Клава приехала со своей матерью из рязанской деревни, когда мне не было ещё и трёх лет. Молчаливая, смотрящая на мир и его обитателей из-под полуопущенных глаз, как-то искоса, плохо слышащая, ничего не умеющая и непонимающая в этом мире. Мать привезла её в Москву, потому что в деревне, в силу слабости её здоровья, она бы просто пропала. По рекомендации маминой сотрудницы – их родственницы – она и устроилась к нам няней. Боялась я её ужасно, при первой же возможности старалась улизнуть к бабе Поле или сбежать из-под нянькиной опеки.
Когда Клавино терпение заканчивалось, она давала мне поджопник или подзатыльник, что вообще-то мало сказывалось на моём послушании. Однажды сердобольные соседи донесли маме, что нянька поколачивает малое дитя, на что мама, зная мой строптивый характер, сказала:
- Бьёт, значит, - заслужила! И при первой же возможности добавила ещё.
На всю жизнь запомнила случай, когда мама меня действительно хорошенько наказала. В нашей квартире коридор располагался буквой «Г» от входной двери к кухне. У меня была подленькая манера бросаться на пол и колотить руками и ногами под собственный ор, если что не так. Естественно, что донимала я этим только Клаву. Выдавая очередной концерт, я не услышала, как мама пришла на обед. Увидев мою «падучую», мама пришла в ужас и потребовала, чтобы я немедленно встала! Я завыла потише, но упрямство – страшное дело! – не позволило подчиниться маминой воле. Тогда мама схватила то, что попало под руку (а попал папин офицерский ремень, неведомо почему висевший на гвозде в прихожей!) и отходила меня им по первое число! Надо ли говорить, что я вскочила, как ошпаренная, и с той поры вспоминала о наличии пола только тогда, когда мне надо было его помыть! Но самое ужасное впечатление на меня произвела не экзекуция (мама и ударила-то всего один разок!), а то, что она надо мной потом плакала горькими слезами, понимая, что сладу со мной не будет никогда! Что может быть страшнее маминых слёз?!!! Я ПОМНЮ ИХ ДО СИХ ПОР!
Жили мы достаточно скромно на мамину зарплату, которая заканчивалась всегда гораздо быстрее, чем мы это ожидали, и переходили на «внутренние ресурсы»: остатки муки, картошку, хлеб (о, этот изумительный серый хлеб – такие огромные продолговатые, широченные батоны!). Посыпанные сахаром по подсолнечному маслу – 10 крупинок на три капли – ломти часто выручали нас и позволяли дотянуть до получки. Ела я очень плохо, и мама старалась накормить меня под любым предлогом, поэтому выносила на улицу нам, детворе, играющей под деревьями, эти ломти. Вот в компании это елось с особым аппетитом и воспринималось как пирожные, о которых мы, честно говоря, и не слыхали вовсе.
Квартира наша жила дружно. Ссор не было. Праздники отмечали вместе, вместе готовили винегрет, блины, селёдку с картошкой, дранники, вкуснее которых для меня и сейчас ничего не придумать. Дядя Коля – тёти Фирин муж, которого я боялась до жути, ибо он, больной раком желудка, а потому очень слабый и нервный, не выносящий моего плача, орал на меня так, что я однажды залезла на окно и чудом не выпала из него, - умер, когда мне было лет пять. Осталось четыре женщины и одна маленькая девочка, которую они все и воспитывали, удовлетворяя свои нереализованные материнские инстинкты и периодически ревнуя меня к маме. Мама шила мне из остатков ткани или старых одежонок – своих и соседок – различные обновки: комбинированные платьица, ибо на целое тех тряпочек не хватало; пальтишки на вате с капюшоном, отороченным узким кантом из остатков меха козлёнка или цигейки чьего-то роскошного воротника и прочие «шедевры» портняжного искусства. Каждое изделие торжественно обмывалось, обсуждалось на общем собрании жильцов, каждая из женщин находила свой кусочек в обновке и нахваливала его. В общем, всем было отрадно.