, реже навещали нас и вовсе не пытались нас перевоспитывать. Попрощавшись с могилами родственников, иду дальше, к учителям.
Вот и могила нашего учителя-физика, незабвенного Константина Ивановича, по прозвищу Кеша, которого мы, его первые ученики, очень любили, а потому и к физике относились с уважением. И вовсе не случайно многие из его учеников стали инженерами и техниками.
А тут памятник славной Ольги Александровны Рерих, учителки немецкого. Какая прелесть была эта Ольга Александровна! Помню её самый первый урок в пятом классе. Она полчаса добросовестно пыталась возбудить в наших юных сердцах любовь к немецкому языку, но тщетно, мы её не слушалии. И тогда она посреди урока разрешила нам десять минут делать, что пожелаем: разговаривать, ходить, хоть на голове стоять. Это нам очень понравилось, и мы минуты две пошумели, но потом быстро успокоились, и урок завершился успешно для фрау Рерих. Ольга Александровна была небольшого росточка, со спины её можно было за школьницу принять. Однажды шестиклассник Ванька Пыресин так и сделал – принял её за одноклассницу Румянцеву, у которой было пальто такого же цвета, и у всей школы на виду огрел Ольгу Александровну сзади портфелем по голове... Что было! Пыресина не выгнали из школы тогда только потому, что Ольга Александровна немкой была. Уроки немецкого языка никто не любил, но мы все дружно любили доводить фрау Рерих, потому что она, когда начинала сердиться, выглядела очень смешно и симпатично. А вообще-то мы её уважали за то, что она на нас никогда директриссе не жаловалась. Немецкий язык меня лично в ту пору мало интересовал, поскольку он мне дома надоел (мама по-русски не говорила). Ольге Александровне я обязана своей любовью к её знаменитым родственникам: художнику и философу Николаю Рериху и сыну его Святославу.
А здесь похоронен наш самый первый учитель Прохор Александрович. Я училась у него со второго по четвёртый. Помню, каким он был молодым и красивым, но в последние годы своей не такой уж долгой жизни (52 года) он страшно пил и умер, как говорят, под забором. Но, что замечательно, могилка его ухожена. Некоторых людей, бывает, после смерти уважают больше, чем при жизни. В последние годы жизни он вызывал во мне жалость, а теперь я за него рада... Какие красивые флоксы украшают могилу. 
О, а вот и место, где покоится прах химички нашей Ларисы Степановны! Я даже не знала, что она умерла. Не удивительно, что никто из нашего класса не заметил её отсутствия в этом мире, иначе на последней встрече обмолвились бы. Она так и не смогла привить нам не то чтобы любви или уважения к её предмету, – даже самого элементарного любопытства к химии не пробудила. Из её учеников ни единого химика не вышло. Спасибо вам, Лариса Степановна, что и я химиком не стала, а то при моих способностях я бы такое нахимичила, что вам бы из-за меня тут неуютно было.
Я ещё долго брожу по кладбищу, встречаю могилы моих бывших одноклассников, подруг и друзей детства... Мне становится не по себе: сказывается жара или я просто уже устала. Настоящее вдруг уходит в тень, а прошлое оживает: воспоминания потоком обрушиваются на меня. Откуда-то из небытия всплывают картины детства: лица, голоса, звуки, запахи и яркие краски. Эпизоды из моей жизни сменяют один другой так стремительно, что не успеваю за ними. Меня со всех сторон обступает, то стихая, то усиливаясь, странное эхо; его шлейф закручивается спиралью вокруг меня. Чувствую, как кружится голова и учащённо бьётся сердце. Я опускаюсь на скамейку у роскошного памятника из красного гранита и пытаюсь успокоиться.
...Каково же было моё удивление, когда открыв глаза, я обнаружила, что сижу у могилы моей подруги детства, Дивы Беккер, погибшей в авиакатастрофе 8 июля 1980-го. Вот кого не могу представить мёртвой. Хоть убейте, не могу. Памятник, видать, совсем недавно поставили, он ещё своей первозданной чистотой сияет. Долго смотрю на фотографию. Подруга детства улыбается мне откуда-то издалека своей бесподобной, одной только ей, Диве Беккер, присущей улыбкой, и как бы говорит: „Ну что, дорогая, ты всё маешься, смысл жизни ищешь? А я вот уже нашла его. А ключик твой от Тайны  твоей здесь, у меня“.
Я встряхиваю головой, чтобы вернуться в реальный мир. Ещё раз с любопытством осматриваю памятник и замечаю, что круглая фотография Дивы расположена в центре треугольника. Внизу, под фотографией, стоят даты рождения и смерти, а между ними вместо чёрточки – знак бесконечности выгравирован. Ба-а-а!!!
У этого памятника меня и находит соседка. Она напоминает, что пора возвращаться, что у них опять сегодня вечером гости ожидаются, приглашает и меня заскочить «на чаёк». Я не отказываюсь, но и не обещаю, что обязательно буду. С одной стороны, мне полезно ещё раз пообщаться с Натальей, гостьей из Германии, но, с другой стороны, – пить самогонку, даже такую, самую расчистейшую, как у тёти Вари, нет никаких сил. Соседка со мной разговаривает, я слышу её голос, но реагирую заторможенно: меня всё ещё не отпускают воспоминания о встрече с прошлым: с давно ушедшими людьми, с моим вторым детством, далёким, тёплым, в котором я себя обнаружила летом 56-го года.
Дива Беккер была первой, кого я встретила на новом месте. Мне всё в ней нравилось: её необычное имя, светлые волосы, голубые глаза, веснушки. Она никогда не унывала, всегда что-нибудь придумывала, такое, до чего никто бы не додумался. Дива любила читать книжки, но не такие, как я, а настоящие, взрослые – романы про любовь. Она рассказывала мне про Консуэлло, а я рассказала ей про моих любимых цыган. Однажды я рассказала Диве про мою Тайну. Ключ от моей Тайны пропал из тайника, и я никогда уже не узнаю дорогу к Истине, которая открывалась этим ключом. Об этом тайнике знала только Дива Беккер, а её уже давно нет в живых. Но не попади я сегодня сюда, на гору Теней, вряд ли бы я вспомнила обо всём этом.
Я редко бываю на этой горе. С живыми одноклассниками и то уже целый век не встречалась, а тут, месяц тому назад, уже наверняка зная, что уеду, мне вздумалось собрать их всех на проводы. Четверть века минуло с того торжественного момента, когда прозвучал последний звонок и мы с радостью разбежались в разные стороны. Как же, перед нами были все дороги открыты, мы были молоды, самоуверенны и... наивны. А нас встречала самая что ни на есть настоящая жизнь: суровая, продажная, жестокая. Вот тут только и начиналась школа жизни, а до этого – было детство, игра. И не удивительно, что многие из нас не выдерживали и уходили.
– Слышь, Тинушка, – как бы издалека прозвучал голос соседки, – а ведь уедешь ты в среду и мы, может быть, с тобой больше не увидимся. Даже если ты когда-нибудь, через много лет, вернёшься сюда, – в гости приедешь, соседка твоя, тётя Варя, уже тут, на горе, поселится. Но я думаю, что ты не вернёшься... Наблюдала за тобой сегодня. Ты прощалась навсегда. Помню, как отец твой, уезжая, молча кивал каждому двору, каждому дереву, – навсегда прощался. Ты вот, сидела на скамейке у могилы Дивы Беккер... уже нездешняя какая-то, далёкая, как с другой планеты... Знаешь, я помню, как вы с ней всегда первого сентября ко мне за астрами прибегали. Вы были такие, как бы поточнее-то выразиться, такие... не такие, как другие дети, а вроде ярче других, звонче. Вы сами-то как цветочки были. Нет, это другие детки как цветочки, а вы...  каждая из вас – букет. Дивка, та хитрее тебя была, обижала тебя часто, но она не со зла, поверь: она любила тебя, но ещё пуще – всегда побеждать любила, чтобы все ею восхищались, и ты в первую очередь. А тебе ничего не нужно было, ты и тогда уже всё в облаках витала. А Дива, она земная была... Помнишь ещё, когда чуть подросли, обе-то вы как безумные в Олега Карелина влюблены были и бегали каждая по отдельности ко мне со своими страданиями?
– Тёть Варь, что-то ты путаешь, старая стала, в Олега я была влюблена, а Дива страдала по Володьке Шкуропату, Валерке Соколову и Ринату Тухватуллину. 
– Ну ты меня уж не обижай, что стара стала, так от этого куды денешься, а вот с памятью у меня всё ещё, дай Бог каждому, – полный порядок. Положим, она тебе не открылась, потому что ты её опередила в своём признании. Можешь себе такое представить?
– Я, тёть Варь, вот о чём думала, когда у памятника сидела. Не могу Диву неживой себе представить, не укладывается в голове. А кто памятник ей такой роскошный поставил? Как мне помнится, родственников у неё не осталось, а мужья её бывшие, что один, что другой – забулдыги-алкоголики. А может, это отец её, тот кавказец (Дива его Дон Спермадонор называла...) или сын? Тётя Варя, помнишь Дивиного Олежку? Интересно, что с ним стало? Может, это он маме такой памятник отгрохал? Он уже взросленький мальчик – ему сейчас где-то под тридцать должно быть... Последний раз я видела его, когда ему года три было. Точно. Ох и красивым ребёночком он был! Помнишь? Оранжевые кудри, а глазища-то! Глазища! В жизни своей никогда больше таких красивых детей не видала. Ах, Дива, Дива! Какая ужасная судьба. Сестра её Тамила – всю жизнь в коляске сидела.
В то утро они должны были вместе лететь в Симферополь, к отцу, но Тамиле стало плохо, и её увезли на «скорой» в больницу, потому она не попала на этот самолёт и... осталась в живых. Так мне кто-то рассказывал. Правда это?
– Ты, девонька, всё где-то по свету моталась, многого не знаешь, а я тебе такое расскажу! Приходи вечерком, поболтаем. Я тебе одно очень странное письмо покажу и фотку. Я его с полгода назад получила. Письмо, ежели по штемпелю судить, из Москвы отослано, но, сдаётся мне, заграничное оно. И ещё... кое-что мне показать тебе надобно. Тебе будет интересно почитать. А сыночка её и вправду в детстве таким лапочкой был, а умница какой. После того как Дива на Север укатила с этим то ли лётчиком, то ли подводником, мальчик у Валериных родителей так и жил (он тогда уже в школу ходил, ему лет восемь было). Потом, после катастрофы, его Дивин дядя, Лазарь Семёныч, усыновил и забрал в Москву. Там Олежка школу с медалью, говорят, закончил и в университет поступил. Да, вот ещё, давеча в городе на базаре Никитичну, свекровь Дивину, встретила. Так она мне и рассказала, что внучок, Олежка, то бишь, таперича тоже у Германии живёт. Он студентом на каникулах где-то на юге Казахстана в стройотряде работал, там и женился, – на немочке... Никитична сказывала, что окрутила девка его, голову заморочила, ребёночка родила, ну и... А он ради неё даже университет бросил, в деревню жить переехал. А прошлой осенью они укатили в Германию. Но он бабушку не забывает, посылку, вот, к Пасхе прислал...  таблетки разноцветные – яйца красить, ну и гостинцы разные. Мелочь, а приятно. Много ли старухе одинокой надобно-то для счастья. Всего-то, чтобы кто-нибудь хоть редко о себе словом добрым либо каким знаком внимания напомнил... 
Домой с погоста мы решаем спуститься другой дорогой, через микрорайон. Путь этот сквозь грязные дворы скучных шлакобетонных пятиэтажек несколько короче и мимо магазина проходит. Может, что-нибудь из продуктов „выкинули“ – так двух зайцев убьём. Однако в магазине нам не повезло, и мы с пустыми руками возвращаемся домой.
Много лет назад на месте этого серого несимпатичного микрорайона был роскошный старый сад, в котором я и мои друзья провели несколько счастливых лет. Здесь протекал третий период моего детства. Сад был живой: он состоял из таинственных звуков, приятных запахов, невероятных красок, здесь до самой ночи не смолкал детский гомон. А когда родители растаскивали нас по домам, сад становился серьёзным и торжественным.
Улица наша, Вишнёвая, тогда только начинала застраиваться в отдалении от посёлка, за совхозным полем, и примыкала к саду. А вот тут проходила берёзовая аллея, ведущая в посёлок. Помню, какая красота открывалась, когда на рассвете посмотришь наверх: разноцветное небо покоится на величественной короне Заилийского Алатау; снежные пирамиды гор играют первыми лучами солнца. День медленно „сходит вниз“, открывая взгляду вначале синие горы с голубыми тянь-шаньскими елями, затем далёкие тёмно-зелёные сады, потом уже наш старый сад и, наконец, берёзовую аллею и нашу улицу... 
Раньше я любила просыпаться рано-рано, чтобы увидеть своими глазами чудо рождения красоты и зарядиться хорошим настроением на весь день. А сегодня посмотришь вверх, и взгляд, едва оторвавшись от неба, тупо упирается в бельмо на горизонте – микрорайон «Казахфильм», падает вниз и разбивается вдребезги о гранитный памятник на перекрёстке. Камень этот лежит тут, как и сто лет назад, и вода под него не течёт, и машины его объезжают. Эту гранитную глыбу вынесло селевым потоком из ущелья ещё в начале двадцатого века. Камни поменьше увезли, а этот не тронули. Пусть люди, кто не знает, соображают, как ему удалось перепрыгнуть через микрорайон и развалиться тут, как ни в чём не бывало, на перепутье. Когда-то тут быстрая речушка с гор сбегала. Звонкая речка, прыгая по камушкам, играючи пересекала сад, а тут, перед камнем, останавливалась, раскидывала руки и обнимала камень, а на той стороне смыкала их вновь и весело бежала дальше вниз. Вода в речке была чистая-чистая и очень холодная... Куда она исчезла? Даже намёка не осталось...
Сад вырубили... лет двадцать назад. Ровные улицы из серых бетонных коробок поползли от Вишнёвой вверх. Поле слева тоже застроили, правда, несколько позже. Для проведения строительных работ надо было снести лежащие на пути либо нашу улицу, либо берёзовую аллею... Вырубили берёзы и... снесли верхнюю часть Вишнёвой. От неё осталось только десятка два дворов: зелёный островочек, взятый городом в кольцо. От посёлка нашего мы оказались тоже городом отрезаны, так что теперь не относились ни к селу, ни к городу.

Мы подходим к нашей улице...
Когда-то давно, вернувшись домой из командировки и впервые взглянув на горы сквозь бетонную призму микрорайона, я написала стихотворение, строчки из которого непроизвольно возникли в памяти:

Здесь было от деревьев тесно,
Сад выглядел таинствено и дико.
А вот на этом самом месте
Стояли тополь с тополихой.

Сад был заброшен, был ничей,
На радость детям из деревни.
Сюда к нам мчался с гор ручей
И лишь для нас цвели деревья.

И на гастроли прилетали
К нам даже соловьи весною.
Тогда здесь тени оживали,
И всё влюблялось под луною.

С рассветом тени исчезали.
Заутреннюю пели пташки...
И бриллиантами сверкали
Росы слезинки на ромашках.

В ручей смотрелась плакса-ива,
И клён кокетничал с берёзой...
И необузданно-красиво
Пылал кустарник дикой розы.

Всё превращалось тут в игру
Реальности с воображеньем.
А летом, в самую жару,
Здесь солнце укрощалось тенью...

Когда-то, много лет назад,
Мир прост был и добрее, вроде.
Заброшенный и дикий сад
Нам открывал любовь к природе.

А вот теперь: „Снимите шляпы“ –
Сказать хотят немые пни.
Здесь Красота жила когда-то,
Когда-то были мы детьми...

Где сад дышал, на этом месте,
Стоят дома в порядке строгом.
Как памятник о нашем детстве
Лежит лишь камень у дороги.

Но... вширь и  ввысь дома растут.
Расчётливо и деловито
Здесь люди без волшебств живут
И поклоняясь культу быта.

Здесь нет доски мемориальной,
Но тут осталось наше детство.
Сад был убит, как ни печально,
По чью-то цель, на чьё-то средство.

Я прочла это стихитворение, сама удивляясь, что помню его наизусть. Тётя Варя обняла меня и заплакала: 
 – Правдиво как ты написала! Спасибо тебе, роднуля, душу ты мне растревожила стихами своими... воспоминания разбудила... А я стишата твои детские храню, в папочку собрала и никому, как ты велела, не показывала. Хочешь в папочку-то заглянуть? Там помимо твоих виршей ещё и Дивины стихи есть. Да ты, похоже, и не ведала, что она тоже писала. А ещё она мне на сохранение пачку писем оставила. Это её переписка с Олегом Карелиным. После его гибели эти письма вернул ей брат Олега. Дива вскоре замуж вышла, и накануне свадьбы принесла эту стопочку мне на сохранение. Ты, хоть и часто приезжала, но всегда не надолго. Я понимала, что у тебя не было времени поговорить со мной. Спасибо хоть здороваться не забывала да про дела спросить... А Дива долго рядышком жила, она только после второго замужества укатила на Север, мы с ней чаще общались.   
Я обнимаю соседку в знак того, что я её люблю и чтобы понапрасну не обижалась, но не нахожу нужных слов. Так в обнимку молча мы идём до самого дома.
Оставшись одна, я упала на кушетку совершенно обессиленная. Пыталась освободиться от воспоминаний, но они и не собирались отпускать и всё настойчивей напирали на меня. Потом я перестала сопротивляться памяти, и мне сделалось вдруг легко-легко.


БЛИК В ПРОШЛОЕ. ДЕТСТВО ПЕРВОЕ, ТАЁЖНОЕ

Цыганёнок Алёшка. Большая Тайна

...Я перестала сопротивляться памяти, и мне сделалось вдруг легко-легко.

Я увидела себя семилетней девочкой в далёком сибирском селе Листвянка Кемеровской области, где я провела своё первое детство.
Было лето 1956 года, – время очередного большого переезда российских немцев. Многие семьи уже покинули наш таёжный край и теперь писали письма из Средней Азии и Казахстана и звали односельчан, на все лады красноречиво расхваливая климат, природу и людей. В письмах описывалось только всё положительное. Это мы сейчас понимаем, что тогда по-другому люди просто не могли писать. И они не лгали, нет, – им просто не хотелось опять принудительным путём возвращаться в Сибирь. Ведь письма писали не дети, а взрослые, которые ещё не забыли своего последнего переселения из Поволжья в сентябре 1941-го – в телячьих вагонах. 
Мы, послевоенные сибирские дети, были только детьми, но детьми врагов планеты, – немцами, фашистиками. В селе, правда, жили ещё семьи „врагов народа“ – „кулаки“ и „подкулачники“ „расхитители“ и „космополиты“, какие-то староверы и раскольники, бывшие попы и прочие „вредители“. Сложно было нам, детям, понять, кто есть кто, а объяснить толком никто не мог или не хотел, но, скорее всего, боялись.
Мы радовались отъезду, но было жаль терять друзей. Родителям нашим как-то удавалось отгородить детей от проблем, о которых они молчали и обсуждали их только в отсутствие детей и по-немецки. У взрослых были свои тайны, они нас от чего-то оберегали, ничего не рассказывая нам. Взрослые немцы все были крайне неразговорчивы. Немцы, одним словом. Но ведь и у нас, детей, тоже могли быть свои, детские тайны.

И вспомнилась мне моя Большая Тайна, которую я привезла с собой из моего самого раннего детства. Теперь об этой Тайне можно уже всем рассказать, потому что сейчас это никому вреда не принесёт, но тогда... Тайна появилась у меня летом 1955 года.

До исторического переезда в Казахстан оставался ещё целый год. За нашим селом на опушке леса цыгане каждый год разбивали свой лагерь. В этом году здесь остановился уже знакомый односельчанам по прошлым годам цыганский табор. У меня там друг был – цыганёнок Алёшка. Настоящий, хороший друг. Со мной в детстве всякие чудеса происходили. Я как бы сельской знаменитостью была: то ли ангелом, который спустился с неба сухим в грозу, по словам одних, то ли чертёнком, как уверяли другие. И те и другие божились и клялись, что это именно так. Кто хотел, тот и верил. Я и сама частенько рассказывала бабушкам стареньким, сидящим на завалинках, всякие истории, которые либо придумывала, либо вычитывала в книжках, сейчас уже не помню. Некоторые мои знакомые или родственники, в том числе и братья, называли меня врушей, а большинство людей – фантазёркой, но я сама была твёрдо уверена в том, что говорю только правду, и сильно обижалась, когда мне не верили.
Читать я научилась очень рано, –  в три года, и ещё до школы слыла чуть ли не самым начитанным человеком во всей деревне. Ну, может, не совсем во всей, а только в её немецкой части и среди не умевших читать по-русски.
Наше село было разделено речкой на две части. По ту сторону жили русские и все остальные, кто были не немцы. Между пацанами верхнего и нижнего села проходили частые драки. И это было в порядке вещей. Но были и исключения, когда дружба была сильнее ненависти. Один из моих братьев, Артур, дружил с самым отъявленным хулиганом Борькой Архиповым, и что только взрослые с обеих сторон ни делали, их невозможно было разъединить. Мама плакала, говорила, что эта дружба до добра не доведёт. Мать Бориса была того же мнения, только у неё во всём был виноват „этот фашистик“ (её муж погиб на войне).
Но вернёмся ко мне, любимой – маленькой нахалке, рассказывающей бабушкам сказки. Я очень любила читать и воображать и, должно быть, у меня иногда стирались границы реального и придуманного мира. Это я сейчас так думаю. В то время меня иногда силой отрывали от книжек (чтобы не ослепла) и выгоняли на улицу. Но предупреждали, чтобы не вздумала опять потеряться (как тогда!). И я выходила на улицу немножко прогуляться, но исключительно только из уважения к старшим. Мне и в голову не приходило потеряться (как тогда), тем более что я ещё очень хорошо помнила, чем это для меня обернулось. Но об этом я расскажу позже.
Мы жили на самой окраине, и я обычно уходила не в село, а в направлении леса, потому что там было красиво. Я очень любила смотреть на облака и придумывать себе свои собственные сказки Пушкина, или стихи, или басни... И не удивительно, что, заглядываясь на небо, могла споткнуться и угодить в лужу. Как бы то ни было, но у взрослых – родителей, братьев и тёток, – всегда имелся повод ругать меня или наказывать. Радости оттого, что я много читаю, родители отнюдь не испытывали, потому что по опыту знали, как опасно быть грамотным (в 1937 году на Украине, где родители жили до переезда в Саратовскую область – в Автономную Немецкую Республику Поволжья, однажды ночью забрали всю сельскую интеллигенцию. Среди них были два брата отца и муж его сестры, а также мамин брат).   
В общем, родители были уверены, что чтение до добра не доведёт, но они надеялись, что когда я пойду в школу, у меня охота учиться отпадёт сама собой, потому что до меня у них уже было семеро по лавкам, и все, как один, школу ненавидели. То же происходило и с соседскими детьми, так что какая-то надежда у моих ближайших предков всё ещё оставалась. Их гораздо больше волновало, что меня абсолютно не интересует то, что должна знать и уметь каждая нормальная девочка. Вышивать, вязать, шить, стирать, убираться в доме и во дворе – всё это мне было чуждо. Я даже в куклы играть не хотела. Да какие там куклы в то время были?
Разгуливая однажды, как обычно, ногами по земле, а глазами – по небу, я уткнулась во что-то и чуть было не упала. Передо мной стоял незнакомый мальчик, который меня также не приметил, потому что с нежностью разглядывал свои ладошки. Мальчик протянул ручки ко мне и чуть приоткрыл ладони: боже, какое чудо! Это была бабочка необыкновенной красоты. Он хотел мне её подарить, но я уговорила его отпустить её. Бабочка спорхнула с ладошки и, сделав несколько взмахов, опустилась на цветок. Мы подошли осторожно, но она опять поднялась и отлетела ещё чуть-чуть дальше. Мы следовали за ней и не заметили, как ушли далеко от села. Лишь когда стали надвигаться сумерки, решили вернуться. Тут только я догадалась спросить мальчика, кто он такой. Он сказал, что его зовут Алёшка-цыган, что он из табора и что про меня он всё знает, потому что я – ангел, который однажды... спустился с неба сухим в грозу... Алёшка попросил меня рассказать, как я вообще попала на небо. – Ведь братья потеряли тебя в лесу, – сказал он, – тебя тогда всей деревней искали, даже к нам в табор приходили. Ох, и страшная гроза в тот день была, я боялся, что небо разбилось. Тебе там, наверху, что ли, не было страшно?
Это был как раз тот самый случай, когда я в грозу потерялась, и вся деревня искала меня, а я... по словам свидетелей, спустилась с неба (аки Ангел!) в сухом платьице и вошла в дом... Но на сей раз я об этом ничего не рассказала моему новому другу, потому что спешила попасть домой, пока меня не спохватились.
– Знаешь, Алёшка, ты меня тут подожди, я сбегаю быстренько, лягу спать. А как только мама нас пересчитает и сама пойдёт спать, я потихонечку убегу, – сказала я и поспешила домой. Летом детям разрешали спать на сеновале, но перед сном нас всегда пересчитывали. Незаметно сбежать, в принципе, было возможно, но, разумеется, только после поверки. 
Стояло последнее лето моего первого детства (дошкольного). Через месяц начнутся занятия в школе, и тогда уже на такие прогулки совсем не будет времени. Алёшка в школу не ходил, – цыган потому что. Он ни читать, ни писать не умел, хотя ему уже лет восемь было, а может, и больше. Но он знал столько всяких разных вещей, и мне с ним было совсем не скучно, даже напротив – интересно... Я ему рассказывала сказки, которые после прочтения запоминала наизусть. Особенно если они были написаны в стихах, как сказки Пушкина. Если я какую-то строчку не запоминала, потому что не понимала, то по ходу досочиняла её сама. Сказки Пушкина Алёшке очень нравились, особенно „Руслан и Людмила“ и „Сказка о царе Салтане“. В общем, я рассказывала ему сказки, а он взамен учил меня смотреть на звёзды. Он знал, где какое созвездие находится и как оно называется. Вскоре я стала тоже разбираться в звёздах. Об этом можно было догадаться по именам телят, коз и других домашних животных, с которыми мы росли. У нас были: бычок Альтаир, козы – Козерог и Венера,  овцы – Аврора и Альдебаран. Взрослая половина нашей семьи не называла домашнюю скотину по именам. Старшие братья часто посмеивались над моими причудами. Из-за моего пристрастия к звёздным именам или потому, что взрослые не в состоянии были понять и оценить этого, иногда у меня возникали и неприятности. Так, например, однажды я нарекла пёструю тёлочку замечательным, на мой взгляд, именем, но никому не поведала его. На ехидные вопросы братьев, неужели у меня весь запас звёзд вышел и что же теперь с бедной безымянной тёлочкой будет, я шёпотом  поясняла, что имя у тёлки есть, но я его вслух стесняюсь произнести, потому что боюсь тётю Олю обидеть. Тётя Оля – это мамина сестра, которая жила с нами и помогала маме вести домашнее хозяйство и воспитывать детей. Вскоре и до тёти Оли дошёл слух про загадочное имя тёлки. Она ласковым голосом попросила меня сказать ей одной по секрету, каким это именем я тёлку окрестила. Неужели – Ольга? Может, новую звезду открыли и в её честь назвали, а она про это не ведает ещё? Ну я и сказала, что это никакая не новая звезда, а очень даже старое созвездие, Дева называется, а так как Ольгу все в селе старой девой называют, то вроде как эта рыжая тёлочка – теперь ваша тёзка... С тётей был настоящий шок. Ольгу с тех пор сельчане Старой Звездой называть стали. А я впала у тёти в немилость: она теперь, как только замечала, что я читаю или замечталась (бездельничаю, значит), тут же заставляла меня выполнять какую-нибудь домашнюю работу, которую раньше всегда преспокойненько сама делала, не мешая умному ребёнку (мне, то бишь, ещё вчерашней тёти-Олиной гордости) развиваться. Вот до чего довело меня моё чрезмерное увлечение астрономией.
Алёшке, между прочим, тоже не понравилось, что я козу Венерой назвала, ведь так звали его маму, но я успокоила его, рассказав, что у соседей наших маму зовут тётя Роза, а у них и корова Розка, и козу также Розой зовут. И ничего, а у бабули Лизы-Вейс  корову зовут Дочка, а козу Лиза, а зато дочку лизы-вейсину зовут Карола.
В сибирских сёлах (не только в нашем) в пятидесятые годы почти в каждом дворе было много домашнего скота. Это не потому, что люди жили там зажиточно, а просто тогда была такая политика. Каждая семья имела право держать коров, свиней, овец, коз и, разумеется, гусей, кур и уток – сколько угодно. Но (!) все домашние животные были в конторе зарегистрированы, и каждая семья обязана была, согласно закону, сдавать государству налог натурой: сливки, сметану, масло, мясо, сало, яйца. Семья имела право оставлять себе только обрат – голубовато-белую жидкость, выливающуюся из нижнего крыла сепаратора. То, что выливалось из верхнего крыла, были сливки, и они забирались Государством – эдаким ненасытным чудовищем, в моём тогдашнем представлении. Кстати, козье молоко и молоко овец не забирали, но зато надо было сдавать козий пух и шерсть овечью. Поэтому овец по весне, как пацанов в школу, налысо стригли, и они дрожали от холода.
Мы, дети, рано усвоили, что масло и сметана – продукты неполезные, а обрат – это и есть самое настоящее молоко, только очищенное, а потому ещё вкуснее и полезнее. И ещё оставались в семье пахта – буттермильх, и грибеншмальц – пропущенные через мясорубку выжарки. Вполне съедобные продукты. Во всяком случае, они были гораздо приятнее рыбьего жира. Мама всегда плакала, когда приезжали забирать налог. Бывали, правда, и такие счастливые случаи, когда из лесу в село незаметно по ночам прокрадывалась хитрая неуловимая лиса и воровала птиц. От этой плутовки (дай Бог ей здоровья – говорили старушки) не было никакого спасу. Жители села приносили в контору вещественные доказательства – крылышки, пёрышки, лапки, – всё, что от любимых гусей и утят оставалось. Начальство в таких случаях для порядку составляло какие-то там протоколы, и некоторая часть домашней птицы списывалась. В такие дни из домов на улицу вырывались очень вкусные запахи: жители села праздновали „Лисичкины именины“. С голоду мы не умирали, летом собирали в лесу ягоды и грибы. У некоторых старожилов в саду созревали и вполне культурные ягоды, такие как малина и смородина, но достать черенки было делом нелёгким. Начальство привозило их обычно аж из областного центра – Кемерово, куда оно отправлялось каждый квартал с отчётом. В такие дни, когда начальство было в отъезде, в деревне наступал праздник. Взрослые собирались компаниями то у одного, то у другого, – играли в шахматы, карты, лото и лузгали семечки. И вдоволь „шпрехали“ по-немецки. Даже не то чтобы разговаривали, а, скорее, пели... немецкие песни. Из Верхней Листвянки и соседнего села приходили женщины и звали в клуб „на танцы“. В такие дни как-то забывалось, что мы потенциальные враги. В немецкой половине был небольшой оркестр: две скрипки, гармошка, балалайка и несколько губных гармоник. И если к ним примыкали ещё и цыгане со своими гитарами и скрипками, это был настоящий праздник. Дети тоже радовались таким дням. Мы были предоставлены сами себе и могли делать всё, что вздумается, кроме, конечно, глупостей, что и  обещали клятвенно родителям.
В середине августа в деревне намечался такой „праздник“, и грех нам было бы не воспользоваться этой возможностью для исполнения чего-либо стоящего. Я пообещала Алёшке, что ночью пойду с ним за речку – воровать малину у самого председателя сельсовета Никоненко. Ну, конечно же, наше общение с ним выходило иногда и за рамки созвездий и сказок Пушкина. Как-никак, Алёшка был, хоть и маленький, но самый настоящий цыган. Я пыталась научить его читать, а он учил меня своему цыганскому ремеслу. Так сказать, мы с ним обменивались опытом. Теоретически я была уже подготовлена, осталось только укрепить знания на практике. Но налёт на председательский малинник не состоялся... После обеда в нашем доме появился запыхавшийся Алёшка. Он прибежал попрощаться – табор неожиданно свернул палатки и собрался уезжать на юг. Цыгане, они совсем как перелётные птицы...
– Хорошо им, – думала я, – захотели, собрались, и... – в путь-дорожку, за приключениями. И никакого разрешения у коменданта или председателя сельсовета не берут. Им даже на милицию наплевать. Мне очень хотелось тоже уехать с ними, чтобы просто так странствовать по свету, спать у костра под звёздами, дружить с ветром и небом, ну а если надо, – и воровать. Друг мой Алёшка объяснил мне, что в этом нет ничего плохого, потому что цыгане вовсе даже не воруют, а одалживают, а тому человеку, у которого цыган одолжил, Бог пошлёт потом добра в десять раз больше. А что касается того, что цыгане обманывают людей тем, что гадают, так и тут, – объяснял мне Алёшка, – всё чисто. Цыгане несут людям радостные вести, а про плохое только намекают, чтобы люди задумывались и спешили делать добрые дела, чтобы отвести зло от себя. К тому же они вовсе не заставляют людей верить и денег тоже у людей не отбирают. Ну, положим, просит цыганка, как водится, позолотить ручку, а люди и дают что-нибудь – сами, добровольно. Воруют цыгане только коней, и это тоже не воровство, потому что они возвращают себе своих собственных лошадей, отобранных у них этим бессовестным Государством. Оказывается, это самое Государство, мало того что у своих людей отбирает всё, что у них имеется, так ещё и бедных цыган обдирает, у которых и так ничегошеньки, кроме коня, нет. Вот и попробуй тут разобраться, кто у кого ворует. А ещё Алёшка рассказывал мне, что у цыган есть то, чего у них никто отнять не в силах – это их свободный цыганский дух, а это самое большое богатство. И что цыган обижать – грех. Такой же, как бить детей или животных. Кстати, покормить цыгана, отдать ему ненужные тебе вещи или одежду – относится тоже к разряду добрых дел, которые Бог велел делать людям.
Я была так очарована рассказами Алёшки об их странствиях, что решила непременно воспользоваться сложившейся ситуацией и сбежать из дому с табором. Взрослые все были кто в клубе, кто на посиделках, а братья в доме что-то там увлечённо мастерили, так что можно было действовать. Во дворе на верёвке сушилось бельё после стирки, и моё внимание привлекли штаны моего брата Гарика. Недолго думая, я стянула их с верёвки, надела на себя, подвязала бечёвкой, чтоб не сползали; натянула на себя чью-то рубашку и картуз, чтобы спрятать мои длиннющие волосы, и незаметно улизнула за калитку. С собой я взяла только одну книгу – поэмы А.С. Пушкина, и меня совсем не мучила совесть, что книга-то из библиотеки. Я же её не для себя, а для доброго дела – буду читать неграмотным цыганам Пушкина. Я совершенно забыла про бдительность и стала напевать сама себе песенку, которую запомнила из поэмы „Цыганы“:
Птичка божия не знает
Ни заботы, ни труда,
Хлопотливо не свивает
Долговечного гнезда,
В долгу ночь на ветке дремлет;
Солнце красное взойдёт,
Птичка гласу Бога внемлет,
Встрепенётся и поёт.
За весной, красой природы,
Лето знойное пройдёт –
И туман и непогоды
Осень поздняя несёт:
Людям скучно, людям горе;
Птичка в дальние страны,
В тёплый край, за сине море
Улетает до весны.
Я пела, и уже сама была эта птичка, которая „в тёплый край, за сине море улетает до весны“.
Вдруг кто-то сильный схватил меня за руку, стянул с головы картуз, и знакомый голос учётчицы Нины Фёдоровны строго спросил: „И куда это тебя, птичка певчая, на ночь глядя несёт? Ну-ка, девонька, пошли, я доведу тебя до дому, а то потеряться можешь. Момент для гуляния ты выбрала, скажу тебе прямо, не особенно подходящий. Я с разъезда топаю, мимо табора шла. Цыгане, похоже, покидают нас, пожитки грузят, на юг, в тёплые края собираются. Ты бы, детка, подальше от них держалась, бывают случаи, люди говорят, детей воруют. Так что ты там пела?“
Я была так ошарашена, что потеряла дар речи. Учётчица сдала меня и картуз из рук в руки моим братьям и с лёгким сердцем пошла домой.
Наверное, воображает себе, что доброе дело сделала, а мне она всю жизнь поломала, она отобрала у меня свободу и посадила меня в клетку – думала я и всей душой ненавидела эту проклятую Нину Фёдоровну. А меня, вдобавок, сейчас ещё и братья поколотят. Мне стало себя жалко-жалко, но плакать я себе не разрешила. Братья довольно-таки аккуратно вправили мне мозги: Они вытряхнули меня из гарькиных штанов, влепили пару шлепков, для порядку, и велели идти спать, а завтра пообещали со мной как следует разобраться. Мне было обидно, что побег не удался. Очень уж хотелось узнать, куда на зиму улетают птицы. Я была уверена, что улетают они в волшебную страну Лукоморье. И я, уже засыпая, думала о птицах перелётных, о моём друге, о Пушкине. И кот учёный мне песни пел  и сказки говорил...

ДЕТСТВО ПЕРВОЕ, ТАЁЖНОЕ. СТРАСТИ НЕИМОВЕРНЫЕ.

Утром всё в мире было уже иначе. В селе произошёл ряд событий, всколыхнувших всю округу.
Ну, во-первых, не все цыгане уехали. Иногда цыган брали на сезонную работу, и отец Алёшки, Ульян, работал кузнецом на хуторе Соломенный, вместе с моим отцом и Антоном Краузе (вообще-то его звали Драгомир Богданович Ульянов, но сельчане назвали его просто Ульяном).
. Поговаривали, что Ульян не уехал, потому что ждал начальника МТС, чтобы получить расчёт. Но я думаю, что цыгане не могут отставать от табора только из-за денег, – ведь если они и так могли себе всё, что необходимо, украсть, то есть одолжить, то деньги в жизни их не играли столь важной роли. Все люди в селе работали и получали за это зарплату. А Алёшкин отец работал с удовольствием. Папа с дядей Антоном так и говорили, что цыган этот работает, как и гуляет, – от души и с радостью, будто бы поёт и танцует. Да к тому же он и так, сам по себе, уже счастливый человек – цыган потому что. При чём тут деньги? Нет, тут должна была быть ещё какая-то другая причина. И потом, если цыгану-папе так уж обязательно было ждать приезда  начальника, зачем, спрашивается, прибегал Алёшка со мной прощаться? – так думала я, узнав, что мой друг не уехал. Но, разумеется, я не могла знать всего, что тогда произошло. Многое от нас, детей, взрослые скрывали. И вопросы, часто задаваемые детьми, не находили у родителей ответа, особенно если это касалось политики. Родители отмалчивались или, в лучшем случае, просили нас подождать: время нынче такое, нельзя говорить. Опасно это.
Вот в такое особенное время мы росли и развивались и сами искали ответы на вопросы, которые нас мучили. Так, краем уха я уловила, как соседка тётя Катя через изгородь вполголоса рассказывала маме, что прошлой ночью в лесу кто-то чуть было не убил цыганку, жену кузнеца. Она травы лечебные в дорогу собирала. Муж нашёл её полуживой, и теперь она на хуторе, у Фриды Краузе в себя приходит. В воскресенье по селу поползли слухи, что в лесу появился то ли зверь страшный, то ли оборотень. Встревоженные слухами жители села полушёпотом рассказывали друг другу об этом происшествии и советовали не отпускать детей одних в лес по ягоды, несмотря на то что был сезон.
Цыгане в тот самый субботний вечер тоже были приглашены на танцы, в Верхнюю Листвянку, но они там не появились, по причине срочных сборов в дорогу дальнюю. Поэтому, наверное, танцы в клубе длились на сей раз не до утра – уже в полночь селяне стали расходиться по домам.
В ту же самую ночь случилось ещё одно происшествие – странное, даже, можно сказать, страшное, от которого потом долго-долго трясло всю округу, – в соседней деревне был убит комендант Пендюков. Этого человека никто не любил – его либо боялись, либо ненавидели, но, скорее всего, люди просто отвечали ему взаимностью.
Это я сейчас так думаю, а тогда я, как и все жители нашего села, от мала до велика, знала, что его надо бояться и избегать.
Когда я узнала обо всём, что случилось, то тоже была несколько взбудоражена. Однако меня переполняли весьма противоречивые чувства, и не терпелось с кем-нибудь поговорить. С одной стороны, я радовалась, что мой друг не уехал, с другой стороны, – мне было очень жаль Алёшкину маму, цыганку Венеру. Она была в моём воображении Царевной-Лебедью. Однажды зимой у нас дома жила птица (лебедь) с перебитым крылом, которую подобрал в лесу старший брат. Птица отстала от стаи, улетевшей на юг. Ей пришлось перезимовать у нас, с нашими гусями и утками, а весной она улетела. Вот и мои друзья цыгане – люди-птицы, остались в нашем селе зимовать, а стая их уже где-нибудь к тёплым краям приближается... А нам тут вот без особого разрешения коменданта дальше разъезда шага не смей сделать – пристрелить могут. Правда, может, теперь, когда коменданта самого убили, и разрешения не надо спрашивать?
Всё, что касалось цыган, меня очень тревожило, зато смерть коменданта меня ничуть не огорчила. Ну, если убили плохого человека, то так ему и надо, – думала я, – он-то уж точно это заслужил – и чего это все вокруг такие смурные ходят и совсем не радуются, как я, тому, что плохого человека не стало (слава о зверствах коменданта Пендюкова доходила до нашего села, хотя он у нас появлялся не так уж часто). Добро победило зло. Как в сказке. Так что радоваться надо, что всё так хорошо сложилось. Я так и сказала маме, с которой чуть было удар не случился, когда она услышала от меня такое. Она запретила мне выходить на улицу и строго-настрого наказала ни с кем никогда об этом не говорить. – „За такие слова могут всю нашу семью в тюрьму посадить, – сказала напуганная до полусмерти мама, –  да и Господь Бог знает, что творит. Нам следует от этого дела подальше держаться“.
В тот момент меня ещё не занимали философские вопросы о жизни и смерти. Об этом всерьёз задумываться я начала несколько позже, примерно недели через две.
В соседнем селе, где находилась комендатура, срочно разместился оперативный штаб. Из окрестных сёл забирали на допрос мужчин, но потом их отпускали под расписку домой – шли уборочные работы. Страсти не унимались. Взрослое население Листвянки стало ещё замкнутее. Кто-то припомнил, как в прошлом году Пендюков, угрожая пистолетом, забрал у цыгана Ульяна коня. Правда, далеко он тогда не ускакал. Принц, так звали жеребца, сбросил пьяного седока близ хутора Соломенный и прискакал обратно в табор. Несчастного коменданта со сломанной ногой нашёл кузнец Антон Краузе и отвёз домой. Пендюков матюгался на чём свет стоит и грозился разделаться со всем табором.
А ещё ходили слухи, что нападение на цыганку в лесу было делом рук коменданта. Через несколько дней из города приехала машина – чёрный ворон, на которой и увезли арестованного цыгана Ульяна.

Незаметно наступила осень, подошло первое сентября, и детвора пошла в школу. У меня началась новая полоса жизни. С детскими шалостями, такими как превращение в Ангела или чертёнка, пришлось теперь расстаться. Вроде совсем недавно это было, когда я неслась с диким воплем по улице, а некоторые встречные старушки, увидев меня, начинали быстро-быстро креститься и причитать: „Свят! Свят! Свят! Нечистая Сила!“. Другие восклицали: „Jesus Maria!“ и „Ach Du, Gro;er Herr Gott!“ 
Это произошло накануне того самого события, когда я „спустилась с неба“. Папа в тот день чистил дымоход. Он аккуратно собрал сажу в мешочек и как раз пристраивал этот самый мешочек на верхней полочке под навесом, как появилась я и поинтересовалась, что это он там прячет так высоко. Папа сказал, что это не для детей и чтобы я от этих полок, где его инструменты и всякие мази-клеи стоят, лучше подальше держалась, чтобы не испачкаться. Я послушно отошла от полок с инструментами, дождалась, пока отец вышел со двора, и стала соображать, как мне до верхней полки добраться? Потом подкатила чурбан, поставила на него тазик вверх дном, на тазик горшок, и забралась на него. Мне пришлось встать на цыпочки, чтобы дотянуться до мешочка. Я ухватилась за верёвочку, которой был мешочек завязан, и потянула на себя. Чурбан подо мной закачался, и я с грохотом свалилась вниз. Падая, я попыталась ухватиться за что-нибудь; со второй полки на меня опрокинулась банка с какой-то вонючей липкой жидкостью, а сверху из мешочка высыпалась сажа. Я начала стряхивать с себя сажу, но она просто размазывалась и становилось ещё хуже. Войти в дом в таком виде я не рискнула, поэтому побежала по улице к речке. Вот тогда-то бабульки встречные и видели собственными глазами чертёнка. С испугу старушенции все разбежались по домам, только одна, самая смелая, вытащила меня из речки и потащила домой. Это была наша старая. Тетя Оля, отмывая меня от сажи, так щедро меня стыдила, что я чуть не умерла от угрызения совести. Но потом со мной случился позор ещё большего масштаба... и прошлый начисто смылся с души и сердца, уступив место новым, более солидным, страданиям.
Надо сказать, что после тётиной головомойки я очень старалась сделать что-нибудь приличное, но получалось ещё хуже.
Раньше, когда я была совсем маленькой, она мной очень гордилась, особенно когда я научилась читать. В конторе, где она работала бухгалтером (тётя Оля хорошо говорила по-русски и была грамотной), все знали, что у нас в семье растёт настоящий вундеркинд, то есть я. Но однажды... это было еще до того, как я попала на небо. Мои братья с компанией соседских пацанов собирались на рыбалку, но заметив, что у мельницы кучкуются мальчишки с Верхней, решили сперва узнать, что те затевают. Наши пацаны плохо понимали по-русски, а им очень хотелось знать планы своих „врагов“ с Верхней. Поэтому они послали меня в разведку. Я, точно выполняя наказ братьев, незаметно подкралась к „врагам“ и навострила уши. Но один из мальчишек заметил меня и с возгласом „шпионку фашистскую поймал!“ – выволок на средину. Вначале я мужественно молчала, как настоящая Зоя.
– Отпусти её, это этих бешенных фрицев козявка, – сказал старший из
компании, – она поди по-русски ни слова не понимает. То же мне – шпионка! Ха-Ха!
– Это кто? Я-я-а – не понимаю?! – возмутилась я.  – Если хочешь знать, я
даже читать по-русски умею и считать до тыщи, вот!
– Ну это мы сейчас проверим, – сказал головастый пацан
в пилотке из газеты „правда“ на голове, – ну-ка, расступитесь, – он притоптал пыль под ногами, разровнял аккуратно и стал острием палки выводить буквы.
– Ну, козявка, читай, что тут написано?
– С-У-К-А... Сука! – громко прочла я, – Сука!
– А это?
– Б–б–б–э–элядь! ****ь!
Мальчишка писал незнакомые мне слова, и я их читала: „Х...“,“П....“,...
„Вражеские“ пацаны вокруг нас корчились от смеха. Им очень понравилось, как я читаю, они меня на все лады хвалили и восхищались мной.
– Слова у вас какие-то нерусские, – сказала я, – так на нашей улице никто
не говорит, и в газете и в книжках я ещё никогда слов таких не встречала.
– Ну ясно, у вас там одни фрицы жувут, они по-русски не кумекают, а эти слова самые настоящие русские и есть, – стали в один голос заверять мальчишки. Я им поверила. Мы ещё немножко посмеялись, мальчишки проводили меня до самой границы Верхней Листвянки и побрели на речку рыбачить. А я, радостная, помчалась к братьям и стала взахлёб с восторгом рассказывать им, какие добрые и хорошие русские мальчики. Я перед братьями защеголяла запасом новых, самых настоящих русских слов, которые я только что выучила. Наши немецкие пацаны тоже долго смеялись, услышав мой рассказ. Братья попросили меня только маме не говорить об этом. А вот тёте Ольге можно, нет, даже нужно об рассказать, она очень обрадуется. А тут кстати вышла мама и попросила мальчиков отнести тёте Ольге в контору хлеб и фляжку с молоком. Мне в этот день везло. Я уже совсем большая! Братья доверили мне (одной) отнести обед тёте Ольге на самый край деревни в контору.
В конторе кроме тёти Ольги было ещё несколько женщин и один мужчина в очках. Они составляли какой-то там квартальный отчёт и работали без перерыва. С моим появлением все отложили дружно счёты и стали с любопытством меня разглядывать и расспрашивать. Одна тётка заинтересовалась, не та ли я умная и хорошая девочка, которая „умеет читать и писать, и до ста считать“.
–  Не до ста, а до тыщи, – с гордостью поправила я её, – а остальное правда. –  И в подтверждение своих слов стала всякие надписи читать: „КАССА“, „ДЕБЕТ“, „КРЕДИТ“, „ОТЧЁТ“, „ГРОССБУХ“. Все захлопали, завосхищались мной, и тут я вспомнила, что только что сегодня научилась читать и писать такие хорошие, настоящие русские, очень красивые слова „Х..“, „П....“.
Все, кроме тёти Ольги, стали весело смеяться, громче всех мужчина в очках. Тётя Ольга сделалась красной в лице, схватила меня за шкирку и потащила на улицу.
– Марш домой! Бессовестная! Поговорим после! – процедила она и вернулась на работу, а я, ничего не понимая, в недоумении побрела домой.

Ах, как это давно было... Теперь я была уже совершенно другим человеком. Теперь я казалась сама себе очень важной и взрослой. С детскими глупостями было покончено. Окончательно.
Начальная школа находилась в Верхней Листвянке, в старом бревенчатом доме. В ней было всего два объединённых класса: первый плюс третий и второй плюс четвёртый. В нашем классе в два ряда стояли парты. Ряд у окна занимал третий класс, а к двери поближе – первый. В первом кроме меня было ещё две девочки: Аня и Неля. А ещё в нашем классе было пять пацанов, и среди них мальчики-двойняшки Краузе: Андрей и Ваня. Ваня был глухонемой, но его всё равно записали в эту школу, потому что в Листвянке не было школы для глухонемых, да и детей таких, особенных, во всей округе больше не было. Все почему-то тогда нормальными на свет появлялись, а уже потом становились кто – глухими, кто (как наши родители) – немыми. Да все родители в нашем селе какие-то молчаливые, угрюмые: переговариваются тихо-тихо, поют только по праздникам, и песни-то у них очень уж печальные. Совсем другое дело цыгане. Разговаривают громко, можно даже сказать – кричат, если  не знать, что для них это совсем нормально. А как поют! Аж до верхней Листвянки слыхать. Вспомнила друзей своих. И так мне Алёшку увидеть захотелось, про школу рассказать, да и про его родителей узнать. Я знала, что он и его мама живут временно у Краузе на хуторе Соломенном, но как туда попасть? Надо было срочно что-нибудь придумать, чтобы мама меня отпустила.
На последней переменке, когда все дети вышли во двор, я незаметно стащила букварь у Андрюшки Краузе и сунула себе в сумку. Вот каким сообразительным ребёнком я была в детстве, да и уроки цыганёнка не пропали даром. Дома я „случайно обнаружила“ в сумке чужой учебник и уговорила маму отпустить меня быстренько сбегать на хутор, да и заодно предложила отнести папе в кузницу обед. Мама разрешила, но велела сперва переодеться и поесть. А мне так хотелось покрасоваться перед Алёшкой в моей новой школьной форме: коричневом платье и с белыми, с мережкой, воротничком и манжетами. Но не получилось, хорошо хоть вообще выпустили из дому. Время было такое – опасное. Прошли те славные старые времена, когда меня силой заставляли гулять.
В доме Краузе меня ждали. Тётя Фрида только что велела Андрюшке позвать меня, а я тут как тут. И не из-за букваря – они ещё даже и заметить не успели, что учебника нет, да и вряд ли им пришло в голову, что это я его украла. Но всё равно, все обрадовались букварю, который нечаянно попал в чужую сумку...  Я стала искать глазами Алёшку, но тётя Фрида взяла меня за руку и провела в другую комнату.
– Венера просила послать за тобой, поговорить с тобой хочет, – шепнула мне на ухо хозяйка и оставила нас одних. Я растерялась, увидев очень бледную красивую женщину, всю в белом, лежащую на кровати, на накрахмаленных простынях. К спинке железной кровати была привязана такая особая занавеска с кружевами, тоже очень белая... Только Венерины чёрные волосы да глаза выдавали цыганку, но, всё равно, она походила больше на Царевну-Лебедь, нежели на Алёшкину маму, с которой мы виделись несколько раз. Я стояла, словно заколдованная, не в силах сдвинуться с места, и только смотрела на неё, обо всём на свете забыв. Не знаю, как долго мы молча разглядывали друг друга, наверное, целую вечность, но вдруг я услышала слабый голос: „Подойди ко мне, дочка, не бойся. – Я повиновалась и подошла. Она взяла меня за руку и продолжала: – Тебе, девочка, Бог дал светлую душу и доброе, умное сердце. Постарайся сохранить этот подарок, не испачкать душу, несмотря ни на что. Жизнь твоя лёгкой не будет. Много трудных дорог на пути твоём, но огонёчек ясный в сердце твоём горит, и он поможет тебе в трудную минуту – дорогу к Свету, что людям любовь и радость даёт, покажет. И, как бы плохо тебе в жизни ни было, никогда не держи зла на людей. Ищи Истину, но не забывай, что путь к ней через сердце твоё лежит. Прислушивайся к нему, и оно подскажет тебе правильную дорогу. И ещё, возьми эти серёжки и сохрани их в тайне до того времени, когда тебе исполнится тринадцать лет, затем носи их на счастье. Это не простые серьги, на них знак стоит, по которому тебя узнает нужный человек. Он появится в твоей жизни и сделает тебя счастливой. Эти серьги я получила от матери, она – от своей, мне же Бог не дал дочери, и поэтому я отдаю их тебе. Ты дружишь с Алёшенькой, не оставляй его, когда я уйду“. – Она положила мне в ладошку серёжки и, обессиленная, упала на подушку. Я сунула руку в карман; кто-то вошёл в комнату и вывел меня на улицу.
Во дворе стояли пацаны Краузе и разговаривали. Что за чудеса! Глухонемой Ваня что-то увлечённо рассказывал Андрею. Я уже чуть было не решила, что схожу с ума, как появился настоящий Ванюшка, а с Андреем, оказывается, разговаривал Алёшка, которого дядя Антон постриг наголо. Без своей кудрявой шевелюры Алёшка ни капельки на себя не был похож, и неудивительно, что я его не узнала. А мальчишки, когда их стригут к школе, так вообще все одинаковые: круглоголовые и лапоухие...
В этот раз мы с Алёшкой поговорить не успели, потому что я спешила домой. Увиделись мы с ним только через неделю. На кладбище...
Умерла Венера... На кладбище было не более десяти человек. После того как Царевну-Лебедь закопали, взрослые долго рассуждали, куда поставить крест: в ноги или в голову. Никому из присутствующих не приходилось видеть мёртвых цыган, и опыта хоронить их ни у кого не было. Цыгане – часть живой природы, они кочуют, поют, танцуют, шумят – это все знают; а вот цыганских кладбищ никто-таки не видел, а потому и не знают, куда ставить крест, да и нужен ли он им вообще.
Я спросила у папы, где закопали коменданта Пендюкова? Надо бы просто посмотреть, где у него стоит крест, и тогда станет ясно, куда поставить крест на могилку Венеры, – наоборот. Ведь это так просто. И чего это взрослые так долго рассуждают?.. Папа хмыкнул и сказал, что коменданта похоронили в районном центре на кладбище для военных, и ему вообще не крест, а памятник со звёздой поставили, как почётному коммунисту.
После похорон все пошли к Краузе помянуть усопшую, а на кладбище остался один Алёша. Я подошла к нему и дёрнула за рукав. Он посмотрел на меня, потом поднял глаза к небу и, совсем как взрослый, сказал: „Она отмучилась, теперь она там. Ей там хорошо. Слушай, Тинка, ты же была там, помнишь, ты обещала рассказать мне, что ты там, наверху, делала и было ли тебе страшно, расскажи, а?“  – Алёшка смотрел мне прямо в глаза и ждал ответа.
Я не знала, что делать. Мне совсем не хотелось рассказывать сейчас ему всю правду про тот самый случай, когда позапрошлым летом я потерялась в грозу и меня всей деревней искали, а потом я спустилась по лестнице (аки Ангел) и совершенно сухая вошла в дом, хотя на улице лило, как из ведра.
Случай тот по правде был не столь красивым, как миф, созданный очевидцами. Ни на каком небе я тогда не была вовсе. Просто я поплелась вслед за старшими братьями в лес по ягоды, а они увидели, что на небе появились невесть откуда тёмные тучи, решили, что будет гроза. А в грозу малявке лучше дома оставаться. Братья пытались уговорить меня вернуться домой, пока еще недалеко от дома ушла, но я не покорилась. Тогда они убежали от меня на ту сторону моста и спрятались. Я этого знать не могла, и бегать быстро так, как они, тоже ещё не умела, потому что маленькая была. Когда я наконец перешла по мосту на другую сторону речки, там никого не было, а идти одной в лес мне было страшно, и я потопала обратно. Обида раздирала мою детскую душу, мне никого не хотелось видеть. Я боялась, что вдруг встречу кого-нибудь, и они посмеются надо мной, потому что я маленькая и ни на что не гожусь, – даже ягоду в лесу собирать не доверяют. Ну вот, с такими мрачными мыслями я подходила к дому. Издалека ещё я заметила, что папа ремонтировал трубу на крыше. Мне было стыдно возвращаться ни с чем, а ведь я так гордилась перед этим, что братья впервые разрешили мне пойти с ними по ягоды. Я незаметно прошмыгнула в калитку, но в дом не вошла, потому что плакала, – и стеснялась этого больше всего на свете. И чтобы в доме никто слёз моих не видел, я забралась по лестнице на сарай и спряталась там под тюфяк, набитый соломой. Никто меня не заметил, и я могла вволю поплакать, что я и сделала. Потом я успокоилась и заснула детским здоровым сном. А в это время разразилась та самая страшная гроза, о которой я, разумеется, ни сном ни духом не ведала. Промокшие братья вернулись из лесу домой, и тут только обнаружилась пропажа ребёнка. Получилась страшная драма: почти все жители села, взрослые и дети, под проливным дождём прочёсывали опушку леса, заглядывали под каждый кустик, но ничего, даже бантика или шнурка от ботиночек, не обнаружили. Было много свидетелей, видевших, как я шла вслед за братьями в лес, но ни единая душа не видела моего позорного возвращения. Братья мои старшие чувствовали себя виноватыми и, когда искали, наверное, меня очень любили и совсем не хотели, чтобы меня какой-нибудь лютый зверь загрыз; они, может быть, даже клялись себе никогда больше меня не обижать понапрасну – нашлась бы только живой. 
Ну вот, а я тем временем, облегчив душу слезами и выспавшись как следует, обнаружила себя в не очень-то удобном месте, решила спуститься из своего убежища домой. К тому же очень хотелось есть. Когда я, расставив ручонки по сторонам, чтобы не упасть, спускалась по лестнице вниз, меня заметил и осветил фонарём мой брат Эвальд, вышедший во двор пописать. По ту сторону забора соседка тётя Катя также оказалась во дворе в этот момент, и своими собственными глазами видела, как я спускалась с неба (аки Ангел!), и назавтра рассказывала об этом происшествии односельчанам в магазине.
Брат издал какой-то дикий вопль, вроде: „Тыы!? Ура!!! Нашлась!!!“ – и бросился в дом. Когда я переступила порог, произошло нечто совершено невероятное: всё завертелось, закружилось вокруг меня. Я успела заметить, что в доме царил непривычный хаос: у порога лежала большая гора мокрой одежды. Было много народу, и все были какими-то суматошными. На меня со всех сторон набросились: одни обнимали, целовали, тут же передавали другим, кто-то меня легонько бил, кто-то гладил, кто-то дёргал за косички, но всем хотелось меня потрогать. Все галдели разом, не унимались возгласы типа: „Живая! Нашлась! Слава Богу! Счастье-то какое! Сухая!!!“
Убедившись в том, что я нашлась, кто-то побежал передать эту радостную весть тем, кто еще продолжал поиски. Церемония встречи со мной как будто с заново родившейся обновлялась всякий раз, когда очередной человек возвращался после неудачных поисков. Тётя Оля (старая Звезда) пыталась меня строго наказать – высечь прутом, но мама и старшая сестра не позволили ей. Однако пинков и шлепков от братиков я в тот вечер получила вдоволь. Увидев меня живой и невредимой, да ещё совершенно сухой, они уже забыли, конечно, как в лесу, когда искали, жалели меня и любили, – сейчас они были только мокрыми, злыми, голодными и несчастными пацанами, натерпевшимися во время грозы в лесу таких неимоверных страхов, что, по-хорошему,  следовало бы их сейчас жалеть, а не эту противную малявку, от которой всегда только одни неприятности.
Рассказывать Алёшке всю правду об этой истории, понятно, мне было неудобно, а придумать что-нибудь на ходу я была сегодня не в силах, потому что все мысли в голове моей были связаны с похоронами. Я спросила Алёшку, слышал ли он что-нибудь об отце, и выразила сожаление, что тот даже не знает о смерти Венеры, но мальчик возразил. Он сказал, что цыгане всегда знают, когда кто-то умирает, потому что они смотрят на небо: ведь там у каждого цыгана есть своя маленькая звёздочка, а когда кто-нибудь умирает, то звёздочка гаснет. Я в этом засомневалась: не может быть так, что только для цыган зажигают на небе звёздочки, а не для всех людей. Алёшка ответил: „Про других не знаю, а про цыган – это точно, цыгане все умеют небо читать, а не цыгане вообще очень редко на небо смотрят. Они всё больше под ноги, на землю глядят, будто потеряли чего.“
Но я с этим тоже не была согласна и заспорила: „Я вот не цыганка, а как раз и смотрю всегда на небо“. На это Алёшка ответил: „А у тебя вообще душа цыганская, и ты сама была на небе...“. И тут, чтобы опять отвлечь его от темы моего путешествия на небо, я поспешила задать очередной вопрос: „Вот ты сказал, что звёзды гаснут, а Венера вон – светит, как миленькая, что ты на это скажешь?“
После небольшой паузы мальчик вздохнул глубоко и сказал, что Венера – не звезда вовсе, а планета, как Марс и Земля. Я это и так уже от него знала, только разницы не видела. Но мне понравилось думать, что это хорошо даже, что Венера – планета. Может, Венера – Царевна-Лебедь и не умерла вовсе, а просто вернулась в сказку. Мне даже от этого сделалось немножко весело. Или это потому, что мне опять удалось не рассказать этой дурацкой истории с моим приключением в грозу? От такой мысли мне стало стыдно. Хорошо, что Алёшка в сумерках не заметил, как я покраснела. Но тут меня озарила новая мысль, да такая, что от мимолётного стыда и следа не осталось! Я вытащила из кармана серёжки, подарок цыганки, и рассказала мальчику про всё, что говорила его мама. Мне казалось, что будет по-честному, если Алёшка заберёт их себе на память, но он отрицательно покачал головой. Тогда у меня возникла ещё одна идея, от которой я чуть ли не подпрыгнула от радости. Серёжкам этим должно быть всё равно, где без дела лежать-то, ведь важно, чтобы они тогда были в комплекте, когда вступит в силу их магическое действие. Я предложила, чтобы каждый из нас взял по одной и сохранил в тайне до того времени, когда мне исполнится тринадцать лет. Сделка состоялась. У нас теперь была общая Тайна, осталось только уточнить несколько деталей, связанных с ней. Я спросила Алёшку, не знает ли он случайно что такое Истина, на что он ответил, что никто не знает, что это такое, но все её ищут. Мы могли ещё долго разговаривать о том, как можно искать то, чего никто не знает даже, что это такое и с чем его едят, да и зачем его вообще искать, делать что ли больше нечего, но дорога привела нас к хутору. Нам пришлось беседу отложить на потом когда-нибудь, из дома Краузе выходили люди: они расходились по домам с поминок. Папа посадил меня на плечо, и мы тоже отправились домой. Я расспрашивала отца, не знает ли он, что будет теперь с мальчиком. Папа предположил, что, скорее всего, его определят в какой-нибудь детский дом. На мой вопрос, нельзя ли его взять к нам жить, папа ответил, что дело не в том, что самим есть нечего. Где девять уже есть, одним больше, одним меньше – не имеет значения, только по закону не разрешено. Антон Краузе уже спрашивал у председателя... Хоть бы Ульян вернулся, ведь он ни в чём не виноват, но они никому не верят. На мои вопросы „Кто – они? И кто придумывает законы?“ – папа сказал, что законы устанавливает Государство, а нам следует их исполнять – „А ты об этом не думай, не детского ума это дело, лучше маме по дому помогай или сказки свои читай“.
И так всегда. А как тут не думать, когда опять про это Государство, которое у нас всё отбирает: лошадей, еду, свободу, даже живых людей. Да ещё всякие дурацкие законы издаёт. Неужели никто не пробовал этого страшного обжору «Змея Горыныча» победить?
После этого вопроса отец поставил меня на землю и хорошенько отругал. Он сказал, что если я не перестану задавать такие неприличные вопросы, он запретит мне читать книжки и будет заставлять меня каждый вечер учиться вязать носки и вышивать, как положено всем нормальным девочкам.
Этого мне только не хватало! В тот момент я завидовала глухонемому Ванюшке, у которого никогда в жизни не будет неприятностей из-за глупых вопросов.

Страсти постепенно улеглись, жизнь в селе вернулась в свою привычную колею и покатилась дальше. Цыганёнка на время решили оставить в селе, у Краузе. Этого добился в районе председатель сельсовета. Дело было вовсе не в том, что начальнику было жаль несчастного сироту, просто совхозу совершенно бесплатно достался цыганский конь Принц, который никого, кроме Алёшки, к себе не подпускал. Вот и решил председатель доброе дело сделать (может, зачтётся на том свете!), да и заодно почему председателю не попользоваться таким добром. Не зря ведь говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло. Мы все радовались такому обороту дела. Алёшке даже разрешили школу посещать, но он проучился с нами недолго. Алёшка сидел за одной партой с Ваней. В школе он ни с кем не разговаривал, и учительница говорила, что раньше в её классе был один глухонемой, а теперь два. Она их так и не научилась на переменке различать, – так они были друг на друга похожи. На уроке другое дело: слева сидел Алёша Ульянов, а Ваня Краузе – справа. Андрей Краузе чуть-чуть отличался от них: он был повыше ростом и разговаривал. Мы всегда ходили вчетвером и нас называли Тинкиной командой, а меня – Атаманшей.
Зимой мы виделись с Алёшей только в школе и по дороге в школу и домой. Приближался конец полугодия, и мы уже мечтали о том, чем будем заниматься на каникулах, и строили всякие планы. Один раз, когда братья Краузе болели, мы с Алёшкой разговорились по дороге домой. Мне не терпелось расспросить его про серёжки, может, он что-нибудь знает. Я в своей серёжке ничего такого не видела: обыкновенный треугольничек из почерневшего серебра с зеленоватым камушком посредине. Правда, застёжка была выполнена в форме змеи, и ещё у основания треугольничка под камушком была выдавлена цифра восемь в лежачем положении. Алёшка не знал, что это всё означает, но предположил, что углы – это он, Андрей и Ваня, а глазок посредине – это я. На мой вопрос, почему я, а не кто другой посредине, – он сказал, что серединку должен занять тот, кто чем-то от других отличается, а так как я одна девчонка, мне там и место. Я возразила, потому что по методу исключения можно с таким же успехом любого из нас четверых посадить в середину. Во-первых, мы с братьями Краузе немцы, а Алёшка – нет, так что его можно в круг. Во-вторых, Ваня отличается от нас троих тем, что он глухонемой, а мы все трое разговариваем, посему можно и Ваню. А в-третьих, Андрюшка может с успехом тоже попасть в середину, потому что он не такой, как мы: не девчонка, не цыган и... разговаривает. После небольшого спора мы с Алёшкой дружно решили, что Тайна серёжек всё-таки наша с ним тайна, поэтому близнецов, которые об этом и не ведали, посадим в два нижних угла треугольника, а мы с Алёшкой по переменке будем занимать то верхний угол, то середину. Причём тот, кто в верхнем углу, должен держать ухо востро, потому что ему что-то там нашёптывает змея. Я предположила, что змея может укусить, но Алёшка сказал, что эта змея вовсе не кусачая, а она лечит и учит уму-разуму. Потом он вспомнил, что у его матери было ещё и ожерелье со множеством точно таких же треугольничков. И что это ожерелье отец прошлым летом  обменял на Принца. К ним в табор приехал тогда важный гость на красивом коне. Отец   поинтересовался у гостя, сколько такой конь стоить может, на что гость сказал, что коня этого ни за какие деньги не продаст, но когда он увидел на шее хозяйки ожерелье, то сам предложил в обмен на ожерелье коня. Вот так штучки эти змейки-треугольнички!
Конечно, если бы не было так холодно, мы бы ещё немного погуляли в тот день и, может быть, Алёшка рассказал бы мне ещё что-нибудь интересное из его цыганской жизни, но мороз заставил нас разбежаться по домам.
А вскоре, в начале января 1956-го, наша дружба оборвалась... Навсегда... Мальчишки в тот день пошли на речку кататься на самодельных коньках, сделанных дядей Антоном. Я с ними не пошла, потому что у меня не было коньков, да и меня бы всё равно не отпустили из дому. Я не знаю, как это случилось, но... Алёшка утонул в проруби. Андрей путано рассказывал, что сперва начал тонуть Ваня, а Алёшка бросился его вытаскивать, и вытащил, а сам потом провалился... Труп мальчика выловили внизу, у электростанции, где речка не замерзает. Похоронили его рядом с матерью, крест поставили в головах. Дядя Антон поставил им очень красивую оградку... Я смотрела каждый вечер на небо, но звёзды не появлялись. Не то чтобы вдруг все цыгане умерли, просто зимой в Сибири небо хорошенько промерзает, и звёзд не видать. Доживём до весны.
Весна в том году началась очень рано. В марте вышел какой-то закон, по которому мы, немцы, как говорили взрослые, стали наконец  свободными. Не совсем свободными, как цыгане, но всё-таки... Мы могли уехать из Сибири куда-нибудь, где тепло; где нет таких злющих комаров и нет комендантов; где на деревьях растут яблоки и другие фрукты, о которых нам рассказывали родители.
Первыми покинули село наша тётя Оля (старая Звезда) и семья Краузе. После каникул Ваня Краузе школу не посещал, потому что у него было воспаление лёгких, он даже не показывался на улице. А Андрей стал очень неразговорчивым. Наша дружба распалась, но когда они уезжали, я уговорила папу взять меня с собой к ним попрощаться. Отец вызвался отвезти семью друга на станцию. Когда все вещи были погружены, дядя Антон вынес на руках Ваню и посадил на подводу. Мальчик улыбнулся мне, и мне даже показалось, что это Алёшка, но я побоялась об этом думать. Я взяла мальчика за руку и сказала ему, что мне очень жаль, что они уезжают, и что, может быть, мы скоро тоже приедем туда же, и что Ваня очень хороший друг, и что это даже хорошо, что он не разговаривает: значит, ему можно доверять самые страшные тайны, и он никогда никого не выдаст, как настоящий герой. И я поведала глухонемому мальчику про мою Тайну и показала серёжку. И сказала, что он и его брат – вот эти нижние углы, а я – верхний, а посредине камушек бирюзовый – это наш друг Алёшка-цыган, царство ему небесное (так взрослые на похоронах говорили). Ваня посмотрел по сторонам, чтобы никто не видел, и чуть-чуть отвернул манжет на рукаве курточки. Там была пристёгнута точно такая же серьга... У меня сильно-сильно застучало сердце, закружилась голова, и я чуть было не упала, но... вовремя ухватилась за борт подводы. А тут уже и подоспели остальные отъезжающие, которые по традиции, перед дорожкой, молча присели на минутку в доме.
Всё. Я помахала им вслед и медленно пошла домой. В голове моей путались мысли...  Я смотрела на небо и улыбалась. С высоты мне подмигнула знакомая звёздочка – планета Венера. 


НАСТОЯЩЕЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ... СУББОТА (ВЕЧЕРОМ)

... Оставалось всё ещё три дня до отъезда
Я смотрела на небо и улыбалась. С высоты мне подмигнула  планета
Венера...

Не знаю, сколько времени прошло. В доме было темно, я стояла у окна и смотрела вдаль. День сегодняшний подходил к концу. В Алма-Ате вообще очень рано темнеет, из-за гор. Ночи летние на юге обычно замечательно темны и беззвёздны. Одна Венера – планета Любви маячит вдали: она держит в руках своих тончайшие ниточки света, идущие прямёхонько от сердец влюблённых, она разделяет их на пары и свивает в спирали, как бы покрепче друг с другом соединяя – на века. А может, совсем наоборот, все ниточки-то перепутает, да так, что никакой жизни не хватит, чтобы этот любовный клубок распутать. Но, как бы то ни было, я смотреть на Венеру люблю, нас с ней Царевна-Лебедь подружила.
Из этого состояния вывел меня стук в дверь... На крыльце стояла соседка. Она пришла по мою душу.
– Ужин на столе, все ждут только тебя, да поправь причёску, сюрприз у меня для тебя дожидается, – сказала Варвара. У неё было такое загадочно-лукавое выражение лица, что я даже не попыталась отказаться и, как загипнотизированная, поплелась в соседний двор. Опять, наверное, жениха мне нашла, чтобы вывезти его за кордон, – было моей первой мыслью, когда я увидела бородатого мужчину. У меня не было желания с кем-либо знакомиться; я уже было собралась на попятную, как вдруг этот незнакомец заграбастал меня своими огромными ручищами в объятия и с возгласом «Тинка-Картинка, моя половинка!» потащил к столу. Бородач был не кто иной, как мой одноклассник Витя Федин. Это же сколько лет мы не виделись! Двадцать четыре года прошло с того времени, когда мы тут вот, у калитки, на тёти-Вариной скамейке почти всю ночь процеловались. Витя тогда только что вернулся из армии, жить ему было негде. Витина мать была актрисой и мотались где-то по свету вместе с младшей дочерью. У неё было ещё двое взрослых детей, но они жили где-то в других городах. Мы с Виктором дружили с самого нашего приезда. Пока он служил, мы писали друг другу длинные письма. Вспоминали наше детство, общих друзей. Иногда приходили письма со стихами, и я на них тоже отвечала стихами. Ничего нет удивительного в том, что многие из наших одноклассников стихи сочиняют, – всё это нам привили в школе на уроках литературы сперва Прасковья Федотовна, потом – Клавдия Владимировна. В тот вечер, вернее, той далёкой майской ночью на этом месте Витя сделал мне предложение! А я? Я просто спросила: «Вить, а любовь где?»
«Любовь?! – удивился Витя, – она придёт».
Потом он совсем растерялся, смутился страшно, а я воспользовалась его замешательством и улизнула к себе. Он было ринулся за мной, но его остановил наш огромный пёс Джульбарс. Больше мы с ним не виделись. Но после этой встречи у меня родились стихи. И всё. Мы были бессовестно молоды. Тогда нам было по двадцать одному (мы с ним умудрились родиться в один и тот же день – 8 августа 48-го. Выходить так скоропалительно замуж, даже за такого верного и надёжного друга, как Витя, вовсе не входило в мои планы. Зато он ещё в третьем классе решил жениться на мне. Тогда-то он и придумал поговорку «Тинка-Картинка – моя половинка», но никому, кроме меня,  про это не говорил. А то непременно задразнили бы женихом и невестой. Мальчишки из детства вообще считали меня «хорошим парнем», и все со мной дружили. Никому и в голову не приходило в меня влюбиться, кроме Витьки, и то про это никто не догадывался. Тогда, в семидесятом, я всё ещё не могла опомниться от моей настоящей большой Любви к Олегу Карелину, которая четыре года назад вспыхнула, озарила меня и... погасла. (Только единожды мы разговаривали с Олегом, и то в присутствии Дивы. Это было в апреле 66-го, потом я уехала на практику, а когда вернулась... Олега убили).
Знал ли Витя про Олега? Не знаю, мы давно не виделись. Я закончила техникум связи и уже несколько лет строила телефонные станции. В Алма-Ате я бывала редко, и Витя совершенно случайно застал меня дома. На следующее утро я улетела в Москву на курсы повышения квалификации. Для успокоения совести я написала из Москвы длиннющее письмо со стихами и отправила Диве Беккер с просьбой разыскать Витин адрес и переслать ему. Как давно это было! 
Конечно же, я обрадовалась, увидев Витю через двадцать четыре года. Мы, перебивая друг друга, спешили побольше разузнать. Удивлялись, как бывало и в детстве, что у нас синхронно выскакивали одни и те же слова и выражения. Мы весь вечер разговаривали, будто были здесь одни, компанию поддерживали, только когда произносился очередной тост и нужно было дружно выпить. Мы сидели на улице под тентом, натянутым ещё покойным мужем Варвары. Тётя Варя пыталась меня несколько раз затащить в дом, но я не могла оторваться от собеседника. Только когда другие гости начали расходиться, я заметила, что мы не одни, и сама подошла к Варваре, чтобы поблагодарить за  сюрприз. 
Тётя Варя провела меня в спальню, выдвинула нижний ящик комода и извлекла из него аккуратную картонную коробку. Она порылась в ней, достала конверт и протянула мне. В конверте было несколько странное письмо и половина фотографии, разрезанная наискосок. На фотографии под пальмой стояли женщина в шляпе и очках и мужчина; большая часть его фигуры была отрезана. Женщине было лет тридцать, и она была вылитая Дива Беккер. Вот так она и выглядела, когда мы с ней виделись в последний раз. Дата на фото стояла 5.01.1994.
В письме стояло: Уважаемая Варвара Кузьминична, пишет Вам сестра Дивы Беккер Тамила. Вас в апреле посетит мужчина, который покажет Вам вторую половину фотографии. Прошу Вас, пожалуйста, только этому человеку, и никому другому, покажите место захоронения урны с останками моей незабвенной сестры Дивы. Он позаботится о памятнике. Спасибо Вам заране и дай Бог Вам здоровья. Ваша Тамила К.
– Ну что скажешь? – Тётя Варя видела, что я находилась в растерянности. – Не правда ли, мадам очень похожа на нашу красавицу Диву?
– М... да, ты, тётя Варя, ещё про какие-то письма говорила, давай почерк сверим! – предложила я, однако соседка не спешила отдавать мне всю коробку. Тогда я попросила её разрешения показать фотографию Виктору, что мы и сделали. Витя, взглянув на фото, сказал, что, без всякого сомнения, это не кто иной, как Дива Беккер, – аферистка высшего класса. Это уж было слишком. Я выговорила Вите за то, что он память моей лучшей подруги оскверняет и что он испортил мне мой чуть ли не самый последний вечер. Мы готовы были рассориться, но сообразительная тётя Варя сбегала на улицу и принесла наши рюмки, наполненные самой чудодейственной примирительной жидкостью в мире – тёти-Вариной фирменной самогоночкой, настоянной на травах. Мы помирились и тут же поцеловались...
Потом на улице мы ещё посидели немного с Варвариной племянницей. Наталья рассказывала, как она скучает по семье, по своему дому с сауной, который выстроил для неё Эрих Кох, муж её любимый; как ей тут до чёртиков уже надоело, но всё равно она всех любит и хочет со всеми выпить и поцеловаться. Тётя Варя, заметив, что я собираюсь уходить, вынесла коробку, ту самую, и шепнула: «Бери, бери, тебе это больше пригодится, может, Бог даст, книжку когда написать вздумаешь, так тут многое собрано, о чём ты уже давным-давно забыла».
Она обняла меня крепко и проводила до калитки. Войдя к себе во двор, я в темноте угодила в объятия Виктора, и мы, как будто само собой разумеется, вместе вошли в дом. Коробку я сунула в угол, где стояли в готовности номер один вещи, которые я брала с собой. Мы с Витей так и не заснули до утра – пытались возвратить друг другу то, что унесли с собой тогда, когда наше сближение не состоялось. А теперь мы оба были свободными, взрослыми и просто счастливыми... целую ночь, целую вечность...
Мы сидели на полу (мебель я уже всю, за исключением кушетки, раздала), пили крепкий чай и беседовали. Виктор заметил в углу гитару, взял её и стал осторожно перебирать струны. Потом тихо запел:

Напевают колёса 
Снова песню разлук.
Почему ты не спросишь
Про меня у подруг?

Уезжаю опять я
Далеко и надолго.
Поступаю в объятья
Пресловутого долга.

Вновь желают вокзалы
Мне попутной тоски.
Память каждую малость
Зажимает в тиски…

Этого не может быть! Какое свинство! Я не могла больше выдержать и закричала: „Прекрати петь эту песню! Ну ты и фрукт, Витенька! Как ты можешь так бессовестно лгать! Убирайся вон отсюда!“
– Не понял, – побледневший Виктор с силой стиснул мою руку, – будь добра, объясни, что это всё значит?
– Нет, это ты объясни, как моя песня попала к тебе, когда ты только что заливал мне, что никакого моего письма из Москвы не получал.
– Это ты написала?! Честно? Тинка, я идиот! Как я сам до этого не дошёл! Ну теперь всё ясно, слушай: эту песню прислала мне твоя лучшая подруженька Дива. Я же тогда, когда мы с тобой расстались, тут на скамейке так и заснул, потому что мне просто некуда идти было, а ты этого не знала. Тут меня Дива и обнаружила и провела к себе в беседку. У них там диван стоял. Она вынесла мне одеяло, и я там проспал до обеда. Мы с ней попили чай, и я попросил её позвать тебя. Она пришла от вас и сказала, что ты улетела в Москву. Я оставил Диве адрес моего сослуживца в городе, у которого временно, пока не нашёл работу, остановился. Она пообещала сообщить мне сразу же, как узнает что-либо о тебе. Где-то через две недели я зашёл к другу и обнаружил письмо. Письмо это сохранилось, я тебе его принесу, чтобы ты сама лишний раз убедилась, какая сучка твоя Дива. Она там, между прочим, сообщила мне, что ты познакомилась с одним выпускником Баумановского Высшего Технического и потеряла голову. Потом она ещё написала, что я заслуживаю большего счастья, чем Тинка, и что Тина никогда меня всерьёз не воспринимала. И что она, Дива, любит меня аж с пятого класса, и теперь, когда она наконец с этим придурком Соколовым развелась, ничто и никто уже не мешает нам воспользоваться нашим счастьем, которое по праву нам принадлежит и которого мы оба заслуживаем. И в доказательство своей искренности прилагает стихи, которые она дарит мне от всего сердца.
– Я это письмо почти наизусть вызубрил, потому что недавно сыграло оно в моей жизни большую роль – оно послужило главным аргументом жены при разводе. Галина, жена моя, нашла где-то это письмо, и... всё кувырком пошло. Она ужасно ревнивая. Чего только она не насочиняла в мой адрес...   
– Так ведь письмо-то написано за пять лет до твоей женитьбы.
– А дело в том, что Дива письмо не по почте отправила, а принесла ко мне по адресу, но, не застав никого дома, сунула в почтовый ящик. Ну и стерва, чтоб ей...
– Перестань, об ушедших плохо не говорят!
– А я и не верю, что она погибла. Знаешь, я же тогда, в   80-м, когда этот самолёт разбился, авиатехником в аэропорту работал и был в то утро там. Я только заступил на дежурство, и, можно сказать, всё это произошло на моих глазах. Говорили, что на этом рейсе не было двух пассажиров: мужчины и женщины. Мужчину сняли за то, что он был пьяный и буянил при посадке, а у женщины, когда она стояла у трапа, что-то случилось и она бегом помчалась к служебному выходу в туалет, но так и не вернулась назад. Зато в самолёт перед самым взлётом попали два «счастливчика» кавказца, первые в очереди. Про женщину потом говорили, что её нечаянно заперла в туалете уборщица, а когда освободили её, всё было уже позади: самолёт рейсом на Симферополь взлетел и... в воздухе, прямо над городом, взорвался…
После всего услышанного я почувствовала страшную усталость, мне требовался отдых. Виктор тоже вспомнил о своих воскресных обязанностях – воспитании сына и племянника, – он распрощался со мной до вечера и, забрав у Варвары свой велосипед, умчался.

НАСТОЯЩЕЕ: ПОСЛЕДНЕЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
... До отъезда два дня

Я закрыла ставни, чтобы свет не проникал в комнату, и... уснула. Было уже далеко за полдень, когда я проснулась. На улице было жарко, и я с удовольствием приняла душ. У нас в саду, как и в каждом дворе, стоит душевая кабина с железной бочкой на крыше. Вода в бочке нагревается от солнца. Стоя под душем, я вдруг подумала, что если не уеду через пару дней, то сойду с ума или сопьюсь... Ведь я за всю жизнь, пожалуй, не выпила столько спиртного, как за последние две недели. И никогда ещё я столько не думала, как сейчас, не вспоминала, не пыталась найти ответы на главные вопросы жизни: кто я? и для чего я живу? Да ведь я уже лет двадцать никому, и, в первую очередь, себе, не задаю этих вопросов. А ведь и этих последних двадцати лет тоже уже нет в моей жизни, – всё уже прошлое. Два дня буду ещё в прошлом, а потом – будущее! Будь что будет! Я уезжаю отсюда, где всё, что было мне дорого: семья, муж, работа, подруги, – только мираж. Прошлая ночь – тоже уже прошла, и с Виктором у нас не будет будущего, потому что он нужен здесь.
Дива?.. Её воскрешение из мёртвых было ещё не доказано, но если бы она появилась, я бы ей, честное слово, обрадовалась, ведь она была единственным человеком, кому я могла рассказать о самом сокровенном, с кем было всегда весело и интересно. Она была такая выдумщица! Но почему она использовала мои письма и стихи, как свои? Я достала коробку, ту самую, что тётя Варя мне ночью сунула, и открыла. Я взяла в руки стопочку тетрадных листочков в клеточку, перевязанных ленточкой, и открыла. Ба!.. Да это же мои стихи! Почерк у меня был раньше красивый, нечего сказать, а стихи... так себе, детские, наивные. Потом как-нибудь на досуге почитаю. Я достала стопку писем. Они были пронумерованы. Открыла первое. Читаю:
Дорогой Олег, извините меня за мою смелость. Мне, право, нелегко даётся это письмо, но наш вчерашний разговор с Вами у клуба позволяет мне совершить такой безумный  поступок.
Меня зовут Дива Беккер, мы с подругой Тиной стояли одни в сторонке от толпы и тихо разговаривали, а Вы беседовали с друзьями напротив, но вдруг Вы прервали беседу и пошли в нашу сторону, подошли к нам и заговорили... Пока Вы шли к нам, эти несколько шагов,  я... я... думала, что я умру, потому что у меня странно заколотилось сердце. Меня будто молнией пронзило. Потом на меня обрушилось нечто сверхъестественное, – чувство, доселе мне совершенно не знакомое. Меня будто озарило, и я поняла всей своей сутью, каждой клеткой моего Я, что это Любовь.
Я люблю Вас, Олег!
Вы слышите: я Вас люблю!
Олег! Я люблю Вас!
Всё! Можете смеяться! Но мы живём в другом веке, Вы не Онегин, а я не Татьяна, и если, всё-таки, «...в вашей воле меня презреньем наказать», то... что ж, наказывайте, я не боюсь, ибо моя Любовь приподнимает меня и делает неуязвимой. До свидания.
Ваша Дива. 18.4.66.
Вот это да! Бесподобно! Действительно, всё точь-в-точь так тогда и было, но не с ней, а со мной. И это меня в тот вечер впервые, словно молнией, Любовью опалило. Я всё это рассказала подруге по дороге домой из клуба.
Ай да Дива! Моими словами! Каково?! Слово в слово! Невероятно! Ай да Дива! Но Дива! Какая восхитительная стерва, однако!

В те времена я начала серьёзно писать стихи, и кому, как не Диве, моей лучшей подруге, первой давала читать. Дива обычно просила оставить ей стихи до утра. – Стихи надо с чувством читать и в тишине, тогда они сокровеннее звучат и глубже проникают в душу, – говорила мне она.

Я громко рассмеялась. Нет-нет, это была не истерика, мне было в самом деле смешно. Я вспомнила, как ещё в детстве, когда мы с ней разыгрывали театр, Диве всегда доставались главные роли, а мне что осталось. Дива говорила, что она в жизни актриса, а я – зритель. И это было правдой. Я и до сих пор всё ещё зритель, актёр из меня никудышный, в какой бы роли я ни пыталась дебютировать. Ничего из меня не получилось.
Так что выезд за границу – это, пожалуй, единственный выход. Правда, в сорок пять начинать всё с нуля будет нелегко. Но ведь и тут у меня ничего – круглый нуль. Так что... выдержать, главное, день сегодняшний, потом ещё два долгих дня и... в среду утром рано-рано рейсом Алма-Ата –  Ганновер – в будущее! 
Слышу: у ворот автомобиль затормозил и кто-то стучит. Пока я рассуждаю, кто это может быть, с обратной стороны дома, через Варварину калитку, появляется улыбающийся Виктор.
– Собирайся, поехали! Тебе нельзя уезжать, не побывав там, – загадочно говорит он, – поторапливайся, – это мой подарок тебе на память. Ничего не спрашивай. Сама всё поймёшь. 
Мы едем по проспекту Аль-Фараби вниз, в город, и я уже начинаю переживать, не вздумал ли он меня вести в ресторан или, ещё чего чище, – в знаменитую баню в центре города. Но автомобиль сворачивает направо, мы огибаем наш посёлок и поднимаемся на крутую гору под названием Звонок. На этой горе когда-то стояла вышка с гудком, который ревел каждое утро в начале рабочего дня и каждый вечер – после его окончания. Сирена давно уже не завывает, а гора своё название так и сохранила. Мы едем в горы, в тот горный посёлок, к тому самому месту, где я очутилась таким же тёплым июльским днём 1956 года. Господи, красиво-то как! Правда, что-то изменилось. Но я узнаю это место. В горы ведёт отличное шоссе. А раньше здесь дорога была ужасная. Проезжаем Чёртов лог, слева крутая тропинка ведёт на Плато, там был сад. Мы едем ещё немного вверх, и я прошу Виктора остановить машину. Мы находимся на горе Джексагулке. Перед нами внизу лежит посёлок, а над посёлком до самого неба – горы, горы, горы. Прямо перед нами молодые (зелёные) горы. Они разделяются ущельем и расходятся в разные стороны, но за зелёными горами другие, более далёкие и высокие горы тёмно-синей грядой поднимаются вверх, до самого неба. Острые пики вершин, вечным льдом покрытые, протыкают облака и играют лучами заката. Линия горизонта здесь не на линию вовсе, а на кардиограмму Земли при инфаркте похожа.
–  Кстати, Витя, тогда, давно – сразу после того, как ты сделал мне предложение и на двадцать четыре года у меня из виду пропал, я посвятила тебе много стихов. Одно вспомнилось. Слушай.

Мы повстречались через много лет,
Сбежавшие из детства непоседы.
Ведём с тобой обычную беседу.
Мы – взрослые. Чудес на свете нет...
– начала я читать, но Виктор тут же подключился, и дальше мы читали уже на два голоса:
О чём молчать? О чём нам говорить?
– Ты в жизни понял что-нибудь?
– А ты?
Дверь в детство хорошо бы отворить,
Туда, где наши горы и сады.
Туда, где первой нежности рассвет,
Туда, где очень искренние слёзы,
Где спрятан вечной красоты секрет,
Где часто спорят радуги и грозы.

Сияет этот мир издалека
И манит, и зовёт увидеть снова:
Ручей замолк, устали облака
И детской ручкой небо намалёвано.

Мы оба замолкаем и жадно смотрим на живописное небо. Наверное, он так же, как и я, вспоминает.
До школы было где-то 3-4 км, и утром вниз мы шли обычно быстро, а после занятий домой мы добирались не меньше, чем за два часа, а то и более. Вот так, каждый день, замирали мы тут, на Джексагулке, и долго любовались видом и лишь потом только шли домой. 
– А ты говоришь, чудес на свете нет, – после долгой паузы промолвил Виктор, – а чудо – вот оно. Да здравствует чудо!
– Не, чудо, – а диво, Дива то есть. Да здравствует Дива Беккер, это она всё так гениально обыграла! – восклицаю я, но Витя меня не поддерживает. Он ещё некоторое время любуется закатом, потом жестом приглашает в машину.
– Мы ещё не у цели. Я обещал тебе подарок, он ждёт нас, поехали.
Хорошо, что город пока сюда ещё не добрался, и это ущелье сохранило своё лицо. Ушкановский сад окружают стройные тополя. Слева от дороги другой сад, название которого не могу вспомнить. Там ещё речка горная протекает, а тут у подножья Джексагулки родник был с очень чистой и вкусной водой. Мы из посёлка сюда по воду с вёдрами ходили.
Вправо и влево от дороги расходились раньше невысокие горы-холмы – такие совсем молодые горы, своего рода горы-бэби, которые весной были красного цвета от тюльпанов и маков. Но сейчас этих холмов не видно – всё сплошной сад. Виктор напомнил мне, что мы ещё тогда, в наши школьные годы, сами вот эти сады и закладывали. Верно, но кто мог подумать, что из тех чахоточных саженцев такой роскошный сад вырастет. Мы едем дальше. Подъезжаем к посёлку. Всё здесь по-другому. Много добротных особняков и вилл выстроено, однако бараки, в которых мы жили, ещё стоят, родненькие. Виктор показывает мне на барак, в котором он жил с матерью и сестрой, потом мы проезжаем тот, в котором жила я. У нас тогда на одиннадцать членов семьи была одна комната и смежная с ней большая кухня. И ничего, выжили же, не померли. Во дворе папа выстроил летнюю кухню с настоящей русской печью, и летом в этой времянке жили наши пацаны. Мы здесь прожили пять лет, а потом переехали вниз, на Базу, в Вишнёвую. Виктор уехал отсюда даже раньше нас, но он каждый вечер приезжал к нам на велосипеде летом, а зимой – на лыжах.
Автомобиль выезжает из посёлка и сворачивает на просёлочную дорогу. Мы огибаем сад, окружённый стеной пирамидальных тополей, которые, словно верные оловянные солдатики, охраняют его.
Виктор останавливает машину и тянет меня на пригорок, где стоят два огромных тополя: один раскидистый – тополиха, другой – стройный красавец пирамидальный.
– Помнишь? – Виктор смотрит на меня и ждёт ответа. Я молчу, потому что не знаю, что ему ответить. Деревьев этих, кажется, тут тогда не было. В Ушкановском саду мы частенько играли вместе с ним и с другими детьми...
– Тинка, ну вспомни, это же наши деревья, это же ты сама уговорила меня воткнуть в землю тополиные прутики. Ты сказала, что из них вырастут деревья, а я не верил, но послушал тебя. Мы потом всегда бегали сюда смотреть, и когда прутики принялись и появились первые листочки, мы радовались, как сумасшедшие, и дали прутикам имена.
– Витя и Тина! – в один голос выпалили мы и рассмеялись. Я вспомнила! Конечно! Но предположить, что из тонюсеньких прутиков такие махины вырастут, я не могла. Тополиной чете этой сейчас должно быть лет по тридцать пять. Витька вспомнил, что посадили мы в землю эти самые прутики в день нашего рождения. Нам тогда по одиннацать лет стукнуло, стало быть, через месяц им аккурат по тридцать пять стукнет. Виктор сказал, что в этот день он приедет сюда и выпьет с тополями-именинниками за именинницу, которая будет не весть где и не весть с кем день рождения отмечать.
Мы любовались нашим произведением и радовались, как дети. Как тогда, когда полезли первые клейкие коричневые листочки...
– А помнишь, Тина, первый день нашего знакомства, наш с тобой день рождения? Я Диву с тех пор терпеть не могу. Я ей того Лукоморья никогда простить не мог.
– А я её простила, она ведь не понимала, что делала. Вить, а ведь я тогда на самом деле в Лукоморье побывала, но как назад вернулась – до сих пор для меня загадка. Ах, давай вспоминать о чём-нибудь более радостном.
Потом мы до глубокой ночи гуляли по саду и вспоминали, вспоминали, вспоминали... А в перерывах между очередным „а помнишь?“ мы возвращались назад из детства и долго целовались.
Домой мы приехали часа в два, – был уже понедельник. Утром Виктор уехал на работу... Я проводила его до машины и помахала вслед. Словно никогда не существовало между нами этой пропасти шириной в четверть века. Как будто так было всегда и всегда так будет. Будто не появился он только позавчера из ниоткуда и послезавтра не канет в никуда... И я, конечно же, увезу с собой в сердце эти два дня простого бабьего счастья, что выпали мне на дорожку. Спасибо тебе, Витёк, за то, что ты скрасил последние дни моего прозябания в этом мире. И теперь я уезжаю с лёгким сердцем, потому что, несмотря на потери и лишения, на разочарования, преследовавшие меня в последнее время, в мире этом было столько всего замечательного.
Спасибо тебе, друг мой сердечный, за то, что увёз меня в горы, что приподнял пласт времени и протянул мне живую нить: связь времён через деревья.
Я стояла и улыбалась, как блаженная: из глубины памяти моей, пробивая сознание, уже настойчиво стучал и просился наружу звонкий родничок.







БЛИК В ПРОШЛОЕ:
ПЕРЕЕЗД ИЗ СТРАНЫ ПЕРВОГО ДЕТСТВА (ТАЁЖНОГО) В ГОРЫ

Из глубины памяти моей, пробивая сознание, уже настойчиво стучал и просился наружу звонкий родничок.

Июль 1956-го. Прощай, Сибирь! Мы уезжаем. Многие семьи ещё весной покинули деревню, но им было проще – у них не было столько детей. Решение уехать куда-нибудь, где тепло, созрело у наших родителей сразу же после снятия комендатуры. Надо было только подыскать хотя бы приблизительное пристанище, где бы местные власти согласились принять такую ораву. В начале мая мы, как обычно, посадили картошку, на всякий случай. Но сборы шли уже. Папа сколотил из досок несколько больших сундуков и много разных размеров маленьких чемоданчиков – для каждого ребёнка. Чемоданчики эти были зелёного цвета и служили не только хранилищем вещей, но и выполняли роль походной мебели. И ещё у нас была одна очень-очень важная поклажа – это мамина старая ручная швейная машинка «Зингер». Мама сама обшивала всю семью, она очень дорожила машинкой и называла её «наша кормилица». Во время войны старенькая «Зингер» спасла семью от голода. Мама шила людям, и за это ей приносили продукты.
Уехали мы из Листвянки в начале июля. В нашем огороде вовсю цвели горох, тыква и огурцы, начинала цвести картошка. Маме было очень жаль всё бросать, но отец полагал, что переезжать нужно именно сейчас, чтобы до начала занятий в школе обустроиться на новом месте.
Путь на юг был долгим: сперва мы ехали поездом с пересадками, ночевали на каких-то вокзалах, потом ехали на полуторке в горы. Мама часто плакала. В дороге она очень нервничала и по сто раз на день пересчитывала детей и чемоданы. Вокруг нас всё время вертелись какие-то подозрительные личности, и мама находилась в постоянном страхе. Но мы все в целости и сохранности благополучно добрались до последнего вокзала – станции Алма-Ата-2, а оттуда в горный посёлок, где папе предложили работать кузнецом.
Жилья готового в посёлке не было, и нас временно разместили в зимнем телятнике. Телят на лето уводили в горы в летний лагерь, и телятник до осени пустовал. А к осени должен был быть готовым новый барак, в котором нам и пообещали квартиру. Телятник был после ремонта. Жители посёлка вообще-то мечтали, что это здание отдадут им под давно обещанный клуб, но тут появилась наша огромная семья.
Посёлок был небольшим и назывался подхоз КГБ (подсобное хозяйство КГБ). Здесь размещалась молочно-товарная ферма и было большое садоводческое хозяйство. Всего в посёлке было несколько бараков, где жили такие же, как и мы, люди на вольном поселении, но под зорким оком КГБ. На горе за речкой находился другой посёлок – подхоз МВД. Это село было гораздо больше нашего, помимо бараков там строили и нормальные дома. Подхоз МВД был культурным центром: там имелись клуб и баня. В школу дети из этих двух посёлков, а также и из других близлежащих, ходили на Базу, в центральное отделение подхоза.





ДЕНЬ ПЕРВЫЙ ВТОРОГО ДЕТСТВА (ГОРНОГО)

Первый день моего пребывания в горном посёлке принёс мне много радости. Во-первых, я прошмыгнула в сад и от пуза наелась черешни и ранних яблок. Потом я пошла гулять по саду вдоль речушки. Я нашла милую полянку с приятным видом на горы, присела на тёплый камень у речки и замечталась.
–  Ты кто? Откуда взялась? И чего это ты тут расселась на моём камне? – услышала я голосок и повернула голову. Надо мной стояла красивая, как ангелочек, девочка в розовом платьице и с розовым бантом на голове. Волосы девочки были белые, глазища синие, длинные ресницы и несколько веснушек на носу. 
–  А ты сама-то кто? И почему этот камень твой? Ты что, его купила? – спросила я и добавила: – Вообще-то я думала, что тут всё общее, наше, советское: горы, деревья, речка, камни. Камни только на кладбище принадлежат людям, потому что на них имена написаны, а тут не кладбище и никакого имени не написано, так что я сижу, где хочу, потому что я свободный человек, вот.
– А ты не кукукнутая? Несёшь всякую чушь. Грамотная ты больно, как я погляжу. Я здесь живу, вон в саду наш дом, мой папка работает тут сторожем. Я ему сейчас расскажу про тебя, и он тебя мигом арестует, будешь знать.
– А я поначалу подумала, что ты ангел, а ты злюка. Ну и иди рассказывай, только ничего не выйдет, – я бегаю очень быстро. Убегу.
– Быстро бегаешь? Ну давай вон до того тополя наперегонки! Спорим, не обгонишь!
Мы побежали во весь дух. Тропинка была узкой, и по обе стороны вниз уходили густые заросли шиповника: слева был обрыв к речке, а справа – шёл неглубокий ров. Надо было кому-то уступить дорогу, но мы обе так хотели быть первыми, что не заметили, как на скорости столкнулись – и разлетелись в разные стороны и повисли на колючих кустарниках. Было очень больно, но мы не подали виду и обе рассмеялись. Сами мы оттуда выбраться не могли, осталось ждать помощи. А чтобы время даром не терять, мы продолжили начатый диалог.
–  Тебе не больно? – спросила я.
–  Ни капельки! Мне тут нравится. А я знаю, кто ты. Вы вчера приехали и живёте в телятнике. У вас там целая куча белобрысых пацанов, ты на них ну совсем не похожа. Это что, все твои братья?
– Нет, ещё не все, мой самый старший брат в армии служит. И вовсе не в телятнике мы живём. Начальник сказал, что там будет клуб.
– Врёт. Начальники всегда врут. А тебя как звать-то?
– Тина. А полностью Альбертина. Мы приехали из Сибири.
– Тина звучит как-то по-болотному. Может, ты Царевна-Лягушка? А меня зовут Дива Беккер. Все говорят, что у меня очень редкое и красивое имя.
– Я такого имени ещё никогда не встречала. Даже в книжках. В сказках бывают волшебники такие – Дивы. Может, ты какая-нибудь фея? Тогда наколдуй, пожалуйста, чтобы нас отсюда вытащили. Мне, конечно, тут тоже нравится висеть, но я маме не сказала, где меня искать. Они меня всегда теряют.
– Ну я не знаю. Попробовать что ли? И Дива скороговоркой стала произносить какое-то заклинание. Оказалось, что она читает молитву «Отче наш» по-немецки. Она  едва успела закончить, как мы услышали голоса: по тропинке шли мой отец и ещё один седой мужчина, который оказался отцом Дивы. Нас сняли с кустов и повели к Беккерам, домик которых стоял тут же недалеко, в саду. 
Мама Дивы раздела нас и старательно обработала зелёнкой. Тут только мы позволили себе чуть поохать, потому что зелёнка сильно жгла. У Дивы была ещё сестра Тамила. Они были погодками. Тамила была такая же глазастая и красивая девочка, только волосы у неё были не белыми, как у Дивы, а золотистыми. Тамила не умела ходить и сидела в самодельной коляске. Хозяйка дома была молодая и красивая, я ещё никогда не встречала таких молодых мам - она была лет на двадцать моложе мужа. Ещё у Дивы была в гостях бабушка, Ираида Ильинична, которая приехала из города, чтобы увезти маленькую Тамилу в какой-то специальный санаторий. Бабушка выглядела гораздо моложе зятя, но она упорно называла его «сынок», а он её «уважаемая мамаша».
Оказывается, наши отцы были знакомы ещё с тех времён, когда были молоды и жили на Украине. Вот как интересно. Отцы договорились, что они завтра встретятся, – им надо обязательно поговорить. Дивин папа показался мне очень старым, а мама с бабушкой необыкновенно молодыми. Моя мама выглядела старше Дивиной бабушки.
Когда мы с отцом шли домой, он спросил, нравится ли мне здесь, не хочу ли я назад, в Листвянку. Я сказала, что мне здесь очень нравится, только жить бы в нормальном доме, а не в телятнике. Папа пообещал, что когда-нибудь у нас тоже будет настоящий дом, надо только чуть-чуть потерпеть. Он сказал мне, что договорился, спасибо Алоизу, на днях купить у уезжающих из соседнего села чеченцев корову и огород – так что теперь проживём.
И чего тут не жить? Столько всего вкусного растёт в садах. И красота-то какая! Ни в сказке сказать, ни пером описать. Но я когда-нибудь вырасту и напишу про всё это и про нас.
Каждый день, благодаря Диве, узнаю новых друзей. Я уже познакомилась со многими будущими одноклассниками. Смешные какие-то, мальчишки особенно. Про школу и думать не хотят. Глупостями всякими занимаются: курят, матерятся и в лянгу играют. Сказки и стихи не любят, говорят, что это занятие не для мужчин. Девчонки тоже странные. Одни всё ещё в куклы играют: носятся с самодельными, из тряпок сшитыми уродцами с нарисованными химическим карандашом глазами и радуются. Другие, как Светка, разыгрывает собственный театр, в котором она играет роль принцессы, а принца – каждый раз выбирает нового. В конце спектакля обычно разыгрывается сцена свадьбы, где принц обязан целовать принцессу. Мальчишки толпой ходили за Светкой и чего только не вытворяли, чтобы добиться стать избранным принцем. Они состязались в прыжках через речку, в ходьбе на руках и кто больше очков в лянгу наберёт.
Светкины спектакли вскоре прекратились, потому что в посёлке появился настоящий принц – Колька Макаров. Этот мальчик был нашим ровесником, но он был выдающейся личностью. Он был замечательным балагуром, умел играть на гармошке, петь, танцевать, разыгрывать всякие роли, подражать любому голосу, свистеть – ах, чего он только не умел. Это был бродячий цирк или театр одного актёра. У него была сумасшедшая мать – тётя Таня, которая ничего не умела делать. У них не было никаких документов, их никуда не принимали на работу. Когда-то она работала воздушной гимнасткой в цирке и однажды упала с вышки и повредилась рассудком. Теперь они с сыном шлялись по свету и жили на то, что люди подадут. Смышлёный мальчик уговорил местное начальство принять их на лето на работу по сбору ягод и яблок. Так они попали сюда и получили даже крышу над головой – угловую комнату в длинном бараке.
Вот с какими интересными людьми я познакомилась по приезде сюда. Несколько семей уже при нас уехали отсюда на Кавказ. Это чеченцы. На их место приезжали другие, например, немцы из Сибири.

ДЕТСТВО ВТОРОЕ. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ. МАЛЬЧИК ВИТЯ. ЛУКОМОРЬЕ

В начале августа появилась ещё одна семья: очень яркая, красивая женщина с двумя детьми. Бывшая актриса. Мальчика звали Витей, а девочку Галей. С Витей мы познакомились 8 августа, когда я по дороге в сад, к дому, где жила Дива, встретила новенького очень нарядно одетым.
– А ты чего так вырядился? – спросила я, – именинник что ли?
– Ага, – тихо сказал Витя, – мне сегодня восемь.
– Вот здорово, – обрадовалась я, – у меня тоже сегодня день рождения, и мне тоже – восемь. Хочешь пойти со мной к Диве, она в саду живёт? Она – Фея. Правда, пока ещё маленькая, как мы, но колдовать умеет по-правдашнему.
Витя рад был познакомиться с Феей, и мы пошли вместе. Мы так заговорились, что прошли нужный поворот, и теперь пришлось возвращаться. Казалось, что мы не только что познакомились, а знаем друг друга уже вечность. У нас были одинаковые мысли, одни и те же любимые книжки. Витя, как и я, очень любил сказки Пушкина, и мы, перебивая друг друга, читали отрывки вслух. До Дивы мы добрались к обеду. Она нам как-то не особенно обрадовалась, но узнав, что у нас обоих сегодня день рождения, повеселела.
«Надо придумать что-нибудь такое, – сказала Дива, – чтобы день этот запомнился на всю жизнь». Глаза её при этом странно так заблестели, что я заподозрила, что она и вправду колдунья.
 – Закройте глаза и загадайте желание. Так куда вы желаете попасть, именинники? – магическим голосом спросила Фея-Дива?
– В Лукоморье! – в один голос воскликнули мы с Витей и рассмеялись.
– У дураков мысли сходятся, – ехидно заметила Дива, потом добавила, – будет вам Лукоморье. Пошли за мной!
Мы подошли к Дивиному дому с обратной стороны. Там рос огромный старый дуб, которому было уже лет сто. Около дома стоял высокий столб для электропроводки. Один провод вёл на крышу, а другой был оборван и свисал со столба вниз, почти до самой земли.
У Лукоморья дуб зелёный, Златая цепь на дубе том...
– Кто первый? – спросила нас Фея.
Мы, не задумываясь и не имея ни малейшего представления, что же с нами в следующую минуту произойдёт, воскликнули одновременно: „Я! Я!“.
Витя оказался хорошо воспитанным мальчикам: он сказал, что мужчины должны уступать, и сделал красивый театральный жест в мою сторону: «Прошу вас, мадам!“.
Наверное, у мамы своей в театре всему этому научился – подумала я.
– Чтобы ваше желание исполнилось, надо сделать следующее, – таинственным голосом прошептала Дива, – взять в руку сухой листик дуба и просто взяться за провод, но я готова спорить, что ты этого не сможешь сделать. – Дива испытывающее смотрела на меня.
– А ты сама-то сможешь? – спросила я.
Дива без лишних слов нагнулась, нашла нужный ей листик и, зажав его в руке, подошла к столбу и слегка коснулась провода. И тут же разжала руку. У Дивы на ногах были надеты кожаные туфельки, а я была босиком.
Я, долго не раздумывая, смело подошла и схватилась голой рукой за провод...
Что произошло тогда, я по сегодняшний день не забыла, но не в состоянии была объяснить кому-то, что это было – я просто не находила нужных слов. Для меня всегда оставалось загадкой, почему я тогда осталась в живых. Я взялась голой ручкой за фазу (что это была фаза, говорил монтёр, который производил ремонт электропроводки), и я была босиком.
Почему не заклинило мне руку, как обычно в таких случаях бывает, непонятно. По законам электротехники меня должно было убить током. Потом, позже, когда я училась в техникуме связи, на лекциях по электротехнике я задавала этот вопрос нашему  преподавателю Ивану Ивановичу. Правда, я сказала, что это произошло с моей подругой в детстве. Иван Иванович очень основательно разобрал этот случай, привёл множество формул и теоретически доказал, что в этом случае неизбежен летальный исход. Но так как я настаивала на том, что потерпевшая жива и здорова по сей день, он сделал хитрые глаза и сказал: „Ну в таком случае, милейшая, признайтесь, что подружка ваша из детства не девочкой была, а птицей“. 
А тогда, в тот злополучный день моего восьмилетия всё было примерно так. Сперва я почувствовала страшный удар. Невыносимая боль прошибла всё моё тело. Потом я услышала крик. Меня куда-то уносило. Потом боль стала отпускать и сделалось жутко темно и страшно. А потом... я увидела свет. Тёплый, добрый, ласковый такой свет, он окружил меня, пронизывая насквозь. Я чувствовала, что нахожусь в сказке. Всё было так прекрасно. И тут я увидела Царевну-Лебедь – цыганку Венеру. Она была словно соткана из света. Я узнала её по глазам. Венера сказала мне ласковым голосом: „Ты заблудилась, доченька, ступай назад, ещё не время. Не забудь, что я тебе говорила: ищи Истину и не держи в сердце обиды на людей. Возвращайся с Богом!“. 
Когда я открыла глаза, то поняла, что лежу на земле и надо мной склонились какие-то лица. Потом я увидела Витю. Он плакал. Дива сидела на корточках около меня и что-то шептала. Она читала молитву. Я ничего не помнила. Неужели я тут, перед всеми, в таком виде заснула? Мне стало стыдно лежать, и я вскочила на ноги. У меня как-то странно всё дребезжало внутри. Меня кто-то поддержал, чтобы я не упала, и завели в дом. Бабушка Ираида стала угощать нас вкусными пирогами с вишнями, но мне совсем не хотелось есть… Из разговора взрослых за столом до меня дошло, что меня чуть не убило током. Они говорили, что монтёра за такое безобразие надо под суд отдать, но я ничего не понимала...
Пора было уходить домой, и я всех по очереди стала умолять не говорить никому об этом происшествии, потому что это станет обязательно известно моей маме. Я сказала им, что у мамы больное сердце и что она, если узнает, не выдержит и умрёт. Они пообещали, что никому не скажут, только монтёру что-то куда-то вставят, чтоб знал. Мы шли домой вначале молча, потом Витя сказал, что этот день рождения он уж точно никогда не забудет.
Я – тоже.




ДЕТСТВО ВТОРОЕ. ПРИМИРЕНИЕ. ТАЙНЫ, ОТКРОВЕНИЯ.

После этого случая я несколько дней не показывалась на улице. Читала книжку про Гулливера, что принёс Витя. На мамины вопросы, не случилось ли чего со мной и с чего это я вдруг такая серьёзная стала, я напомнила, что мне как-никак уже восемь исполнилось. Так что пора уже взрослой-то становиться. Сколько можно дитём-то быть? На что мама мне сказала: „Деточка моя, пока у тебя мама есть, столько ты и дитём будешь. Оставайся ребёнком. Не спеши стать взрослой. У детей должно быть детство. Моей сестре Эмме столько же, как тебе, было, а мне одиннадцать, когда наша мама умерла. Это очень тяжело. Когда-нибудь я расскажу тебе, что мы тогда перенесли. Не дай Бог никому такого детства. Иди, доченька, поиграй с детьми, вон целая компания собралась, –  с утра тебя дожидается“.
Действительно, на полянке собралось много малышей, дошкольников, – я им ещё обещала рассказать сказку. Вначале я рассказывала сказки только моей младшей сестрёнке и её друзьям, но потом к ним примкнули другие. Пришлось пойти к малышам. Я им рассказала про путешествие Гулливера в страну лилипутов. Малышам понравилась сказка, они стали уговаривать меня почитать ещё что-нибудь. Но у меня уже не было сил. Пообещала, что завтра почитаю им „Сказку о царе Салтане“. Мне хотелось побыстрее от них освободиться и уйти куда-нибудь, чтобы побыть одной.
Я обогнула Ушкановский сад, нашла себе неприметную с дороги красивую полянку, окружённую зарослями боярышника, и устроилась там довольно уютно. Я натаскала туда мягкой травы, что кругом растёт по пояс высотой. Руки у меня зелёными от сочной травы сделались и пахли вкусно. Когда всё было готово, села, обняла колени и стала смотреть на небо. Мысли мои опять вокруг дня рождения завертелись.
Так что это было: сон или действительность? Я достала из кармашка серёжку и начала пристально её разглядывать. Голубовато-зелёный глазок в середине треугольничка радостно так засиял, будто подмигнул мне. Я-то понимала, что камушек неживой, это просто лучик солнца клюнул его нечаянно, а он и отозвался. А получилось, как будто он мне подмигнул. Мне стало весело. Я вертела в руке серёжку, и глазочек мне подмигивал. Наверное, я слишком заигралась и начала сама с собой разговаривать, что не заметила, как в моё убежище проник гость. Вернее, гостья.
Передо мной стояла Дива собственной персоной. На ней было голубое платьице и белая панамка с голубым бантиком. Она кинулась ко мне и затараторила: „Тиночка, миленькая, прости меня, дуру окаянную, мне же говорили взрослые, чтобы я не смела к столбу подходить, что это опасно, но я уже несколько раз сухим листиком пробовала, неприятно щиплет, но терпеть можно. Я же не думала, что ты и вправду вцепишься в этот провод. Тебя же убить могло. Ой, что было бы! Меня бы уж точно в тюрьму бы посадили. Вот я устроила! Ты простишь меня когда-нибудь? Прости, а? Мне тебе тайну одну рассказать надо. Я никогда ни с кем, кроме тебя, дружить не буду. Никто нам не нужен, ведь так? Ну? Прощаешь?“
– Да я на тебя и не обиделась. У самой ведь голова должна быть. Так что давай забудем. Про дружбу - это хорошо, но ведь можно и втроём дружить. У меня вот в Сибири аж три друга было: двойняшки Андрюшка с Ванюшкой Краузе и цыганёнок Алёшка. Мы везде вчетвером ходили. И никогда не ссорились.
– А где они теперь?
– Один утонул, а другие уехали куда-то на юг.
Дива стала с интересом расспрашивать меня про мою прошлую жизнь, но мне что-то сегодня не хотелось с ней об этом говорить. Но она заметила серёжку у меня в руке и стала приставать, чтобы я её показала. Я сказала, что не могу, потому что это тайна, о которой я поклялась никому не рассказывать. Только одному Ване рассказала, и то потому, что он глухонемой.
Дива сделала вид, будто обиделась, но потом быстро что-то сообразила и начала меня обрабатывать с другой стороны.
– Ну хорошо, – сказала она, – я вот тоже тайну имею, и хотела, между прочим, тебе рассказать её, но ты должна сначала поклясться, что никому ни гу-гу.
– Клянусь, что никому ни гу-гу! – сказала я, но Диве показалось это мало. Она сказала: «Ешь землю!».
– Зачем? – удивилась я.
– Так надо. Чтобы никому не рассказала.
– А я и так никому не скажу. Ведь я же про свою тайну тоже никому не говорила. И тебе не собираюсь рассказывать.
– А глухонемому Ванюшке? Что, если он не глухонемой, а просто немой? Он же тогда может преспокойненько написать про эту тайну и дать кому-нибудь почитать, верно? Так что ешь землю!
– Не буду есть землю! Ведь это не я хочу,   чтобы        ты
рассказала мне свою тайну, а тебе самой хочется её мне рассказать. Так что, рассказывать или нет, думай сама. И землю ешь сама. На здоровье! Приятного аппетита! – Я отвернулась и стала разглядывать облака. Но Дива не была бы Дивой, если бы на этом сейчас всё так и закончилось. Она помолчала немного и начала таким славным голоском меня уговаривать не обижаться и выслушать её, что я согласилась. Я подумала, что если она сейчас не расскажет, лопнет ещё или описается. А Дива была уже согласна взять в нашу компанию ещё кого-нибудь, ну хотя бы этого новенького Витюню, – он вроде ничего так, не глупый, но больше никого. Наконец она начала говорить о своей тайне:
 «Я вчера такую невероятную историю услышала, просто ужас. К нам вечером опять твой отец приходил. Они с моим ещё смолоду знакомы, ну ты это знаешь. Мама с бабушкой Ираидой и Тамилой уехали в город, я была в доме одна. Они сидели в беседке, прямо под моим окном, и тихо разговаривали по-немецки. Папа, наверное, думал, что я сплю. Окно в комнате было открыто, и мне было всё слышно, о чём они говорят. Слышу, твой отец спрашивает: „Ну, Алоиз, рассказывай, как это ты Эльвиру такой молодой сделал? Она рядом с тобой выглядит совсем как дочь.“
После этих слов я навострила уши. Оказывается, до войны мой фатер, Алоиз Густавович Беккер, который сейчас сторожем в саду работает, был там, в Украине, в селе их, самым уважаемым человеком – директором школы. Представь! И у него семья была другая: жена Эльвира и двое детей – мальчик Гарик и девочка Оля. А моя мама, ей тогда семнадцать лет только исполнилось, училась в педагогическом училище в Житомире и как раз проходила практику в школе, где директором был Алоиз Густавович. Твои родители в сороковом уехали из Украины на Волгу, в Немецкую Республику, а Беккеры ещё раздумывали. А тут началась война. В то воскресенье, 22 июня 41-го, отец с семьёй ехали в поезде из Киева в Житомир. На какой-то станции поезд долго стоял, и отец пошёл разузнать, в чём дело. А тут началась бомбёжка, и вагон, где была его семья, полностью разбомбили. Отец тогда за один день такой седой стал. Живых собрали в другой поезд, но отправить не успели. Напали фашисты и всех людей арестовали. У отца не было никаких документов, потому что всё осталось в поезде. Когда фашисты узнали, что Беккер немец и работает учителем, его взяли переводчиком, чтобы помогал в отправке людей в Германию. Людей привозили на машинах на станцию, а там их сортировали и отправляли кого куда. В одной машине привезли целую группу молодых женщин, среди которых он узнал бывшую практикантку Киру Семёновну Зорину. Она кинулась ему на шею и прошептала, что их должны расстрелять, потому что они евреи. Им уже сообщили. Папа сказал, что он спасёт её. Он велел ей говорить всем, что она его жена, Эльвира Беккер. Подбежал фашист с автоматом и хотел девушку силой отнять, но отец ему объяснил, что произошла ошибка и что никакая она не еврейка, а его жена, Беккер Эльвира Робертовна. Этим он спас ей жизнь, но их тоже отправили в Германию, и там они пробыли до сорок шестого, а потом, когда вернулись, их посадили тюрьму, где-то на Севере. Маму вскоре на вольное поселение в Казахстан отправили. Алоиз разыскал потом её. Вот дела! Папа после того, как его освободили, стал везде письма писать, чтобы мамино имя настоящее восстановить. Он нашёл её мать, Ираиду Ильиничну, и теперь они с мамой часто ездят по всяким проверкам в город. Представь, мою маму не Эльвира Робертовна, а Кира Семёновна зовут. Каково, а? Я не могу от этого в себя прийти. Скорее бы мама вернулась».
История это действительно была очень-очень интересной, ничего не скажешь. Мы помолчали немного, потом Дива придвинулась близко ко мне и таинственно прошептала на ухо: „Ну а теперь твоя очередь, давай, рассказывай!“. Она, конечно, понимала, что сегодня выудить из меня тайну ей не удастся, но потом когда-нибудь... А на сей раз мне просто повезло: не пришлось даже ничего говорить. Нам понадобилось срочно покинуть наше убежище, потому что услышали голоса ребят, идущих в нашу сторону. Это были принцесса Светка, её теперь бессменный принц Колька Макаров и наш друг Витя. Они позвали нас на костёр. Мы примкнули к ним, и не пожалели. Нас так развеселил своими шутками-прибаутками и рассказами Колька Макаров, что мы забыли про всё на свете. Мы хохотали как сумасшедшие, будто смехородного киселя объелись, – аж до колик в животе. Светка со смеху чуть в костёр не свалилась. Она хваталась одной рукой за сердце, другой обмахивалась и пищала: „Ой, не могу, уморил, окаянный, я сейчас умру или... описаюсь, ой-ой!“.
Но тут комедия завершилась, потому что появились взрослые и разогнали нас по домам. Диве было идти дальше всех, и мы с Витей пошли её провожать.
О моей тайне я сама довольно скоро рассказала Диве. Так получилось.

ЕЩЁ ОДНА ТАЙНА

Следующее утро было воскресенье. Беккеры пригласили моих родителей на обед. По этому поводу мама достала из сундука праздничную одежду. Собираясь в гости, родители тихо между собой разговаривали. В доме, кроме них, никого не было. Так думали они, а я сидела в углу между столом и комодом за занавеской и читала. Мне было не до них. Вдруг мама сказала: „Может, ты один пойдёшь, мне неудобно... Мы столько лет не виделись...“.
Я в своём углу насторожилась.
– Не выдумывай, пожалуйста, он уже и не помнит, что когда-то к тебе сватался. Да у него и жена молодая, ох и красавица. Алоиз совсем старый стал. Ты не переживай, он всё равно на женщин не смотрит. Он давно уже не мужчина. Ему в тюрьме всё отбили.
– В Германии? Фашисты?
– Нет, потом уже. Здесь, в заключении. Он насквозь больной.
– А как же... дети, они ещё маленькие...
– Дети не его: старшая появились, когда он еще в тюрьме был, а младшая уже потом, но тоже не его. Их отец какой-то крымский татарин, он на Кавказ уехал, а она не захотела. Ей Алоиз нужен, чтобы он ей помог восстановить документы и настоящее имя. Она к нему как к отцу относится. И он её очень любит. Как дочку. И девочек любит... Ты же понимаешь, что об этом никто знать не должен...
– Бедный Алоиз,  –  вздохнула мама, –  вот что война проклятая наделала.
И они вышли на улицу. А я долго ещё оставалась в своём укрытии и пыталась переварить услышанное. Из всего этого мне было одно ясно: Дивин папа вовсе ей не родной, а просто добрый человек, который спас жизнь её маме. Бедная, несчастная Дива! Я, конечно же, ей никогда об этом не расскажу, потому что я подслушала чужую тайну, но зато я могу рассказать про серёжки, про цыган. Мне было так жалко подружку, что я в тот же день всё ей про цыган и про серёжки и рассказала. Мне и в голову не пришло заставлять её при этом землю кушать. Это  ещё сильнее скрепило нашу дружбу. Мы с Дивой сделали тайник в дупле старого дуба и спрятали туда коробочку с серьгой. Вите, хоть он тоже был нашим другом, разумеется, про тайну не сказали.

ДЕТСТВО ВТОРОЕ. СОСЕДИ. НОВЫЕ ДРУЗЬЯ

Жизнь в горном посёлке шла своим чередом. Вверху в горах уже становилось холодно, и вот-вот должны были пригнать телят из летнего лагеря. Понадобился телятник, поэтому нашей семье выделили малюсенькую, из двух комнат, квартирку в новом бараке. Вот если бы нам отдали весь барак, наверное, было бы то, что надо, а так... Но мы всё равно очень обрадовались, что переселились из телятника. Рядом с нашим бараком была усадьба Малофеевых. Нас разъединял забор из проволоки, увитый петуниями и вьюнами. На нашу сторону через забор перевисала очень аппетитного вида и, должно быть, замечательная на вкус колированная мичуринская вишня. Второго такого дерева во всём посёлке не было. Малофеевские пацаны предупредили нас сразу, чтобы мы к ягодам не смели прикасаться, не то с ними дело иметь будем. Соседей не выбирают. Светка-принцесса, которая жила в землянке рядом с нашим бараком, сказала, чтобы я не очень-то радовалась, что мы переехали сюда.
– Лучше уж жить в вонючем телятнике, чем рядом с этими Малофеевыми, – поведала она мне. От этой квартиры отказались трое очередных, в том числе и её мать, только чтобы не жить по соседству с ними. Света рассказала мне про наших новых соседей страшную историю.
Отец пацанов Малофеевых, дядя Коля, раньше был местным комендантом, а сейчас работает объездчиком в садах. Все называют его за глаза Раком. Не дай Бог попасться ему в саду. Прибьёт. У него плётка такая есть, он ею уже не одного запорол. Про него рассказывают, что во время войны он поймал женщину, которая собирала картошку после того, как поле уже убрали. Ну бывает же, что спрячется какая-нибудь картофелина и останется на поле. Так вот, поймал он эту тётеньку, у которой есть нечего было, а дома детки малые голодные ждали. Ну и привязал вожжами к седлу и волок до самой деревни. Она так и не пришла в себя, умерла. Детей в детский дом забрали, а этому гаду хоть бы хны. А однажды он поймал мальчишек в саду, а с ними был сынок его – Сашка Малофеев. В тот раз он чужих не тронул, но на глазах у мальчишек так избил сына родного плёткой, что тот идти не мог. Мальчишкам пришлось его на руках домой нести. Сашка потом долго на улице не появлялся. У них в семье одни пацаны – аж шестеро. Мать их, тётю Нину, никто не видит, потому что она не выходит на улицу. Она горбатая. Это он, изверг, её так бил, что она сгорбатилась. Пацаны малофеевские тоже все злые и противные. У этого Рака брат родной каким-то большим начальником работает в самом Главном Управлении, поэтому ему всё с рук сходит.
Светка мне ещё многое рассказала про людей, про ферму и вообще про жизнь в селе. Мы с ней несколько ближе познакомились, потому что Дива Беккер перед школой уехала к бабушке в город, а Колька Макаров работал в поле. Ему доверили развозить питьевую воду. Его мама, сумасшедшая тётя Таня, собирала ягоды и смешила народ тем, что говорила начальству в глаза всё, что о них думает. А люди слушали её, смеялись и, должно быть, завидовали ей. Хорошо, мол, дурочкой быть: можно открыто правду говорить и за последствия не бояться. Начальники тоже смеялись за компанию, чтобы люди слова дурочки залётной всерьёз не воспринимали. И все были счастливы, и каждый занимался своим делом. А женщины собирали у себя дома лишнюю утварь и вещи и отдавали Макаровым.
Колька приходил с работы поздно и очень усталым, поэтому не мог вечерами с нами встречаться. Светка часто приглашала нас с Витюней к себе домой, где она жила со слепой бабушкой и древним дедом. Дед Поликарп был знаменит тем, что по праздникам играл на улице на скрипке Камаринского, а в обычные дни заговаривал людям зубы. То есть, он не зубы заговаривал, а воду, а люди, у которых болели зубы, пили эту воду и... боль исчезала. К деду приходили за заговоренной водой даже из других деревень. Вот какие замечательные люди жили в нашем посёлке. Светина мама работала телятницей и пропадала по две недели в горах, потом её сменяла другая. Она должна была скоро вернуться из командировки, потому что начинались занятия в школе. Светка была девчонкой небезынтересной. Она знала про всё, что происходило в нашем посёлке и во всей округе. Она была единственным ребёнком в семье. В их доме никогда не обращали внимания на тихую девочку, играющую в своём углу в куклы. Взрослые наивно полагали, что ребёнок всё равно ничего не понимает. Но Света ещё как всё понимала. Если меня жизнь взрослых ни капельки не интересовала и я находила их всех очень скучными, то Светка, напротив, была от взрослых без ума. Особенно её интересовали... мужчины. Она мечтала иметь настоящего отца и к каждому новому приятелю матери приглядывалась с этой точки зрения очень внимательно. Но угодить её маме было нелегко. Запросы принцессиной матери выходили далеко за пределы реальных возможностей. Поведение её было так нелогично, что даже у такой житейски мудрой девочки, как Света, объяснения не находилось.
Света говорила, что когда они с Макаровым вырастут и поженятся, она организует жизнь свою совсем по-другому, чем её мать. И жить они будут не в землянке, а в настоящем дворце, который построит для неё Колька. Она мне рассказывала про то, что у них будет пятеро детей – три девочки и два мальчика. Комнат в их доме будет очень много, наверное, двадцать, не меньше. А садовником и дворником у них будет работать одноклассник Витька Майер, который учиться всё равно не хочет.
Я посоветовала ей почитать „Сказку о рыбаке и рыбке“. Света сказала мне, что я ненормальная – путаю сказки и жизнь. Она считала меня недоразвитой и рьянно взялась за моё воспитание. «Бедненькая, ты же пропадёшь в жизни. Ты много знаешь, – говорила она мне, – но мало понимаешь, у тебя мозги не практические. Разве можно жить,  как ты? Ты даже материться не умеешь. В книжках ты того, что я тебе расскажу, не прочтёшь. Ты можешь хоть тыщу этих книг прочитать, клянусь, вот тебе крест, а ни одного матерщинного слова не найдёшь. А ты что думаешь, Пушкин твой не матерился? Ещё как! У мамки моей недавно ухажёр был, он тут в санатории лечился, художник один из Москвы. Весь из себя такой важный, интеллигентный... Так он ей такие стихи читал, вот это надо было слышать! Мат на мате! А складно-то как! Мамка моя говорит ему: "Вы, Светозар Бенедиктович, человек на вид культурный, из самой Москвы приехамши, а вот материтесь, что сапожник наш, Савватеич, ни дать ни взять". А он ей отвечает: "Что вы, Елизавета Поликарповна, никакого сравнения, это же народное творчество. Стихи эти сам Александр Сергеевич Пушкин сочинил".
Узрела? Так что давай учись, пока я добрая».

ДЕТСТВО ВТОРОЕ. НОВАЯ ШКОЛА. ГАРМОШЕЧКИ

Наконец начался учебный год. Я с радостью пошла в новую школу. Здесь всё было совсем иначе, чем в Листвянке. Школа большая, светлая. Учащихся было сперва 999 человек, а второго сентября – круглая тысяча, потому что сделали исключение и приняли Кольку Макарова без документов. Правда, учителя не могли сразу установить, в какой же класс его определить, так что решили пока посадить его во второй «б», а там уже, если он школу на уши не поставит, переведут куда следует.
Дива Беккер появилась в школе только через две недели после начала занятий. Оказывается, она болела скарлатиной и целых десять дней пролежала в больнице в городе. Я с трудом узнавала свою подружку. Она стала какой-то холодной и недоступной. Со мной она обращалась так, будто мы никогда раньше знакомы не были. Мне было очень обидно, и я, чтобы привлечь её внимание, изо всех сил старалась быть везде первой. Но всё было напрасно. Дива меня не замечала. Зато Светка всерьёз взялась за меня: она решила восполнить пробелы в моём житейском образовании. Светка составила словарь всевозможных матерных слов, как отдельных, так и многоэтажных. И написала небольшую инструкцию, какое слово в каких ситуациях применять. Ещё у неё была целая коллекция матерных частушек и анекдотов. Всё это она написала мелкими буквами на продолговатых листках, а листочки эти аккуратно свернула гармошечкой, так что сразу не сообразишь, что это. Может, ребёнок в фантики играет... Таких гармошечек-фантиков у неё было множество. Она давала их читать одноклассникам. Те неприятно хихикали. Мне не то чтобы читать, а даже в руках держать противно было эту пакость, я ничего не хотела об этом знать, но Светке удалось-таки втянуть меня в историю с этими „гармошечками“.
Дорога в школу вела через сады, и мы по пути набивали портфели яблоками и грушами, чтобы угощать дарами природы базовских ребят, у которых не было такой возможности  – бесплатно получать витамины.
Сады тщательно охранялись сторожами и объездчиками, но мы всё равно ухитрялись приносить в школу полные портфели. Мы со Светой жили рядышком и поэтому решили её учебники оставлять в школе, а домашнее задание выполнять по моим. Таким образом, один портфель освобождался для фруктов. Мы выбирали момент, когда дядя Коля Малофеев прискачет на обед, и отправлялись в школу, хотя до начала занятий оставалось ещё часа два. Светка пользовалась моими учебниками для выполнения домашних заданий, но,  по-моему, она в них не заглядывала, потому что списывала всё из моих тетрадей. А чтобы мои учебники не потрепались, Светка обернула их аккуратно плотной бумагой и под обёртку каждого учебника спрятала по несколько «гармошечек». Мне она об этом не сказала, и я, не ведая о том, транспортировала в своём портфеле эти «бомбочки», пока они однажды не взорвались.
Это случилось где-то в конце октября. У нас был урок внеклассного чтения, и Прохор Александрович достал книжку с красивой цветной обложкой.
„Руслан и Людмила“! – обрадованно воскликнула я. Учитель тут же предложил мне начать читать. Я знала эту сказку почти всю наизусть, поэтому прочла, не заглядывая в книгу, две главы. Пока учитель заносил в мой дневник заслуженную пятёрку, в классе стоял одобрительный гул. Я чувствовала себя героиней. Прохор Александрович спросил, есть ли желающие продолжить чтение, и очень удивился, увидев поднятую руку предпоследнего двоечника в классе Витьки Майера (чемпионом по неуспеваемости у нас был Андрей Бауэр). Майер вовсе не горел желанием читать, но он во что бы то ни стало хотел знать, что такое „Лукоморье“ и кто такие русалки. Учитель рассказал про русалок, что это такие сказочные водоплавающие девушки-рыбы, которые живут только в сказках. Майер тут же спросил: „Ну если это девки – рыбы, то какого чёрта они делают на дереве?“. Прохор Александрович прочёл длинную лекцию про то, что ни в коем случае нельзя пользоваться такими выражениями, как „девки“ и „какого чёрта“, и что если Александр Сергеевич Пушкин зачем-то посадил русалку на ветку, значит, так надо. Пушкину виднее.
–  А Лукоморье? – не унимался любознательный Майер. Прохор Александрович поднял глаза к потолоку, но не получив подсказки сверху, устало опустился на стул и закрыл глаза. А тут уже весь класс стал шуметь и требовать ответа на поставленный вопрос.
 – Лу – ко – морь–е! Лу – ко – морь – е! Лу – ко – морь – е! Лу – ко – мор – ье! – скандировали дети. Учитель открыл глаза, встал, поднял и вытянул вперёд руки и начал дирижировать в такт. Вдруг в дверь класса постучали. Все замолчали, потому что вошла директриса с вопросом: «Что тут у вас происходит?».
«Мы репетируем, готовимся к праздничному концерту 7 ноября», – нашёлся учитель, при этом он умоляюще посмотрел на Ларика, сынка директорского, который сидел рядом со мной за первой партой. Ларик заговорщицки подмигнул учителю и громко подтвердил маме, что это так. Директриса пожелала нам продолжать в том же духе, только не так громко, и покинула класс.
– Так, на чём мы остановились? – серьёзным голосом спросил Прохор Александрович.
Мы поняли, что ему не до шуток, и сидели тихо.
– На Лукоморье, – подала вдруг голос сзади Дива Беккер, – а кто-то из нашего класса точно знает, что такое Лукоморье, и даже там бывал.
Я вскочила со своего места, подбежала к Диве и со всего размаху ударила её по лицу. Потом я выбежала на улицу. Хорошо, что как раз зазвонил звонок и началась большая переменка. Я появилась в классе только в начале следующего урока.
Прохор Александрович сказал, что моё поведение мы обсудим после уроков, на классном часе, а сейчас у нас вместо урока арифметики будет перепись.
К нам в класс вошёл незнакомый мужчина в очках и с огромным портфелем, он занял место учителя, достал какие-то документы и приготовился нас опрашивать. Все по очереди вставали и отвечали на вопросы человека из Главного Управления. Вопросы были несложные: Фамилия, имя, отчество, год рождения, национальность.
Дива Беккер была вторая по списку после Серёжи Афонина. Она бодро протараторила свои данные и в конце, на вопрос «национальность», очень уверенно ответила: „русская!“ и села на место, весело хлопнув крышкой парты. Я облегчённо вздохнула, услышав её бодрый голос, – это означало, что я не убила её; но совесть по поводу того, что я дала ей пощёчину, меня нисколько не мучила. Удивляло, с каким нахальством Дива заявила, что она русская. Ну ладно, она знает, что говорит. Тем временем подошла моя очередь, и я стала отвечать. Некоторые ответы мне приходилось повторять по несколько раз, потому что дядьке из Управления казалось, что я говорю недостаточно внятно и слишком тихо. («Сам, наверное, уши не моет или специально глухим прикидывается», – подумала я). На последний вопрос я выдохнула: „немка“, – и села. Но мне пришлось ещё раз встать и громко повторить, кто я по национальности. Я повторила два раза, и наконец мне разрешили сесть. Очкарик заметил, что дети этой национальности плохо воспитаны, и впредь велел уделять этому особое внимание – не то, сами понимаете, вырастим себе на голову... проблемы. Он выговаривал учителю шёпотом, но достаточно громко, чтобы все дети слышали. Я сидела тихо-тихо и в мыслях уговаривала себя «замереть», чтобы не повторилось со мной того, что я вытворила на прошлом уроке. Сосед по парте Ларик, директорский сынок, написал на обёртке своего дневника: „Тина, никто тебя обидеть не посмеет». Он подвинул дневник на мою половину парты, но учитель заметил и забрал Юркин дневник у меня из-под рук. Я успела прочитать запись и теперь испуганно смотрела на Юру. А тот открыто улыбнулся учителю прямо в лицо и опять заговорщицки подмигнул ему. Учитель положил дневник на место. Урок продолжался. На вопросы отвечал последний в списке Колька Макаров. Он всех рассмешил. Колька начал с того, что по отчеству он Ветрович, потому что мамка всем говорила, что родила сыночка от ветра. На вопрос, какой он национальности, Колька предложил дяде начальнику записать «ХЕР» (хохол-еврей-русский). Он рассказал, что дедушка по матери был у него хохол, бабушка русская, а сосед их в Москве, где они раньше жили, был евреем по фамилии Макаревич. Этот дядя Изя был очень вежливый, называл мамку „Татьяна, голубушка моя“ или „Душенька моя“, а Кольку называл „сыночек“. Мамка потеряла документы, потеряла память, но иногда нет-нет, что-нибудь да и вспомнит. Недавно она вспомнила, что в цирке её называли Татьяна Бесстрашная, а партнёром у неё был акробат Казик Плешаков, и он выступал под именем Казбек Вершинин. Так этот Казбек очень любил свою партнёршу и дарил ей всегда огромные букеты цветов, а Кольку гладил по голове и тоже называл сынком. Колька тоже этого Казбека помнил. Жаль, что мама упала с неба, повредила разум и теперь ничего не помнит. Ещё Макаров рассказал, что „небом“ называют место под куполом в цирке, где работают воздушные гимнасты. Ну, в общем, в конце урока было очень даже весело. Очкарик занёс Макарову в графу „национальность“ – русский, подвёл черту, пожал учителю руку и удалился в сторону кабинета директора. Макарова с этого дня все называли уважительно по отчеству“ – Ветрович (со временем эта кличка менялась то на Перекати-Поле, то на Анархиста).   
Это был последний урок. Классный час учитель перенёс на понедельник. Мы стали расходиться по домам. Ко мне подошёл Витя Федин и сказал, чтобы я его не ждала, потому что он остаётся на базе. Света с Макаровым тоже как-то незаметно убежали. Я осталась совсем одна. А тут начался ливень. За детьми из соседнего села прислали подводу. Я заметила на подводе несколько детей из нашего села, в том числе и Диву Беккер, и побежала вслед за подводой, чтобы хоть половину дороги в гору проехать. Одной идти через Чёртов лог было страшно. Мне удалось зацепиться и удержаться на бортике подводы. Когда мы выехали из лога на Джексагулку, меня кто-то пнул ногой. Я услышала очень обидные слова: „Мы фашистов не возим“, – но не поняла, кто это произнёс, потому что толчок повторился, и в следующее мгновение я кубарем покатилась по мокрому склону горы в речку. Я упала в бурлящую коричневую воду, мутный поток поволок меня куда-то. Подвода уехала; никто даже не заметил, как я сорвалась. Мне было больно, холодно, страшно и очень обидно. Я подумала, что же скажет мама, когда увидит меня в таком виде?
Вдруг кто-то потянул меня за шиворот к берегу. Я схватилась одной рукой за куст – в другой я держала мокрый портфель – и стала выкарабкиваться на берег. Кто-то протянул мне руку, я ухватилась за неё и через некоторое время уже могла стоять. Открыв мокрые от дождя и слёз глаза, я увидела наконец моего спасителя. Это была Дива Беккер. Она достала платок и стала вытирать мне лицо. Я не могла разговаривать, потому что дрожала от холода, и у меня зуб на зуб не попадал. Дива потащила меня через сад к себе домой. У них было тепло. Топилась печь. Дивина мама сняла с меня мокрую одежду и переодела в сухое, потом стала поить нас чаем с малиной и расспрашивать, что произошло. Говорила в основном Дива, потому что она всё видела. Дива была опять той доброй и хорошей девочкой, с которой мы так замечательно дружили летом. Она даже намёком не напомнила про сегодняшнее происшествие в школе, и я была ей очень за это благодарна. Мы сидели с ней в обнимку, и она рассказывала мне про больницу в городе, про новых знакомых, про город, а мама её тем временем вытряхнула всё из моего портфеля, чтобы спасти хоть учебники. Она сдирала мокрые обёртки с книг и  ставила их сушится на полку над печкой. Вдруг её внимание привлекли странные бумажки, выпавшие из-за обёрток на пол. Она подняла их, развернула одну и ахнула.
„Что это такое?!“ – каким-то брезгливым тоном воскликнула мама Дивы. Мы, как по команде, посмотрели в её сторону. Мне сделалось плохо. Это были Светкины „гармошечки“. 
Дивина мама ничего не желала слушать, она велела мне уходить и запретила дочери впредь дружить с такой испорченной девочкой, как я; пообещала рассказать обо всём моим родителям, которые показались её такими милыми и порядочными людьми. Я натянула на себя мокрую форму, схватила портфель и выскочила на улицу. На повороте к посёлку меня догнала Дива. Она решительно ухватила меня за руку и сказала: «Пошли!». Я повиновалась. Мы подошли к Светкиной землянке. Дива вызвала Светку на минутку. Та очень обрадовалась нашему визиту и стала звать нас войти, но Дива, не теряя даром времени, сунула ей под нос „гармошечки“ и, чётко выговаривая каждоё слово, обложила Светку таким шикарным матом, что у меня от ужаса зашевелились волосы на голове, а Светка от восхищения чуть было не умерла. Она судорожно хватала воздух открытым ртом и под конец, когда Дива ей сказала, что если она не оставит Тину в покое, то будет иметь дело с ней лично, воскликнула: „Ну ты даёшь! Вот ты какая молодец! Да оставлю я её в покое, вот те крест, честное Ленинское, оставлю, – с неё всё равно толку никакого. Это тебе не сказки детские – это народное творчество, не  каждый способен такому выучиться, тут особый талант иметь надобно. Моё почтение тебе, Дивушка.“ – Светка отвесила Диве глубокий поклон, повернулась и исчезла в доме. Мы рассмеялись и разбежались по домам.
Хорошо, что завтра было воскресенье. Прожитый день был для меня перенасыщен событиями и переживаниями, поэтому я долго не могла уснуть – прокручивала в памяти всё, что со мной произошло за этот долгий день. Я долго мучилась в полузабытьи, но потом куда-то провалилась. Сначала мне было жутко холодно и страшно, но вскоре я опять увидела, как тогда, в день моего рождения, когда меня не убило током, этот удивительный Свет. Всё вокруг засияло, засверкало; волна безграничной радости ласково коснулась меня, подхватила и понесла куда-то в Прекрасную Даль. Как и в прошлый раз, я оказалась в сказке, в Лукоморье.
Весь следующий день я просидела дома за чтением, однако мне было очень трудно сконцентрироваться на книжке, я всё ещё находилась под впечатлением сна, мне было жаль с ним расставаться и не хотелось, чтобы кто-нибудь неожиданной грубостью спугнул его.
В понедельник учитель на первом уроке вспомнил, что в субботу в нашем классе произошёл возмутительный инцидент (я этого слова никогда ещё не слышала, но догадалась, что оно означать может), и предложил разобрать моё поведение перед всем классом, чтобы впредь такого безобразия в нашей советской школе не повторялось. Он попросил нас с Дивой выйти к доске. Мы, улыбаясь, вышли вперёд. Но прежде чем учитель начал разбирательство, Дива взяла меня за руку и, глядя на меня своими чистыми честными глазами, торжественно произнесла: „Тина, я перед всем классом и перед Прохором Александровичем лично прошу тебя ещё раз извинить меня за то, что я тебя обидела. Я обещаю, что это не повторится. Но, если я когда-нибудь снова такое сделаю, то ты, пожалуйста, стукни меня ещё раз, и побольнее, чтобы не забывала.“
Все в классе захлопали, и учитель, который всё равно ничего не понял, тоже начал улыбаться, но это длилось не долго, потому что Дива попросила ещё слова. Она рассказала, что какая-то свинья столкнула меня с подводы под гору и обозвала фашисткой, что я чуть было не утонула в реке. Про то, кто меня спас, она не сказала, и я очень её в этот миг залюбила. Мы сели на свои места. В классе долго стояла тишина, потом заговорил учитель. Он долго рассказывал о том, что наша Советская страна – многонациональная, что все люди братья, что немцы такие же люди, как и все другие. Что в мире много хороших немцев, например, Карл Маркс с Фридрихом Энгельсом, Клара Цеткин и Роза Люксембург. В общем, он постарался дать детям понять, что немцы «тоже люди».
В тот день по дороге из школы домой мы продолжали обсуждать национальный вопрос. Вышло так, что все в нашей компании оказались немцами: Витька Майер, которого теперь все называли Пушкиным, Андрей Бауэр и Вера Шрёдер, у которой только папа был немец, а мама русская. Нам всем очень понравилось, что Карл Маркс с Фридрихом Энгельсом немцы. Мы этих бородатых дядек знали по тройному портрету в учительской, где они рядом с нашим дедушкой Лениным нарисованы. Жаль, что ни один из малофеевских пацанов не учится в нашем классе – им было бы полезно послушать сегодня лекцию нашего учителя про немцев, а то они постоянно всех нас только фрицами да фашистами называют. Несправедливо как-то: ни мы, ни родители наши никого не убивали и не собираемся, а нас обзывают. А Малофеев-Рак – как раз и есть главный убийца: тётку убил за картошку – в посёлке было много живых свидетелей. И пацаны его, все как один, злыдни: если у себя в огороде соседского цыплёнка поймают, обязательно свернут ему шею и через забор выкинут. Они, если разобраться, фашисты и есть. Правда, учатся они все хорошо, в хоре поют и спортсмены – учителя их уважают. 
«При таком-то папане, как у них, поневоле хорошо учиться будешь, иначе плёткой запорет, – изрёк Майер-Пушкин.  – Я им не завидую, но всё равно когда-нибудь устрою хоть одному тёмную. Сегодня в туалете Серёга Малофеев, сосунок-первоклашка, приставал ко мне – покурить выпрашивал. Я его послал подальше, а он, гад, пообещал директрисе пожаловаться. Пусть только посмеет, я ему покажу, где раки зимуют».
Андрей Бауэр неожиданно тоже начал что-то говорить, и я очень удивилась, услышав его голос, потому что в школе он ещё ни на одном уроке не проронил ни единого слова, и я была почти уверена, что он немой. Речь Бауэра, однако, состояла из одних матов: мат-приставку произносил он громко, а потом полушёпотом приклеивал к ней окончание слова, так что получалось нечто для ушей совсем непотребное. Меня он в эту минуту сильно разочаровал: уж лучше бы молчал, чем так разговаривать. Андрей умел совсем неглупо молчать, чем и заработал себе прозвище „партизан“.
Я подумала, что Андрюхе Бауэру хорошо бы в плен к врагам попасть – непременно бы героем стал. И ведь ему для этого совсем не обязательно язык за зубами держать – всё равно никто не поймёт языка его: хер-бля-мать-ети-нского.
У нас с Дивой утомились уши, и мы отстали от компании, чтобы поболтать наедине. Дива позвала меня к себе домой, но мне после той скандальной истории с „гармошечками“ было стыдно встречаться с её мамой. Дива стала уговаривать меня забыть про Светкины штучки – она маме своей всё объяснила, и та ни за что не будет запрещать нам дружить. Мы свернули в сад и направились к Дивиному дому. Я чувствовала, что она хочет мне что-то такое рассказать, чего она при других детях не посмела, но не проявила особого любопытства, а только попыталась продолжить прерванный разговор о немцах. Я спросила её, почему она дядьке из Главного Управления сказала, что русская, на что Дива напомнила мне о том, что мама у неё по рождению еврейка, а это ещё даже лучше, чем русская. А у евреев национальность по матери записывается. Это ей бабушка Ираида поведала. А ещё бабуля и её друзья в городе рассказывали, что Карл Маркс, оказывается, тоже никакой не немец, а самый что ни на есть еврей; но об этом лучше вслух никому говорить, почему – не знает. Я попросила Диву рассказать мне ещё что-нибудь про евреев, но она сама ещё очень мало про них знала, но была уверена, что это хорошие люди. Ещё Дива сказала, что они с мамой на ноябрьские праздники поедут в город к бабушке и что они могли бы меня взять с собой. Её сестра Тамила приехала из санатория и будет очень рада меня видеть. Ещё к ним приехали их еврейские родственники из Москвы: брат мамы Лазарь с женой Музой и сыном Авениром. Может, поведут нас там на самую настоящую демонстрацию к дому правительства, где с высоких трибун будут махать правители в шляпах; а может, повезут нас в зоопарк или даже в цирк. Конечно же, мне очень хотелось увидеть большой город с фонтанами, парками, дворцами, попасть в цирк, о котором столько всего интересного рассказывал нам Колька Макаров-Ветрович. Или, к примеру, посетить мир театра, где за кулисами часами просиживал маленький Витя Федин. Или увидеть собственными глазами членов Правительства. Мне очень хотелось познакомиться с таинственными Дивиными родственниками, приехавшими из самой Москвы: дядей Лазарем, тётей Музой и их сыном Авениром. Их необычные имена имели какую-то магическую силу, прямо-таки примагничивали меня. Но мне не повезло. Меня не отпустила мама, потому что неожиданно к нам тоже нагрянули родственники из какого-то Нижнего Тагила: мамина сестра Эмма с мужем Теодором.
Накануне ноябрьских праздников директриса на торжественной линейке подвела итог первой четверти. Отличникам и ударникам были вручены подарки. В нашем классе оказалось отличников и ударников больше всех, и мы немножко порадовались. Я получила тоже подарок за хорошую учёбу – отрез на платье. Вите Федину школа подарила коробку акварельных красок и набор кисточек, а Диве Беккер достался набор для вышивания: пяльцы, лоскутки белой материи, рулончик тоненькой сеточки под названием „канва“ и разноцветные нитки для вышивания – мулине.
 

ДЕТСТВО ВТОРОЕ. ОСЕННИЕ КАНИКУЛЫ.  7 НОЯБРЯ

После линейки учитель собрал нас в классе и роздал всем табели с оценками. Оказывается, наш класс был на первом месте по школе не только по количеству передовых, но и по числу отстающих учащихся. Двоечников и прогульщиков в нашем классе было ещё больше, чем отличников, только они, в отличие от нас, подарков от школы, конечно, не получили. Но в классе, несмотря ни на что, у всех было предпраздничное настроение. Мы весело разбежались по домам на каникулы на целых четыре дня.
Погода стояла великолепная. Сады и горы, будто специально в честь Великой Октябрьской революции, вырядились так ярко. Природа щедро выплеснула на деревья и горы весь свой запас красной краски, накопленной за год. Урожай в садах был уже убран, и теперь сады не охранялись больше и до следующего лета принадлежали детям. Жители посёлка тоже готовились к празднику. На здании конторы вывесили красный флаг. Из домов вырывались всякие непривычные вкусные запахи. Запахи эти перемешивались, настаивались на уже прохладном по утрам воздухе и будили аппетит.
Вечером Седьмого ноября меня вызвали на улицу одноклассники. Я с радостью убежала с ними, потому что в доме было не повернуться от гостей. Небольшая компания моих школьных друзей собралась за подхозными амбарами. Кроме меня и Вити Федина были ещё Майер-Пушкин, Светка с Макаровым-Ветровичем, Партизан Бауэр и два пацана из второго „А“. Все сидели на соломе по кругу, а в центре на газете лежала всякая закуска, что каждый принёс с собой. Майер-Пушкин достал бутылку портвейна и поставил на газету: „Это девчонкам, а для мужчин у нас есть покрепче,“ – другая бутылка, вынутая им из-за пазухи, пошла по рукам. Мальчишки нюхали, цокали языками, причмокивали, одобрительно кивали и передавали дальше флакон с какой-то мутной, неприятно пахнущей жидкостью. Это была самогонка. Кто-то из ребят откупорил бутылку девчачьего напитка „Портвейн № 12“ и протянул Светке. Пацаны по очереди выпивали по нескольку глотков самогонки и закусывали, кряхтя при этом. Света отпила чуть-чуть и протянула мне бутылку. Я стала отказываться, потому что ещё никогда в жизни не пробовала спиртного, но одноклассники никак не могли понять, чего это я там выпендриваюсь.
– Ты что, против Советской власти? – строго спросил меня белоголовый Мишка Туманов.
– Нет, – сказала я, сконфузившись, – не против, совсем даже наоборот. Я – за!
– Тогда пей! – хором напирали одноклассники, – пей за Советскую власть!
– Пить за Советскую власть, – сказал Макаров, – сам Бог велит, он там, наверху, всё видит и тех, кто Седьмого ноября за Советскую власть не выпьет, наказывает. – Колька сделал страшную гримасу, поднял руки и как заклинание произнёс: „Пей! Пей за Советскую власть, а не то на том свете будешь в страшном огне гореть!!! У...у...у...“.
Я хотела рассказать детям, что у нас дома, несмотря на праздник и то, что полон дом гостей, всё равно не пьют спиртного, а только компот и кофе, но побоялась навести на родителей „гнев Божий“. Я крепко зажмурила глаза и мужественно сделала несколько осторожных глотков вина „за власть Советов“ и... ничего – не умерла. Мне даже понравилось. Мальчики пили по глотку „за Ленина!“, „за Родину!“, «за наше счастливое детство!». В общем, все были довольно хороши. Шутили, смеялись, пели песни. Кто-то заметил, что Витя Федин не пьёт самогонку. Он объяснил, что ему противопоказано: однажды он так напился, что чуть не умер. Но это было в городе Урюпинске, где они раньше жили. С тех пор он не пьёт крепкие напитки. Разве что иногда по праздникам глоточек вина… И, в подтверждение сказанного, Витя взял у Светы из рук бутылку и сделал внушительный глоток портвейна.
– Ты молодчина, – сказал Майер-Пушкин – настоящий мужик. Взял вот так и бросил. И правильно, не пей этой дряни. Я тоже пить больше не буду. Последний глоток – и всё! А вот курить бросить не могу. Не знаю, что делать. Раз сто уже пробовал бросить – не получается. Меня недавно на педсовет вызывали, грозились из школы выгнать, в интернат отправить. Этот сукин сын, малофеевский Серёга, на меня настучал. Я ему, гаду, всё-таки, обещаю вам, глаз на жопу натяну. Когда я на педсовете перед всеми учителями честно сказал, что курю, потому что бросить не могу, они сперва смеялись. А потом, когда я предложил Ларисе Степановне, ну это такая с дулькой на голове, старшеклассников учит, ну она ещё всегда втихаря в туалете курит, ну вот, когда я предложил попробовать вместе бросить курить, чтобы она сама почувствовала, как это трудно, может, тогда мне поверят… Я тогда не шутку струхнул – погибать, думаю, так с музыкой! Эта Лариса Степановна сама виновата. Уж молчала бы лучше, а то туда же: школу позоришь, светлое звание „Октябрёнок“ пачкаешь.  –  Вот тут я ей и выдал. – Майер-Пушкин закончил свой монолог и обессиленный плюхнулся на солому. Он как-то уж очень неожиданно смолк. Мы испугались – вдруг помрёт ещё, но Мишка Туманов успокоил нас, сказав, что это у него всегда так бывает, когда перепьёт. Проспится – и всё будет в норме. Действительно, через некоторое время Майер начал подавать признаки жизни – сладко посапывать во сне. Он что-то невнятное кому-то говорил, даже руками стал двигать. Мы расселись вокруг него на соломе и по очереди вспоминали всякие истории из нашего счастливого детства. У нас оставалось ещё полбутылки портвейна. Кто-то из ребят предложил оставить на завтра – опохмелиться. Я не знала, что это означает, но спрашивать не стала, чтобы не дать Светке повода лишний раз усомниться в моих умственных способностях. Я просто подумала, что слово «опохмелиться» означает продолжение праздника.
Вдруг мы услышали со стороны посёлка музыку и громкие голоса. Это вышли на улицу пьяные взрослые и устроили на пятачке возле единственного столба, с лампочкой Ильича на макушке, танцы. Маленький старичок – Светкин дедушка Поликарп – играл на скрипке Камаринского, а вокруг него плясали весёлые жители посёлка. Все поздравляли друг друга с праздником, дурачились и радовались, как дети. Мы же, дети, глядя на них, недоумённо пожимали плечами и, совсем как взрослые, сочувственно обменивались взглядами и снисходительно улыбались.
Витя Федин, заметив среди танцующих свою чересчур весёлую маму, потянул меня за руку.
–  Слышишь, Тина, я пошёл. У нас Галя боится одна в доме оставаться; они, – он кивнул в сторону пятачка,  – до утра не успокоятся, так что  до завтра.
Мы пошли домой, а посёлок продолжал «гудеть» до утра.
Ночью мне было плохо. Наутро у меня сильно болела голова, но самое обидное было, что никто не проявлял ко мне жалости, а, совсем наоборот, все только смеялись надо мной. Оказывается, я громко разговаривала во сне. Произносила тосты: „За Советскую власть!“, „За дедушку Ленина!“ и „За наше счастливое детство!“.
Тётя Эмма на кухне строго выговаривала маме за то, что та плохо занимается воспитанием детей. Она рисовала сестре жуткую картину того, чем я начну заниматься завтра, если уже сегодня позволяю себе пить вино. А что будет послезавтра? А через год? А через десять лет?
А я, бедный, невоспитанный, гадкий, испорченный ребёнок со страшной головной болью, слушала тёти-Эммины предсказания, и мне тоже не было себя жалко, гадину такую.
Оракул тётя Эмма так долго и нудно рисовала мрачную картину моего беспросветного будущего, что я не выдержала и рассмеялась. Я представила себе вдруг, что случилось бы, если... тётечке Эммочке в редикюль, с которым она ни на секунду не расставалась, попали бы Светкины „гармошечки“?
Я убежала из дому, чтобы не слышать больше эти ужасные прогнозы насчёт моего беспросветного будущего.
„Уж лучше бы побили меня ремнём по заднице, чем так мучить, – думала я, –  может быть, голова бы перестала так трещать“.
Чтобы вылечиться от жгучего стыда и презрения к себе, направилась я в старый лесок за речкой. Пёстрые, нарядные деревья вышли мне навстречу, надев свои самые красивые одежды. Я остановилась и приветственно помахала лесу. Деревья в ответ радостно зашелестели листьями. Лёгкий ветерок, словно сказочный волшебник, ласково потрепал меня по щекам, взъерошил волосы, затем вынул из моего сердца плохое настроение и.. умчался с ним восвояси. Разноцветные деревья ещё некоторое время махали ему вслед, а потом замерли во всей своей красе. Я забыла, кто я есть, куда и зачем иду, что или кого ищу. Я остановилась как вкопанная, и только смотрела, смотрела вокруг и улыбалась. На макушки сосен, возвышающиеся вдали над пылающим от заката лесочком, присели лёгкие птицы-облака. Лучи солнца проклёвывали облака и, пробираясь сквозь кроны деревьев, рождали огромное количество солнечных зайчиков. Те, переливаясь всеми цветами радуги, весело прыгали по ярким листочкам. Такого великолепия я ещё никогда не видела. Глаза мои жадно впитывали эту красоту, сердце наполнялось радостью, и уже не оставалось в нём больше места плохим мыслям и чувствам. Я начала громко смеяться, радостно хлопать в ладошки. Я была счастлива. Деревья были живыми. Они улыбались мне. Огромный дуб закачал своей лохматой шапкой, и передо мной закружились несколько удивительно красивых ажурных ярко-жёлтых листьев, посыпавшихся из его кроны. Я стала их собирать и заметила, что другие деревья тоже зашевелились. Они весело кивали мне и при этом роняли листочки, а я их подбирала и аккуратно складывала в стопочку. Молодой клён протянул мне вдруг свою растопыренную красную ладошку. Я подпрыгнула и схватилась за неё: в руке у меня осталась кленовая перчатка. Я приложила свою руку к листу: кленовый лист оказался далеко не детского размера, он был в два раза больше моей ладошки. У меня собралась целая коллекция самых красивых подарков леса. Я любовно перебирала, осторожно гладила пальчиками листики и смотрела сквозь каждый на солнце. Уходить не хотелось, но ощущение голода напомнило мне, что пора идти домой. Скоро солнце скроется за синие горы, и в лесу станет темно и страшно. А маленьким девочкам не место в тёмном лесу и, пока ещё не стемнело, надо возвращаться. Перепрыгнув по камушкам через речку, я остановилась в раздумье, пройти домой напрямик через сад или в обход – по дороге. Немного поколебавшись, я побежала через сад. Настроение было отличное, в осеннем саду мне также попадались на глаза красивые листочки встречных яблонь и груш, мимо которых пройти было нелегко. Я разговаривала с деревьями, что-то бормотала или напевала, не помню уже, что, но со стороны, должно быть, выглядела странной.
„Эй ты, ненормальная! – услышала я неожиданно чей-то голос, – чего это ты тут шкварчишь, тишину нарушаешь?“ – Передо мной стояли младшие соседские пацаны. От них противно разило самогонкой. Я инстинктивно спрятала руку с дарами леса за спину и хотела убежать, не ввязываясь в разговор, но не успела. Один из мальчишек так сильно дёрнул меня за косичку, что у меня искры из глаз посыпались. Другой подставил мне подножку – я потеряла равновесие и шлёпнулась навзничь, угодив головой прямо в муравейник. Я вскочила и начала судорожно стряхивать с себя муравьёв, а младший Малофеев – Колька тем временем овладел моим „сокровищем“, потому что я в суматохе нечаянно выпустила его из рук. Я попыталась спасти подарок леса, но тут прозвучала команда Сергея Малофеева: „По фашистам огонь! Пли!“– и мне прямо в лицо шмякнулось гнилое яблоко. Размазывая по лицу вонючую липкую грязь, я с трудом прочистила свои глаза и увидела, как маленький нахал Колька разрывает мои листики на мелкие кусочки. Что произошло дальше, я очень смутно помню. Откуда-то попал мне в руку сухой сучок, и я, должно быть с отчаянья, ударила им меньшого по башке. Тот упал на землю и истошно завыл. Старший стал его поднимать и успокаивать, а я, воспользовавшись передышкой, кинулась наутёк.
Дома меня ждала настоящая головомойка. В прямом и переносном смысле. Мне попало и за то, что целый день где-то шлялась и не помогала маме по хозяйству, и за испачканную и разодранную одежду, и за грязное лицо. Вдобавок нас посетил разъярённый сосед Рак и стал грозить судом за то, что я разбила его сыночку до крови голову. В общем, день этот завершился для меня ещё  печальнее, чем начался.
Когда меня отмыли, накормили, щедро отругали и наконец оставили в покое, отправив спать, я облегчённо вздохнула. Забравшись с головой под одеяло, я попыталась восстановить в памяти весь этот длинный осенний день, принесший мне столько радостей и огорчений. Для начала от жалости к себе и обиды на окружающих я тихонечко поплакала в подушку, но совсем недолго. Погружаясь в сон, я снова очутилась  на тропинке, ведущей к волшебному лесу. Деревья издали узнали меня и замахали приветливо ветками. Белое облако, сидевшее на макушке высокой сосны, спорхнуло с дерева и стало спускаться ко мне. Я узнала мою прекрасную Царевну-Лебедь. Она подхватила меня, и мы, крепко обнявшись, медленно поплыли по широкой синей трассе в сказку. 
Вот так, попеременно то радуясь, то огорчаясь, взлетая и падая, смеясь и плача, росла я и развивалась. Действительность и фантазия очень крепко переплелись в моей душе, и порою я запросто переходила из одного мира в другой, не замечая границ, настолько они были тонки. И хоть в мире сказок я чувствовала себя гораздо лучше, чем в реальной жизни, я всё же любила просыпаться по утрам и ходить в школу.
В школе я училась очень хорошо, но в этом нет ничего удивительного. Отучившись в Листвянке в первом классе, я одновременно прошла и программу третьего класса. Так что во втором классе мне учиться было особенно нечему. Но меня тянуло в эту светлую, красивую школу.
Моя первая школа в Сибири размещалась в каком-то бревенчатом сарае. Там не было той торжественной обстановки, как здесь, в нашей восьмилетней школе номер 88. В здании этой школы тепло и уютно. По стенам вдоль длинного широкого коридора висят огромные портреты: трёхпрофильный Маркса-Энгельса-Ленина, Дзержинского Феликса Эдмундовича, имя которого носит наша школа, и ещё портрет красивого розовощёкого пионера Павлика Морозова, чьим именем названа наша пионерская организация. Все юные пионеры могли только мечтать быть на Павлика похожими, но одному мальчику – моему соседу по парте Ларику – это воистину удавалось: чем старше он становился, тем больше походил на героя (портрет был и вправду написан с его старшего брата Вени). 
ДЕТСТВО ВТОРОЕ. ЗИМА. РАССКРЫТИЕ ТАЙНЫ. ПРОПАЖА.
Ну вот, прошло уже тёплое, очень красивое, вкусное лето в горах, кончилась прекрасная, бесподобная осень, прошла недолгая пора дождей и наконец наступила зима. Снегу навалило видимо-невидимо. Всё вокруг сияет такой неподражаемой чистотой, что не пересказать. Дышать очень приятно. Деревья утопают в снегу, словно тулупы ватные на себя понадевали. Небо такое чистое, роскошной и глубокой синевой блистает, а тени голубые и лиловые. Снег только кажется белым. На самом же деле, как только взойдёт солнце, он начинает искриться всеми цветами радуги. Как будто одновременно загораются миллионы маленьких разноцветных лампочек и мерцанием своим приглашают в сказку.
Чего мне в первые дни не хватало здесь, так это снегирей, этих красногрудых сибирских чудо-пташек на ветках. Говорят, что тут слишком тепло для таких птиц. А здесь и вправду тепло: днём всё тает – температура выше нуля. К вечеру мороз крепчает, а ночью вообще холодрыга страшная, совсем как в Сибири.
Зима здешняя мне очень нравится, особенно я люблю днём гулять вдоль речки. По её берегам целые ледовые сказочные города тоньчайшим резцом великого мастера – скульптора Мороза вырезаны. С дворцами хрустальными, с деревьями, цветами, фантастическими животными и растениями красоты неописуемой. Какие чудесные кружева из солнечных нитей и льдинок сплетает природа! Глаз не оторвать. Жаль только, день зимой очень короткий. Здесь, в горах, особенно: уже в четыре часа начинает смеркаться, солнце садится, и сказки меркнут.
Как часто мы с Дивой и Витей зимой бродили вдоль речки, открывая всё новые ледовые сказки. Мы всегда любовались, разглядывая украшения нашей барыни-речки. И никак не могли понять некоторых мальчишек, которые ходили вдоль речки с палкой и разрушали эту красоту.
Витя, однажды увидев, как Сергей Малофеев сбивает сосульки у речки, кинулся на него с кулаками и разбил ему нос.
– Псих ненормальный, – закричал Сергей, ты ещё пожалеешь, ублюдок, что меня ударить посмел, я братанам своим всё расскажу и батьке, они тебе покажут.    
–   Где раки зимуют? – в один голос спросили мы с Дивой и расхохотались.
Серёжка, знал, конечно, что его отца Раком за глаза называют, потому что он вдруг сплюнул в нашу сторону и со злостью процедил: «А вам, курицы мокрые, тоже достанется!», – и убежал домой жаловаться.
Почти все зимние каникулы мы проводили на улице. Погода стояла пушкинская (Мороз и солнце – день чудесный!). Мне с грустью вспомнились мои первые зимние каникулы в Сибири. Вспомнились мои друзья. Где они сейчас? Как-то к нам приезжал один бывший наш односельчанин. Он рассказывал, что встречался с Антоном Краузе где-то в городе Джамбуле, и что в семье Краузе свершилось чудо. У них там в селе один старик уйгур живёт, травами все болезни лечит. Этот старый уйгур даже Ваню Краузе вылечил: тот теперь не только слышать стал, а и разговаривать начал. Подумать только, а ведь с рождения глухонемым считался. Это известие произвело на меня очень радостное впечатление. Я хотела пораспрашивать гостя об этом чуде, но отец велел мне заняться своими делами и не встревать в разговор взрослых. У этих взрослых всегда так: если не удастся подслушать, никогда толком ничего не узнаешь.
Я рассказала Диве об этом случае, и у неё возник гениальный план. Она решила раздобыть адрес той самой деревни в Джамбульской области, где этот старый уйгур живёт, который все на свете болезни лечит (Дивин папа Алоиз сильно болел, он страшно похудел и ещё больше состарился). Однажды вечером Дива пришла к нам домой и сказала, что хочет поговорить с моим отцом. Отец как раз был занят тем, что сосредоточено читал газету „Правда“. Он недовольно взглянул на пришелицу поверх очков: „Was gibt;s?“
Дива попросила помочь ей найти адрес старого уйгура, чтобы он её папу вылечил. Она рассказала, что её отец ночами спать не может и всё время сильно кашляет. Бабушка водила его к какому-то знаменитому врачу в городе, её знакомому, но тот тоже ничем помочь не может. Одна надежда на этого старого уйгура.
Мой отец пообещал помочь. Он сказал, что адрес лекаря вряд ли достанет, но у одних знакомых с базы имеется адрес наших бывших односельчан – семьи Краузе, через которых можно отыскать этого лекаря.
Через несколько дней папа принёс домой конверт с обратным адресом семьи Краузе. Я с радостью побежала к Беккерам. Дива с мамой в тот же день написали письмо Краузе с просьбой прислать адрес лекаря. Дива сделала ещё приписку к письму, где передала привет Андрею и Ване от бывшей одноклассницы Тины. Потом мы с нетерпением стали ждать ответа. Мы ходили встречать почтальона дядю Гришу далеко за посёлок, но письма не было. Весной дядю Алоиза увезли в город, в больницу. Оттуда он к нам в посёлок больше не вернулся. Кира Семёновна с Дивой переехали жить в город к бабушке, у которой уже жила Тамила. Дива продолжала учиться в нашей школе. Она приезжала вместе с матерью на служебном автобусе, на котором приезжали из города работники дома отдыха «Яблоневый сад», где работала Дивина мама библиотекарем. Так что с Дивой мы виделись теперь только в школе. Только изредка, при хорошей погоде, она поднималась с нами в горы, просто так – побродить по цветущим садам и побыть с нами. Витя тоже жил теперь на базе, но в такие дни с удовольствием бродил с нами по садам, а вечером вместе с Дивой они спускались на базу. Обычно в такие дни мы приходили к старому дубу, к нашему злополучному Лукоморью. Мы никогда не вспоминали вслух тот день, но каждый про себя об этом думал. В дупло этого дуба мы с Дивой спрятали шкатулочку с серьгой-треугольником.
ДЕТСТВО ВТОРОЕ. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДИВЫ
После четвёртого класса Дива перевелась в другую школу и на несколько лет пропала из виду. Появилась она на нашем горизонте только лет через пять. Мы жили тогда уже на Вишнёвой, я училась в техникуме связи, Витя – в лётном училище, а Дива – в технологическом. Жила она теперь тоже на нашей улице, в доме своей кузины Берты, племянницы Алоиза Беккера.
Я очень обрадовалась, увидев снова свою подругу детства. Наша дружба возобновилась. Мне не терпелось узнать у неё, не прихватила ли она, уезжая, «нечаянно» треугольник-серьгу со змейкой из тайника? Но при первой встрече у меня не повернулся язык спросить об этом, потому что Дива рассказала мне о своей тяжёлой судьбе. Вскоре после их отъезда из посёлка умер её отец Алоиз, а три года назад умерла от рака Кира Семёновна. Перед смертью она рассказала дочерям о том, что их кровным отцом был не Алоиз, а некий Руслан Танатаров, по национальности караим, с которым она подружилась ещё в детстве, в Крыму, где жил Руслан. До войны Ираида Ильинична с детьми отдыхали каждое лето в Крыму в доме Танатаровых. Отец Киры редко проводил с ними отпуск, потому что постоянно находился на очень важной государственной службе. Дива поведала мне историю романтической любви Киры и Руслана, которых разлучила проклятая война. Вновь они встретились где-то на Севере, в лагере, куда Кира попала по возвращению из Германии (но её тогда звали, по документам, Эльвирой Беккер). Алоиза отправили в другую тюрьму, для более опасных преступников, каковым его посчитали. Руслан проходил там службу в армии – охранял лагерь. Кира (Эльвира) рассказала другу детства свою историю. В общем, там, в лагере, они заново полюбили друг друга, да ещё крепче прежнего. Кира вместе с другими женщинами работала на лесоповале до весны 48-го года, потом её отправили на вольное поселение. Так Кира оказалась в селе Боровое на севере Казахстана, где вскоре и родилась Дива. Руслан писал ей письма, а когда Диве было около полугода, он приезжал в отпуск на неделю. Потом его перевели служить куда-то на Кавказ, и он потерял их. Про Тамилу Руслан узнал только через десять лет, когда разыскал их в Алма-Ате. Алоиз Беккер в сорок девятом году был по состоянию здоровья отпущен на вольное поселенье туда, где жила Кира (она же Эльвира), его официальная жена. Алоиз нашёл Киру с маленькой Дивой. Им не на что было жить. Работать Кира не могла, так как ожидала второго ребёнка. Алоиз появился весьма кстати. Он много работал, детей любил и воспитывал как родных. Кира тоже очень уважала Беккера, и, так как от Руслана не было никаких известий, они решили продолжать жить вместе. Потом нашлась мать Киры, которая после эвакуации не вернулась в Москву, а осталась жить в Алма-Ате. С помощью Ираиды Ильиничны и её связей семья Беккеров перебралась на юг. Кире понадобилось не много не мало десять лет, чтобы добиться восстановления документов. Руслан всплыл на горизонте совершенно неожиданно. У него было очень мало времени, потому что заканчивалась его служебная командировка, а у неё не было не малейшего желания выслушать его. Он стал писать ей письма, но Кира их не читала. Эти письма дочери прочитали уже после смерти матери.
То, что у Дивы и Тамилы был другой отец, я знала уже давно – из нечаянно подслушанного разговора моих родителей. Но теперь я узнала подробности. Всё это было очень интересно, и я часами слушала рассказы Дивы. Но вопрос, куда исчезла серьга из тайника, не оставлял меня в покое, и однажды, выбрав подходящий момент, я спросила подругу об этом. Она долго не могла понять, о чём это я пекусь, какие-то детские глупости вспоминаю. Потом, когда всё-таки вспомнила, опрокинула на мою голову целый водопад таких упрёков, что мне ещё долго было совестно перед ней за то, что посмела про неё такое подумать! Дива была удивлена даже, что это история с какими-то дурацкими играми меня до сих пор занимают. Она перевела разговор в совсем другое русло и стала расспрашивать меня, когда я в последний раз целовалась. И... с кем? Я смутилась, забыла, разумеется, про серёжки и тайну. Про поцелуи мне было нечего рассказывать, я была ещё так далека от всего этого. Дива решила срочно заняться этим пробелом в моём развитии. Мы встречались с ней довольно часто, всё свободное от занятий время мы проводили вместе. Дива приносила из своего техникума каждый раз свежие новости. Почти все студенты, а также и некоторые преподаватели наповал втрескались в неё, и только ждут, когда это она соизволит снизойти до общения с ними. Насколько это было правдой, не знаю. Подруга рассказывала мне довольно-таки забавные любовные истории с её многочисленными поклонниками, которые она бесжалостно прерывала на самом интересном месте. Меня рассказы сердцеедки-Дивы смешили, а ей, прямо спасу нет как хотелось непременно увидеть меня влюблённой. Это и прозошло однажды... в тот апрельский вечер, когда Олег Карелин подошёл к нам в сельском клубе перед фильмом и заговорил со мной. Про Диву я тогда совсем забыла. Были только глаза этого человека, он улыбался, мы разговаривали... Дива всё поняла и, возвращаясь из клуба домой, тщетно пыталась вернуть меня на землю. После очередной неудачной попытки меня разговорить Дива решила во что бы то ни стало спасти меня. По пути нас обогнали двое парней в солдатских формах, они явно спешили. У одного в руках была роскошная ветка сирени. Дива неожиданно громко стала  декламировать Омара Хайяма. Парни остановились и дождались нас. Солдат протянул мне ветку сирени. Я поблагодарила. Молодые люди явно спешили, они быстрым шагами стали удаляться от нас. Тут Дива позволила себе нечто непонятное. Она решила забрать у меня ветку, но я ей не отдала её, тогда она попросила дать хоть понюхать. Я, улыбаясь, сунула ветку ей под нос.
– Фу! Как противно воняет, – громко произнесла Дива. Парни впереди умерили шаги. – Нехорошо, Тина, – ещё громче продолжила она, – мальчики подарили тебе такие красивые цветы, а ты...
Один остановился. Мы поравнялись.
– Кто из вас Тина? – спросил он. Я призналась. Молодой человек резко вырвал у меня из рук сирень: «Благодари Бога, что мы так спешим, а то бы...» – Бросив на меня презрительный взгляд, он повернулся и стал догонять товарища. Я была оплёвана. Долго стояла, не в состоянии сдвинуться с места. Через некоторое время я пришла как-то в себя и громко расхохоталась. Я ещё никогда в жизни так долго не смеялась. Дива даже беспокоиться за меня стала – до самого дома она что-то щебетала, просила стукнуть её чем-нибудь, но простить, подлую, в последний раз. Что я и сделала, потому что со мной сегодня произошло чудо: ко мне в клубе подошёл самый прекрасный человек в мире, и мы с ним целых полчаса до начала сеанса беседовали...  Но я ещё поняла, что за всплесками радости обыкновенно выскакивает откуда ни возьмись какая-нибудь мелкая пакость и всё испортит. Как ложка дёгтя – бочку с мёдом.   
После этого незабываемого вечера Дива сделалась на удивление серьёзной, а мне, напротив, хотелось петь, смеяться, совершать глупости, писать стихи и обнимать весь мир. Потому что меня посетило нечто настолько великое и прекрасное, что даже Дивина „шуточка“ вскоре перестала меня занимать. Стоит ли вообще на её „прибабахи“ обижаться? Может, у неё комплекс какой образовался – ведь она столько пережила; у неё, бедной, здесь никогошеньки из родных и близких, кроме меня, нет.
Через пару месяцев мы расстались. Я уехала в на практику в Усть-Каменогорск, а Дива на всё лето устроилась поваром в студенческий стройотряд. Втретились мы только зимой. К этому времени Дива успела уже выскочить замуж за нашего одноклассника Валерку Соколова, который чуть ли не с самого детского садика бегал за ней. Я не сразу узнала Диву, встретив на улице. Как она изменилась! Она собиралась стать матерью.  Беременность ей абсолютно не шла к лицу. На лице у неё появился отпечаток особой какой-то важности. Я ощущала  себя рядом с ней наивной, глупой и... недоразвитой.
А совсем скоро детство моё закончилось. 25 декабря 1966 года погиб Олег Карелин.

НАСТОЯЩЕЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ... АЛМА-АТА

Вторник, 6 июля 1994 года, накануне отъезда
Вот и последний день настоящего не заставил себя ждать. Будильник в пять беспардонно ворвался в мой сон, нахально вытащил меня из него, напомнив, что ещё кучу дел надо успеть провернуть до отъезда. Самое главное, я чуть не забыла, – забрать билеты на самолёт. Наскоро собравшись, я помчалась в билетную кассу. У агентства, несмотря на ранний час, стояла огромная толпа оъезжающих. Но у меня билет был уже зарезервирован, осталось только забрать его. Недели три назад я тоже выстояла тут не одну ночь. Заметив меня, ко мне поспешила приятная пожилая женщина, тётя Фрида из Джамбула, с которой мы познакомились в очереди. Тётя Фрида поведала, что билеты на завтра выдавать будут по вызову, – надо не толпиться у кассы, а просто сидеть и ждать, когда по репродуктору назовут твою фамилию. Мы расположились на бордюре напротив. дверей агентства. и стали разговаривать. В прошлую нашу встречу, зная, что она не местная, я предложила ей остановиться у меня, но тётя Фрида моим гостеприимством не воспользовалась. Она остановилась у свояченицы, чей внук был женат на Алине – тёте Фридиной единственной внучке. Алина с семьёй живут уже несколько лет в Германии. Тётя Фрида стала рассказывать мне про то, что кроме них, у неё никого на свете не осталось. Она была счастлива, что уже возможно завтра их увидит.
– А вот Нюре каково?  - в то же время сокрушалась Фрида. – Она своего внука уже наверняка больше не увидит. Плачет, сердешная... и Германию проклинает. Угораздило же её любимчику, тоже круглому сироте, на немке-то жениться... Жалко мне свояченицу... А Германия тут ни при чём, судьба это, если любовь у внуков наших... – Тётя Фрида встрепенулась вдруг, не закончив своего монолога, засуетилась и засеменила к билетной кассе. В репродукторе казённый голос настоятельно просил гражданку Ульянову пройти к «заграничной» кассе. Этой самой гражданкой Ульяновой оказалась моя собеседница. Через несколько минут сияющая тётя Фрида с билетом в руке вернулась, но тут уже и я услышала свою фамилию и, помахав бабульке, поспешила к кассе.
Разглядывая билет на Ганновер, мне вдруг стало ясно, что я вовсе не нахожусь на пути логического завершения определённого жизненного этапа, а совершаю побег от навалившихся на меня невзгод и неудач, от этого ужасного дискомфорта восприятия действительности. Действительности, с которой разобраться у меня ни сил, ни желания нет. Проще – всё перечеркнуть и... смыться в мир незнакомый, где меня никто не знает, где меня никто не ждёт... Где я никому не нужна... А здесь? Мне тут тоже нечего делать. Вокруг всё развалилось и продолжает разваливаться. Ничего не осталось: работы, денег, семьи... Сделалось немножко грустно, но уже ничего нельзя изменить, да и надо ли… Вдруг я тётю Фриду вспомнила, и мне стало весело: уж ежели люди с фамилией Ульянова покидают страну, то мне просто необходимо уехать, и без зазрения совести, ибо самой судьбой предписано воспользоваться возможностью увидеть Большой Мир. Засиделась я в этом мирке, пора уже на Улицу, в Европу. Так я настраивала себя в автобусе по дороге домой. Домой... Дом уже мне не принадлежит (продан за копейки). Новые хозяева великодушно позволили ещё раз переночевать. А завтра... а завтра... Я даже не успела от жалости к себе, (от тоски никому-не-нужности) разреветься, как увидела во дворе ожидающую меня целую толпу бывших сослуживцев, одноклассников, соседей...
И... снова проводы, наставления, обещания, объятия, поцелуи, песни... Наши любимые, русские, школьные, застольные... Кто-то затянул песню о тревожной молодости: «И снег, и ветер...». Вспомнили, как на школьной олимпиаде мы эту песню пели. Тогда в песне вместо: „И так же, как в жизни каждой, любовь ты встретишь однажды», мы пели «... ты дружбу встретишь однажды...». На слово «любовь» в школе было табу. А ведь дружба у нас была настоящая. Почему была? Есть! А любовь... да ну её к чёрту, эту любовь. Любовь проходит, а настоящая Дружба остаётся навсегда.   Далеко за полночь провожаю весёлую компанию. У ворот застываю и жадно гляжу вслед уходящей в темноту песне... «...меня моё сердце в тревожную даль зовёт...» – она парит в воздухе, зависает и эхом отдаётся в сердце...
Этим  эпизодом завершился последний вечер настоящего.







АЛМА-АТА – ГАННОВЕР...
среда – самый длинный день: перелёт из прошлого через настоящее – в будущее
Казалось, что этот день никогда не наступит, не положит конец этим бесконечным проводам. Ну вот и среда, 7 июля 1994 г. Город спит. До рассвета ещё долго. Мы едем по тихим сонным улицам в аэропорт.

Нам кажется, что мы сегодня сами
Судьбы своей поэты и творцы.
Ещё раз горы обвожу глазами,
Дома, фонтаны, тополя, дворцы
И наспех всё запихиваю в память.
Всё решено. Назад пути не будет.
Уже теперь нас не остановить.
Нас ждут там незнакомые нам люди.
А, может, и не ждут. Всё может быть.
Друзья, прощайте. Мы вас не забудем.
Идём ва-банк! Не рисковать – не жить!
Мы ищем и находим приключенья.
И как-нибудь, по-русски, на авось,
Живых нас после кораблекрушенья
Закинет по теченью добрый плёс
На незнакомый, дивный мыс Везенья.


АЭРОПОРТ
Сколько здесь народу! Провожающие, отъезжающие, проверяющие... Чемоданы, тюки, целые горы дорожных сумок... Объятия... Поцелуи... Слёзы... Люди какие-то растерянные. Глаза у многих неспокойные, как у пойманных птиц: в них недоумение, тревога и недоверие. Они как бы не совсем понимают, что здесь происходит.    
Я ещё раз торопливо прижимаюсь к каждому из моих провожающих, отрываюсь от них и решительно подхожу к стойке регистрации. У меня один чемодан, небольшая спортивная сумка и пакет с письмами.
– Это всё? – недоумённо спрашивает таможенник.
– Всё. Всё. Остальное здесь – прикладываю руку к груди.
– Доставайте! Всё положено показывать. Такие у нас, извините, правила. Пройдёмте, гражданочка за ширму, – говорит, несколько смутившись, молодой человек и показывает, куда проходить надобно.
– Сердце достать? – спрашиваю. – Я основной багаж, милый мой, в сердце увожу, а за пазухой у меня ничего нет. Сиськи разве что. Показывать, что ли? Ты только, слышь, не прикасайся. Смотреть – пожалуйста, коль по службе положено, а трогать не моги, – я страшно щекоток боюсь. Начну смеяться – не остановишь, всю службу тебе испорчу.
– Ну что вы так, мы же серьёзные люди. Проходите. Нет. Стойте! А что это у вас в пакете? Покажите!
– Письма.
– Письма? – не положено перевозить! По почте надо отправить.
– Так письма-то старые, тридцатилетней давности. Смотри, – штемпель вот тут ещё разобрать можно: 20.04.66. Письма про любовь мою первую напоминают. Тебя тогда, поди, твои родители ещё даже не запланировали, тебе сколько годков-то, родимый?
– Двадцать восемь, но это к делу не относится, – после некоторого молчания сказал таможенник, потом добавил: – Старые письма, говорите? Не положено! Марки почтовые могут филателистическую ценность для страны нашей представлять.
– Почтовые марки?! – Вот эти? Советские, с кремлём? Не смеши, дорогой. О чём ты говоришь? Ценность страны? Какой страны? Нету страны! Тю-тю! Ты что, только что родился или с другой планеты прилетел? И кого только нынче в таможенники набирают! Ну хочешь, я тебе марки-то все поотрываю, а конверты, извини, не могу. Они мне дороги как память, потому что люди, подписавшие их, уже давно поумирали.
– Ну хорошо. Хорошо. Сумку ещё, будьте любезны, пожалуйста, покажите. Что тут у вас за бумаги?
– Это рукописи.
– Рукописи? Не положено! Чьи рукописи?
– Мои. Стихи тут. Хочешь, почитаю? Про любовь. Ты сам стихи-то любишь?
За нами очередь человек двести выстроилась, все уже нервничать начинают. Ведь если такими темпами каждого пропускать, то и до вечера не пройти контроль, а самолёт должен через два часа вылететь. Тут другой таможенник постарше и поопытнее к нам подошёл и громко шепнул коллеге своему: «Ты что, Прохоренко, такую пробку образовал? Оставь ты эту тётку в покое, с неё всё равно нечего взять, ненормальная она, сразу ж видно. Пусть с ней другие, там, мучаются. Было бы на кого энергию тратить. Проходите пожалуйста, гражданочка, вон туда, в накопитель! Счастливого полёта! Следующий!» – уже громко добавил пожилой и подмигнул мне.
Уходя, я ещё раз оглянулась на толпу провожающих за барьером, тщетно пытаясь глазами выхватить моих. Но там все люди смотрели на меня и махали мне. Вытирали слёзы и махали, махали... Я не различала в толпе людей – видела перед собой только множество ладоней, совершающих какой-то ритуальный обряд. Мне показалось, что это многорукая Джуна  отводит от меня беду. Я растерянно стояла за барьером и глупо улыбалась, как я это всегда делала, когда хотелось плакать. Пожилой таможенник ещё раз обернулся и тоже помахал мне. Тут только до меня дошло, что это мой одноклассник Сергей Александров, которого в форме при полном параде я сразу не узнала. Спасибо, Серёжа! Счастливо оставаться!
Всех отъезжающих, благополучно прошедших контроль, провели в закрытое помещение под названием „накопитель“. Налегке, без багажа, пассажиры рассеянно оглядывались по сторонам. Но назад, в зал, где оставались ещё провожающие, выход был закрыт. Как и назад, в ту жизнь, котороя вчера ещё была твоей – обычной и нормальной.
Я нашла себе место в уголке накопителя, присела на край скамейки и отвернулась к стене. У меня в руках был пакет, с коробкой от тёти Вари – с письмами и стихами. Чемодан и сумка были так переполнены, что я не смогла, как ни старалась, втиснуть туда ещё и эту коробочку. Ладно, –думаю, – может, во время полёта почитаю. Лететь часов десять или более того... Я всё ещё не отошла от успокоительного чая, которым сегодня утром, ни свет ни заря, напоила меня соседка. Этот был настой из многих трав. Я до того успокоилась, что процесс прохождения таможенного контроля мне, можно сказать, даже удовольствие доставил. Неприлично глупо улыбаясь шальным мыслям, я прикрыла глаза и замечталась. Вдруг чьи-то огромные ладони сзади закрыли мне лицо.
– Ты?! Вы? – я очнулась. Передо мной стояли мои одноклассники Витя Федин и Серёжа Александров. Сергей обнял меня, пожелал всего хорошего и оставил нас одних. Он был на службе. Виктор сел рядом и обнял меня. Мы не виделись уже целую вечность – аж с того момента, когда он увёз меня на свидание в горы, к нашим деревьям. Это было... Расстались мы с ним в понедельник утром, то есть позавчера, а сегодня среда, и через час я улетаю.
– Вот, я принёс тебе подарок, – Витя достал свёрточек из нагрудного кармана и развязал ленточку, – сестра моя, Галя, сберегла. – Это был карандашный портрет девочки с грустными глазами, по имени Тина, нарисованный Витей 35 лет назад, когда мы учились в третьем классе.
– Какая прелесть! Неужели это я? Витя, ну почему ты не стал художником? У тебя такой талант!

– Все мы, Тиночка, немножко художники, немножко поэты. Я никогда всерьёз не занимался рисованием, но душу этим занятием лечу постоянно. Как и ты – стихами... или не так?

–    Всё верно. А это что?
Я держу в руках две половинки одной открытки. Красивая пурпурная роза в капельках росы, разрезанная на два треугольника.
–   Тинка-Картинка – моя половинка! – весело шепчет мне на ухо как заклинание Витя.
Я вспоминаю наш первый школьный бал, где были собраны на праздник дети с 3-го по 5-й классы. На этом балу была такая игра. Все дети получили по пол-открытки, а вторую половину каждый должен был себе разыскать, и… с обладателем второй половины танцевать. Мне досталась половинка розы. Я не знала, что с ней делать. Ко мне подошла Дива и попросила подержать её треугольничек с ромашками. Дива была одета, словно принцесса, в красивом бальном платье и босоножках. Она сказала мне, что у неё нет кармана на платье, некуда открытку сунуть. А так как я всё равно не танцую, то не смогла бы я подержать её открытку с ромашками, никому не показывая, пока она своего принца не отыщет. Я согласилась. Ко мне подошёл Витя с другой половиной розы и впервые радостно произнёс: „Тинка-Картинка – моя половинка!“. Он только собрался вытащить меня в круг танцевать, как появилась Дива и потребовала свои пол-открытки. Я протянула ей ромашки, но она выхватила у меня из рук розу и со словами: „Эта Тина вечно всё перепутает, ничего ей доверить нельзя, подруга ещё называется!“ – потащила опешившего Витю танцевать. А я стояла, красная как рак, с ромашками в руке и по-идиотски улыбалась, чтобы не разреветься. Праздник для меня был закончен. Правда, ко мне тут же подошёл самый высокий мальчик из нашего класса, Коля по прозвищу Каланча, и стал умолять отдать ему ромашки.
–   Тебе же они всё равно не нужны, а мне позарез, потому что я знаю, у кого вторая половина.
– У кого? Может быть, я сама с ним потанцую? – поинтересовалась я. Колька нагнулся ко мне и сказал, что обладательницей второй половины ромашки является наша вожатая – шестиклассница Варя Подпалидрова, на которой он, Колька, собирается жениться, как только закончит школу, но это пока секрет. Я поклялась честным пионерским словом, что никому не расскажу, и с радостью рассталась с Дивиным треугольником с ромашками, который сильно жёг мне ладошку.
Всё это вспомнилось так ясно, будто произошло только что. С того дня Витя перестал носить со школы Дивин портфель, а мне, если мы оставались одни, напоминал, что я – Тинка-Картинка – его половинка. Прошло уже столько лет, а мы сейчас, сидя в накопителе, за короткое время, отпущенное нам перед расставанием, вспоминаем какого-то там Каланчу, который мне потом только один раз в жизни встретился. (Колька недолго проучился с нами, родители перевели его в другую школу, потому что злые дети дразнили Кольку Калурина из-за его фамилии нехорошими словами. Фамилия как фамиля, ничего нам не говорила, пока в нашем классе не появился умный мальчик – очкарик Женя и объяснил, что фамилию эту надо писать Кал-Урин. Наверное потому Колька после женитьбы и принял фамилию жены.)
Однажды, стоя в очереди в магазине, где по талонам продавали продукты и водку, я встретила Кольку и узнала только потому, что рядом с ним была его жена, Варя Подпалидрова, всё такая же, как и в детстве, толстая и красивая, похожая на матрёшку. Коля не был уже таким высоким и нескладным, а был весьма обыкновенным мужиком, средней упитанности и роста, среди толпы ничем не выделяясь. При такой внешности можно с успехом работать шпионом – думала я, разглядывая его в магазине и пытаясь методом дедукции определить род его занятий. Вдруг с улицы одна за другой с возгласами: „Маманя! Папаня!“ – в магазин вкатились ещё четыре или пять таких же, как их маманя, матрёшек, и все втиснулись в очередь впереди меня между маманей и папаней, чем вызвали в толпе страшное негодование.
– Тина, – прервал Витя мои воспоминания о матрёшках, – а знаешь, этого Николая Подпалидрова совсем недавно убили... Он шофёром работал, какого-то бизнесмена возил... Их обоих средь белого дня в подворотне дома, где жил его хозяин… из атомата... А когда-то, во время моей службы в армии, ефрейтор Подпалидрова спас мне жизнь, но мне никогда даже в голову не пришло, что это тот самый Колька Каланча, что учился с нами в младших классах. И ещё. Я не мог вчера к тебе прийти, потому что... был на похоронах другого нашего одноклассника, Святослава Фильберта“.
–  Славик умер?! Он же хотел со мной письма в Германию передать. Он был на последней встрече одноклассников у меня дома три недели назад... Тебя, жаль, с нами не было. Славка производил впечатление преуспевающего и вполне довольного жизнью человека. Дочь у него в Сорбонне учится. Сын бизнесмен... Что с ним случилось?
– Инфаркт.
Оставшееся время мы не разговаривали, сидели обнявшись...
Всё. Пора.
Прощай, Витёк!
Не забывай, Тинка-Картинка – моя половинка.
Стюардесса повела нас к самолёту.      

Трансплантация души – I

Нас много здесь. И каждый невменяем.
Здесь слёзы, и растерянность, и боль.
Мы навсегда сегодня уезжаем.
Сейчас пройдём таможенный контроль.

В неведомое мы идём спонтанно,
Полжизни оставляя позади.
Вперёд уже поплыли чемоданы.
Осталось только камеру пройти.

Шагнула смело (никогда не трушу).
Но вдруг включился на табло сигнал.
Таможенник мою большую душу
Согласно предписанию изъял.

Так будет безопаснее в полёте –
Он вежливо мне это объяснил
(Он только выполнял свою работу)
И мне на душу бирку прицепил.

Чтоб не сгорел от перенапряженья
В полёте лайнер. И на всякий случай.
А души наши после приземленья
Как чемоданы мы опять получим.

Спокойно очень поднялась по трапу,
Легко махнула прошлому рукой.
За нами наши души по этапу
Последовали в мир совсем другой.

ПОЛЁТ
Ну, наконец, все угомонились, пристегнулись к креслам и доверились «Аэрофлоту». Я уставилась в окно, наблюдаю взлёт. Самолёт разбежался по взлётной полосе и плавно оторвался от земли, тень свою оставив на дорожке. Со скрипом раскрылись створки на животе лайнера, и шасси убрались вовнутрь. Самолёт стал набирать высоту. Я заметила, как тень, отброшенная самолётом, там, внизу, ринулась за нами вдогонку, прыгая через дома и деревья. Ей удалось даже обойти нас, как только самолёт взял курс на запад. И во всё время нашего полёта тень лайнера маячила несколько впереди, стрелкой своей как бы указывая путь. И это была не просто тень, а душа самолёта, состоящая из воедино собранных теней (или душ?) трёхсот сорока пассажиров и дюжины членов команды самолёта.
Рассвет в этот день долго-долго сопровождал нас: мы летели на запад.
В голове гудит: не весть откуда одна за другой возникают какие-то очень странные, назойливые, холодные, бесстрастные, бестактные, беспощадные, бессовестные, бесчувственные и чёрт знает какие ещё бес-бес-бес...ные мысли. Они извиваются, закручиваются и превращаются в вопросы. Кто ты? Для чего ты живёшь? Что ты тут делаешь? Куда идёшь? От кого бежишь? Что ищешь? Чего ты хочешь? Попыталась от них отмахнуться, но это оказалось невозможным. Должно быть, это очень даже нормальное состояние после всего, пережитого мною за последние три дня, плюс передозировка алкоголя. Всё  это происходит во время полёта в Никуда... Мне к тому же кажется, что душа моя где-то потерялась. Неужели это у меня «крыша съезжает»? Ах, вот оно что! Я констатирую факт, что у меня действительно «едет крыша». «Где нет души,  там не болит душа...»
Ко мне наклоняется сосед справа: «Вам плохо? Принести воды?»
– Мне хорошо. Я просто схожу с ума.
– Поздравляю вас, сходите на здоровье. Я уже сошёл, и теперь мне всё по барабану. Понимаете? Всё трын-трава! Я, пока со всеми попрощался, думал, в психушку попаду, а теперь всё позади, и слава Богу. Ничего не страшно. Будь что будет! Была не была! – Слова соседа только подтвердили, что процесс у меня пошёл и успешно развивается естественным путём. Всё идёт как положено. Я совершенно спокойна. Мне всё „по барабану“. Все мы там будем. Там нас всех вылечат.
Будь что будет! Была не была! Но чтобы не дать соседу возможности продолжить начатый разговор, закрываю глаза и пытаюсь отключиться, однако мысли не дают заснуть. Тогда я отворачиваюсь и любуюсь видом из окна. Тень с нашими душами скользит по облакам всё ещё несколько впереди нас. Наш самолёт, объятый зарёю, двигается вместе с восходом на запад. Мы уже находимся часа три в полёте, а за окном всё ещё раннее утро. Словно мы замерли на месте, подвешенные в воздухе.   
Я и впрямь ощущаю себя подвешенной в воздухе. Я уже полностью оторвалась от моего земного «я» и куда-то лечу. Но куда? Зачем? Кто я? Кому я нужна? Для чего я живу? Последние несколько дней я провела в воспоминаниях и только на очень короткое время возвращалась в реальный мир. Мир, в котором осталось всё то, что было когда-то для меня ценным и важным, но что я потеряла навсегда. И вот теперь сижу я тут в самолёте без настоящего, без цели и денег, лечу в незнакомое будущее, которому я, должно быть, также „по барабану“. Вспоминаю прошлое моё, сотканное, казалось бы, из одних потерь. Но в них иногда неожиданные маленькие радости вкраплялись и украшали мне жизнь. Я везу с собой целый чемодан и ещё вот эту коробочку вещественных доказательств моих потерь. Мои потери – это мой капитал.

Будь что будет! Была не была!

Когда-то, где-то, как-то...я жила.
Была семья, была работа, вечно
У дел каких-то я в плену была,
Казалось, это бремя бесконечно.

Крутилась, словно белка в колесе,
Я уставала, но безрезультатно.
Привычные шаблоны и клише
Меня уничтожали аккуратно.

Потом пришёл Великий Перелом –
Разрушились привычные устои,
Всё полетело к чёрту кувырком,
Идеи ничего уже не стоят.

Была семья – и нет уже семьи.
На месте дома – дым и пепелище.
Друзья перемешались и враги –
Все стали вдруг свободными и нищими.

Страна распалась в считанные дни;
Большое рушить – по большому счёту!
Крушить – не строить! Всё огнём гори!
Всё смелят жернова переворота!

Когда-то, где-то, как-то я жила –
Что было, всё в дыму или тумане.
Ещё один мне шанс судьба дала,
И, я предполагаю, не обманет.

Я этот шанс, конечно же, приму
(Душа привыкла к жизни перекатной) –
Поеду жить в далёкую страну,
Туда, где жил пра-прадед мой когда-то.

Что будет, будь! Где наша не была!
Не пропаду, я в это твёрдо верю.
С собою я Богатство увезла –
Мои невосполнимые потери.

Мои потери – это капитал
(Уже терять мне ничего не надо).
Для жизни наконец черёд настал.
Я начинаю. Где мои преграды?

БЫЛО – НЕ БЫЛО! БЫЛА НЕ БЫЛА!
С этим настроением я достала пакет с тёти-Вариной коробкой, что удобно расположился у меня в ногах, и вытащила стопку писем: переписка Дивы Беккер и Олега Карелина. Писем не так много – несколько обычных конвертов и четыре толстых. Первое письмо Дивы я уже три дня назад читала – помнится, оно меня ошарашило: от неожиданности я даже нервно хохотала. Но сейчас настроение у меня совсем другое и, что очень важно, нет абсолютно никаких эмоций, так что почему бы не перечитать? Заняться всё равно нечем. Эх, была не была!   









ПИСЬМА ИЗ КОРОБКИ
Письмо 1: Дива - Олегу
Дорогой Олег, извините меня за мою смелость. Мне, право, нелегко даётся это письмо, но наш вчерашний разговор с Вами у клуба позволяет мне совершить такой безумный поступок. Меня зовут Дива Беккер, мы
…….
…..
…….
…..
Вы слышите: я Вас люблю!
Олег! Я люблю Вас!
....................................................
 До свидания.
Ваша Дива,
Алма-Ата 18 апр. 1966
Бегло пробежала глазами по строчкам этого бессовестного письма и сунула его обратно в конверт. Странно... У меня в руках чужие письма из далёкого прошлого. Читать чужие письма неприлично, но эти письма почему-то должны были быть обязятельно мною прочитаны. После того как разбилось вдребезги моё настоящее, я сделала уже один отчаянный шаг – в незнакомое будущее. Так почему бы мне не сделать такой же смелый шаг в другом направлении – в неизвестное прошлое. Чего я боюсь? Новых разочарований? Ведь я хорошо знала Диву, но совсем не знала Олега. Я его себе придумала, а потом... и встретила. Мы разговаривали с ним только несколько раз. Уже потом, после смерти Олега, я постаралась узнать как можно больше об этом необычном человеке. Я знакомилась с его бывшими друзьями, с близкими ему людьми, женщинами, что любили его, коллегами по работе, и по их воспоминаниям сделала себе портрет идеала. Разумеется, в жизни второго такого встретить было невозможно. И вот теперь у меня в руках письма с живыми строчками человека, давно ушедшего в небытие...
Конверты пронумерованы, – наверное, Дивой. Они ей были дороги, иначе она бы их не сохранила. Дива отнюдь не была сентиментальной, насколько я её знала. А может, я её совсем не знала и видела в ней только то, что она мне показывала? 



Письмо 2: Олег - Диве

А-Ата, 1 мая 1966 г.
Здравствуйте, незнакомое Чудо-Диво!
Честно говоря, письмо Ваше меня очень удивило, хотя я в своей жизни многое повидал и давно уже привык ничему не удивляться. Ну что мне с Вами делать, Чудо Заморское, Диво Дивное? Озадачили Вы меня.
Моя хорошая, у меня совершенно нет ни желания, ни времени на подобные авантюры. Я очень занятой человек и уже лет двадцать за маленькими девочками не бегаю. Если Вы заметили, я хромой и старый, ко всему я ещё ужасно злой. Да! Да! Да! Не гожусь я на такую романтическую роль, которую Вы мне определили, хоть, признаюсь честно, Вы мне польстили. Жаль, конечно, что Вы не Татьяна. Хотя... Онегина я в себе давно уже уничтожил. Сегодня во мне спокойно существует Обломов, которому по ночам... Дон Кихот спать не даёт. Да всё чаще Гамлет своим дурацким вопросом мучает.
Вы написали письмо незнакомому человеку, наивно полагая, что это тот самый, которого Вы себе выдумали, но попали ко мне. А я не он. Но я абсолютно уверен, что Ваш герой, тот самый, уже где-то на полпути к Вам. Да не разминутся ваши пути!
Кстати, о дорогах. Я по профессии – строитель дорог: прокладываю новые пути по земле (от пункта А к пункту В). Жаль, что не умею так же соединять сердца.
Вот и всё.
Олег К. 
P.S.
С праздником Вас!
Удачи и успеха Вам во всём.
Привет Вашей подруге.
 О.К.
Письмо 3: Дива – Олегу
!!!
Риск побеждает страх.
Хватит играть в прятки!
Я объявляю: «Шах! –
Вам, принц Датский!
Скрестились, как шпаги, взгляды –
Быть или не быть?..
Быть! Потому что надо.
Надо. Надо жить!
Жить. А не насмехаться.
Драться! И не иначе!
«Шах! – Вам, мой принц Датский! –
В тыл короля прячьте!»
Дива Беккер
P.S.
Не думайте, что Вы от меня так легко отделались. Предлагаю Вам сыграть со мной партийку в шахматы. Время и место встречи –  за Вами.
Жду ответа
Ваша Дива. 5.5.66,  Алма-Ата

Письмо 4: Олег - Диве

А-Ата, 15.5.66 г.
Дива! Прелесть моя! Ну и дела! Не ожидал я от Вас такой реакции. Вы, похоже, из моего первого письма ничего не поняли, а жаль. Повторяю: Дивушка, дорогая, у меня нет ни времени, ни желания с Вами встречаться. Сейчас, когда Вы читаете это письмо, я уже в пути: еду с караваном техники и оборудования разбивать в степи лагерь, куда через месяц приедет отряд студентов для проведения строительства дорожного тракта. У меня, как начальника этого объекта, столько дел впереди, что в ближайшее время я вряд ли появлюсь в Алма-Ате. Но, чтобы Вы не сочли меня трусом, я, разумеется, с удовольствием сыграю с Вами в шахматы, но это будет не раньше, чем через полгода (не пройдёт и полгода, и я появлюсь, чтобы снова уйти на полгода...) А Вы, пожалуйста, не теряйте времени даром, – тренируйтесь, тренируйтесь, ибо в шахматах я не такой уж новичок.
Да, кстати, а как Вам Владимир Высоцкий? Мои студенты все от него без ума. Я – тоже.
«Но мне хочется верить, что это не так,
что сжигать корабли скоро выйдет из моды.
Я, конечно, вернусь, весь в друзьях и мечтах.
И, конечно, спою, не пройдёт и полгода...»

Всё. Отвечать на это письмо не надо, у меня пока ещё нет адреса. Но, если вы всё равно захотите написать, то пишите себе на здоровье «На деревню дедушке» или   «Степь. До востребования, Вещему Олегу».
Пока.
Привет подруге.
Олег


Письмо 5:  Дива – Олегу

Олег Кириллович, дорогой мой начальник!
Я очень спешу, у меня нет времени дожидаться твоего возвращения в лагерь. Я покидаю тебя. Сейчас, когда ты читаешь это письмо, я уже очень далеко. Обещаю написать тебе длинное-предлинное письмо и рассказать обо всём, что я не успела или не хотела говорить, но теперь обязана. Со мной ничего не случилось такого... Я просто счастлива. Я на две недели раньше срока заканчиваю у тебя в стройотряде свою практику и сегодня ночью улетаю в Симферополь. Дяде Лазарю я уже позвонила. Он в курсе. У тебя из-за меня не будет никаких неприятностей.
Олеженька, у меня к тебе просьба. Мой баул со шмутками передай, пожалуйста, с оказией в Алма-Ату Лазарю Семёнычу, ведь у тебя почти каждую неделю кто-нибуть из управления бывает.
И, самое главное, ты уж прости меня, дружище, но у меня не было другого выхода. Я взяла у тебя двести пятьдесят рублей взаймы. Ты ничего не подумай. Я сказала Лазарю, что одолжила деньги у тебя, он их тебе переведёт. Лазарь Семёнович Зорин, пока мне не исполнится 18, официально является моим опекуном. У него достаточно денег, что достались ему от моих родителей для нас с Тамилой. Отец с мамой застраховали нас обеих. В конце этого месяца мне исполняется 18 лет, и я получу аж целых две тысячи, а Тамила – в следующем году.
Вот, пожалуй и всё пока. Я обнимаю тебя, мой самый-самый-самый добрый, умный и красивый Человечище!

Твоя Дива 1.7.66 г.    

Привет от меня Ахмету и всем остальным из отряда.

Письмо 6:  Дива – Олегу

Дорогой Олег Кириллыч, ну вот, я, как и обещала, явилась – не запылилась. Я опять дома. У меня всё хорошо.
Олег, дорогой мой дружище, как ты сейчас мне нужен!
Пишу письмо и воображаю, что мы сидим с тобой в нашем вагончике в степи. Одни за столом, пьём чай с мятой и беседуем. Только сейчас говорю я, а ты слушаешь меня и не перебиваешь.
Ну, с чего начать?
Кириллыч, ты даже представить не можешь, какая я сволочь! Нет, в самом деле. Злая, завистливая, подлая баба. И это в мои-то молодые годы! Да это я с виду только молодая, а на душе у меня... такое!
Почему так получается? Жила-была хорошая, добрая девочка с необычным именем Дива... Маленькая такая, беленькая, безвинная, чистая. Все вокруг её любили. Родители добрые её теплом и лаской окружали. Помню, жили мы тогда в селе Боровое где-то на севере Казахстана. У нас в доме было как у всех – ничего не было, кроме стола, скамейки и железных кроватей. Родители много работали, а за нами (мной и Тамилой) наша соседка бабка Филатиха присматривала. Она была очень высокая и худая, да ещё вдобавок у неё почти не было зубов, только впереди два, как у зайца, торчали. Ведьма настоящая, ни дать ни взять. Но, когда она улыбалась, лицо у неё начинало светиться, а вокруг глаз смешно шевелились весёлые морщинки.
Однажды я сказала ей: „Филатиха, хоть ты и на ведьму похожа, но я тебя нисколько не боюсь, потому что глаза у тебя добрые.“ Эти мои слова бабке очень понравились. Она решила, что я хорошая и умная девочка, только невоспитанная, и занялась моим воспитанием. И тогда я узнала, что ведьмы совсем не обязательно должны быть злыми. Филатиху по-настоящему звали тётя Регина Фойерфогель (Жар-птица), а зубы она потеряла от цинги в тайге, работая на лесоповале. А до войны она в городе Энгельсе руководила детским немецким театром. Вот какая у нас была гувернантка!
Пока наши родители отрабатывали трудодни в колхозе, добрая «ведьма» Филатиха рассказывала нам с Тамилой сказки, пела немецкие песни и разыгрывала с нами маленькие спектакли. Я была то Золушкой, то Снежной королевой, то Маленькой разбойницей, то Котом в сапогах. Но больше всего я любила роль Феи. Мне нравилось загадывать желания и исполнять их. И, знаешь, у меня получалось. Филатиха говорила мне, что каждый человек может стать волшебником. Если сильно захотеть и свято верить, можно добиться исполнения любого желания. Важно только, чтобы желание от чистого доброго сердца исходило. Я тоже захотела стать настоящей волшебницей. Для начала я выучила молитву «Фатер унзер» («Отче наш») и при помощи её загадывала себе всякие маленькие желания, и они почти всегда исполнялись. Перед сном, укрывшись с головой, я долго бормотала «Фатер унзер». Я обращалась к какому-то всемогущему Фатерунзеру и просила его исполнить моё желание, и этот неведомый Фатерунзер откликался на мои молитвы. Так по моей просьбе нашлась наша бабушка Ираида, мамина мать. Куда только не писали родители письма, разыскивая неизвестно куда разбросанных войной родных, но без успеха. Тогда за это дело принялась я. Каждую свободную минуту, когда была одна, я умоляла доброго Фатерунзера помочь найти бабушку, и что ты думаешь? В одно прекрасное утро к нам прибежал почтальон с телеграммой. Бабушка отыскалась!
Вот это была радость! Вскоре бабушка нас навестила, и через некоторое время она добилась для нас разрешения переехать в Алма-Ату. Для начала мы остановились в горном посёлке, жили в небольшом домике. Отец работал сторожем в саду и выполнял ещё какие-то там бумажные дела в конторе.
Началась счастливая пора нашего детства. После той нищеты, что окружала нас в Боровом, мы здесь зажили прямо-таки на широкую ногу. У нас в доме появилась настоящая (не самодельная) мебель. Бабушка подарила нам шикарное трюмо и красивые, шёлковые китайские занавески на окна, а также покрывала и наволочки. В нашем посёлке ни у кого такого не было. И ещё бабушка дарила нам с Тамилой всякие очень красивые наряды. Папа ворчал иногда: «Вы бы, уважаемая мамаша, девочек не слишком тряпками баловали, это же не  главное в жизни...». Но бабушка не обращала на него внимания. Она отца недолюбливала, и за то, что он старый и не пара её дочери, и, главное, за то, что он немец. Как будто Алоиз виноват был в том, что Ираидин любимый муж Сенечка – наш дедушка не вернулся с войны.
Мама с бабушкой очень любили друг друга, но иногда бывало и ссорились, особенно если бабуля  относилась несправедливо к зятю. Мать с дочерью, разлучённые войной, встретились вновь через 13 лет. Разумеется, дочь за это время очень изменилась. Мы бабушку обожали. Тамилу вскоре вообще жить к бабушке отвезли, потому что у Ираиды в городе были знакомые врачи, а ребёнок нуждался в лечении.
Почему я тебе всё это рассказываю? А с кем ещё я могу вот так поговорить? Ведь у меня, кроме тебя, никого на свете нет, с кем по душам беседовать можно. С сестрой я вижусь очень редко, она теперь в Ленинграде у тёти Розалии, маминой двоюродной сестры, живёт. С Тиной у нас, похоже, дружба трещину дала. Нашу с тобой „афёру“ она мне никогда не простит. К тому  же, она сейчас в Усть-Каменогорске на практике и вернётся только к октябрьским. У дяди Лазаря никогда нет времени на разговоры – он человек занятой, а с его супругой Музой Андреевной, кандидатом исторических наук, можно только о научном коммунизме говорить. Только с тобой, единственным, я могу вот так по душам обо всём на свете беседовать. Продолжаю исповедь свою.
Ну вот, живёт себе ребёнок в благополучной семье, в самой лучшей, опять-таки, стране, а не в каком-нибудь страшном капиталистическом мире. Развивается, мир прекрасный вокруг себя открывает. Всё замечательно, все любят его и радуются ему. Только вдруг, в одно мгновение, всё вокруг изменилось: люди, события, сама девочка. Окружающий её гармоничный мир рушится, и всё летит в тартарары.
Мне лет восемь было, когда в нашем посёлке поселилась семья с огромным количеством детей, наверное, не меньше десяти. Я подружилась с девочкой из этой семьи. Тина была очень начитанная и умная девочка, знала наизусть столько разных сказок и стихов. Я тоже много историй знала, но не из книг, а из рассказов бабушки Ираиды, да и Филатихины сказки ещё не забылись. Однако Тине я так, между прочим, рассказала, что всё это вычитала в книгах. Зачем я тогда солгала, не помню, но я это сделала сознательно. Перед сном я долго просила у Фатерунзера прощения и пообещала, что никогда больше лгать не буду. А на следующий день по моей вине чуть не погибла моя новая подруга. Тина с самого первого дня нашего знакомства поняла, что я Фея. Как ей это удалось, не знаю, ведь я никому об этом не говорила. В тот день у Тины и её нового знакомого мальчика Вити был день рожденья. Они попросили меня исполнить для них желание – показать Лукоморье. У нас во дворе стоял старый дуб, а рядом – с электрического столба свисал оторванный в грозу кабель. Чтобы увидеть Лукоморье, я предложила именниникам прикоснуться сухим листиком к голому электрическому проводу. Тогда мне не пришло ничего лучшего в голову. Я продемонстрировала им, как это надо сделать: чуть-чуть притронулась сухим дубовым листиком к кабелю и тут же отдёрнула руку. А Тина голой рукой ухватилась за него. Что тогда было! Хорошо, что у нас дома в тот день гости были и среди них один врач. Пока врач делал Тине искусственное дыхание, я плакала и молилась. Я умоляла доброго Фатерунзера не забирать Тину, уж лучше пусть меня заберёт, потому что я во всём виновата.
Фатерунзер и в этот раз услышал меня: я заметила, что Тина начала дышать и открыла глаза. Я была счастлива. Я поклялась себе, что с этого дня буду всегда рядом с Тиной. Что буду оберегать и защищать её – пусть только кто посмеет её обидеть.   
Тина мне всё простила. Она, наверное, просто не поняла, что могла умереть. В общем, наша дружба не пострадала. Иногда к нам ещё новенький Витя примыкал, и мы ходили втроём. Мне казалось, что мы с Тиной могли говорить обо всём на свете, но она от меня всё-таки что-то скрывала. У неё была какая-то Тайна. Мне во что бы то ни стало хотелось, чтобы Тина поделилась со мной своей Тайной, но она молчала. Я ей даже про Филатиху рассказала, но безрезультатно. Потом я сделала вид, что это меня перестало интересовать, хотя при этом меня аж распирало от любопытства. Но вскоре у меня у самой тоже стали появляться свои собственные тайны. Да ещё какие! Однажды я подслушала разговор моего отца с другом о том, что у моей мамы совсем другое имя. Что она не Эльвира Робертовна Беккер, а Кира Семёновна Зорина. Из подслушанного разговора мне стало ясно, что то, что я считала своей семьёй, ложь. Что родителей связывает только взаимопомощь, что они нужны друг другу, только пока не уладят все формальности с восстановлением имени матери. Для меня это был шок. Я рассказала об этом Тине, но она восприняла это гораздо спокойнее меня. Ну конечно, это же не её касается – думала я. Но вскоре Тина ни с того ни с сего вдруг сделалась ко мне такой добренькой, что даже мне про свою большую, страшную Тайну рассказала. Про цыганку, которая, умирая, ей серьги с тайным знаком подарила. Про мальчишек-двойняшек и цыганёнка Алёшку, про то, что кто-то из них (непонятно, то ли цыганёнок, то ли глухонемой Ваня) потом в проруби утонул. Тина мне одну из этих серёжек показала, вторую ей потом, когда время наступит, принц сказочный вернёт. А пока она должна искать какую-то Истину и прислушиваться к фонарику в сердце. Я была разочарована, услышав такую тайну. Во-первых, я ожидала большего, во-вторых, я как раз начала подозревать людей в том, что они, все без исключения, врут. У меня сложилось впечатление, что Тина меня жалеет, что она что-то знает, чего не знаю я, но не может мне сказать, и это никакого отношения к её цыганской тайне с треугольной серёжкой не имеет. Я озлобилась на всех. Хорошо, что появилась бабушка и забрала меня на время к себе. Допишу завтра. Спокойной ночи. 25.7.66 
26.7.66  Дружище Олег! Продолжаю.
Уроки бабки Филатихи не прошли для меня даром. Из меня бы, наверное, хорошая актриса получилась, если б мне не надоела школа и не поступила бы я в этот дурацкий технологический техникум. Ведь я сейчас, когда до диплома полгода осталось, твёрдо уверена, что никогда в жизни никаким технологом не буду. Кем, не знаю. Далеко не заглядываю в будущее, а о ближайших  планах напишу несколько дальше, ведь я ещё не дорассказала тебе своей истории.
Так вот, живу я у бабули Ираиды. Маленькой девочкой прикидываюсь, а сама уши навострила и нос всюду, куда не позволяют, сую. С бабушкой гулять не хожу – больной притворяюсь. А пока бабулечка моя по магазинам да нужным людям ходит, время даром не теряю – в её архивах роюсь. Вроде про дедушку Семёна Сергеевича Зорина хочу побольше узнать. Так неожиданно наткнулась я на старую довоенную фотографию. На фоне роскошного дворца стоят мама моя, молодая очень, и высокий симпатичный парень. На обороте написано: Привет из Ялты. Мамочке от нас. Кира и Руслан. 18 июля 1940 г. Внимательно лицо парня разглядываю, знакомым оно мне кажется. Где-то я его уже видела. Потом дошло: на сестру Тамилу уж очень похож и... на меня тоже... Примостила себе бабушкин парик на голову и к зеркалу. Точно! Вот это открытие! Я бабулечке спектакль разыграла. Вроде, перебирала книги старые, почитать что-нибудь, сказки детски искала, а из одной книги фотка эта и выпала.
Ой, бабуля, неужели это мамочка наша!? Красивая-то какая! А это кто? На Лазаря не похож, у вас что, ещё один сын есть? А где он живёт? Тоже в Москве? Или в Ленинграде? Как на Тамилку похож!
Я задавала столько вопросов, что бабушка не успевала соображать, на который ей начать отвечать. Она стояла бледная и беспомощная... Но я вдруг делаюсь равнодушной и прошу бабулю покормить меня, не то с голодухи прямо сейчас вот и помру. Бабушка облегчённо вздыхает и бегом на кухню. И уже мурлычит песенку, накрывая на стол. К разговору о фотографии я больше не возвращаюсь. Я понимаю, что бабуля, если и начнёт что-нибудь говорить, это будет ложь.
Фотография между тем исчезает с комода, куда я её небрежно так, разыгрывая равнодушие, намедни швырнула. Вечером того же дня приезжает мама. Мы все едем в больницу, навещаем Тамилу. Я как-то по-новому разглядываю сестру. У неё не было косичек, как у меня. Волосы у неё кудрявые и огненно-рыжие. Голова большая и круглая, поэтому дети в больнице, да и  медсёстры тоже – все называют её „Солнышко“.
Я спросила маму с бабушкой, в кого это наша Тамилочка такой красивой уродилась? И какого цвета были у папы волосы, когда он ещё седым не был? Мама сказала, что отца не седым не помнит, а рыжим... был дедушка. Бабушка Ираида, несколько замедленно, поддакнула, однако я уже знала, что они лгут. Дед Сенечка ни рыжим, ни кудрявым не был, ибо был лысым... У бабушки сохранилось очень много его фотографий, но ни на единой из них даже намёка на волосы не было.
Вечером того же дня я, сославшись на головную боль, легла спать пораньше. На самом деле мне необходимо было подслушать разговор мамы с бабушкой. Я научилась очень хорошо притворяться, потому что иначе, понимала я, правды в этой жизни не добьёшься.
Я уже и в самом деле засыпать стала, когда эти две лгуньи наконец  заговорили.
– Доченька, нельзя так дальше жить. Ты должна рассказать детям правду. Дива задаёт такие взрослые вопросы, что мне страшно становится.
– Погоди, мама. Рано ещё, пусть подрастут. Руслан давно выпал нз моей жизни. Алоиз очень болен, я боюсь, что если девочки узнают, ему ещё хуже станет. Ведь он их вырастил и очень любит, и они его тоже. Мама, он замечательный человек, хоть ты его и недолюбливаешь. А что Руслана касается, мне сейчас только начало проясняться. У нас в доме отдыха недавно один мужчина с юга отдыхал. Ко мне в библиотеку заглядывал, всё со мной беседовал. Выяснилось, что он закончил ту же военную академию, что и Руслан.   
Они ещё долго разговаривали, но я уже не слушала, мне было плохо. У меня поднялась температура, и я почувствовала, что умираю. Задыхаясь, я вспомнила молитву и начала в бреду произносить заветное заклинание, чем, вероятно, и привлекла внимание мамы. Она притронулась холодной рукой к моему лбу и впала в панику. Бабушка вызвала неотложку, и меня увезли в больницу в тяжёлом состоянии. У меня была скарлатина. Несколько дней врачи, как говорится, боролись за мою жизнь. Но вот кризис миновал, и я пришла в себя. Знаешь, Олег, с этого момента я увидела мир другими, уже далеко не детскими, глазами. Я с трудом узнавала себя, так я изменилась. Все вокруг были теми же, но я была уже другая. Я ощущала себя вполне взрослым, умудрённым жизненным опытом человеком, со своим собственным взглядом и собственным мнением на окружающий мир.
 А мир вокруг меня был прозрачен: он состоял из голимого вранья. Разыгрывалась какая-то грандиозная комедия. Все люди вокруг были в масках и играли в этом спектакле. И только один человек был зрителем, критиком и судьёй – это была я, маленькая злая старушка с огромным бантом на голове.
Я появилась в классе через две недели после начала учебного года. Дети были наивными и глупыми, учителя – просто смешными. Они вдалбливали ученикам в головы всякую чушь, в которую сами не верили, и вели себя так, будто важнее этого ничего на свете не бывает.
На одном уроке внеклассного чтения моя подружка Тина, которую, кстати, я перестала замечать, соловьём заливалась, читая наизусть «Руслана и Людмилу». Она так сильно старалась привлечь моё внимание, что мне аж противно сделалось. Когда зашла речь о том, что такое Лукоморье, я сказала, что знаю одну девочку, которая побывала в Лукоморье и может об этом рассказать. И что ты думаешь? Тинка, как ужаленная, вскочила, подбежала, со всего размаху влепила мне смачную пощёчину и выскочила из класса. Вот это да! Такого я от неё не ожидала. К этому уроку я не была готова. От неожиданности и бессилия я разрыдалась. Дети и учитель кинулись со всех сторон меня успокаивать. Один только Витя Федин, сидевший впереди, обернулся ко мне и спокойно сказал: „Так тебе и надо, злюка-кипятюка!“.
После этого происшествия я очень зауважала Тину и Витю. Я была Тине благодарна за урок. Мы вскоре, не помню уже теперь как, помирились, дружба наша даже крепче, что ли, стала. Тина была всё-таки классной девчонкой, она не играла, она была зрителем. Причём зрителем настоящим, прирождённым. А мне вдруг неинтересно стало наблюдать за всеми и всем и расстраиваться из-за того, что люди лгут. А если это не ложь, а просто игра? Игра в жизнь... Как дети играют в куклы или в войну? Одно мне было ясно, что лгут (притворяются или играют – неважно) все взрослые люди. А зрителями становятся те, кто играть не способен, или такие неисправимые чудаки, как Тина. Насчёт Тины я просто не знала, какую роль ей отвести. Ей лучше всего оставаться при мне моим личным зрителем, поклонником или критиком, пока я в мировом спектакле главные роли репетировать буду. Целью моей жизни стало играть исключительно главные роли. Но не только играть, а ещё и придумывать эти роли, чтобы не было скучно. Но далеко не всё шло так, как я себе представляла. Каждый раз, как только я придумывала себе новую роль, появлялся кто-нибудь и портил мне игру. И чаще всего это оказывалась моя подруга Тина. Она была лучше меня не только в учёбе. Она чаще выигрывала у меня в шахматы и шашки. Во всех видах спорта она была чуть-чуть проворнее меня. Только в одном ей было до меня далеко. Я всегда выглядела нарядно и опрятно, со вкусом одевалась, спасибо моей бабушке Ираиде. А у Тины не было бабушки, и у них было много детей и совсем мало денег, поэтому она, как и многие другие дети из больших семей, одевалась как попало. Она была какая-то нескладная, угловатая. А я была, как говорила бабуля Ираида, ладненькая.
Когда мы немножко подросли, все мальчишки в классе, за исключением Вити, писали мне записки и предлагали дружбу. Ах эти глупые пацаны! Они из-за меня даже подвиги совершали. Однажды я нечаянно уронила в колодец мой любимый мяч, так один из моих самых преданных поклонников – Валерка Соколов спустился в ведре в колодец и достал мяч. А два других его вытаскивали.
Тину мальчики не интересовали, у неё была Тайна. Она искала свою Истину и дружила со мной и Витей. А мне не надо было никакой Истины искать, потому что знала уже, что всё в мире только игра и ложь. А посему, в мире никакой такой особенной Истины нет и быть не может.
Тебе не скучно читать? Но я постараюсь покороче. В общем, мне надо подвести мой рассказ к главному пункту, от которого всё в жизни моей пошло кувырком. Из Москвы в Алма-Ату перевели моего дядю Лазаря. Его назначили управляющим того самого строительного треста, в котором ты работаешь. Дядя помог нам получить в городе квартиру, и мы вскоре покинули горный посёлок. Уезжая из посёлка, я украла Тинину Тайну – ту самую серьгу из тайника. Почему я это сделала? Не знаю... Я всё ещё помнила наставления Филатихи: не укради, не убий, не возжелай... Но я тогда уже была пионеркой и в бабкины библейские сказки не верила. И притом я уже успела разочароваться во всех людях и ничего хорошего ни от кого не ждала. И таинственный, всемогущий Фатерунзер покинул меня.
Скорее всего, я ничего не думала, мне просто хотелось освободить Тину от её глупой Тайны, чтобы она нормальным человеком выросла. А может, что тоже не исключено, я на себя роль Тины тогда впервые примерила? Пусть будет так. Потому что совсем недавно, четыре месяца назад, я сделала вторую попытку, да ты об этом знаешь. Я тебе уже пыталась объяснить, почему я написала тебе в апреле первое письмо. Поверь, Олег, я действительно ни о чём не думала тогда. Просто взяла из тайника серьгу и исчезла.
Встретились мы с Тиной снова через пять лет, в позапрошлом году. Она очень выросла, учится, как и я, в техникуме...
У меня за этот период столько катастроф произошло. Я потеряла родителей. Сперва умер отец Алоиз, через год – мама, ей всего-то 36 было... А потом умерла бабушка. Перед смертью бабушка отдала мне письмо мамы, в котором мама всё про родного отца, Руслана Танатарова, написала. В письме был его адрес, но я всё никак не решалась написать ему. Не была готова. Обо всём этом я рассказала Тине. Её нисколько  не удивил мой рассказ о моём другом отце. Я не напрасно чувствовала в детстве, что она что-то знает. Тина призналась, что действительно из нечаянно подслушанного разговора родителей давно уже ведает о том, что Алоиз мне не родной отец. Она, видите ли, не смела рассказать мне об этом, потому что это чужая тайна... Но уж коли разговор коснулся тайны, само собой, вспомнили цыган, серьгу со змейкой, Царевну-Лебедь.
Тина вдруг уставилась на меня в упор и очень серьёзно спросила: „Ты украла серьгу?“
Меня поразил её тон. Такого нахальства по отношению ко мне я не смогла вытерпеть и устроила ей такую сцену, что её потом ещё долго совесть мучила за то, что посмела меня, свою лучшую подругу, обидеть таким гнусным подозрением. Спектакль удался! Ай да я! Ай да Дива!
В итоге подруга попросила у меня прощения, и я великодушно простила её. Мы обнялись и поплакали. То есть, плакала я одна, Тина почему-то не плакать умеет. После примирения мы сблизились ещё больше. Я ни в коем случае не хотела её потерять и в знак нашего примирения подарила ей её любимую книгу „Сказки Пушкина“. Эта книга была нашей семейной реликвией. Её выпустили в 1937 году к 100-летию со дня смерти Пушкина и очень небольшим тиражом. Она была очень тяжёлой, красивой и дорогой. Её издали  в роскошном переплёте с великолепными цветными иллюстрациями. Такой редкой книги в то время ни у кого не было. Бабушка Ираида чудом сохранила её. Помню, в детстве Тина, когда бывала у нас,  гладила и прижимала к себе эту книгу. Я хорошо помню, что „Сказка о царе Салтане“ начиналась с репродукции „Царевна-Лебедь“ Врубеля. Для Тины это был бесценный подарок. Она вся сияла от радости. Вот блаженная, сказками. Пушкина всё ещё увлекается да ищет свою дурацкую Истину. Странная такая, в жизни ничего не смыслит: уже скоро восемнадцать, а ещё ни с кем не встречалась, даже не целовалась. Я же, знаешь, Олег, так здорово парням головы морочила, что просто удивляюсь, как они мне мою собственную до сих пор ещё не оторвали... Веришь, я умудрялась встречаться с четырьмя одновременно, и один отвозил меня на свидание к очередному. Но ни с кем у меня ничего серьёзного не было. Просто спортивный интерес, и только.
А тут, в этот знаменательный вечер, 17 апреля, когда ты подошёл к нам в клубе, моя Тиночка и пропала. Всё то, что я тебе на следующий день в письме написала, это она мне сказала. У неё это было всерьёз. Я совсем не хотела её обижать, просто мне надо было попробовать сыграть её роль. Ну вот, стихи тоже она написала и песни, что я тебе пела, – тоже она. А когда я получила от тебя письмо, в котором ты просишь оставить тебя в покое, у меня возник гениальный план. Я экстерном заранее сдала в мае годовые экзамены и теперь до сентября свободна. Уговорить дядю Лазаря устроить меня в каникулы на твой участок на практику стоило большого труда. Он не посмел мне, бедной сироте, отказать. До сегодняшнего дня Лазарь Семёнович считался моим официальным опекуном. Так я появилась в твоём стройотряде. Полтора месяца я была вашей поварихой, твоей соседкой и бравой ученицей. Осталось только рассказать, как, почему и куда я исчезла. Но об этом завтра. Спокойной ночи. Дива.

27 июля 1966 г. Продолжаю:
Ура! Сегодня мне исполнилось 18 лет!
Поздравь меня – я стала совершеннолетней!
«В жизни раз бывает восемнадцать лет...» 
Вечером будем отмечать, а пока постараюсь дописать «Послание Вещему Олегу», или лучше: «Исповедь грешницы Дивы перед алтарём».   
Слушай, дорогой мой, и не задавай вопросов!
Ну вот, теперь пойдёт Тайна, покрытая мраком. Село в степи, на окраине которого твой студенческий лагерь расположен, и есть то самое место, куда Тинина Тайна ведёт. Не случайно я в село то на почту, то на переговоры, то за чем-нибудь в магазин на Ахметкином велосипеде ездила. А по выходным мы с твоими студентами в клуб на танцульки бегали. Ты с нами не ходил, но всегда ко мне телохранителей приставлял. Спасибо, старина, но что должно было произойти, случилось.
Мне от бабули Ираиды цепочка золотая досталась. Я серьгу Тинину в цепочку вдела и на шею повесила. Словно крючок с приманкой. Стою себе в клубе сельском и жду, когда Чудо-Юдо рыба-Кит на крючок попадётся. И что ты думаешь? Клюнул! Вот это да! Я его сразу узнала... Цыгана... Пригласил меня танцевать, а сам глаз чернющих с подвески моей не сводит.
– У кого серьгу украла, красавица? – вдруг спрашивает.
– Ты об чём, парниша? – прикидываюсь дурочкой, хотя прекрасно поняла, на что намекает.
Парень рубаху на груди распахнул, а у него такой же точно треугольничек на цепочке болтается.
– Ой, цыганёнок Алёшка! Какая приятная встреча! – весело так верещу, а внутри аж всё трясётся от напруги: с огнём играешь, Дива, сама себе думаю, будь благоразумна! 
 – Позвольте представиться, – вдруг перебивает меня парень, – Иван Краузе. А вы кто будете, мадам?
– Дива Беккер, – говорю как можно спокойнее, – из стройотряда я, студентка, спортсменка и вообще... Работаю поваром в строительном лагере за вашей деревней.
Так мы и познакомились. Ты же, Кириллыч, его видел один раз, когда он меня провожал до самого вагончика. В общем, вся эта история мне так понравилась, что я, Олеженька, просто потеряла голову. Не помню, о чём мы разговаривали, он мне много о себе рассказывал, как долго приходилось глухонемым быть, пока его не вылечили. Потом он после седьмого класса поступил учиться в ветеринарный техникум, потому что очень животных любит. Он только что закончил учёбу и защитил диплом. А через три недели, где-то в первых числах августа, его призывают на службу в армию. Сейчас он гуляет на полную катушку, потому что получил направление на работу в родное село, и ему подъёмные выплатили в размере трёхмесячной зарплаты. Он узнал в конторе, что деньги эти возвращать не нужно, и решил поехать на Чёрное море – отдохнуть по-барски. Ну и меня пригласил с собой. А я с радостью и согласилась. У меня только немножко на душе скверно было за то, что я ему в первый вечер целую кучу наврала про то, как ко мне серьга эта попала.
Знаешь, Олег, поначалу я и не собиралась серьёзно в него влюбляться, но сама не заметила, как втюрилась.
Ну вот, в первый вечер я ему душераздирающую историю рассказала, про подругу детства Тину, которая умерла у меня на руках от скарлатины и, умирая, мне Тайну открыла и серьгу отдала. Мне сейчас так стыдно, но тогда, в тот вечер, я совсем не думала ни о чём. Врала себе и врала. Всё шло как по маслу, даже поплакала.
В общем, провели мы с ним две недели на море, недалеко от Ялты квартирку сняли. Купались, дурачились и любили друг друга... страстно и нежно... Аж целых две недели... Но в одно прекрасное утро я проснулась и... прозрела. Я поняла, что играю. Что это не моя, чужая роль. Иван уже планы строил, как мы вернёмся в деревню, поженимся. Он после службы в армии зоотехником работать будет, к тому времени как раз старик Пахомыч на пенсию уйдёт. А для меня на хлебозаводе место технолога освободится. Как мы хорошо заживём: детей рожать станем, дом построим в два этажа, корову купим и... коня.
Пойми, Олег, я впервые попала на море. Какая красота в Крыму! Сказка! Я раствориться на горизонте между морем и небом готова. Во мне душа поёт, а он меня в степь тащит к коровам. Какая проза!
Я посмотрела на него трезвыми глазами и сказала, что обо всём мы поговорим после того, как он со службы вернётся, стало быть, через три года. Я не полетела с ним назад, потому что мне надо было ещё в Крыму кое-какие личные дела уладить. Я рассказала ему про отца, которого собираюсь отыскать, и пообещала вызвать его на переговоры сразу, как прилечу домой.
Расстались мы очень нежно, я обещала ждать его, как верная Пенелопа своего Одиссея. Только бы вернулся цел и невредим.
Всё, Олеженька!
Конец романа.
Да, ещё вот что, дорогой друг мой. Я действительно встретилась с отцом. Он очень интересный и странный человек. Мы с ним уже видились однажды, мне тогда десять было. Он отдыхал в доме отдыха, где мама работала. Это уже после смерти Алоиза. Мама нам тогда не сказала, что он наш отец. Но я об этом давно знала. Я тогда ещё шепнула ему, когда мама куда-то отлучилась, что знаю, кто он, и когда вырасту, обязательно приеду к нему в гости. Сейчас он мне очень обрадовался, про Тамилу всё расспрашивал, взял её ленинградский адрес. Он обещал к концу года приехать в Алма-Ату, чтобы поставить маме памятник на могиле и купить мне кооперативную квартиру. Я тебе, дружище, после обязательно про него расскажу.
Олег, дорогой, я собиралась письмо тебе написать, а получается целая тетрадь, а я ещё до главного не добралась. Ты садись, чтобы не упасть, потому что сейчас пойдёт самое-самое…
На следующее утро после моего возвращения домой я сходила к врачу и сдала анализы. А вчера узнала, что беременна. Вернее, я догадывалась уже, но вчера это подтвердилось. И, знаешь, Олег, я даже ничуть не расстроилась. Вечером у меня было свидание с Валеркой Соколовым, бывшим одноклассником. Тот от кого-то узнал, что я вернулась, и тут же примчался. Он заявил мне, что отныне и во веки веков будет моим телохранителем. Соколов ещё аж с третьего класса за мной бегать начал. Он себе жизнь без меня не представляет.
Короче, Валера сделал мне вчера предложение. Я ему честно, как на духу, призналась, что маленечко, ну совсем чуть-чуть, беременна и что отец ребёнка разбился на мотоцикле. При этом я даже всплакнула на его широкой груди. Мне вдруг очень жалко Валерку стало. Теперь-то уж точно, думаю, отвалит от меня насовсем. А ведь была я ему звездой путеводной столько лет. И чего он только в своей жизни не вытворял, чтобы внимания моего добиться, но я всегда над ним только издевалась и мучила его, бедняжку. Соколов в детстве таким маленьким и бледненьким замухрышкой был, но потом вдруг как начал из кожи лезть и тренироваться. И, представь, превратился в настоящего великана. Я против него Дюймовочка – до плеча на шпильках не достаю.
Кириллыч, дорогой мой, я отвлеклась, вернёмся к Соколову, которому я во всём призналась и даже для правдоподобности немножечко порыдала на его широкой груди. Ты даже представить не можешь, как этот балбес среагировал?!  Он... обрадовался! Да ещё как! В общем, мы с ним сегодня утром были в ЗАГСе, и через месяц наша свадьба. Осенью Соколова в армию должны призвать, но теперь всё отменяется, потому что при беременной жене, у которой нет родителей, положена отсрочка на два года. А за это время (он надеется) мы ещё одного родим, а с двумя детьми от армии вообще освобождают, вот.
Олеженька, милый мой, никто, кроме нас с тобой, про отца ребёнка не знает, и пусть так и останется. За меня не переживай. Я за Валеркой как за каменной стеной. Он – добрый. И если я к нему хорошо относиться стану, всю жизнь меня на руках носить будет. Но я так далеко в будущее не заглядываю. Хорошо, что хоть из роддома будет кому меня забрать. Видишь, какая я расчётливая и практичная баба, а ты... говоришь – «детский сад»…
Напоминаю: сегодня мне 18 стукнуло. В ЗАГСе тётка аж ахнула, когда в паспорт мой заглянула, но заявление приняла, всё чин чинарём. Мы с Валеркой ей понравились, такой красивой пары она давно не регистрировала. Будь её воля, она нас хоть сегодня бы расписала, но по закону надо месяц ждать. 
Олеженька, если сможешь, приезжай на свадьбу. Ну а на крестинах ты уж непременно будешь, потому что я надеюсь, что ты не откажешься крёстным отцом моему сыну стать. А что у меня сын будет, в этом я не сомневаюсь. Я назову его Олегом.
Вот и всё, дорогой мой Человечище. Я тебя крепко обнимаю и люблю ещё пуще прежнего. Ой! Из окна вижу: вон Валерка с огромным букетом роз ко мне мчится. Не иначе как клумбу перед Дворцом Правительства обобрал – такие красивые розы только там растут.
Всё. Бегу встречать.
До свидания! Твоя навечно.
Дива.  Алма-Ата, 25-27 июля 66 г.

Письмо  7: Олег – Диве

Степь, 7 августа 66 г.
Сегодня был тяжёлый день. Мы вернулись в лагерь за полночь. Хотел побыстрее отключиться, потому что от усталости еле на ногах держался. Но как только переступил порог своего вагончика и увидел на полу конверт, усталость как рукой сняло. Ты не представляешь, как я обрадовался твоему письму!
Дива! Девочка моя, что ты вытворяешь!
У тебя ещё есть время, подумай хорошенько, чтобы не пожалеть потом. Ведь ты играешь не только своей и Валериной жизнью, но ещё и жизнью ребёнка. Не так всё просто в жизни, как ты себе это рисуешь. Но ты у нас смелая, как я погляжу.
Очень жаль, но на свадьбу я приехать не могу. У нас сейчас самый разгар работы. Приехал ещё один отряд студентов. Повар Ахмет очень часто тебя вспоминает. Такой хорошей помощницы у него никогда ещё не было.
Дивушка, я от всей души желаю вам с Валерием счастья. Но если вдруг что-то будет не так, не забывай, что у тебя есть верный старый друг. Честно говоря, я и не думал, что так смогу к тебе, маленькой нахалке, привязаться. Ты так украсила мой досуг в степи, я этого не забуду.
Мне тебя тут не хватает, ведь мы «в ответе за тех, кого приручили...».
А ты – мой востроглазый Лисёнок (или Маленький Принц?) – ещё вопрос, кто  кого больше приручил... 
Как время летит! Вроде только вчера это было: вызывает меня шеф телеграммой на переговоры. Мчусь в ближайшее село на почту. Что там, думаю, стряслось? Вроде всё было решено, никаких проблем не предвиделось. А здесь такое...
–   Что случилось, Лазарь Семёнович? – спрашиваю.
– Дело у меня к тебе, Олег Кириллович, сугубо личное. Очень прошу, отнесись со всей ответственностью. К тебе в лагерь едет одна молоденькая дамочка, ей ещё 18-ти нет, учти. Не перебивай. Это девочка – моя племянница: студентка, спортсменка, красавица... Она круглая сирота, тяжело ей приходится. Ей надо с месячишко у тебя практику пройти. Поставь её помощницей повара. Если дольше остаться пожелает, придумаем что-нибудь. Куда её поселить? Ну и что, что палатки только на мужчин рассчитаны? В вагончике у тебя, поди,  место найдётся, обойдёшься пока без кабинета. Ну что ты переживаешь, она девка самостоятельная, умная, серьёзная. Ну, в общем, я на тебя надеюсь. Кстати, я нормировщикам уже задание дал ещё одну рабочую единицу для кухни прокалькулировать. Ну будь здоров. Я тебе доверяю.
Ох, и зол я тогда был! Поздравляю тебя, Олег, – сам с собой, возвращаясь в лагерь, разговариваю. – Только нянькой ещё не работал. Выехал за село, гляжу: на обочине пацан в жёлтой кепке стоит; машет, подвезти просит.
– Куда тебе? – спрашиваю...
– В студенческий летний лагерь.
Ну дальше ты и сама всё знаешь.
Дива, а Лазарь Семёныч, дядя твой, про свадьбу уже знает? 
Уже три часа ночи, извини меня, допишу завтра. Спокойной ночи, Чудо-Юдо Заморское!
8 августа
Освободился только что. Продолжаю.
Весь день я находился под впечатлением твоего письма.
Дивочка, послушай, это очень важно.
Сегодня ко мне в лагерь приезжал из деревни брат твоего цыгана – Андрей Краузе. Он получил письмо от Ивана, из армии. Тот находится пока в карантине где-то под Алма-Атой, на Семидесятом разъезде. Ещё не решено, куда его после карантина определят служить. Иван поручил брату разыскать тебя во что бы то ни стало.
Я не дал Андрею твоего адреса, хотел сначала с тобой поговорить. На всякий случай, вот тебе номер части, где сейчас находится твой цыган.
И вот что ещё, моя хорошая девочка. Ты сама себе всё очень усложняешь, не понимая того, что творишь. Я, на правах твоего друга и старшего брата (не ты ли просила меня им стать?), настоятельно советую, нет, я умоляю тебя! Дива, дитя неразумное, напиши Тине письмо и расскажи всё-всё, что ты мне рассказала. Уверен, она поймёт и простит тебя. Тина добрая и хорошая девочка, и вы друг другу нужны. Чего ты боишься? Напиши ей письмо. Лично я в этой несколько странной истории не вижу ничего криминального, за что тебя наказывать. Ты себя уже достаточно сама наказала. Так что, Дивушка, будь умницей, напиши Тине и... встреться с Иваном.
Ты увидишь, все только от этого выиграют.
Я всё сказал! Ха-О!
Олег К.
Письмо  8:  Дива - Олегу
Олег, дорогой мой Человечище,
получила твоё письмо. Слушай, мне даже неловко, что причиняю тебе столько забот.
Олеженька, это очень мило с твоей стороны, но ты преувеличиваешь. Я сейчас только вертелась перед зеркалом – свадебное платье примеряла. Бабушки покойной знакомая швея платье шила. Ох и красивая я на свадьбе буду! Жаль, ты не увидишь.
А Валера, жених мой, так просто обалдел от счастья.
Его родители хотели, чтобы мы у них поселились, – помощь свою в обустройстве «гнёздышка» семейного предлагают (другими словами, – кровь молодой снохе портить). Но мы отказались. У меня же есть однокомнатная бабушкина квартира. Много ли нам пока надо? А Валерка и рад из-под мамашиного ига вырваться, да с радостью – под мой каблучок (шутка!).
Олег, как хорошо, что я тебя встретила и могу вот так откровенно с тобой обо всём говорить.
Меня просто умиляет, как трогательно ты о моём будущем заботишься. Другие только жалеют меня, бедную сироту, чем сильно меня раздражают, а ты за меня переживаешь... И я тебе так за это благодарна!
Дорогой Олег! В прошлом письме я вывернула себя наизнанку, чтобы показать тебе, какая я сволочь, но ты совсем не изменил своего отношения ко мне. Почему? Удивительный ты человек.
Кириллыч, дорогой, зря ты меня такой легкомысленной считаешь. Я ведь не сразу, с бухты-барахты, согласилась за Валерку замуж выйти. Если хочешь знать, я ещё аж до следующего утра думала. В памяти всех знакомых мужчин перебрала. И, знаешь, не так уж много приятных и интересных мне мужчин там оказалось. Кроме моего отца Алоиза, тебя, Соколова да ещё одного парня из детства, Вити Федина, никого больше не обнаружила. Ах, чуть не забыла, ещё два очень важных для меня мужика. Это два сказочных героя: Иван (Царевич или дурачок?) и Руслан (родитель мой, то есть производитель). В  память мою они прописались недавно и в конкурсе не участвуют. Они оба играют в моей жизни очень важные роли, но роль жениха досталась моему верному поклоннику Соколову. И у моего сына тоже будет фамилия Соколов. Понимаешь, не Беккер, не Краузе, а Соколов. Мой сын никогда не будет немцем! Так что: «Кто может сравниться с Валеркой моим?» – Я эту арию сегодня с утра распеваю. Это значит, что я счастлива.
А теперь, Олег, шутки прочь!
Я хочу с тобой совсем на другую тему поговорить. Мне необходимо рассказать тебе о моей встрече в Крыму с Русланом. В общем, мне повезло, у него как раз отпуск был. Встретились мы с ним в городе, долго гуляли, в ресторане посидели. Он очень высокий и довольно симпатичный. Вначале у нас разговор несколько напряжённым был. Он попросил меня рассказать, чем я занимаюсь и какие планы у меня на будущее. Ему не совсем, видать, понравилось, что я в техникуме учусь. Он так и спросил, почему я не поступила в университет? А я в ответ спросила его, почему он не женился на маме?
Представляешь, он даже не понял, какая связь между этими вопрсами. Пришлось объяснить: «Если бы ты на маме женился, тогда бы в паспорте у меня в графе „национальность“ не „немка“ стояло, а „татарка“. Это же так просто. Между прочим, ректор университета – друг нашего Лазаря Семёновича. Он ничего не мог сделать. Лазарь сыночка своего Авенира с таким трудом в университет пристроил, что на меня у него уже ни сил, ни денег не осталось. С Авениром проще – у них мама по паспорту русская».
Руслан заметил, что он не татарин, а караим. Потом добавил, что в жизни всё совсем не так просто, как нам кажется. (Тоже мне - Америку открыл! Я это ещё с малолетства знаю.)
Он просил меня называть его по имени-отчеству. Как будто я сама до этого не догадалась бы. Неужели он рассчитывал, что я брошусь ему на шею и буду папочкой называть? Чужого дядьку? Отцом моим был и навсегда останется в памяти добрый старый Алоиз.
Как я и думала, у него семья есть. Всё как положено: жена Людмила (ничего другого я и не ожидала), сын Арслан и дочь Сара. Дом у моря, дуб у дома...  Когда мы подошли к особняку, у меня было такое впечатление, будто я тут уже была.
– А где кот учёный? – спрашиваю.
Руслан улыбается: «Мама твоя нашу усадьбу тоже Лукоморьем называла. А вот и Людмила!»
Хозяйка появилась.
– Милочка, у нас гостья из Алма-Аты, внучка Семёна Сергеевича Зорина, бывшего хозяина этого дома, – Знакомьтесь...
Милочке лет тридцать, не больше. Двойняшкам по семь недавно исполнилось. Надо отдать должное, приятных детишек папаша производит...
В первый вечер, после ужина, мы долго гуляли с отцом. Он мне показывал любимые места, где они с Кирой встречались. Я спросила, любил ли он маму и за что?
Я заметила, как у него глаза повлажнели, он как-то поник, долго раскуривал сигарету... С какой-то неподдельной, очень искренней нежностью он поведал мне о своей первой любви, с которой расстался незадолго до начала войны, когда им по семнадцать было. А встретились они вновь в сорок седьмом. Он тогда служил на Севере – охранял заключённых, которые из Германии вернулись. Вот тут в одной из «немецких шпионок», Эльвире Беккер, он и узнал подругу свою. Кира была очень больна и не выдержала бы долго этой каторги. Когда она ему рассказала свою историю, Руслан обратился к начальнику за помощью. Генерал Иван Ерофеевич Плишкин очень уважал Руслана и поэтому помог добиться перевода Киры из лагеря на вольное поселение. Её отправили в Казахстан, а Руслана генерал через год забрал с собой на Кавказ и потом направил учиться в военную академию.
Да, он любил её. Они выросли вместе. Руслан учился в какой-то специальной школе для сирот в Москве, куда его Семён Сергеевич устроил, и жил у Зориных. А на лето вся семья уезжала в Крым. Жили они в этом самом особняке у моря, где и сейчас проживает семья Танатаровых. Руслан был совсем маленьким, когда  погибли его родители. Его воспитывали бабушка и дедушка. Русланов дед и дедушка Киры были друзьями детства. Так что не удивительно, что Семён и Ираида Зорины, у которых своих было двое, приютили ещё и Руслана Танатарова. (Кстати, слово „Танатар“ в переводе с караимского означает „заря“).
В пятнадцатилетнем возрасте Руслан и Кира полюбили друг друга... Кира Зорина была созданием неземным. Она чудесно играла на рояле и флейте, замечательно пела и прекрасно рисовала акварелью.
Для меня не было новостью, что мама играла на рояле и рисовала, но... я долго не могла этого осознать умом. Сколько я маму помню, она никогда ничего не делала руками. У нас в доме всю домашнюю работу выполнял Алоиз или бабушка. Алоиз как-то очень умело втянул и меня в это дело. Помню, что в детстве я очень любила гладить и наводить в доме порядок. Алоиз говорил мне: „А давай-ка, доченька, устроим в доме праздник, пока мама на работе, вот радости-то будет, когда она появится“. И мы устраивали праздники и радовались. Потом, когда у меня был первый переходный возраст, меня стало злить, что мама ничем в доме не занимается. Отец тогда долго лежал в больнице, и вся домашняя работа ложилась на меня. У мамы были некрасивые руки с кривыми пальцами... Я не любила этих рук и вздрагивала, когда они ко мне прикасались. А у отца были очень добрые и красивые руки. Я много тогда ещё не знала, а мама мне вообще никогда ничего не рассказывала.
Я уже говорила тебе, что мне оставался только один путь, чтобы добраться до какой-либо информации – это подслушивать. Однажды... я подслушала такое!
В тот день хоронили Алоиза... Был вечер, мы все  вспоминали нашего доброго и умного папу. Это он (не мама) укладывал нас спать. Он рассказывал перед сном русские сказки и немецкие „мэрхен“. Сказки Алоиз рассказывал по-русски, а „мэрхен“ – по-немецки. И каждый раз спрашивал нас, что же сегодня барышни желают услышать: „мэрхен“ или сказку? До семи лет я просила всегда рассказать „мэрхен“, но потом, когда пошла учиться, стала чаще сказки заказывать.
В тот вечер, после похорон Алоиза, я вновь подслушала
разговор мамы и бабушки Ираиды.
– Кира, доченька, смотреть больно, как ты душу себе надрываешь. Он отмучился. Он так страдал, сердешный, пусть земля ему пухом будет.
– Мама, а почему он страдал, как ты думаешь? Ведь он не был старым, ему ведь только пятьдесят два года исполнилось. Ты же знаешь, что тогда, в начале войны, он мне жизнь спас. Он для меня тогда был всем: и отцом, и матерью, и другом. Так нежно заботился обо мне, хоть сам ещё в большей мере нуждался в поддержке. Знаешь, мама, мне порой даже страшно становится от мыслей, что приходят мне в голову. Я всё чаще думаю, правильно ли мы сделали, что вернулись в сорок шестом на родину? Не лучше ли было нам там остаться?..
– Что ты такое там, доченька говоришь? Не заболела ли? Как у тебя только язык повернулся такое сказать?
– Мама, мама, а что ты вообще знаешь о нашей жизни там? Знаешь, чем мы там занимались? Нас забрала к себе одна семья на юге Германии, у них не дом, целый дворец, по нашим меркам, был. Они узнали, что мы немцы и учителя, и взяли нас в дом прислуживать. Алоиз выполнял всякую работу, ни от чего не отказывался. Я же занималась с детьми хозяйскими музыкой и рисованием. У них четверо детей было: три мальчика и девочка в возрасте от 6-ти до 12 лет. Нам выделили две комнаты. Одевали и кормили нас очень хорошо. Мы за всё время, что у них пробыли, со старыми хозяевами очень подружились, дети тоже нас любили... А наши мучения и страдания начались тут, дома, на родине.
С каким нетерпеньем и трепетом в сердце мы подъезжали на поезде к Москве. Мы Дома!  Но на вокзале нас уже встречали. Нас увезли в тюрьму. Там сразу же, не откладывая нас принялись допрашивать и пытать. Это был настоящий ад, мама. Мы честно отвечали на вопросы, рассказали всё с самого начала, что и как с нами произошло. Но они нам не верили, стали выпытывать, на кого мы там работали, как продавали родину? Ты бы видела лицо этой сволочи следователя, который на моих глазах так жестоко избивал Алоиза. Сперва в лицо, потом – сапожищем в пах. Алоиз корчился от боли на полу и только просил увести меня. А меня умолял не смотреть, но я от ужаса не могла даже глаза отвести. А этот изверг так старался, что чуть сам от усталости не свалился. Еле на ногах держась, он приблизился ко мне: „А теперь твоя очередь, рассказывай, сука фашистская!“
Я плюнула ему в лицо. Такой наглости следователь не ожидал. Он вдруг обмяк, развалился в кресле; вызвал помощника и велел убрать Алоиза и закурил вонючую сигару. На столе у него, кроме мраморной пепельницы и бронзовых статуэток Ленина и Сталина, ничего не было. Когда мы одни остались, он вдруг ласково спросил, верно ли, что я музыкантша? Попросил показать руки. Этот изверг долго разглядывал мои руки, восхищался тонкими пальчиками. Мне было омерзительно, и я попыталась освободить руки. Он силой придавил одной рукой мои руки к столу, другой ухватил бронзовую статуэтку вождя и стал ею колотить по пальцам. Я потеряла сознание.
Потом нас отправили в Сибирь на лесоповал. Алоиза вскоре куда-то в другую тюрьму перевели, где военнопленных немцев держали. У них там переводчик умер от тифа. Меня оставили на лесоповале. Я там с перебитыми пальцами не прожила бы долго, не пошли мне Бог Руслана. Его очень генерал Плишкин уважал, у которого он служил. Меня поместили в госпиталь. Руслан каждый день навещал меня. Иван Ерофеевич Плишкин был добрым: он оставил меня работать при госпитале медсестрой и через пару месяцев добился моего перевода на вольное поселение в Боровое. Тяжело было с Русланом расставаться. Я была тогда Дивой беременна. Руслан сказал, что генерал обещал помочь в нашем с Алоизом деле. Перед моим отъездом Иван Ерофеевич пригласил меня к себе в кабинет и долго расспрашивал. Я ему всё рассказала. Тот записал фамилию следователя, допрашивавшего нас в Москве, и твёрдо пообещал разобраться. Но потребовал от меня выполнить тоже кое-что, так сказать, „за услугу“. Этим кое-чем было условие оставить, забыть, вычеркнуть из моей жизни Руслана. Он долго объяснял мне, как он дорожит Русланом, с которым он два года на фронте провёл и жизнью ему обязан. Генерал просил меня, во имя любви к Руслану, не мешать его карьере. Ни на немке, ни на еврейке Руслану нельзя жениться, ибо его готовят для очень важной и ответственной работы. Он направляется на учёбу, куда берут только с безупречной анкетой. Так что он очень надеется на моё благоразумие. Ведь в противном случае... Я не стала слушать, что будет в противном случае, а сразу же пообещала «благодетелю» быть разумной и не портить карьеру и жизнь Танатарову Руслану. И ещё генерал Плишкин попросил меня, словно о родной дочери заботясь, никогда никому не рассказывать о Германии того, что я ему рассказала. Я пообещала.
Мама и бабушка, обнявшись, плакали, когда я прошла мимо них в туалет. Они не поняли, что я подслушивала. Начиная с этого дня я стала к маме лучше относиться, у меня впервые возникло чувство жалости к ней. И вместе с этим, чувство ненависти к извергам. Я ненавижу с тех пор бронзовых вождей и генералов, и...
Олег, наверное, за такие мысли меня тоже когда-нибудь в тюрьму посадят. Из комсомола меня ещё на первом курсе вытурили за то, что я нарисовала мелом на доске морду лица одной очень симпатичной свиньи и подписала „Поздравляем с семидесятилетием!“.
Преподавательница истории и обществоведения, войдя в аудиторию, чуть инфаркт не получила. Она мгновенно узнала Никиту Сергеевича, чей юбилей вся страна в эти дни отмечала. Что было тогда! Хорошо, дело вскоре закрыли, потому что Хрущёва на пенсию „ушли“. Со временем меня весьма активно порывались восстановить в комсомоле, но я ни на какие уговоры не польстилась.
Ну ладно, закроем пока эту опасную тему и вернёмся в Ялту. К встрече с отцом Русланом.
Я ещё раз спросила его, почему же он всё-таки не женился на маме? Он вздохнул, посмотрел мне прямо в глаза и сказал: «Она категорически отказала. Я много лет разыскивал её. Находил и снова терял. Я писал письма, она не отвечала. Тогда я обратился к Лазарю и Ираиде Ильиничне и через них пробовал уговорить её, но всё было напрасно. Потом я женился... Людмила – дочь моего бывшего шефа. Она в меня влюблилась ещё в 46-м, когда я в первый раз у них дома с её отцом появился, ей тогда десять было. Я для неё храбрым витязем Русланом был. Она тоже Пушкиным, как и Кира в детстве, бредила... После женитьбы я почти всё время в заграничных командировках проводил, потому вас не навещал. О смерти Киры я узнал через год. Я тогда только что из Китая вернулся. Соседка вручила мне прошлогоднюю телеграмму от Лазаря...»
«А, знаешь ли ты, Руслан Танатарович, на чём мир держится? В чём смысл жизни? Скажи мне, для чего ты живёшь? Нет, ничего не говори. Хочешь знать, что такое Истина?» – спросила я. Он кивнул.
Дорогой Олег, мы сидели с ним в беседке, в той самой, где он впервые двадцать пять лет назад целовался с мамой, и я рассказала ему всё, о чём тебе написала выше. Он плакал. Когда я ему про благодетеля-генерала, тестя его, рассказала, он заскрежетал зубами и только простонал: „Сccобака, Ерофеич!“
... Благодетель Ерофеич недавно умер. А про следователя того сказал, что его один из допрашиваемых опередил: схватил со стола бронзового Ленина – и по голове! Подсудимого того судили за убийство следователя. Ему повезло: за убийство давали срок меньше, чем за измену родине. Он отсидел пять лет и после смерти Сталина был амнистирован.
Я провела у Танатаровых всего три дня. Встречать рассвет мы с отцом выезжали на катере в море. Он показал мне Крым во всёй его красе. Руслан много рассказывал об истории Крыма, водил меня по знаменитым местам и музеям. Ещё, оказывается, он очень любит поэзию. Он мне маленький томик стихов поэта Максимилиана Волошина подарил. (При случае дам почитать, в библиотеках его почему-то нет.) Мы за эти три дня так много успели посмотреть. Честно говоря, мне даже жалко было тех двух недель, что мы с Иваном на пляже провалялись. Я с удовольствием бы ещё погостила в доме Руслана у самого синего моря, но его срочно вызвали в Москву. Я тоже решила возвратиться домой и поехала вместе с ним на его служебной машине в Симферополь.
Провожая меня в аэропорту, Руслан очень серьёзно просил меня научиться держать язык за зубами. И он не за себя, а за меня переживал. Он держал меня за руки и полушёпотом торопливо говорил: «Спасибо, доченька, за то, что ты есть у меня. Ещё не поздно что-то изменить. Появлением своим ты облегчила душу мне. Помогла прозреть. За эти три дня жизнь моя обрела другой смысл. Теперь я знаю, для чего стоит жить. Прости меня за прошлое. Я думаю, что скоро в нашем будущем наступят перемены. Если услышишь обо мне что-нибудь худое, не верь. Я – караим. Караимы всегда были людьми порядочными и надёжными. Прощай, ласточка моя!».
Я чувствовала, что он чего-то не договаривает...
– Ты можешь со мной откровенно говорить, Руслан Танатарович, я, хоть и воспитывалась в пионерской организации имени Павлика Морозова* при школе № 88 имени Дзержинского, доносить на отца родного куда следует не стану. Будь спокоен. Ведь, как говорил Кипллинг: «Мы с тобой одной крови: ты и я», – караимской, – попыталась я его успокоить. Он обнял меня и долго не отпускал. Потом, заметив чей-то любопытный взгляд, подмигнул мне и громко произнёс: «Прощай, племяшка! Привет Лазарю! Счастливого полёта!».
«Прощай, дядя Руслан! Приезжай на мою свадьбу! Спасибо за всё!» – громко, чтобы все слышали, протараторила я и побежала на посадку. Про свадьбу я ляпнула так, наобум. В тот момент я ещё про замужество не думала.
Вот, Олег, и всё, что я тебе рассказать хотела. Пойду разогревать ужин – скоро мой сокол ясный с работы прилетит. Чувствую, во мне кровь караимская заиграла. Ничего раньше про караимов не знала. А тут любопытство заело. И, представь, порылась я у себя в доме, в бабушкином книжном шкафу, и нашла ведь! Караимский народный эпос. На досуге, после свадьбы, почитаю, потом сыну перед сном буду сказки караимские рассказывать.
Пока. Дива                Алма-Ата, 29.8.66
***
Я аккуратно сложила письма обратно в коробку, прикрыла глаза  и... совершенно обессиленная, погрузилась в сон, из которого меня вернул в реальность трезвый голос бортпроводницы, сообщавший пассажирам, что самолёт пошёл на посадку.


ГАННОВЕР

Наконец мы у цели. Самолёт идёт на посадку. Я с любопытством наблюдаю в окно за приближающейся незнакомой мне землёй. Позади десять часов полёта. Тень всё ещё впереди бежит... Я наблюдаю в иллюминатор, как распахивается брюхо лайнера и со скрежетом выпускаются шасси. Вижу: наш самолёт и тень его потянулись друг к другу и... слились воедино. Лайнер задрожал всем своим тяжеленным корпусом и засеменил по бетонной дорожке к стоянке.
Мы приземлились. 350 человек дружно вздохнули – к пассажирам вернулись их тени и души.
И опять... объятья, слёзы, чемоданы... чемоданы...
Я рассеянно осматриваюсь.
Здравствуй, Германия!
Здравствуй, моё самоё что ни на есть настоящее Будущее! Вот она я, вернулась.
Будем знакомы! Я – ?
Я ...?
Кто я такая?
Что я тут делаю?
Где мои вещи?
Где моя сумка с рукописями?
Кто-то тормошит меня – надо куда-то спешить. На площади перед вокзалом ждут автобусы. Мы ещё не дома. Нас повезут дальше, в лагерь... Вещи давно в автобусе. Побежали!
Куда бежать? Какой ещё лагерь? Не хочу ни в какой лагерь! Хочу домой!
Ещё несколько часов нас куда-то везут...

ТРАНСПЛАНТАЦИЯ ДУШИ – II

И новый мир своим великолепьем
Сперва меня немного ослепил.
Воспользовавшись тем, что я ослепла,
Мне мою душу кто-то подменил.
Я растерялась... (кажется, впервые).
Как жить мне дальше? И с чего начать?
Германия... Она вам не Россия,
Чтобы её умом не понимать.
Лагерь оказался шикарным отелем на берегу Балтийского моря. Две недели с нами нянчились, как с малыми детьми. Встречали улыбками, кормили, словно на убой, учили уму-разуму по-немецки, регистрировали в разных кабинетах. Всюду вокруг нас чистота и порядок. Одним словом, Германия. Одно меня несколько огорчало. Кто-то перепутал багаж. Ко мне вместо сумки с рукописями попала такая же точно,  чужая... С потерей рукописей очень усложнилось вхождение в новую стадию моего пребывания здесь, на земле. Необходимо было с начала до конца разобраться с прошлым, где всё ещё оставались открытыми очень важные вопросы. Мне нужно было освободиться от груза воспоминаний, чтобы с лёгким сердцем и радостью в душе войти в будущее... 
Новая жизнь началась у меня с поиска... рукописей, работы, друзей, родственников, смысла жизни, самоё себя – моего «я». И на каждом шагу меня здесь ожидали сплошные ошарашунги. (Слово „Ошерашунг“ – моё личное изобретение. А что – нельзя? В немецком языке есть слово ;berraschung, что переводится как неожиданность, сюрприз, удивление. А ежели этим ;berraschung-ом да по башке ошарашить, что получаится? ОШАРАШУНГ!)
ОШАРАШУНГИ. ГЕРМАНИЯ – СТРАНА ОШАРАШУНГОВ.
В отеле нас расселили по две семьи в номер. Мне повезло, со мной в номере оказалась та самая тётя Фрида (Ульянова) из Джамбула, с которой мы в очереди за билетами сдружились. Она была одна, поскольку её супруг добирался в Германию какими-то окольными путями, по гостевой визе и через Чехию, и прибудет сюда только через три дня. Тёте Фриде удалось договориться с администрацией лагеря, чтобы к нам пока никого не подселяли. Она, оказывается, неплохо разговаривала на смешном немецком диалекте (так разговаривали у нас в деревне, там, в Сибири, где я родилась и где моё первое детство осталось). 
Тётя Фрида оказалась очень интересной собеседницей. Мы скоро выяснили, что являемся землячками, – она тоже до 56 года жила в Сибири, в Кемеровской области. А посему тётя Фрида настоятельно предложила перейти на «ты», а то... «нашлась тут мне племянница, у меня ни сестёр, ни братьев нет», – сказала Фрида и неожиданно... заплакала. Я  решила не выяснять, что с ней стряслось, принесла воды и стала ждать, пока она успокоится. Захочет, расскажет сама.
И действительно, Фрида вскоре пришла в себя и начала рассказывать мне о своём детстве. Она, оказывается, родилась на Волге, в немецкой республике. (Мои родители тоже жили там до войны). Родители Фриды были учителями в немецкой школе. Они жили с бабушкой и маленьким братом Эдиком. Фриде исполнилось 13 лет, когда началась война. Она хорошо помнила довоенную жизнь в Энгельсе. У них был огромный тёплый дом. У родителей было много друзей, они часто собирались у них в доме на вечеринки. Отец был учителем математики и пения. Дома у них стоял старинный рояль. На вечеринках обычно отец играл на рояле, а мама и ещё одна женщина пели очень красивые песни. Среди друзей был даже один самый настоящий поэт. Фрида заслушивалась всегда, когда этот человек с  необычной внешностью читал свои стихи. Он был всегда в центре внимания, и его все обожали. Фрида тоже иногда по просьбе гостей исплняла на фортепьяно своего любимого Шопена. Отец говорил, что у неё талант. (Ничего себе, я-то думала, что она простая бабка-колхозница.) Да... но недолго длилось счастливое детство Фриды. Началась война. В конце августа Сталин издал указ о депортации немцев в Сибирь. В средине сентября семью Фриды вместе с другими отправили в телячьих вагонах на Север. Отца с ними не было, его призвали служить переводчиком.
Фрида рассказывала, а я видела перед глазами всю картину, словно в кино. Я слышала уже не однажды рассказы о том, как отправляли немцев в телячьих  вагонах. Мои родители тоже вспоминали об этом не раз. Рассказ Фриды ошарашил меня.
В вагоне было много народу, все сидели или лежали на полу. Вещей не разрешили много брать с собой. Еды тоже не хватало. В вагоне ночью было очень холодно, а днём душно и противно воняло. На каком-то разъезде не было воды питьевой и кто-то из охраны притащил ведро воды из речки, что рядом со стоянкой протекала. Наверное, вода была нехорошей. В вагоне у многих людей поднялась температура, начались рвота и понос. На вторые сутки почти все лежали и бредели. Не смолкали ни на минуту стоны и детский плачь. Люди стали умирать. Из вагона никого не выпускали, чтобы не заразить  других. На одной большой станции в вагон вошёл мужчина в белом халате и маске. Он сказал, что началась эпидемия тифа. Потом поезд долго стоял, куда-то вдоль вагонов мимо пробегали солдаты из охраны. Из вагона за ноги выволакивали мертвецов... Бабушка молилась не переставая, а маленький Эдик на руках у матери жалобно просил пить. Фрида была ещё ходячей, она протиснулась к двери, переступая через тела людей, чтобы попросить у содата воды для брата. Но тут подбежал к охраннику другой и прошептал, что отправляемся, а на следущем разъезде вагон этот отцепят от поезда. Врач сказал, что уже поздно что-то делать, некого и нечем спасать.
Охранник показал на Фриду: «А что с этой пацанкой делать?»
– Давай её сюда! Пойдём, девочка со мной, я тебе лекарства дам, – сказал солдат и, сняв Фриду с поезда, спросил: сама идти сможешь? – Девочка кивнула. – Тогда быстренько за мной! Они добежали до первого вагона, солдат подсадил девочку, поднялся сам и стал закрывать тяжёлые двери. Фрида испугалась, хотела вырваться, но охранник сказал негромко: „Не бойся, девочка, тебя не обидят, а на следующей станции мы твоих найдём.“ – Он провёл плачующую Фриду вглубь вагона и остановился около женщины с подростком. – Генриета Артуровна, присмотрите, пожалуйста, за девочкой, вот для неё лекарство, пусть обязательно выпьет этот порошок, а я ещё принесу. Она из последнего вагона, того самого“, – он протянул пакетик женщине, спросил у Фриды, как её зовут, и, дружески потрепав по плечу, быстро удалился в направлении выхода. Растерянно озираясь, Фрида вытерла рукавом слёзы и присела рядом с Генриетой Артуровной на солому. Женщина достала фляжку с водой и заставила выпить порошок, потом одной рукой обняла Фриду, другой – сына. Мальчик был такого же возраста, как и Фрида, очень бледный и худой, звали его Антон.
На этом месте Фрида прервала свой рассказ, сказала, что за один раз слишком тяжело, ведь начинаешь всё переживать заново. Пообещала, что завтра продолжит, а сейчас надо поспать. Было уже далеко за полночь, а в Казахстане вообще уже утро наступило...  После перелёта нам действительно следовало отдохнуть. Я закрыла глаза и... в трясущемся на рельсах поезде покатилась в Сон...
Первые дни в Германии были очень напряжёнными, не дав нам очухаться, нас старались срочно приучить к строгому распорядку лагеря. Каждый получил программу действий, напечатанную на 3-х листах и, конечно же, не по-русски, и мы помчались выполнять. В регистратуре нам выдали по солидному пакету с формулярами, которые следовало незамедлительно заполнить, ибо от этого всё наше будущее зависело. В лагере было очень много народу. Перед обедом у входа в ресторан выстраивалась огромная очередь, но, как ни странно, всех очень быстро обслуживали и вкусно кормили. И, разумеется, бесплатно. Стоя в очереди, всегда можно было услышать какую-нибудь душераздирающую историю из уст пожилых людей про судьбу российских немцев. Слушая их, мне осталось только глубоко сожалеть о том, что я не успела записать воспоминания моих родителей, переживших весь этот кошмар. Только во времена Перестройки они отважились рассказать нам обо всём, что они пережили. А у меня, как правило, никогда не было свободного времени дослушать или записать подробности. А теперь уже поздно. Год назад они выехали в Германию, и сейчас уже оба покинули нас...
Как только мы с Фридой вновь встретились у себя в номере, я стала уговаривать её продолжить рассказ, но Фрида была не расположена к этому, у неё были другие проблеммы. Она только что дозвонилась до внучки, и та сообщила, что Фридин муж уже завтра прибудет в Германию. Фриде надо было посему успеть получить на него документы и продовольственную карточку, чтобы на выходные не остаться без еды, ведь денег ни у кого из нас не было, разве что оставленные на память советские бумажки. Фрида вся сияла от радости, что с мужем всё наладилось. Я спросила Фриду, как долго они женаты, и неужели можно всё ещё так радоваться собственному мужу, на что она, загадочно улыбнувшись, сказала: «Ещё как можно, ведь он моя первая любовь. И, кстати, это тот самый солдат-охранник, который тогда, в том проклятом поезде, спас мне жизнь. Но женаты мы только четыре года. Он мой второй муж. А первым мужем и отцом моих сыновей был мальчик Антон, тот самый, сын Генриетты Артуровны. Антона и сыновей моих уже давно нет в живых, вот только Алина – дочь сына Андрея, у меня и осталась. И если бы не появился в моей жизни Ульян, не знаю, как бы я всё это пережила, но это такая длинная история, и я тебе обязательно её расскажу, только, извини, не сегодня. Не хочу сейчас о грустном, понимаешь?» – Фрида смотрела на меня такими ясными, удивительными глазами, и мне показалось, что не бабка она, а молодая, красивая женщина. Ну подумаешь, 66 лет. Это я в свои сорок с хвостиком уже старуха.
Жизнь в лагере переселенцев мчалась по накатаной колее. Мы успевали только автоматически проглатывать поставляемую нам информацию, но усвоить такие огромные её порции практически было невозможным. После двух дней марафона по кабинетам мы были до отвращения перекормлены новыми знаниями, и поэтому, когда в пятницу после обеда нам объявили до понедельника Фойерабенд (выходные, то бишь), впервые с момента приезда в эту замечательную страну, мы были по-настоящему счастливы. Ко многим приехали на машинах родственники и забрали их на выходные к себе. Меня никто не забрал, потому что вся моя родня живёт где-то совсем в другом конце Германии, в другой Земле, я где-то записала мудрёное название этой Земли, чтобы внести в анкету, но наизусть не выучила. К вечеру в пятницу все разбрелись по номерам, даже у телефонов-автоматов никого не было. Мы с Фридой очень рано расположились ко сну, дабы завтра выглядеть хорошо, а то за эти два дня чувствовали себя загнанными лошадками. Однако  заснуть оказалось не просто, потому что отовсюду стали раздаваться пьяные голоса и русские застольные песни, такие родные и близкие. Фриде тоже не спалось. Мне хотелось разговорить соседку, но, чтобы она не отмахнулась от меня сразу, я начала издалека. Я сказала ей, что у меня есть электрические бигуди, и я с радостью утром сделаю ей причёску. И накраситься помогу. И вообще, у меня такое ощущение, что мы уже сто лет знакомы, но я просто не могу вспомнить, где и когда мы встречались. Может, вообще, в прошлой жизни она была моей мамой... Фрида повернула ко мне счастливое от собственных мыслей лицо и сказала: «Ладно, Бог с тобой, всё равно не отвяжешься, слушай. И стала рассказывать продолжение  своей печальной повести.
После того как девочка приняла лекарство, она успокоилась в объятьях Генриетты Артуровны и уснула. Проснувшись, она спросила женщину, что с её родными, когда она сможет их посетить. Та сообщила ей траурное известие: бабушка и маленький Эдик умерли, а маму в Семипалатинске увезли в госпиталь, и когда ей станет лучше, её отправят следом за дочерью. А Фрида пока будет жить с ними. Молодого охранника звали Драгомир Ульянов, но Генриета Артуровна называла его просто Ульян. Он занимался у Генриеты Артуровны в доме народного творчества: танцевал и пел цыганские романсы. Ему в мае исполнилось 18 лет. С первых дней войны его призвали в армию и сразу направили сопровождать депортированных в Сибирь немцев. Ульян жил на окраине Энгельса в цыганском переулке, дружил с немецкими ребятишками и посещал немецкую школу, и поэтому хорошо говорил по-немецки. Генриетте Артуровне просто повезло, что он их с Антоном заметил и взял к себе в вагон. До самого Кемерово он сопровождал их, приносил им кипяток на станциях и делился с ними пайком. Фрида так больше никогда не увидела своей мамы, она стала жить в семье Генриетты Артуровны. У них была очень тяжёлая жизнь. До самого окончания войны все трое работали на лесоповале. После победы Антона послали учиться в район на кузнеца, а Фрида стала работать на молочно-товарной ферме. Генриете Артуровне разрешили работать в школе, до которой надо было добираться – 5 км. Идти приходилось по бездорожью пешком. Антон вернулся, стал работать кузнецом. В сорок седьмом Фрида с Антоном поженились. Колхоз помог им выстроить на хуторе, где располагалась кузница, настоящий деревянный дом. Через год Фрида родила двойняшек... Они прожили на том месте до снятия комендатуры с немцев. И в апреле 56 года уехали в Казахстан.
На этом Фрида поставила точку. «Теперь спать, и никаких вопросов, ист дас кляр?» – тоном, не терпящим возражений, проинесла она, отвернулась к окну и, словно малый ребёнок, засопела. А я не могла уснуть. Что-то в её рассказе было мне до безумия знакомым. Но что?
В субботу утром, как и обещала, я помогла Фриде с причёской, но она долго сопротивлялась, пытаясь, как обычно, закрутить косу дулькой на голове, но мне на помощь пришла соседка из номера напротив, Галя, которая оказалась профессиональным парикмахером. В общем, Фрида сдалась нам на милость, и была вскоре сама приятно удивлена, созерцая себя в зеркале. «Ну, девки, вы даёте! Меня же Ульян мой не узнает, – удовлетворённо ворчала  Фрида, – бросит ещё, скажет, подавайте мою старуху!» У всех было хорошее настроение. Вдруг дверь нашего номера растворилась, и с громким возгласом «;berraschung!» влетел малыш лет пяти-шести. У него были длинные до плеч чёрные локоны, глаза горели, он остановился, посмотрел на нас по очереди и спросил очень серьёзно: «И где тут моя Ома-Фрида?»
– Ой! Цыганёнок Алёшка! – невольно вырвалось у меня.
– Никакой я не цыганёнок Алёшка, мам, скажи ей!   
На пороге показались очень красивая молодая женщина и высокий парень с рыжыми, до плеч (как и у малого), локонами и в тёмных очках. А за ними прятался седоусый и седовласый, широкоплечий  пожилой человек. Но тут всё завертелось, закружилось! Они узнали-таки свою Ому- Фриду, кинулись обнимать её, целовать. Мы с Галей вышли потихоньку, чтобы не мешать родственникам насладиться встречей. Перед обедом мне понадобилось зайти в номер – взять продовольственную карточку. Фрида познакомила нас. Теперь я смогла получше разглядеть гостей. Внучка Фриды, Алина, была блондинкой с голубыми, как у бабушки, очень добрыми, глазами. Я не могла долго оторвать от неё глаз: в поле моего зрения попали её серёжки. Не может быть! У меня по спине пронёсся лёгкий холодок. Треугольник с бирюзовым глазком в середине, знак бесконечности у осования треугольника, змейка... Девушка смутилась и спросила: «У меня что-нибудь на лице?» – и полезла в сумочку за зеркалом. – «Нет, нет, – пробормотала я, – просто это ваши серьги, можно я посмотрю на них?». Алина сняла серьги и протянула мне. – «Смотрите, пожалуйста, это не обычные серёжки, они у нас имеют особое значение, они принесли нам счастье». – Алина многозначительно посмотрела на мужа, ища у него подтверждение сказанному. Тот утвердительно кивнул. Я с таким жадным любопытством разглядывала серёжки, что Фрида с Ульяном тоже примкнули к разговору. «Это правда, – промолвила Фрида, – нам с дедом они тоже принесли счастье, не правда ли, дед?». – «Совершено справедливо, у этих серёжек очень интересная, но довольно странная история...» – Ульян замолчал и начал старательно крутить ус. Я выглядела, должно быть, очень странно, потому что все вдруг замолчали и выжидающе смотрели на меня.
– «А как они попали к вам?» – спросила я девушку, но Фрида, не дав внучке расскрыть рта, сказала: «Одна из них хранилась у моего сына, Ивана. Он с ней никогда не расставался. Ваня не вернулся домой из армии, он погиб в 1968 году. Нам прислали только его комсомольский билет и эту серьгу...» – Фрида закусила губу, Ульян молча встал и бережно обнял жену за плечи. «А другая, – сказал муж Алины, – досталась мне на память от моей матери. Она разбилась в 80 году в Алма-Ате на самолёте... А когда я впервые встретил Алину, я сразу понял, что она моя суженая. У неё висела на цепочке серёжка. А у меня оказалась другая. Это судьба».
– Ты – Олег, сын Дивы Беккер? А ты – тётя Фрида Краузе с хутора Соломенный? А вы – Ульян, Алёшки-цыгана отец, и Венера – Царевна- Лебедь была вашей женой? – Я ошарашено разглядывала всех, а они, с нескрываемым любопытством смотрели на меня. – Вот это история! Дорогие мои, земляки! Серёжки эти...  эти самые серёжки, они принадлежали мне. Мне подарила их перед смертью Венера, мама моего друга Алёшки-цыгана...
Фрида с Ульяном наперебой стали меня тормошить и задавать вопросы. Я рассказала им, кто я, про нашу с Алёшкой тайну, про то, что сказала мне, умирая, Венера: «Бог дал тебе, девочка, светлую душу и доброе, умное сердце. Постарайся сохранить этот подарок, не испачкать душу, несмотря ни на что. Жизнь твоя лёгкой не будет. Много трудных дорог на пути твоём, но огонёчек ясный в сердце твоём горит, и он поможет тебе в трудную минуту – дорогу к Свету, что людям любовь и радость даёт, покажет. И, как бы плохо тебе в жизни ни было, никогда не держи зла на людей. Ищи Истину, но не забывай, что путь к ней через сердце твоё лежит. Прислушивайся к нему, и оно подскажет тебе правильную дорогу. И ещё, возьми эти серёжки и сохрани их в тайне до того времени, когда тебе исполнится тринадцать лет, затем носи их на счастье. Это не простые серьги, на них знак стоит, по которому тебя узнает нужный человек. Он появится в твоей жизни и сделает тебя счастливой. Эти серьги я получила от матери, она – от своей, мне же Бог не дал дочери, и поэтому я отдаю их тебе. Ты дружишь с Алёшенькой, не оставляй его, когда я уйду».
Все слушали меня, не перебивая. Я рассказала про свою лучшую подружку Диву. Не стала вдаваться в подробности, как серьга попала к Диве, сказала, что отдала ей на хранение. И... поведала присутствующим, что только три дня назад, в полёте, совершено случайно, из писем двух друзей, которые я получила перед отъездом в Германию, сама узнала ещё одну очень важную тайну этой семьи. Рассказала, что в 1966 году Дива была на практике где-то в Джамбульской области, и на танцах в сельском клубе познакомилась с Иваном Краузе. Поводом для знакомства посужила эта самая серьга.
У Дивы с Иваном был роман, очень бурный, но не продолжительный. Ивана призвали в Армию, а Диве было страшно оставаться беременой без мужа, и она вышла замуж за Валеру Соколова, который её страшно любил аж с раннего детства. Соколов знал, что Олег не его сын, но любил его и считал себя отцом...
В нашем помещении стало вдруг очень тихо. Все переваривали услышанное. Прервал паузу Олег. Он вспомнил, что вскоре после того, как ему сказали о случившемся с матерью, ему в Москву пришла бандероль от мамы. Там были кой-какие вещи и серьга. В письме Дива написала ему на тот случай, если с ней что-нибудь случится (будто предчувствовала), что Соколов не его родной отец, и что при помощи этой серьги сын когда-нибудь узнает, кто его отец, и что серьга эта принесёт счастье...
«Выходит, я правильно сделал, что перед отъездом в Германию фамилию «Соколов» на «Краузе» сменил, –обнимая жену и растерянно улыбаясь, сказал Олег, – но, стало быть, ты, моя дорогая жёнушка, мне двоюродной сестрой приходишься? А вы – моя бабушка – он посмотрел на Фриду».
Снова воцарилась тишина... На сей раз нарушила её Фрида. Она подробно рассказала, что после того, как утонул в проруби её глухонемой сыночек Ванечка, они с Антоном, проплакав всю ночь, наутро решились на такой очень рискованный для них шаг: заявили, что в проруби утонул цыганёнок Алёша, которого, по слухам, на днях должны были отправить в колонию для малолетних преступников. Этим спасли они другому мальчику жизнь. Обстоятельства сложились так, что все поверили в это, потому что все жалели бедного Алёшу, особенно дети. Родители утешали их, утверждая, что он теперь на небе, рядом со своей мамой. «Алёшу» похоронили рядом с Венерой. Краузевские пацаны всю зиму проболели воспалением лёгких, потому что, пытаясь спасти Ваню, тоже искупались в проруби. Ну а как только обнародовали указ о снятии комендатуры с российских немцев, семья Краузе сразу же уехала в Казахстан. Фрида рассказала также, что Алёша быстро выучил язык глухонемых и очень старался быть для них настоящим Ваней. Где-то через год в семье Краузе произошло как бы чудо: Ваню «вылечил» от глухоты один старый уйгур лечебными травами. Ребёнок вскоре заговорил. Слава о народном целителе молниеносно разлетелась по всему Союзу, и поток паломников к нему не прекращался до самой его смерти. Этот эпизод развеселил компанию, все вышли из оцепенения. Ульян обнял внука, губы у него дрожали. Вот такие ошарашунги!
Я протянула Алине серёжки, но она категорически отказалась принять их назад, сказав, что они по праву принадлежат мне, родственники её поддержали. Они свято верили в то, что эти серьги уже сыграли в их жизни свою роль, осчастливив их, а мне они ещё могут пригодиться. Я не стала возражать, хотя никакой надобности в них не видела. Ведь своего «принца»  я уже давно встретила и даже успела потерять. И всё ещё верила, что «потерянный» был тем самым, моим суженым. И к тому же я напомнила, что Венера говорила про 13 лет... Стало быть, магия серёжек на меня не подействует. Дядя Ульян, услышав это, ухмыльнулся в усы и пояснил, что «13 лет» – это условное понятие, оно не возраст означает, а момент взросления, когда человек находит свою душу. Другими словами: когда человек находит Бога. Можно сказать и так: когда человек находит себя, своё Я или Истину. Так что серги остались у меня.
Этот день не кончался. Молодые люди остались ночевать, поскольку были перевозбуждены и не рискнули в таком состоянии тронуться в путь. В воскресенье молодая семья покинула нас. А мы с Фридой и Ульяном ещё долго говорили и не могли наговориться. И нам было, о чём рассказать друг другу. Ведь от последней нашей встречи с Фридой и Ульяном прошло уже без малого сорок лет. Целая жизнь. Рядом с ними я чувствовала себя снова маленькой девочкой, и было огромное желание заново начать открывать для себя новый огромный мир, наполненый  приключениями и страданиями, победами и поражениями, горькими потерями, яркими вспышками любви и мгновениями счастья. Короче, меня ожидали новые ошарашунги – так сказать, строительный материал, кирпичи для закладки новой книги. А с этой пришла пора расставаться. Осталось только поставить точку.






РОЖДЕНИЕ КНИЖКИ

Дописана последняя глава.
В порядке строгом собраны листы.
В колоды строф уложены слова...
В итоге у отведенной черты
Поставить надо  точку и проститься...
И вот уже попали в переплёт
Событья, годы, города и лица.
Осталось только в памяти пройти
Ещё один, последний,  поворот...
Перо ещё раз просто обмакнуть
И провести черту под эпилог.
Ещё раз  проследить нелёгкий путь –
Пройти назад, против теченья строк
К истоку небольшого ручейка,
В страну ещё невысказанных слов,
Где робкому дыханию стиха
Противоречит бодрый  звук рожка –
Настойчивый, тревожный, странный зов
Вершин, что мною не покорены...
Из переулков памяти звучит
Мелодия рассветной тишины.
Но здесь у нас расходятся пути.
И  отправленья час уже пробит:
В реальный мир от памяти уйти...
Пора уже, как это ни печально,
И на прощанье прошлому махнуть.
Пора. Пора.
Звучит свисток финальный.
– Ну, в  добрый путь!
– Не забывай! Пиши!
Пора уже закрыть обложку – крышку.
И... Крик души!
И... С днём рожденья, Книжка!


Конец первой книги