На неудачном фото из тех времён Георгий Прохоров. Москва. Фото делала Колькина подруга.
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА.
Когда на сайте стихи.ру на заре своей туманной юности, то есть в 2008-м, я опубликовал «Прощание с осенью», одна уважаемая женщина, поэтесса, посоветовала мне сделать звёзды не падучими, а какими-нибудь другими (в «Прощании» капли летят как падучие звёзды). Потому что слово «падучие» ей и большинству, по её смелому предположению, других читателей будет напоминать болезнь и им от этого будет только очень грустно, а вовсе не поэтично. В ответ я обратил её внимание на произведения известных людей, которые любили припоминать падучую звезду. Или даже наблюдать её падение.
Поэтесса со стажем не вынесла моей туманно-юной наглости: пришла от чистого сердца по подсказке одного моего доброжелателя похвалить начинающего и поругать заодно, посоветовать с высоты своего полёта, а я каков? – К моему горькому сожалению, взяла и удалила рецензию, а, значит, и мой ответ. «Заработал строгача – ну и ладушки. Помиритесь, - говорит, - теперь. По-хорошему». Но мы больше и не ругались, не миловались.
Зачем вспомнил? – Так по названию видно. Рецидивист. А по-русски? Повторюшка? Повторенье – мать ученья.
Письма не сохранились. Жалко. Я про письма из Москвы, от другой женщины. Молодой особы. Впрочем, кто заранее отказал стихирянке в молодости и возможности проживать в Москве? Но она таких писем мне бы не написала. От которых звёзды в лесу стали падать.
В очередной раз понадеемся на мою не всегда добротную, иногда дающую сбои в самый неподходящий момент - память. Глядишь, подвезут что-нибудь свежее, подтащат.
А пока: «Это?» - «Да, помню». «Вот тут, на краешке - ещё чуток». А дальше всё забито пустыми хлопотами в казённых домах, ничегонеделанием, ерундой всякой. А что не ерунда?
Не ерунда:
- лежание пузом на горячем песке у Маленькой речки. Лицом, чуть наискось, к спускающемуся по крутой горе лесу-саду с вязами, ивами, вербами, почти дикими вишнями. Если прямо смотреть, то обязательно качнёшь подбородком в песок. Если боком – налипнет на щеку и на ухо. На волосы. Ну и пусть. На трусы, на колени, на всё. Сзади ещё брызгаются, шумят, а ты уже хлопнулся, приземлился на самое сухое и выжаренное местечко, как белый чубчик на твоей выцветшей голове, и застыл, замер в счастливом оцепенении. Только бесшумными бомбочками тихо падают неслышные для тебя, для твоего тукающего сердца – капли, а песок и песчинки удивляются, удивляются, удивляются;
- прикосновение носом, вдыхание холодного аромата кувшинок и лилий, распластавших по небу воды круглые листья и уходящих гладкими голыми стеблями далеко, на самое дно. Говорят, где-то бьют ключи. Вода кажется чёрной от лежащего мягкого ила, в котором стоишь ты, прибрёдший и провалившийся по щиколотки или по колена, балансируя одной рукой, а другую с расставленными пальцами подвёл под чашечку цветка. Пахнет зелёным с прожилками тёмного, чистым жёлтым - толстеньким, чистым белым - тоненьким, взвесями тлена, поднятого тобою со дна. "Жёлтые – это кувшинки, а белые – лилии". - "А внутри у белых тоже жёлтое". – «Да знаю, знаю». – «А в жёлтом букашка какая-то сидит»;
- пойманный издалека ещё юный женский взгляд, той, которая ждёт тебя, и тут же пошли по-другому часы. Качнувшись влево. И стремление-бег навстречу друг другу. Прикоснулись. Дотронулись. Прочитали. Тик? – Так! К тебе, задыхаясь от бега, на счастье своё тороплюсь. Горе потом будет;
- молчаливые благодарные с лёгкой усмешкой глаза немощного человека, которому ты помог (поесть, встать, дойти до туалета). Он уже потихоньку начинает прощаться. И тут начинается баланс усталости, ещё оставшейся любви к жизни и тяги вечности. Он меняется каждый день этот баланс. Каждый день на тебя смотрят эти глаза. То усталость, то жизнь, то вечность.
Да мало ли… Память на тридцать, на сорок, на пятьдесят лет назад. На пять дней.
Есть мой последний ответ на её письма. «Отправленное письмо». Его на стихире тоже поругал один человек. Он приметил разные стили и написал: «Сумбурненьковато». Ну и пусть. Что делать, если мы такие разно-стилевые одновременно. Писать одним стилем про рваное состояние?! Пусть другие, хоть и классики. А мы, чем богаты. Сохранился и этот мой самый кусочек, не знаю, как назвать, про падучие звёзды – «Прощание с осенью». Я, лес (лесок), осень….
Сейчас тоже осень. Моя осень в Баку. У компьютера. Экран. Мышка. Клавиши. Буквы. Слова. Точки. И ты повторяешь, повторяешь… Год - две тысячи двенадцатый. Без леса, но пока со мной и памятью о том дне. Ну, начинаем.
ПАДУЧИЕ ЗВЁЗДЫ.
1. НАЧАЛО.
Зашёл в лес под железной дорогой. Дорога, любимая наша двухпутка, проходит выше, а я с деревьями внизу. И не иду, а бреду, поднимая ноги…. Как плохо подкованный конь? Или как экскурсант в музейных бахилах? – Листьев много. Стою вместе с деревьями. Держусь за них. Кора темнеет. Пальцы чувствуют влагу. Во второй половине осени на Кавминводах после сухого сентября опять начинаются дожди.
Деревья молоды и стоят густо, листва наверху ещё есть, так что дорогу легче слышать, чем видеть, когда пробегают электрички в сторону Минвод или в сторону Кисловодска. В сторону Минвод – чуть громче... И опять тихо. Замерло. Птицы спрятались где-то. Не их время. Может, потом, поближе к морозам, когда разведутся на тех, кто улетает и тех, кто остаётся. А сейчас пора листопада. Листьев внизу всё больше.
Сухие, которые только оторвались, задели твоё плечо, ещё пытаются что-то изобразить: последний скрип и хрип, покуражиться, подпрыгнуть, толкнуть друг друга. Остальные уже кем-то (ветер, вода, бог, сила тяжести, сестра милосердия?) приготовляются, укладываются. Становятся как много раз использованная слоистая вата под ёлкой. Её достают заботливыми руками из коробки и кладут по кругу внизу, чтобы прикрыть крест, держащий ствол, и изобразить непроходимые сугробы на пару недель. В комнате тепло. Смола и иголки оттаивают.
«Ещё есть или новой подложить? Давай быстрее, у нас дел куча». Руки заботливые, но быстрые. Как в операционной. Зажим, вата, тампон. Только вата мокрая. Что-то пролили. Шампанское нечаянной пеной сползало с новогодней бутылки? - Не то? Плохо? А как вам в братской могиле? – По-соседски. Постепенно, всё больше уплотняясь и пропитывая друг друга. По мере поступления. «Спите, товарищи, спите. Ваша подросток-страна…», – эк, куда хватил, милый.
С неба сквозь листву летят холодные, почти ледяные прозрачные капли. Наверное, с неба…. Они редки и поэтому не видимы. Блеснули на миг, и нет их. Золотыми звёздами в снег…. И не в снег пока. Так: золотыми или серебряными? Золотыми - солнышко проглянуло, серебряными – спряталось. Но, если захотеть и напрячься, сосредоточиться всё время уходящим из тебя взглядом, то обязательно поймаешь хотя бы одну. Светлую падучую звездочку. Потом ещё. Видишь, как просто! А желание? Тоже просто. Сегодня получил на почте последнее письмо? Конец октября?
Кавминводы. Очередная командировка. К тому времени дела мои семейные бакинские зашли в далёкий тупик, как тот бронепоезд.
Кругом отдыхающие. От источника, к источнику, из столовой, в столовую, с процедуры, на процедуру, в военный санаторий или парк на танцы. Летом - на открытой площадке (подходи все!), а к зиме – внутри, в тепле. Сложнее. Только когда уже знают. «Ладно, пусть проходит». «Танцевала в подворотне осень вальс-бостон!..». Давно здесь? Только два дня? Сколько осталось? Я провожу Вас! Какой корпус? Меня пропустят? Нужна санаторная карта? Дать три рубля? Или в окно гладильной комнаты на первом этаже, а утром прыгать со второго? А если это любовь? - Кавказские минеральные воды.
«Уже пустыни сторож вечный,
Стеснённый холмами вокруг,
Стоит Бешту остроконечный
И зеленеющий Машук,
Машук, податель струй целебных…»
В Ессентуках ты садишься на электричку Кисловодск-Минеральные воды, потом раз, два, три, четыре, пять - станция Иноземцево под остроконечным Бештау и пятнадцать минут ходьбы до гидрогеологической экспедиции, которая ищет воду: проводит изыскания, бурит скважины. Вода здесь везде. Но нужны новые месторождения. И мы помогаем их искать.
Я больше любил Ессентуки и обычно останавливался за восемьдесят копеек в сутки в одноэтажной, переоборудованной из медвытрезвителя геологической гостинице, расположенной на окраине, у остановки «Озеро». Примерно здесь издох конь Григория Александровича Печорина, когда он скакал сломя голову в надежде догнать и припасть губами к перчатке или другим примечательностям замужней дамы Веры, уже отчалившей из Кисловодска. Потом сюда стали стаскивать пьяных с окрестностей. Потом перестали и как бы совместили с геологами.
Если выйти из электрички в Иноземцево и пройти немного по ходу, то окажешься на широкой, неторопливо спускающейся улице с одноэтажными домами, продовольственным магазином в самом начале, справа, и небольшим кинотеатром в самом конце. Слева. Вот и улица закончилась.
Направо от кинотеатра будут ещё популярный гастроном, промтовары, органы власти, что-то наподобие площади, приём небитой посуды за углом, но мне, чтобы дойти до экспедиции, надо налево. Вскоре, вырастая как бы из ничего, посреди дорог узким мысом начинается маленькое кладбище. Среди деревьев и травы. Мне надо идти чуть вниз по грунтовой дорожке, положив кладбище справа, а лес слева.
В середине пробега по этой, местами мокрой, дорожке обязательно встретишь со стороны леса зеркальце круглой лужи, которая окажется ямкой глубиной около полуметра. Со дна ямки и сбоку, из-под корней, из-под чёрной земли, бьёт родник, когда уже совсем подошёл близко и увидел, что на глубине вода танцует, крутит фонтанчики оседающего тут же намытого ею песка. Если как-нибудь кособоко нагнёшься или ляжешь, опершись на руки как будто для физических упражнений, то можно напиться холодной лесной и подземной воды. А можно зачерпнуть в ладони. Только руки должны быть чистыми. Особенно приятно пить по парящей жаре, в первой половине июльского дня, пока не ливанул обычный в этих местах послеобеденный сильный дождь. Здесь много воды.
Здесь лес. Ты зашёл в лес. Прогуляться в обед? За тобой кто-нибудь следит, когда ты гуляешь и не идёшь по командировочному делу? Экспедиция ведь тоже под железной дорогой. Если пройти на замусоренный край её территории в сторону Пятигорска и вылезти через какую-нибудь дыру на свободу, или идти от станции только не в сторону кинотеатра и кладбища, а продолжать двигаться ещё некоторое время вдоль линии, как раз и войдёшь в этот лес. А там уже сам думай…. Никого, хоть и рядом. Никого. Сложенный вдвое и засунутый в карман плаща конверт с последним письмом. Ещё раз достать. Пятигорск. Главпочтамт. До востребования. Мне.
Капли летели, наверное, с неба, и сухие, только что упавшие листья по очереди издавали звук. Можно написать, что они были на службе у старого, то засыпающего, то просыпающегося метронома. Да напиши просто: Это был Хронос. Сбившийся с пути истинного. А где он, чего он, у кого на службе…. Или маятника от часов? И звуки капель, потому что он забывал и засыпал, и не командовал, представляли то десятки секунд, то секунды, то доли секунд. Это был старый, но молодящийся Хронос.
Можно написать по-другому: так рассыпаются бусы, и первая жемчужина упала на пол, потом ещё несколько, потом спохватились и прижали рукой, потом случайно поддели ногой, и они вновь заскакали, покатились, перегоняя друг друга и прячась в щели между половицами. Покоя, покоя….
Как будто кто-то, то торопясь то не торопясь, щёлкает по спичечной коробке. «Пустой или полной?» - Выдвинул средний ящик. «Да, есть одна. Полная». Пощёлкал. Повспоминал. Высыпал спички – опять пощёлкал. - «По пустой». С самого начала хотел напечатать «по пустой», но потом подумал: «А что, интуиция всегда должна быть права? Так более красиво и многозначительно?» - «По пустой спичечной коробке».
Листья на деревьях и внизу на земле были только жёлтые и только мёртвые. Или почти мёртвые. Верхние листья в тишине, в очередь, срывались с тихим стоном. - Если в очередь, тогда их кто-то бьёт по плечу и кричит: «Пошёл!» - но мы этого крика не слышим. Он не для нас. (А стон? Мёртвые могут стонать? - Я же добавил: «Или почти мёртвые».) Там просто: «Так», - и всё. Это стонет душа, прощаясь. Закрытые трагедии. «Так», - и полёт. Вверх. Вниз.
Навсегда срывались с родного места, кружились и приближались к земле. Может, это стонет дерево, их мать или отец? Падали, скрежетали, цепляя вначале только крылом, потом всеми остальными частями, через голову - как потерпевшие крушение аэропланы из начала прошлого века - переворачивались, горели. Господи! Он успел выбраться? Поджечь некому.
Шорох листвы опадающей,
Капли дождя по листве …
Листья кружатся как платья красавиц,
Капли летят, как падучие звёзды…
Бал уже заканчивается. Толпятся красавицы у выхода, перешёптываются.
Скребутся и злятся старухи.
Рассыпались, застучали бусы по паркету, захлопали…
Хлоп… Хлоп-хлоп…
Деревья как погашенные в зале свечи….
Нет! Как кресты на старом кладбище –
Скорбные и молчаливые,
Покосившиеся и сутулые.
(Нет! Осень 2012: как серые, торчащие в разные стороны самодельные антенны на крышах пятиэтажек станции Прохладной, от которой начинается дорога в Баксанское ущелье к Эльборусу?! Русы на Эльбе, эдельвейсы на Эльборусах…)
Всё равно не уходи, осень!..
А она уходит…
Любовь! Не щади наше сердце!
Даже если уйдёшь.
03:22
- Ты все время идешь на контакт с читателем, приглашаешь его в свою творческую лабораторию. Это я про " пустой" или " полный " коробок со спичками. И еще есть " русы на Эльбе" "эдельвейсы на Эльборусах". Если с коробкАми более-менее понятно, то причем второй пример? До меня не дошло. Честно скажу, и мне нисколько не стыдно. Я НЕ понимаю, к чему? Если, чтобы показать смятение в мозгах, нервное состояние, на грани помешательства, то где продолжение? Тогда с деменцией в психушку и полный порядок! Но стОит ли загромождать текст такими штучками????
10:38
- С Эльборусами - шутка-экспромт. Я это сделал по ходу и не знаю, надо ли убрать. Я написал "Эльборусы". Получилось сложное слово, состоящее из русов и Эльбы. Я вспомнил войну и русов на Эльбе. Потом вспомнил горные цветы и дивизию "Эдельвейс", которая созвучивается с Эльборусом. Получился маятник - из России в Германию, а потом назад (но по времени получилось, как назад раскручиваешь). Впрочем, всё относительно.
Истёк твой лесной срок. Теперь оглядеться, пописать и можно уходить…. Звук тот же?
2.
В мае 84-го я был в командировке в Москве, улаживал какие-то дела то ли в министерстве, то ли в головном институте, шёл к метро «Новослободская» и уже стал сливаться с общей толкотнёй, спешащих к входу. Там, кажется, барьеры такие стояли на улице железные, выкрашенные в голубой цвет, чтобы издалека разделить народ на входящих под землю и выходящих из неё.
Было солнечно, тепло. Шёл в новом неплохом костюме марки «Мистер Д» и сумка через плечо. Я всё время носил сумки. Говорили, что меня можно узнать по выглянувшей из-за угла сумке, когда самого ещё не было. А в сумке ещё много карманов. Так удобно…
В это время меня обогнала рыжая девушка. Можно сказать: «С пышными золотыми волосами и быстрыми ногами». Обогнала, заглянула в лицо, улыбнулась (симпатичная, почти с меня) и заспешила вниз по ступенькам эскалатора. Как будто надсмеялась. Это был какой-то вызов. Мне пришлось слегка ускорить и моё продвижение вниз. Так, чтобы успеть до поезда. Пошёл наугад на левую платформу. Мне на неё и надо. Золотая была здесь. Подскочил с визгом поезд, и мы вместе вошли в один вагон. Встал ближе к закрытым дверям, она – рядом, в проходе, держась за качающийся верхний поручень. Проехали остановки две. Я старался соблюсти спокойствие и невозмутимость, и не прямо, а из-под руки разглядывал её. Не показывать же всем встречным и поперечным, что происходит событие. А у неё всё было написано на лице. Вздрагивала, вертелась. Почти смеялась. Красивая. Двадцать? Видно было, что приближается её остановка. Тут она приподняла сумочку, расстегнула её, я почти не смотрел, но всё видел, достала какую-то бумажку, быстро написала на ней ручкой, поезд уже почти остановился, я протянул руку, она вложила в неё записку и вышла. Никто не заметил? Поехали дальше. Спешить теперь было уже некуда. Только на нужной станции, выйдя на воздух, достал смятую и прочёл: «Вика» - и телефон. Нет - телефон и «Вика».
Телефон вечером не ответил. Наверное, служебный. А мне сегодня было уже уезжать (улетать?) в Минводы. И уехал-улетел. Недели через две или больше позвонил из автомата в Пятигорске, недалеко от Верхнего рынка. Представился. Напомнил – «Давненько же Вас не было» - «Да уж». Так началось. Переписка. Куда? Сразу на квартиру бабушки (мама следит, не любит, такая мама) или вначале на почтамт?
Осенью у меня опять была командировка на Северный Кавказ. Но я нашёл окошко. Оформление, утряска результатов, написание текстов – всё это подразумевает окошки, когда можно тихо слинять на несколько дней. Если очень захочешь и если есть хоть какие-то деньги. Если душа и так летала уже много раз. Бесплатно. И я полетел в Москву. К тому времени наши письменные отношения зашли довольно далеко.
- «Письмо как письмо. Беспричинно. Я в жисть бы таких не писал. По-прежнему с шубой овчинной иду я на свой сеновал. Иду я разросшимся садом, лицо задевает сирень…» - А мне сирени скорбный дух припомнит старое, и вдруг весною мил-сердечный друг заглянет мне в глаза…. У Новослободской.
Мне нравились её письма.
«Как бы их найти?» – это примечание для себя в черновике…
3. ПЕРВЫЕ ПИСЬМА.
«Я отыскал их!» – это примечание для всех. Стал рыть всё. Сначала в шкафу, выставленном из-за стыда в прихожую. Но он ещё нужен. У него есть старое зеркало, через которое уже невозможно себя разглядеть (оно помнит меня, пятилетнего; наверное, я так и застыл в нём). В левом вертикальном отделении свалены лекарства, полиэтиленовые кульки, брезент, обогревательные приборы. Мои инструменты разложены в двух нижних выдвижных ящиках. В большом отделении, за дверью с зеркалом, висит одежда, которая уже не носится, а под ней прячутся огромная коробка с пластинками и картонные папки с рабочими сейсмическими разрезами по Абхазии, Кавминводам, графиками, своим научным и ненаучным текстом отчётов. Всё старался удержать себя от скатывания на беллетристику. Вдруг положил в одну из них?
Вытащил папки на тахту в большой комнате. Сел. У каждой развязал бантики тесёмочек. Развернул. Шуршал сухой бумагой, смешанной с мелкой пылью, расправлял уродливые изгибы бумажных тел, запомнивших свой изгиб уже навсегда. С ним они так и помрут. Всё ещё жаль (да сколько же можно?!) выбрасывать надежды и мечты молодого геофизика, участника полевых страданий (от слова «страда», а впрочем) и интерпретатора. Вдруг? Несколько же лет назад ты почти вернулся в этот институт. Не вернулся. Слухи идут, его закрывают совсем. Почти себя выкинуть. Я мечтал по-мальчишески в дым.
По большей части, очень редко чиновникам советской страны было от нас действительно что-то нужно. Может, когда-то и было, только не в семидесятые и после. От сетей НИИ. - Напиши грамотный отчёт. Этого часто достаточно, чтобы твоему начальнику при небольшой протекции выделили деньги из министерства ещё года на два-три. Я всё равно старался. Потом появились договорные работы. Пытались оживить. Там было сложней. Твой отчёт должен был устроить заказчика, дающего эти деньги. Заказчик – обычно производственная организация, которой нужны конкретные результаты. И мне всё хотелось, чтобы дыма было поменьше. Чтобы пробурили, в конце концов, скважину в том месте, на которое ты показал, и там была минеральная вода. Даже лежит дипломная работа. Она ведь тоже была не совсем отпиской о профессиональной полуграмотности. Меня ведь отличил Федынский, который почему-то приезжал к нам в Воронеж на защиту провинциальных дипломов. Жена давно, молча и не молча, негодует на эти папки, на пластинки, лежащие рядом. Шаляпин, Высоцкий, Гендель, Утёсов, Вертинский…. А я всё не могу. После меня. Быстро управятся.
Письма нашёл в клеёнчатой тёмной папке под крокодила, с откидывающимся верхом и язычком (с такими раньше ходили в институт или в школу). Давно не заглядывал.
Там у меня разные тетрадки, записные книжки с записями снов (сейчас этого нет – и подробных снов и записей, только летаю иногда), разговоров в поезде, умных мыслей, кажущихся уже не умными. Больше - не нужными. Всё забыто и оставлено.
Завёрнуты в миллиметровку. Уже увидев эти желтоватые высохшие миллиметры, понял, что, скорее всего, они. Захотел сохранить. Заворачиваешь, кладёшь потаённо с намерением раскрыть завтра. Послезавтра. Через пять лет. Потом забываешь. На десять. Если успеешь.
Развернул. Эксгумация… - Конвертов нет. Дата, если есть - в конце письма. Глаза стараются ухватить сразу всё. Не получается. Надо читать. Листы с красивым разборчивым женским почерком. Иногда летящим. Иногда неспешным каллиграфическим. Сложил. Как будто по порядку. Разгладил. Теперь печатать. Подряд? Много. В последней редакции, которая сейчас перед вами, я всё-таки чуть сократил. Как пишут: Сохраняю пунктуацию и написание слов автора.
(1). Добрый день, Георгий Эдуардович!
Какая удивительная складывается ситуация – никогда бы не смогла предположить, что начало знакомства будет столь неординарным. А впрочем, в этом есть своя прелесть. Я пытаюсь предположить, какое впечатление я произвела своим довольно неожиданным поведением, но если честно – сообразить не могу. Видимо, есть смысл рассказать что-либо о себе, а уж потом частично получить ответы на свои вопросы.
Ну что ж, попробуем. Итак, …на Виктория …на (естественно, для Вас – Вика, я предполагаю приличную разницу в возрасте), 1961 года рождения, образование – средне-специальное (сейчас 3 курс …го института, вечернее отделение), работаю экономистом в финансовом отделе исполкома …го райсовета с 1979 года (распределение после техникума, а уйти всё никак не соберусь), не замужем (это вероятно Вас несколько огорчит, но я конечно, могу ошибиться), беспартийная, в порочащих связях не замечена (вроде). Характер скверный и определить мои эмоции и поступки одним словом невозможно. Могу сутками плакать и часами хохотать, люблю шумные компании и люблю поскучать одна – вообщем видимо такая же как все мы,- сейчас, - человек настроения. Склад ума (если Вы допускаете его наличие) скорее гуманитарный, два года подряд заваливала в институт математику (всё остальное хоть без подготовки, а вот как вижу какую-нибудь формулу, так начинается мандраж).
Что же ещё? Ах, да, что читаю, смотрю, пою и т.д. Читаю в основном классику, Тагора и Пушкина, Бунина и Лескова… просто подкину одну фразу Тагора, очень близкую мне: «Маленький цветок лежит в пыли, он искал дорогу, по которой улетела бабочка!» Всем современным писателям предпочитаю журнал «Наука и жизнь», видимо мало их читаю или ничего не понимаю. Признаю Евтушенко, в кино хожу редко (исключительно в рабочее время), сторонник развлекательного жанра (проблем своих хватает), хотя всё, что касается военной тематики, для меня свято, а проблем боюсь видимо в силу своей эмоциональности – если хорошо поставить спектакль или снять фильм и задеть за живое - буду плакать. До сих пор вспоминаю своё первое посещение Большого в 12 лет – балет Адана «Жизель», танцевал Лиепа, сцену на кладбище всю прорыдала. Я не очень лаконично?
…Предпочитаю зиме – лето, но лето в его полную силу – зной, тяжёлая тёмно-зелёная листва, травы по пояс, ветер в лицо, а ещё лучше промочить ноги в незабудках. Если дождь – то чтобы ливень с грозой, снег – так метель с морозом – не люблю полутонов и людей, живущих в полсилы. Я не очень Вас перепугала? Тогда читайте дальше. Мужчины в моей жизни. Сложный вопрос, но разумеется он Вас интересует. Так вот, лгать было бы глупо. Вы прежде всего заинтересовали меня как мужчина. Здесь есть смысл поговорить о моём отпуске. Он у меня в июле (с 2-го), но в силу материальных сложностей я его собиралась провести на даче в Подмосковье. Варианты возможны.
(Примечание моё. 2012. Да, я уже увидел, что девушка необычна, не проста, к тому же умна. И что же она успела разглядеть тогда во мне, пока обгоняла? Любовь с первого взгляда? - Ты ещё иногда думаешь об этом. Или москвичей стало мало? Неужели мой несколько непровинциальный вид и хороший костюм сбили с толку? Взрослый обеспеченный мужчина, довольно интересный. Близко лето и отпуск, денег мало, и, видно, какая-то нескладуха с кавалерами. – «Ах, кавалеров мне вполне хватает». Потом она мне рассказывала, как пошла в один из самых популярных в Москве театров и сняла на спор с подружками ни за понюх табаку ведущего артиста, чуть старше меня. Но сожалела: «Вот, если бы Караченцова. А так… Обыкновенный мужик. Бабник. Сразу клюнул». Сложно было не клюнуть. Да вот и я. Приобщился к великим?)
Сейчас – учебный отпуск, сессия. Вы, к счастью, позвонили в последний день работы. Я не собираюсь скрывать, что рада была Вас слышать. Ну вот, для первого раза сведений достаточно, правда я так и не написала, что я от Вас хочу, но для этого мне нужно знать о Вас чуть поподробнее. Попробуйте написать мне. Скорее всего я буду ждать этого письма, и, пожалуйста, любые вопросы.
Всего доброго. Вика.
(Примечание моё. 2012. Июнь 84? Интрига полная.)
(2). Здравствуйте, Георгий Эдуардович!
Очень рада, что вы не поставили на мне крест. На счастье, Ваше очередное письмо попало ко мне, и мы теперь, естественно, исключим маму из нашей переписки (я потом объясню как), если Вы, конечно, не против.
(Примечание моё. 2012. Очевидно, после моего самого первого звонка из Пятигорска и её письма (1) мой письменный ответ попал в руки матери, потом был ответ от матери, потом я, обнаглев, опять написал. Сразу и матери, и дочери.
Её мама меня учила, что нехорошо взрослому женатому мужчине так себя вести с её совсем юной неопытной дочкой. Девочке надо строить жизнь, получать образование, выходить, наконец, замуж за нормального человека. "Я надеюсь, что это - Ваше последнее письмо". Меня уже учили примерно так же на четвёртом курсе. А она – на первом. Только папа. И папа, и мама были уверены, что чётко стоят на страже рубежей от наглых агрессоров. Вот только агрессор был честный и не прячущийся. А плоды давно уже обрывали в садах. И ночью, и днём. Только тихо. Держите прямо свой лорнет.)
Вот уж никак не думала, что она так боится за мою нравственность, тем более, что бояться ей вроде ни к чему. Если мне что-то очень нужно, меня никто не остановит (и она это знает), но я так давно не теряла головы, увы!
… Я сдала сессию, сейчас в отпуске: то дома, то на даче – скучаю страшно и варю варенье…. В солнечные денёчки выбираюсь на речку (плавать это моё самое большое удовольствие), вообщем, всё весьма прозаично.
Радует, что Вы пишете с иронией (правда, если она по отношению к маме, напрасно, она бы этого не оценила), я бы очень удивилась, если бы меня восприняли совсем всерьёз…
Теперь по поводу Ваших стихов. Вы меня не шокировали, и даже не удивили – не писать совсем – значит быть бедным душой. Быть может это слишком нетерпимо, но сделайте скидку на возраст. В ответ я хочу Вам послать одно из своих грустных:
Когда б ночные думы о тебе
Мне принести могли успокоенье,
Каким завидным счастьем
Те мгновенья
Печаль мою сменили бы во тьме.
И сном забыться б рада, да не рада,
Что в сновиденьях воля не моя.
Иль безысходность мук и есть награда?
За мимолётным исполненьем – пустота?
И, полно! Не утешиться обманом
Воображенья, щедрым даром
Безжалостной полуночной тоски.
Вот, утро тусклое пробудит,
Бессонный сон прервёт, и будет
День безнадежья медленно ползти.
Теперь будете писать по следующему адресу Москва… ул. Гришина…. Это адрес моей бабушки, она живёт в соседнем подъезде. Тайна переписки обязательно будет соблюдена.
Всего доброго. Вика.
(Примечание моё. 2012. Июль 84?)
(3). Добрый день, капитан!
Очень рада была получить Ваше письмо. С каким бы удовольствием я посетила бы Ваш бриг, пока он не затонул от взрыва в трюме, но увы – терпение в наше время почти самое главное и это, уже вина эпохи, а не людей.
… Мой отпуск кончился (формально). Но я стараюсь его продлить – сейчас всё начальство на югах, сама себе хозяйка. Погода в Москве стоит прекрасная, бегаю на пляж в рабочее время (потом на стуле сушу купальник). Вчера установила для себя маленький рекорд. Не знаю, бывали ли Вы когда-нибудь в Рублёво – это очень близко от Москвы (на автобусе), я правда слабо представляю, что это: канал, водохранилище или залив, но я его совершенно спокойно переплыла (говорят, около 1 км). За мной даже на катере спасатели рванули – думала штрафовать будут, но ничего, обошлось, когда поняли, что плаваю хорошо. Теперь одна мечта – доплыть до Турции. На следующее лето обязательно попробую. Только боюсь пограничники не будут столь лояльны.
Уж раз настал мой черёд хвалиться, могу сказать, что отпуск провела с пользой для дела – купила кучу всяких нужных вещей – сапоги, пальто и т.д.
(Примечание моё. 2012. Отпуска со мной не получилось. При любом раскладе я не смог бы: у меня шёл полевой сезон. Вызвать к себе на место работ в Ессентуки и всё оплатить - я бы не потянул. В её строчках нет лёгкого укора? А дальше, про вещи. Почему про вещи? Ты был наивен и не подумал даже написать о возможности некоторой компенсации материальных затрат, если уж не отпуск? – А чего вдруг? Мы что, уже на такой стадии? Да и не было у меня таких денег. Геологи, как говорили, хорошо получали (чемоданами, и деньги были длинные) до 60-х.)
Что? Пахнуло чисто женским мещанством? Что же Вы хотите, все женщины одинаковы. Это я специально Вас немножечко заземлить хочу, а то уже пошли неземные комплименты (это я о судьбе), ещё чуть-чуть, и я буду богиней победы. (Кстати, обожаю своё имя, хотя поражений, наверное, не меньше, чем побед.) Но оптимальный выход для женщины – давать Вам полную независимость, а там уж и до победы недалеко. У Ларисы Васильевой есть прелестные строчки:
Ты – облако. Могу ли я
Тебя удерживать над домом
И говорить своим знакомым,
Оно моё? Могу ли я?
Ты – облако. Прольёшь дожди,
И возрастут густые травы,
Для пользы или для забавы
- Не всё ль равно тебе? Иди
Ты – облако. Твои черты
Изменчивы, необычайны,
И чем твои темнее тайны,
Тем для меня светлее ты…
Ну уж если я добралась до стихов – нельзя не вспомнить Вашего любимого Блока…
Боже мой, как я люблю розы, - что у меня творится на даче – от бледно-розового, почти белого, до тёмно-вишнёвого. От огромной, величиною с блюдце «Глории Дей» до плетистых роз, размер которых близок к женским губам, чуть-чуть вспухшим. (Я не очень хулиганю? А то было бы забавно возбудить мужскую чувственность письмом. Это я вспомнила Ваш полуразврат – никогда не видела полу-, наверное очень интересно.
Скажите, Георгий Эдуардович, а Вы всегда можете объяснить, чем Вас заинтересовала женщина? Я, к сожалению, не могу – скорее лицо, а не что-либо иное, и пожалуй, глаза – Вы их чуть прикрыли веками, будто боялись, что кто-нибудь разглядит недозволенное. А вот глядя на меня, смею подумать, Вы их открыли. Чего же Вам ещё? Сказано много.
Фантазировать о том, как сложатся наши отношения, я не стану, но хочу Вас заверить, что не выдержу ни секунды с человеком, который будет со мной не искренен, и что ещё хуже – прежде чем поцеловать, оглянётся.
(Примечание моё. 2012. Да, так бывает. Это она верно подметила. И со мной. Это всегда плохо? Напротив Детского мира, через дорогу, есть какой-то миниатюрный деловой такой садик. Я купил розы в киоске и целовал её на виду у всех сидящих в садике обывателей. Взрослый мужчина. Потом, ближе к концу, я совсем потерял голову и где-то на Таганке поднял жёлтый кленовый лист, зажал его ножку зубами и так шёл. С ней и счастием. Вот кaчaются перья нa шляпе. Листик крутился и мотался у меня перед глазами и носом, чиркал по щекам, хотел вырваться, и люди шли навстречу и смотрели на нас. Мне было всё равно (в кои веки!), смотрят они или не смотрят, но она попросила выкинуть лист и так не ходить. Ей вдруг стало стыдно за дядю в плаще и берете. Выражение лица моего, наверное, и без листика было дурацкое. Помню, на улице Горького нам навстречу шла молодая женщина и чему-то улыбалась, глядя на нас. У москвичей глаз намётанный: «Ты видел, как на тебя Селезнёва посмотрела?!». И нa улице видите вы мужчин в голубых плaщaх! К тому времени мода на плащи, к сожалению горькому, стала сходить, появились куртки, и я ходил в чём-то среднем - длинноватой тёмно-синей финской куртке-плаще с поддевающейся подкладочкой и воротничком под мех тушканчика.)
…У меня отец действительно военный, но не он тому причина. Мой дед (по маме) погиб в феврале 42-го под Смоленском.
Хочу добавить о своих родных. Нравственных родственников у меня мало – мама, да её бабушка. А вот моя бабушка и её сестра – о, это женщины, и полном смысле этого слова. Они и сейчас (одной 60, другой 70) очень интересны. О мужчинах говорить нет смысла – мамин родной брат (ему 43) и все мои двоюродные братья по собственной воле никогда бы от меня не отказались. Мама в сердцах говорит: «Кобелиная порода».
(Примечание моё. 2012. Так что же это? Любовь или желание пробудить похоть? -Ты хочешь любить меня? - О, дa! И очень не прочь. -Ты можешь обнять меня? -Хотел бы знaть, почему не могу я тебя обнять? - И, уст кaсaясь моих, ты будешь лaскaть меня? – Её губы действительно были розового цвета и чуть вспухшие.)
… А кто по национальности Ваша жена? И ещё – уйти от жены легко, а вот найдётся ли замена?
(Примечание моё. 2012. Уже тормозит? Почувствовала серьёз с моей стороны, а со своей его не видит?)
Бабушке привет обязательно передам. Пишите скорей. Вика.
08.08.84. Москва.
(4). «Милый Георгий Эдуардович!
Никак не пойму, что меня толкает написать Вам вновь! Видимо, мы выпили сегодня лишнее. Всё дело в том, что у нашего начальства (зав. всей нашей конторой) сегодня юбилей – 50 лет – коньяк, шампанское, ещё что-то, какая уж тут работа. Совсем не вовремя я наткнулась на Ваши письма (они у меня естественно на работе). С каким бы удовольствием я Вас сейчас бы увидела, да и беседа, видимо была бы более интересна и остра. В нетрезвых женщинах намного больше любопытства и чувство познания в этот момент необычайно живо.
(Примечание моё. 2012. Милое письмо мило пьяной молоденькой женщины. Приятно читать. Приятно, если эта милая женщина, с которой ты будешь на банкете или ещё где, надумает после коньяка или вина пококетничать с тобой, а не с сидящим напротив посторонним мужчиной, не признающим сверх высоких барьеров чести. Впрочем, как вы и я. И начнутся гляделки. Так, чтобы ты не видел. Они же пьяные и не видят, что ты всё видишь. Пушкин на балу с Натальей Николавной у зеркала.)
У нас пошёл сильный-сильный, совершенно ровный, крупными каплями дождь. После дождя будет кофе и, наверное, вновь с коньяком…. И видит бог, мне приятно, если я занимаю Ваши мысли чуть больше, чем Вам хотелось бы.
(Примечание моё. 2012. Хороший кусочек. Как проза. И про дождь. И про кофе с дождём. И про то, что видит бог.)
Хочу письма, скорей же Вика
10.08.84
(5). Добрый день, Георгий Эдуардович!
Как жаль, что письмо не может выразить ни интонации голоса, ни пожатия рук.
Я очень рада читать Ваши письма, но вот «цвет густого компота» я Вам никогда не забуду. Я ему про губы, а он про компот, ну погоди же…
(Примечание моё. 2012. Как-то не хотел, чтобы из меня делали чувственного самца. Не корысти ради, а токмо волею пославшей меня Жены. Отсюда и компот.)
Вам не нравятся мои капризы, что же, какая есть, но уж поверьте, ногами болтать от восторга не буду, и раз Вы так хорошо помните Бунинские тёмные аллеи, частенько именно мужчины плохо заканчивали, хотя капризны были женщины. Правда, я не всегда ему верю: «Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет…» - это так неестественно для мужчин. Ну да ладно, всё вздор.
(Примечание моё. 2012. Наверное, я вспоминал «Зойку и Валерию». Или художника, сидящего с знакомым на террасе одесского кафе. Мне нравится женская капризность, чулочки, ботиночки, бантики, болтание ногами, губки в шоколаде, хотя делаю вид, что нет.)
Начались занятия в институте. В первый день мы с девчонками поехали к друзьям на Тургеневскую, отмечать начало учёбы. В силу того, что у нас было трое ребят и пять девчонок мне вновь вспомнился Ваш полуразврат…. А теперь, вроде уже два дня учусь, но вот работать себя заставить никак не могу, страшно хочу какого-нибудь стресса. Знакомые ребята мечтают продать меня в гарем, а деньги пропить. Говорят, что сейчас самое время, пока товарный вид не потеряла. Поторопитесь…
Боже мой, неужели для встречи со мной Вам нужна была моральная подготовка, или «… душа измучена тоской, не излечить её ничем?» Действительно ли, ничем?
(Примечание моё. 2012. Наверное, я влюбился просто. И хотел, чтобы события развивались несколько другим образом. То есть, Прекрасная Дама, колени, а не тахта у друзей, к которой меня подгоняли прутиком.)
Печально, что кончилось лето – у нас уже полно жёлтой листвы …
… А вот по поводу Ларисы Васильевой Вы пожалуй правы, человек по своей природе собственник, хотя я допускаю и групповые браки и групповой секс, правда судить можно всё испытав, а мне до всего ещё далековато.
(Примечание моё. 2012. Да, и это очень кстати от неё. Прямым ходом в мою любовь к Прекрасной Даме.)
Только не надо думать, что я представляю Вашу работу как нечто романтическое, но ведь и подробности представить не могу – где и как Вы живёте, с кем спите (о, я не уверена, что Вы меня правильно поняли, я имею в виду просто бытовые подробности), пьёте, как часто видите женщин и жену. Хотите ли видеть меня? Что растёт в степи? Купались ли Вы ночью? Какой травой пахнет воздух и чьи пальцы Вы сейчас целуете? Ну как – не много вопросов?
…Совсем недавно слушала работы наших джаз-команд, очень понравилось, особенно Сергей Манукян, познакомилась лично, совершенно отрешённый товарищ, но при его очень плохом зрении, манера щуриться придаёт ему какую-то прелесть – голос у него слабый, но для джаза – вполне.
(Примечание моё. 2013. Откуда пошёл у неё джаз? Отсюда? Не тот ли актёр так его любил, что начал приобщать? Надо поискать про него и джаз.)
С радостью занимаюсь сейчас шитьём, вяжу и мечтаю лет через 5 найти мужа, который посадил бы меня дома и дал бы возможность его ублажать. Но чтобы ублажать, нужно любить, а чтобы любить, нужно потерять голову, нужен секс, а чтобы пойти на хороший секс – нужно любить. Круг замкнулся.
(Примечание моё. 2012. Сейчас погулять. Ещё несколько лет. А потом богатый муж? С красавицей-домохозяйкой? Опять не по мою душу. Она несколько предвосхитила 90-е?)
А телефон вы нашли верный …., просто видимо не туда попали. Буду рада услышать Ваш голос. И ещё, Вы наверное скоро вернётесь в Баку, а что же наш «почтовый роман», куда я буду писать? Ужель всё кончится так быстро, я даже вздрогнула невольно,
Мне жутко, мне почти что больно,
И сердце маленькой блудницы
Внезапной болью стеснено,
И чувства спавшие давно
Оживлены…
но с Вас довольно.
Пишите же скорей, мне интересны любые Ваши письма, должна же я знать какой Вы в скверном настроении.
Всего Вам доброго. Очень хочу видеть. Вика.
06.09.84. Москва.
P.S. Если будете звонить, а меня вдруг не будет, передайте девочкам, когда сможете позвонить ещё, они в курсе о т.Прохорове.
(Примечание моё. 2012. Почему же она не любила говорить со мной по телефону? Свидетели? Свидетели, которые знают её и которую не знаю я? Каково говорить при них совсем другие слова или говорить то же, что ещё кому-то говоришь?)
(6). Здравствуйте, мой милый, Георгий Эдуардович!
Какая это всё-таки прелесть – получать от Вас письма. Как бы это объяснить; появилось в жизни что-то совсем иное, чем прежде. Сначала мне всё было просто забавно, а сейчас, когда подходит срок получения Вашего письма, я невольно чувствую себя не совсем обычно.
Девочки сказали, что вы звонили… И вот, я такая расстроенная приезжаю домой, захожу на всякий случай к бабушке – и к моему удивлению и радости – письмо. И больше того, читаю и ловлю свою мысль – мне до чёртиков надоело писать Вам Вы. Хватит, ты и только ты…
…Читала про твою воронежскую речку и чувствовала как спускаюсь по пологому берегу в поздний знойный вечер, вокруг обычная тишина со всевозможными звуками, но я очень чётко слышу плеск рыб на воде. Вот я уже вхожу в воду – тёплая, мягкая; вот она уже дошла до колен, выше, облепила ноги мокрым сарафаном, ой мамочки, как я хочу тебя видеть.
(Примечание моё. 2013. Кажется, я ей отсылал кусочек из начатого мной детективного исследования стихотворения Кольцова «Хуторок». Или вариации на эту тему. Но ведь Кольцов написал детектив? Я тогда (это – конец 70-х, начало 80-х) второй раз в жизни пришёл к фантазиям по написанию букв. Тогда, исследуя «Хуторок», я понял, что, если не грешить против истины и следовать логике жизненных ситуаций, даже не логике, а ИНТУИЦИИ ПРАВДЫ, можно написать правдивый рассказ-детектив. Несмотря на скудность исходных данных: река, хуторок, вдова, рыбак, купец, молодец, никого не живёт. Да, наверное, это был «Хуторок». Не Маленькая речка, не Большая – к ним с фантазиями я пришёл в третий раз. Последний.)
(Другие чернила) Вызвали на комсомольское собрание и сразу меня заземлили, и твой звонок, как спасение, ты видишь, я уже писала тебе ответ и всё было легко. А сейчас мысли путаются, ещё с утра было пасмурно (перед этим шли противные осенние дожди) – сейчас же солнце бьёт прямо в глаза, голубое небо, жёлтая листва, даже страшно делается, до чего же хорошо.
Я не хочу догадываться, какой будет наша встреча, если ты вырвешься. Пока она была в далёкой перспективе – мне казалось всё будет очень легко, сейчас чуть-чуть страшно. Но этот страх знаешь какой, как перед входом в холодное море – мурашки по спине и пальцы чуть дрожат. А я ведь в воду вхожу – на миг замру, а потом бегом…, да ещё туда, где глубже…
Но хватит лирики, приедешь, отыграюсь за весь твой юмор и иронию – на полу он спит. Болтун, а впрочем, на мою жажду бытовых подробностей по-другому сложно было ответить, ну если только меню переписать. Твой сумасшедший вопрос, чей ты, я пробежала мимо и сделала вид, что не заметила. Предпочитаю не шутить на эту скользкую тему.
(Примечание моё. 2012. Мы действительно спали тогда в партии какое-то время на полу в одной комнате. Человек семь. Нас попёрли из нового двухэтажного, не полностью оборудованного пустующего дома, который мы снимали три летних сезона подряд. В доме жили семидесятилетний старик Яков Давыдович со своей более молодой рыжеватой женой. Но как-то не так жили. Они были молокане, лет десять назад переехавшие сюда из Армении, в большое село Юца, на юг от Ессентуков и Пятигорска. До Кабарды рукой подать. Если смотреть на юг, в хорошую погоду увидишь заснеженную цепь Кавказских гор и посреди неё - горбы белого верблюда - Эльбруса. Горы часто можно спутать с облаками, но, если увидишь Эльбрус, значит, точно горы. И замирает сердце. На солнце.
Село было красивое. В Ессентуках и Пятигорске устроиться в первые сезоны нам не удалось, и потом мы уже больше не дёргались и жили в Юце под двумя горами-локколитами: Юца и Джуца. Над Юцой, над нами, над Домом культуры и баней, целыми днями, как орлы, на стометровой высоте ходили кругами дельтапланы. На тыльной стороне горы, не видимой из села, был небольшой всесоюзный лагерь мужчин и женщин, любящих воздушный спорт. Когда срывался неожиданный сильный ветер, орлы в небе превращались в сухие листики, кувыркались и падали вместе с пилотами на землю. Иногда прямо во двор сельской больницы, напротив Дома культуры. Иногда врезались крылом в склон и затихали. Пилоты - хорошие ребята.
Старик со старухой начали ругаться. Всё больше и больше. Возможно, что наш приезд всё это как-то подтолкнул. Она работала у нас какое-то время поварихой. Яков Давыдович, даже когда мы ушли от них, продолжал выезжать с нами на профиль рабочим. Он бегал как молодой за ГАЗ-66, смоточной машиной, выгружал оттуда кабель, датчики земных колебаний, собранные проводами вместе в группы - пауки, и я не мог не нарадоваться на такого рабочего. Он всю жизнь работал.
То ли жена его в нашем присутствии почувствовала себя снова женщиной? Но давно у них тлело. Решили развестись. И недостроенный дом стал спорным. Там ещё дети... Нам пришлось срочно искать новое жильё. Новое было не таким уютным и опрятным. Места меньше. По двору ходили и то ли крякали, то ли кричали серо-красные индо-утки. Не отставала и прочая живность. Потом мы понемногу расселились. Кто-то остался, кто-то перешёл в другое место. Я стал жить один в маленькой избушке в саду под большим ореховым деревом. Иду я разросшимся садом. Отпираю дверь. Тебя сегодня нет.)
В это воскресенье была в зоопарке! Впечетляет? (приписка: уже ошибки пошли – правда пока грамматические («а» переправлено на «е»).
Страшно понравились все кошки. От льва силой уводили, сказав, что я напрасно жду его ласк. Амурский тигр привёл меня в трепет, встретились глазами – я готова была выпустить его из клетки, причём я уверена, что он не стал бы меня есть. Ко всем остальным почти равнодушна. Ближайшие планы – планетарий! До твоего приезда хочу исчерпать все нравственные развлечения.
Да, почерк я твой разбираю прекрасно, а вот отрывок «о женщинах» - ничего не поняла, и не он тому виной, а скорее моя совершенно бестолковая голова – так в каком же всё-таки смысле тебе нужны женщины? А я? Если только для переписки – скверно!!!
Я откопала у Полонского совершенно замечательные стихи, скорее для тебя, чем для себя:
«И рассудок, и сердце, и память губя...»
… Приезжай скорей, напоминаю, бабушку зовут Лидия Константиновна. Но если это будет будний день, то конечно ищи на работе. Кстати к нам доехать можно запросто – от м. Новослоб., троллейбус №3, до ост. 2-й Гончаровский пер., переходишь на противоположную сторону и идёшь до большого дома с аркой (ул. Руставели, д13/12) ныряешь в эту арку, идёшь по левой стороне, находишь крыльцо с табличкой «Финан. отдел» - 2 эт., 10 комн., но естественно, лучше позвонить, а то вдруг меня нет.
(Примечание моё. 2012. Я позвонил, когда прилетел. Потом из города. Разговаривал с ней. Она сказала, что ждёт. Я приехал и нашёл по её описанию тот двор. Но её уже не было.)
…Если ничего не получится с приездом, то конечно пиши, всё равно буду рада. Целую Вика
20.09.84
(Примечание моё. 2012. Ты прилетел в Москву до 11.10.84, скорее всего, в понедельник, первого октября. Так мне подсказывают следующие письма и календарь интернета.)
4. ДРУГ МОЙ КОЛЬКА.
С приездом получилось. Ты прилетел из Минвод на ТУ-154. Днём. Вот и Москва. Шумит. Хочешь, я покажу тебя? Вот ты, вот твоя кепка. Ты так идёшь, поворачиваешь во двор…. Машины нет…. Новая совсем! Что я не помню?! Вот двор, вот там женщина стояла, курила!
Я ещё курил тогда. Руки дрожали ещё до встречи. А встречи не было. «Вам Викторию? А она уже ушла. Вернётся? Не знаю. Вряд ли». Раздумья заняли минут пятнадцать. Звонить её бабуле? - Тебя только что обманули. Кому? Кто тебя примет? Доставай чёрную книжку, исписанную вдоль и поперёк. Адреса, явки, пароли. «Р». Рубцов Николай. Твой единственный друг. Но не ему: слева от «Рубцов» есть приписка.
Вот пришёл твой черёд, Коля. Будем говорить о тебе, обо мне. Только без тебя. Тебя ведь уже нет. Так мне говорит проживающий нынче в Москве, из бывших наших: «Да брось ты о нём спрашивать! Умер давно, где-то около девяностого». - А я всё не верю, ищу в Одноклассниках, встречаю тебя во сне. Редко. Господи, как я радуюсь! У меня ведь никого с тех пор больше не было. Увидел издалека. Затылочек знакомый. Сердце задрожало. Остановилось. Сейчас я подойду тихо, чтобы не спугнуть, ты повернёшься, увидишь меня и уже никуда не сможешь деться. Уже совсем рядом! Вот сейчас. Я ведь тогда ещё не знаю, что во сне, думаю: «Нет! На этот раз уже взаправду!». Сейчас подойду и скажу, как тяжко мне одному. «Как я рад, Колюшка! Мы ведь теперь будем всегда! Всегда вместе». А он как будто всё не слышит, не видит, только, не видя, всё чему-то скупо улыбается, чем-то занят. И я так и не дохожу до него. Пропал! Вожу по сторонам глазами. Пропал и след. Ну, почему я не стал его искать потом, после письма от него, когда мы, вроде, стали не нужны друг другу? У него рушилось. После первых очарований молодости. Любовь, работа, здоровье. Никто не нужен. Он меня послал? Ну и что? Тогда на что ты? – Тогда у всех рушилось. Есть оправдания. Нет их.
В семидесятые я чаще приезжал в столицу, пока был научным сотрудником в лаборатории. Чаще виделись. Потом, в 81-м, перешёл в экспедицию. Остались командировки в поле и поездки в межсезонье к заказчику – на Северный Кавказ. Москва появлялась редко. Дорогая моя столица. Знаете, государи вы мои, я потихоньку запел, с упором на «моя», встретившись с Викой в 84-м. О Баку разговора не было. И что-то в горле остановилось. Не потому, что обрадовался сильно московской прописке. При не совсем дурной внешности, поверьте, это я мог бы проделать на десять лет раньше. Тут было что-то другое. Золотая моя. Вдруг почувствовал себя москвичом. По-другому стал смотреть вокруг. Другими глазами. Бывает. Меня любят, я люблю. Отчего не посмотреть? Я так в 2008-м чуть не осознал себя вновь воронежцем, когда ушёл из шотландской фирмы, не смог дальше гнуться. Подумал: «А кто мне мешает, нынче безработному, русскому, родившемуся под Петровским сквером, уехать на время из Баку, красиво устроиться в родном городе «менеджером» или на склад?». И жить, ходить, не высчитывая оставшиеся до конца отпуска деньки: «Вот, завтра, - предпоследний. К Ивановым ещё не зашёл. Денег хватит? Надо водку приличную и тортик хотя бы». Идти, не спеша, без надобности, по стареньким, пыльным или заснеженным, спускам и улицам во время года, какое придёт, а не какое выбирается на две недели (удобное, тёплое, с фруктами). Дышать. В окошки заглядывать. С берёз в парке иней на солнце слетает. Как стая воробьёв улепётывает, так он сыплется меж ветвей. И вдоволь не смог надышаться. До слёз. Никому я тогда оказался не нужен. Ни молоденьким девочкам в фирмах по трудоустройству, уже знающим хорошо компьютер, но уже не знающим, что такое добро, ни взрослым, солидным дамам из отдела кадров. Писал, высылал анкету, разговаривал по телефону… А ещё они украли молодую молдаванку. Посадили на полянку, воспитали… Как?! И просит деньжонок. Ну, да что тут. С середины 2009-го – в театре.
Появился в Москве вот тогда, в мае 84-го, у Новослободской. Потом осенью. Тебя, Коля, не было ни в мае, ни осенью. Сибирские экспедиции длиннее. В мае ты – уже, а в октябре – ещё. Это была наша последняя встреча, в январе 85-го, Коля?
Мало помню я фактов, из которых складывается захватывающий сюжет, нравящийся приятным женщинам, любящим почитать на ночь, а то и под утро. Больше ощущения… Вот сидим мы, например, с товарищем в парке города Ессентуки на траве вечером. Под деревьями. В стороне от шума городского, но и не так, чтобы далеко. Есть две бутылки вина. Штопора нет, стаканов нет. – Это факты. Факты свидетельствуют о плачевности ситуации по нескольким пунктам. А ощущения? Ощущения, прежде всего, вспоминают и слышат изречение о трудном, но непреодолимом счастии: «Но у нас с собою было!» А палец на что? А целлофановая обёртка от пачки сигарет на что? Для тех, кто не знает, могу сказать, что, при непреодолимом счастии, пробку внутрь бутылки можно затолкать пальцем. Только хорошим и крепким. И лучше чистым. Вино можно наливать в целлофановую обёртку, если не расползлась. Не жми сильно! Держи, как будто выбрасываешь из брезгливости! Народные умельцы могут тут же подхватить мою мысль и развить её по нескольким версиям открывания и наливания. Но здесь мы как аскеты-эстеты говорим только о пальце и сигаретах.
Что верней? Фактов бывает много, а ощущение одно. Или два. И на всю жизнь. Образ? - Как облачко осталось от человека. Более объёмно и правдиво это облачко. А факт – это плоскость.
Прямой смеющийся нахально взгляд больших светлых глаз. Крупный нос с горбинкой, светлые русые волосы спадают прямо. Их надо бросать со лба рукой. Прямо ариец какой-то ты, Коля. Чудь белоглазая. Небольшой рот с тонковатыми губами при разговоре чуть больше кривится в одну сторону. Лицо к низу узкое. Плечи крестьянские, грудь чуть впалая. На соху нажимать. А пальцы крупные и удлинённые. Сильные. Красивые. Не крестьянские. Можно и краску растереть. Ты мог и любил рисовать. Твоё увлечение. Научился. Ещё была классическая борьба какое-то время. Требующая внимания, сосредоточенности и взрывов. И девушки. Требующие внимания и взрывов экспромтов. Вместе со мной. Какое-то время. Тут мы сошлись. Ну, не пьяницы же.
В благородстве, возможно, я смог бы дать тебе фору, хоть у тебя и лоб бледный, прекрасный и руки, что надо, а вот в надёжности – нет. Мне, конечно, всё это жаль, прямо скриплю зубами, но, если взялся писать за жизнь, так пиши правду, хоть и съедает она у тебя всю твою красивость и превосходительность.
Да и какое благородство? Вы знаете, что есть благородство? Что есть надёжность? Это неразрывные понятия?
НАДЁЖНОСТЬ.
Человеку может просто не приходить в голову, что можно поступить как-то по-другому. Как Ибрагиму в «Угрюм-реке». Предать – невозможно. Из-за его ограниченного, простого, без отмычек ума? Или воспитания долгой чередой предков своих далёких, а потом всё ближе, детишек. Оно, это воспитание, впиталось уже в кровь на уровне генов. Запрет. И всё. Не укради. Не возжелай жену ближнего. Прими гостя как друга и не спрашивай лишнего. Отсюда надёжность. В горах этого больше, на равнинах – меньше. От горы не сбежишь? Вся череда предков на тебя смотрит. Всё рядом. Твой дом, твоё кладбИще, отец, мать, деды. Плохо сделаешь – тут же на ком-то отзовётся. Грешить скакали далеко-далеко, отсюда не видно.
Когда люди стали перекатываться как пучки сухой травы через голое замерзающее поле, тогда стало легче. Ещё не устоялось, а родные далеко. Нет дома. Бараки, общаги. Сбили кресты, утрамбовали кладбища под танцплощадки. Только такие же ровесники рядом. Не всегда смышлёные. Всё порушено. И всё заново. Когда придёт? Не убий, не укради, не возжелай. Сколько лет надо? Но в нём мучительный недуг развил тогда могучий дух его отцов. Не развил, значит, всё. На чём-то оставил послабление.
А БЛАГОРОДСТВО?
Человеку приходит в голову, и очень даже часто, в силу развития его воображения, образованности, начитанности, наслышанности, что есть разные пути-дорожки. И он всё это может представить в своём «испорченном» мозгу. Для начала представить. И одинаково хорошо. И одинаково вкусно. Как Достоевский. И он, человек, да и Достоевский тоже, далеко уйдёт в своих представлениях. Так, что может не возвратиться.
Википедия. "Как правило, под благородством подразумеваются естественные добрые проявления внутренней сущности человека, не обусловленные какими-либо законами, запретами, правилами или предписаниями".
– И что из этого можно вывести?
– А то, что ты можешь быть то благороден, то нет. Там же не написано «постоянные естественные добрые» проявления. В тот страшный час Вы поступили благородно… А нынче! – Что к моим ногам Вас привело? Какая малость! Как с Вашим сердцем и умом…
-- Ну и что?
– А то, что я могу быть то естественно-добрым, то естественно-недобрым. В одном флаконе. И это не противоречит друг другу. Нашей природе. Права ли Википедия? Может, надо записать, что благородство – это оказание ПОДАВЛЯЮЩЕГО предпочтения естественным добрым проявлениям внутренней сущности человека? – И это чуть выделит человека из родного звериного стана.
«Незнание не умаляет вины», - примерно так записано в Уголовном кодексе. А знание? Звери совершают как добрые, так и злые поступки, у них нет заповедей. У них нет того древа. Нет и искусителя. Так они продолжают жить в раю! А нас изгнали, и мы всё более удаляемся? В свои машины, бетонные соты, искусственный свет, искусственные материалы, искусственные чувства. В свои игрушки. Весь мир – театр. Вам не грустно от этого? «Добро и зло» уже поменяли на «выгодно и невыгодно». Наверное, так легче совершать зло?
- А, может, это очередной шаг по спирали, когда добро и зло опять перемешали, чтобы через какое-то время оказалось, утряслось, что добро совершать выгоднее? И уже не притчи, а сама жизнь заставит нас: «Люди! Любите друг друга!»?
- За добро станут платить больше, доходы вырастут? А те, кто наживается на войне, болезнях и смертях? Как быть с их доходами? Неужели когда-то деньги станут привилегией добрых людей? – Вряд ли. Деньги – это просто мерило труда. Что же тогда измеряет произведённые нами добро и зло? – Ничто в этом мире? Неужели только на небе нам зачтётся? - Память в наших следах, оставленных на Земле, память людей, память космоса... А если от твоего добра человек выздоровел и пошёл, купил тебе в благодарность кило конфет, и ты их сразу съел, и у тебя развился диабет? Память. Да, моя память до сих пор съедает меня. Жуёт, не выплёвывает. Что же будет, когда останутся только она и душа? И будет суд.
Есть пути-дорожки святые. Есть дорожки гнилые. И «образованные», хотя бы мысленно, ходят и по тем, и другим. Ибо ты прелюбодействовал с нею в сердце своём. А вот не мысленно… Зачем же ты позволил помыслить об этом?
Здесь и сейчас - благородство. Люди смотрят. Даже и не смотрят. В большинстве своих поступков ты благороден. Где даже кто-то и не задумывается, как поступить. Как ему надо, так и поступает. И не мучится. Ты не такой. Ты можешь, и часто, почти всегда, пойти на что-то в ущерб своим сиюминутным интересам. Ты мучишься. Ты выбрал честь. Но, бывает, что-то замыкает в тебе. И друг не видит? Только ты. А если будет очень вкусно, но без чести?! Тут начинается торг. Если есть совесть. Это когда-то назвали «гнилой интеллигенцией», которая сто раз подумает и будет трепетать, прежде чем нажать на курок. Часто завидовал не мучающимся людям, которым как будто с рождения ясно, как поступить. Или хорошо. Или плохо. И спят спокойно.
- Как это гадко! Все эти Ваши рассуждения. Вот Вы, оказывается, какой.
- Неужели? Давно ли сами торговали?
О ТОРГОВЛЕ.
– Да нет, не мёдом. Мёд был в шестом классе, может в седьмом. Дед по примеру своего близкого родственника по бабушке, дяди Бори (это для меня он дядя Боря, а для бабушки – племянник. А для деда кто?), решил держать пчёл. Для начала не много – ульёв семь. Ну, а если держишь, то будет мёд. Если правильно держишь. Температура, хранение, подкормка, сухие листья на зиму вокруг, чтоб теплее. Книги толстые по пчеловодству читать. С картинками. Не только «Правду». Дядю Борю во всём слушать, когда в гости к нам пришёл на Героев революции. Ну и что, что моложе. Дядя Боря, Борис Мещеряков.
Они-то сами у ипподрома жили, а мне лет шесть было. Можно и пешком, но с бабушкой далековато. Клиническая, Плехановская, трамвая долго ждать на кольце летней ночью. Это когда нас уже провожают, а мы с бабушкой переминаемся. Застыли как свечки под фонарём. Стоим в жёлтом круге, дальше чёрные кусты, темнота. Совсем поздно. Батюшки, десять часов! Разговоры уже начали засыпать. Небо вызвездилось. Прохладно, а трамвая всё нет. Нет звона. Ни по рельсам, ни по проводу. И людей, кроме нас, нет. Одни мотыльки да мошки вокруг холодного фонаря. Летают. Мечутся.
У них, Мещеряковых, тоже частный дом был. С садом и дорожками, кирпичом выложенными. Там жили дяди Борина жена, дяди Борина мать, его отец, брат бабушки. Детей не было у дяди Бори. И чего я об этом стал вспоминать? Неужели из-за бабушкиного брата – тоже Миколая? Бабушка говорила: «Братка». Братка всё время сидел на кровати, в другой комнате. Потому что у него очень давно болели ноженьки. Ноженьки были закрыты. Лицо у братки было доброе, открытое. Бабушка приходила в его комнату сначала, говорила с ним, потом Миколай по бабушкиной просьбе поднимал тряпицу и показывал ноги. Они были толстые и покрыты все какими-то ранами, струпьями. Бабушка вздыхала. Я тоже смотрел. Потом меня кормили горячими блинчиками на кухне, или я ходил по садовым дорожкам, кирпичи считал, а бабушка разговаривала с женщинами. Это всё было до нашего мёда, до Баку, где я пошёл в школу. Дядя Боря подбил деда, когда мы очутились в Воронеже опять. И ему была выгода – часть своих пчёл у нас держать зимой в сенцах в отдельной душистой комнатке с маленьким оконцем. Выставлять ульи у нас в саду по весне. Глядишь, и Юрка помощником станет. Но недолго это катилось. Дядя Боря умер. А я пчёл сильно боялся. То есть, не боялся просто так. Просто так - любил, уважал. Но, когда их было очень много и рядом, а некоторые норовили атаковать, мне становилось не до помощи деду: крышки у ульёв поднимать, рамки доставать. "И в кого ты такой! Вот наказанье!".
Лицо у дяди Бори красное, всё скороговорочкой, с похохатыванием. Нос картошкой. Он у нас в гостях. На клеёнчатом столе в кухне – бутылка водки, две гранёные стопки, капуста с помидорами в миске из погреба, сало скворчит с яичницей на сковородке, с печи снятой. За столом – пчеловоды. В руках вилки, хлеб. Вилки положили – большие пальцы в сторону отставили. Для аппетита. Жуют дружно, как пионеры. Дядя Боря рассказывает. Я рядом хожу. Слушаю. «В спину осколок попал. Дотащили до медчасти. Положили. Наркозу нет. Стерпишь? Выпей стакан спирта. Резали. Юрка, спину посмотреть хочешь? – Погоди, сейчас. Смотри». Через окно над столом с яичницей и на улицу поглядываю. Пахнет вкусно, но сала такого я ещё долго не мог есть. «Так какой же ты мужик после этого? Как человек ест, так и работает». Если только сильно-сильно пережарить, так, чтобы одна коричневая корочка осталась. А там уже и есть нечего.
Весной – ульи в сад для начала. Потом можно и вывезти. Белый и розовый цвет, земля уже проснулась, размякла. Дед и я (лоскутками), вскопали её. Нас на уроке ботаники учили копать, на станцию натуралистов водили. Деревья, снизу побелённые - ветви раскинули, ульи между ними стоят. Пчёлы гудят, носятся, с ума посходили. Праздник прямо. Если сад, то будет мёд. Если мёда много, его надо не только есть, но и продавать. А для чего завёл? Вдруг богатыми станем? Дядя Боря-то побогаче нас. Крутится весь год. Это тебе не стёкла после града вставлять, по улицам ходить: «Стёкла вставлять! Стёкла вставлять!» - или духовки делать. Тут серьёзная выгода может быть. Вот, строгай ульи теперь. Дед меня взял с собой на базар. Осенью. Учиться уже начали. Базар был ещё старый-престарый. Довоенный, наверное. Да, скорее, дореволюционный. На нём ещё белые павильоны были отдельные, как на ВДНХ: «Мясо», «Молоко» с нарисованными под крышей цветными прелестями сельской жизни.
Потом новый рынок построили чуть в стороне. Большой. Без прелестей. Двухэтажный. Бетонный. А на старом месте вырос Институт Связи. И всё. Конец Хитрова рынка! Ни тебе китайцев с красками перед Пасхой, ни закоулков, ни старых запахов. Сочных, красивых, гадких. Всё равно, вкусных.
Нам выдали в конторе базара гири и весы за какую-то мзду, мы нашли свободное место в павильоне «Молоко», поставили флягу под прилавок, мёду наложили в миску. Я стоял рядом и стеснялся: «Примерный ученик на базаре торгует. Деньги считает». Мёд у нас был густой, засахарившийся. Особо не шли к нам. Одна женщина подошла, сказала: «Я знаю, что ваш самый натуральный, хоть и виду нет». Купила. К осени мёд обязательно должен засахариться. Опять тишина. На минуту к нам сунулся сосед. У них с женой покупали. Черпает жидкий мёд половником и тихо-тихо назад льёт, чтобы люди на янтарное переливание налюбовались, слюнки потекли, и деньги сами достались. «Старухе говорю: Ставь флягу на печь, пусть жидким станет». - Настоящий мёд печи не любит. Но им деньги нужны были, не совесть. А вот и мама одноклассницы, Тани Зарубиной, идёт. Убежать поздно. Куда бежать? – «Ты, Юра, что здесь делаешь? Мёд продаёте с дедушкой? Здравствуйте!». Провалиться что ли? И чего тебе было стыдно?
Торговли мёдом стыдиться не надо – это факт. А ощущения?
Судьба так подвела: друг Колька не видит. Он в поле. Далеко от Москвы. Очень далеко. Там по рекам, по перекатам, находят бивни мамонтов. И едят приготовленную из мяса оленей строганину. Там, по горным хребтам, глухим лесам, куда забрасывают на вертолёте, Коля со своей партией расставляет приёмные станции. Потом по особому сигналу подрывают мирные ядерные заряды, а интерпретаторы, разглядывая кардиограммы Земли, пытаются изучить насквозь земной шарик: вдруг чего-то узнают новое? И друг не чувствует, не почувствует, что было там говорено? В коммунальной квартире на Старом Арбате. Между мной и Колькиной сожительницей. Почти женой. Да и было-то всего два слова. Или три? «Можно у тебя остаться? У меня неожиданность получилась». «Да ладно, чего уж… Сейчас шампанское откроем». Эту неожиданность подбросила Вика, когда сбежала из-под носа, а мне надо было куда-то подеваться. К родственникам не пошёл. Я был чиновником из Минеральных Вод. Инкогнито.
С Колькой увидели друг друга в Воронежском университете, когда влились в эту гремящую, ошалевающую от свободы массу после школы. Я – с городской окраины, он - из недалёкого придонского села. Сейчас туда уже подошёл город, поди? В Шиловском лесу горожане дачи строят.
И не замечали друг друга. Уже прокатил стремительный первый курс. Как-то очень быстро. Два семестра всё-таки. Новые девочки, особенно чужие, с других факультетов, из других институтов. Огромные аудитории, где мы собирались пока общей гурьбой, всем курсом, на первые лекции по геологии, палеонтологии, химии, где меня, по моей и чужой дурости, втравили не на один месяц в игру «Балда» на задних рядах с придумыванием вторичных слов из букв одного длинного. Смешки, шуточки. Новые учителя, новое отношение к учёбе. Полная ирония к нижним профессорско-доцентским знаниям с дальних высоких рядов. «Там что-то пишут на доске. А! Всё равно не видно». И я клюнул! Нет ежедневной палки. Ходи, уходи, приходи, прогуливай. Какое-то время такие ухари, которым всё нипочём, красовались по коридорам, пока первые семестры не подошли. Красавцы тогда как-то присмирели разом, затихли. Академические отпуска брать стали. Клянчить. Кого-то отчисляли. Я выдержал первый натиск свободы.
Начались практики. Глубокие, метров по сто овраги на том берегу Дона, в Семилуках (казаки, возвращаясь с Первой мировой, подъезжая от Семилук к станции Воронеж, бросали в реку свои фуражки, проезжая через высокий железнодорожный мост и говорили: «Здравствуй, батюшка Дон! Мы уже дома» - это всё Шолохов). Мы лазали с преподавательницей по этим донским оврагам и описывали их состав по геологическим слоям. На первой практике. Но не там я обратил на тебя внимание, Коля. Там я смотрел, смотрел и никак не мог ни к кому присмотреться, чтобы выбрать. Женька, Генка, Вовка? И как в джунглях все какие-то: толкание друг друга, расстановка вновь по новым достоинствам. Школу забудь. И зовут тебя теперь – Жора. Никакой ты не Юра, раз Георгий.
Я невзлюбил тебя и твоё поведение, когда мы тем же летом возвращались с Кавказа. Жили под большой горой. В Итколе. Сосны, склоны, трава, снег, камни. Голубые озёра вверху. Иткол, Терскол, Азау, Эльбрус. Садились на обратный поезд в Прохладной. Это на юг, через остановку, от Минеральных Вод. Минводы, Георгиевск, Прохладная. Пока ожидали, поспела черешня за заборами, и не уставали заходиться хрипом большие невидимые собаки, отбивающие лапами с когтями все доски изнутри и всякую охоту снаружи. Пусть висит. Там, за путями, у кладбища ничья растёт. Да! Ещё антенны на крышах больших домов в разные стороны накренились. Некрасивые. У каждого своя! Тоже похожи на маятники? Много маятников. Одни держат «тик». Другие - «так». Третьи - "полутак". Четвёртые...
Плацкарт. Духота. Отбыл Кавказ. Это было что-то. Мы стали другими. Прибавилось высоты? Или чего? Бывал в Баку у бабушки и отца, но гор там не было. Проезжал Беш-Бармак недалеко от азербайджанской столицы, там, на взгорье торчат скалы, как пять пальцев. Но это не был Кавказ. Просто скалы в стороне от дороги. И вот ходим по душному коридору, стоим в очереди в туалет, нам по 17-18 лет, и меня раздражает этот парень. В этой коридорной грязи, вони. Народ разный, но всё молодой, пытаются друг друга перекричать, вперёд выскочить. Излишне резкий не по делу, смеётся не там, где надо. И громко. Говорит, что-то не то. «Он всегда говорил про другое. Он мне спать не давал».
Высоцкого я стал слушать в том же, 68-м году, у костра. «Но парус, порвали парус…», - это я лежал один в маленькой продуктовой палатке в Итколе. В ней, кроме меня, жил, вернее, ночевал, там места не было, чтобы жить, - Лёха Раевский. Распихали всех: кого куда. Но более общительный, чем я. Его ещё не было. А я засыпал. Под ухом – без умолку шумел Баксан. Не влюбился в девочку, не сидел в темноте вместе со всеми, рядом с парнем, щиплющим гитару. Не орал. Лежал, засыпал. Слов куплета не слышно из-за Баксана. Только: «Парус!!! Парус…», - и опять Баксан. «Каюсь, каюсь», – это я про себя уже дошёптываю. Голова на подушке, рука – на бугристом мешке с сахаром. Покойно. Хорошо. Баксан шумит, горы стоят. Парус порвали. Значит, жизнь идёт. Чтоб всю ночь. Про любовь мне сладкий голос пел.
Одна гора прямо от нас начиналась. Все с преподавателем в свободный день перед отъездом на перевал пошли. Кто в чём. Даже в кедах. А там уже серьёзный снег лежит. Но сходили. А я не пошёл. Потом думаю: «Не полезть ли на гору?». Полез. Деревья, трава. Пока. Напротив – другая гора. Выше сосен на ней - скалы, льды сверкают, снежные шапки лежат. Иногда камни летят. Но не слышно. Далеко. Лезу. Потом стал думать: «Ну, до конца же я не дойду? Это же несколько часов. И опасно станет. И сколько лезть? Всё равно когда-то надо будет начинать постыдно спускаться». Остановился, посмотрел вокруг. Поднялся ещё. Нет. Орёл неподвижно со мной. Снизу кричат поезда в суету городов.
Сказал в вагоне его товарищу, горожанину: «И чего ты в нём нашёл? Жлоб какой-то». Уже давно этого слова не знаю. Тогда модное было. До сих пор стыдно. Чтоб кого-то изукрасить. Товарищ был городской, в очках, студенческая самодеятельность, потом ЦК ВЛКСМ, и как бы согласился, поправив дужку на носу и поглядев на меня, но общаться продолжал. А я почти возненавидел. Я был больше сам по себе. И не лез, и не подпускал. Городские, приблатнённые – один поёт и играет на гитаре, другой – на саксофоне, у третьего папа начальник, а у меня ничего, чем бы я мог похвастать. Похвалиться лугом на Динамо? Юннатскими буграми? Пятёрками в табеле? Они, конечно, заметили, что в задницу ни к кому не лезу, не подпеваю. Ну, и заметили. Иногда, в колхозе сидели у костра, иногда забредали в парк (твой или не твой уже?) с портфелями, полными бутылок сухого вина, которое я не мог проглотить, и пивными кружками, позаимствованными навсегда у ларька. Кислое. Без закуски. Пьяные вверх по аллее на остановку. Умные разговоры: «Как же таких людей называют?». – Пауза. Никто не знает. Пыхтим вверх. «Ап-пологет, во» - «Ну, Жора, ты даёшь! Вундеркинд!» - на секунду привлёк внимание. Но потом опять один. «До свиданья! Я отсюда пешком, на Клиническую». – «Пока-пока». Девочки пока не в счёт, хоть мне с ними было интереснее.
Наверное, где-то до третьего курса так тянулось. И как-то нас с Колькой, одинокая скитающаяся волна прибила друг к другу. Он ведь тоже оказался как бы один. И увидел, что в главном он не дешевит. Ну и что, что пришёл в столовую на кордоне Веневитиново (там учебная практика проходила) и исписал в книге жалоб страницы две: «Хочу мяса, хочу мяса, хочу мяса». А я был дежурный. Да, злой был на него. Но ведь правда - одни перловка и макароны. Конечно, я бы так не написал. И без очереди в кассу за билетами для друга не полез бы, даже если по-другому нельзя было. В кино ли, на самолёт ли. А он лез.
Когда начал учиться в университете, Колька переехал из села к бабке жить, тоже на окраину, только с другой стороны, с Острогожской. Я жил со стороны северной, уже у отчима, а он - с южной. Бабка вскоре умерла, и Колька стал популярным владельцем избушки, у которого можно хорошо гульнуть. Стали привечать. Нелюдимый парень вдруг стал в почёте. В основной массе своей геологические ребята сильно, так, чтобы всё позабыть, девочками не увлекались. Больше пьянка. С песнями и разговорами. Голый двор с двумя кустами сирени, сортиром, дровами, сложенными на зиму. Сарай, погреб. Сенцы, скамья, ведро, кружка, печка, стол, две кровати. Половицы в темноте ходят. Лампочка на шестьдесят свечей. На трамвае до конечной и немного ногами. Почти деревня. Вот и хозяин. Улыбается через штакетник. И я приобщился. Смекнул, что хата на дороге не валяется? Или всё-таки другое? Чего ж ты там нашёл, в этой хибаре? Там пришла симпатия? Подошли друг другу. Ходили на пару по девочкам, знакомились. Мы любили романтику города. Найти девушку в общежитии чужого института, не зная ни имени, ни фамилии. Только приметы. И достучаться до сердца комендантши. Или зная только, что она свернула в тот проулок вчера. Говорят, геологи – романтики, только это, братцы, ерунда. Одна, но пламенная страсть. Не одна всё-таки. Но пламенная. Возил меня к себе в село знакомить с отцом, матерью. Ему надо было про меня услышать, что мать скажет. Она ясновидящая была? Мать сказала ему: «Дружи с ним». Мы дружили. В общем, он оказался Ибрагимом из придонского Малышева, а я, в конце концов, - Прохором Громовым. Со всеми вытекающими. Если помните. Колькина матушка вытекающих не заметила. Увидела что-то другое во мне.
Мы дружили, наверное, с третьего курса. На распределении мой балл был выше его, и было престижное место, куда он очень хотел попасть, но я был впереди, мне выбирать следующему. Место было в Москве, а мотались они по Союзу. Я выбрал другое, тоже в Москве, но другое, и Кольке досталось то, что хотел. Потом у меня умер отец, и я уехал в Баку, оставаясь геофизиком, и даже в том же институте, только в Южном отделении. Приезжал в командировки часто, надо было нахватываться идей и путей их практического осуществления у ведущих людей в Москве и Ленинграде, и каждый раз мы с ним встречались. Если в Москве. Сразу, как будто любимой женщине, звонил ему на работу из автомата, Коля меня встречал у метро «Кропоткинская», шли к нему, в Чистый переулок, потом я ждал его, смотрел на занятых и озабоченных российских служивых людей, и мы сматывались под не совсем довольные взгляды сотоварищей и командиров. А нам-то что? Дружба выше. Если карьера главней не станет.
Сидели иногда в ресторане Речного вокзала, оставшегося от размашистых, нарисованных и высоких сталинских времён, на «Динамо» в шашлычной, шашлык с томатной пастой и кружками лука «по-русски-карски», ехали к нему в не размашистый и невысокий двухэтажный барак-общагу в Поваровку на электричке. Выпивали. Когда одни. Когда не одни. С сибирскими девчонками, приехавшими к каким-то соседям Кольки по общежитию, но не заставшими их на месте. Не простаивать же! Девчонки пили водку основательнее нас и не пьянели. Потом все лезли, проваливаясь по колено, по новогоднему пьяному лесу. Так мы с Колькой были пьяные. Кричали песни. Синяя крона, малиновый ствол…
Ведь это Колька пару лет назад приобщил меня к Окуджаве. Кто бы подумал! Там саксофоны, гитары, городское образование, менталитет… А приобщил простой Колька. Из села Малышево. Он и в Москве, когда гуляли по ночному зимнему, дымящемуся на морозе, бассейну «Москва», а я восторгался, обронил, что построена-то эта купальня на месте разрушенного храма. Он и Тулуз-Лотрека показал.
Потом сибирячек отбивали от нас подоспевшие их хозяева. Холостяцкое бытьё его в Поваровке. Приземлённые бытом люди. Бытом? Комната на первом этаже. Когда надоедало, ну, было такое настроение, Николай выбрасывал немытую посуду в снег, через форточку. Благо всё под рукой: снег, форточка, настроение. - Весной отойдёт, отмоется, достанем. Потом, лет через восемь или десять, ему выделили комнату в новой трёхкомнатной квартире. Дождался. Там же, в Поваровке. Советские штучки: две комнаты дали молодой семье, а одну - ему, холостяку.
Полевые сезоны у геологов-геофизиков бывают в разное время, и вот холостяк остаётся один в квартире, даже без коменданта, с чужой молодой женой. И что ему делать? Колька вёл себя пристойно. Они до её замужества немножко встречались и всё. Сейчас ни-ни. Но подозрительный муж всё же срочно выписал откуда-то из деревни старуху-мать, которая ничего не видела, но очень хорошо слышала. И вот она стала шуршать по стенам. Шуршала, шуршала. Я там тоже пару раз ночевал. Всё-таки хотелось Кольке, чтоб была своя, хоть такая. Вообще-то он давно уже кантовался в Москве, когда был не в экспедиции, в общежитии появлялся не так уж часто.
Где-то познакомился с шустрой девчонкой из Саратова. Она тоже приехала покорять Москву. И у неё это лучше получалось. Потому что она сразу пошла не кости мамонтов искать, а работать в паспортный стол. Куй железо, не отходя от кассы! Держи руку на пульсе времени. Вдруг, какая бабка одинокая окочурится? Говорили, что даже есть саратовская мафия, которая друг дружку поддерживает. И у девчонки уже была жилплощадь. Не знаю, как уж она называлась. Может, даже служебная, чтоб не цеплялись. Так что Колька месяцами жил на Старом Арбате, недалеко от театра Вахтангова. Там были длинный общий коридор с кухней посредине, почти неприемлемый туалет в дальнем конце и коммунальные весёлые соседи, которые всё расскажут и подскажут. Посочувствуют вовремя. «А к твоей Светке…» Светка ещё фотографией занималась. Они, наверное, в изобразительной студии познакомились. В прежние годы я ночевал пару раз на Арбате, когда Светка отсутствовала по причине временного отъезда на родину. А, может, когда и не отсутствовала. Комнатка была слегка перегорожена, и сразу за дверью, в первом отделении, Колька на всю ночь зажигал лампу и направлял её на дверь. – «Клопы по свету из коридора не лезут». Раньше много их везде было. Клопов-то.
Вот, как не сложилось у меня с Викой в тот осенний понедельник после первых писем, так я стал думать, куда ноги вострить. Вариантов было два. Настроения – ноль. Представь: приехал из Минвод к любимой, а она исчезла, ничего не сказав. Две копейки ещё нашлись. Упали: «Добрый вечер! Рад тебя слышать! Это Юра из Баку. Что нового? Колька пишет? Вернётся скоро? Я сейчас в центре. Можно мне подъехать к тебе?».
Если бы был у меня защитник, то он бы сказал, что глазами и словами ко мне подъезжали на несколько лет раньше. И при Кольке. У Светки была такая же центровая подружка из Саратова, которая вышла замуж за одноногого инвалида, проживавшего в однокомнатной квартире у метро «Аэропорт». Это ей обошлось в семь тысяч рублей. Такие цены тогда были. Про подружку я узнал в один из приездов. И туда мы все поехали: я, Колька, Светка. С бутылками и яствами. Быстро наелись-напились, и тут выяснилось, что подруга Кольки почему-то оказывает предпочтение мне. А живёт с ним! Уже давно. И пьяный Колька (мы редко так напивались) с горя ли, с радости ли уже готов был залечь вместо меня с хозяйкой. Высокая хозяйка страшненькой не была, и как-то предполагалось, что, может быть, я выведу её из некоторой депрессии, в которую она попала после группового изнасилования своими друзьями из музыкального ансамбля, ещё в Саратове. Друзья хотели в свою очередь ей тоже помочь и устранить некоторую, начавшуюся уже проявляться в общении с мужиками, холодность. Легли мы все четверо в одну постель. Но пьянство отключило все, даже основные инстинкты. Я пытался что-то ещё изобразить то с одной, то с другой, но были невменяемые. Утром разошлись, но след остался. Как Светка кричала в прихожке Кольке: «А мне нравится Юра! Я хочу быть с ним! Отстань от меня!». Было тесно, невозможно было протиснуться, чтобы не прижать кого-то. И Колька вроде был согласен. Но остался влажный след в морщине.
След, Вика, две копейки, одна бутылка шампанского. Предательство подъехало, раскинув ноги. Получилось один раз и не вкусно. Ворованное. Колька когда-то, когда только они познакомились, написал мне по свежим восторженным следам, что хозяйка она, может, и никудышная, но е…тся – золотые ручки. И я всё тогда думал: «Где же эти золотые ручки?! В чём они заключаются?». Просто надо было испоганить всё.
Они ещё после жили какое-то время. Не это столкнуло с обрыва. Был ещё день рождения Светки в том доме на Арбате после того, как закончился памятный для меня 84-й год. И я опять случайно (или нет?) попал в командировку. Был месяц январь, мело во все пределы, я поехал на какой-то московский рынок и случайно достал ландыши. Очень этому удивился, и было приятно нести под полой спрятанный букетик и преподнести. Компания была большая, разномастная, шумная, хорошо пьющая. Там были как будто художники, поэты, но никому до этого не было дела, потому что все напились. Скоро стало не до ландышей. Разбредались по коммунальному коридору, соседям, кухне, кого-то тошнило в туалете. Я поехал ночевать с одной обретённой знакомой в её общежитие семейного типа (у неё была отдельная комнатка), Колька пошёл проводить нас. Когда он вернулся в заснеженный подъезд и поднялся в квартиру, оказалось, что его там не ждали, забыли про него. И даже непосредственно у себя в комнате, где по счастливой случайности больше никого не было, Светка сидела и готовилась недвусмысленным образом к производству одного из видов сексуального сношения с одним из добрых молодцев. Коле это не очень понравилось, он выступил, и его втроём били, после чего он некоторое время находился с опухшим чёрным лицом в больнице на Ленинском проспекте. Возможно, 1-й градской, куда годами раньше я ходил обедать в больничную столовую, поднимаясь по склону из парка Горького, там ВНИИГеофизика арендовала помещения в Зелёном театре. Пар из котлов, непонятные котлеты, неопрятные халаты, подносы в тумане, рядом морг. Я ходил его проведать опять в ту же больницу. Коля грустил и рассказывал, как было дело. Вот после этого всё.
Уезжал он в экспедиции на полгода. И жениться, кажется, не собирался. Хоть и нравилась. Потом она получила ещё квартиру, лучше, изолированную, вышла замуж, родила ребёнка. Всё у неё хорошо. Коля умер.
5. ПОСЛЕДНИЕ ПИСЬМА.
Итак, в понедельник я ночевал на Старом Арбате. Встал утром, умылся, попрощался со Светой и ушёл. Меня торопили? Или, наоборот, просили подождать, пока все разойдутся? Чтоб не видели. В коммунальной квартире все разойдутся?! У тебя был чемодан или всё в сумке? Если чемодан, ты его должен был сдавать в камеру хранения. Не помню.
Надо было добивать ситуацию с Викой. Завтракал где-нибудь на улице? Часов в 10 -11 позвонил на работу. Гудки. «Здравствуйте. Простите, пожалуйста, можно будет Вику позвать к телефону?». Пауза. Подойдёт или нет? Тянется. Сейчас бросят. Подошла: «Ой! Здравствуй! Ты можешь сейчас подъехать?». Подъехал. Долго смотреть не полагалось. Она? Она! Можно было сжечь. Отвернулся, спрятал полыхающую самолюбивую радость, говорить при всех не полагалось. Вышли. Зацеловать всю? Корявые, обрывающиеся слова. Молчи! Пальцы, плечи, волосы. Жить во вторую ночь мне было негде.
Поехали к Останкинской башне. Там рядом была гостиница. «Северная»? Устроился. Это всё больше Вика. Но Вика в номер не зашла. Не пустили? Номер был, кажется, не одноместный. Дали картонную жёлтую карточку проживающего. Она у меня потом лежала в нагрудном кармане пиджака. В бакинском шкафу. Перекладывал из одного кармана в другой по мере изнашивания пиджаков. Я её выкинул за ненадобностью только год или два назад. Решил: не надобна. Уже всё. Пригодилась бы сейчас. Жаль. Чутья совсем нет. Можно было бы посмотреть, сколько дней я там прожил. Ничего у нас с Викой в гостинице не было. Потом мы, конечно, пошли в город.
Один раз я покупал ей розы у Детского мира. Возможно, в день встречи, во вторник. Целовал на виду.
Другой раз мы шли вниз по Горького и встретили Наталью Селезнёву, которая смотрела на нас. Там сразу, если свернуть направо, кажется, это улица Огарёва, была двухэтажная стекляшка-кафе. Заходили покушать?
В третий раз мы ездили в Поваровку на электричке. Но не к Кольке. Кольки ещё не было. Я потащил её в геофизический вычислительный центр. Кажется, это было к концу недели, когда она стала нервничать от близкого расставанья и спросила, можно ли мне здесь найти какую-нибудь работу. Тут-то я про себя через какое-то время запел про «дорогую мою столицу». Мы зашли в центр, она стала меня ждать в общем коридоре, все на неё пялились. Маленький цветок лежит в пыли… Конечно, наша парочка выбивалась из повседневности. И так просто, и плюс печати на лицах. Чего же там больше? Любви или самолюбия? Самолюбие – это тоже любовь. От тебя идёт свет, от неё идёт свет, и происходят отражения. Мы смотрим с благоговением на икону. Отражение благое на нас. Это плохо? Люди! Любите друг друга, как самих себя! Да? Теперь буду знать. Полюбить себя что ли? Давно не любил.
Руководитель вычислительного центра, почти мой ровесник, Липовецкий сказал, что работу мне можно будет найти, а с проживанием - поглядел на мою руку с обручальным кольцом на левой руке, подумал о разводе, улыбнулся - наверное, у меня проблем не будет. Я ему не стал говорить про жену в Баку. Развод будет через три года. Мы опять схватились с Викой друг за дружку. В Москву! Каталось солнышком счастье между сидений в вагоне, подпрыгивало. В ушки целовало.
Один раз мы ездили к кому-то из девчонок на дачу. Маленький такой теремок. Скорее всего в выходной. А как иначе? Опять электричка. Уезжали со станции Вишнёвка. Есть такая в Москве? Наша пара, потом, наверное, Лилька с Андреем, как я понимаю из писем, имён уже сам не помню, и ещё пара. Был мангал, заброшенный к осени домик, мясо и выпивка. Лилька - её лучшая подружка. И такая же броская. Но выпендрёжа меньше. Глаза чуть у меня разбежались. Стало двоиться. Наверное, они ещё тогда не собирались с Андреем жениться. Помню, мы сидели с Викой на тахте, чуть поодаль от остальных, на коленях у нас лежали альбомы, и Вика показывала мне, надо же, фотографии своих родных, далёких и близких. Она привезла альбомы с собой. И после этого вы будете говорить мне, зачем я пел про золотую мою Москву?! Потом мы поели и выпили, на тахту уже забрались все, и я почему-то обнимал за талии сразу двоих: Вику и Лильку. А третья девчонка говорила: «Смотри, Вика, упустишь!». Потом Вика тащила меня на второй этаж прелюбодействовать, но я не подписался. У меня же высокие чувства. А тут лезть, возможно, скрипеть или кричать, а другие слушать. Нет, нет, не пойдёт. - Хорошо, ваша цена. Мне хватало её красоты и очарования. Куда спешить? Вся жизнь впереди.
Потом мы возвращались поздно вечером домой (ведь напечатал «домой»! И даже не задумался). Вагон был пустой, и мы были счастливы. Она золотая-золотая, губы розовые, глаза сумасшедшие. Осенние листья, какие-то цветы с грядки, мы обнимаемся, на мне тёмно-синий берет, надетый а ля маршал Монтгомери (на этикетке берета так и было написано – «Монтгомери», но тогда я не знал, что это маршал, а теперь уже забыл, что про него дальше. Европа, второй фронт). Почему берет помню? - Я его почему-то надел как маршал: края не подвернув внутрь, как обычно, а вывернув ободком наружу и замяв на одну сторону.
Несколько раз я провожал её в Кунцево. Кунцево было для меня как Алиса в стране чудес. Я не знал, где оно находится. Только теперь посмотрел, увидел, что на северной стороне, недалеко от моих родственников из Щукино, рядом с Рублёвским шоссе, поэтому Вика там где-то плавала то ли в канале, то ли в водохранилище. Можайское шоссе. Нет, не пошла Москва моя. Она там жила. Мы шли через переход над железнодорожными путями. Опять железная дорога! И фамилии у них одинаковые! Вам не кажется, что вот эти переходы создают какое-то ощущение приподнятости, отрыва от земли (как это верно подмечено!), зыбкости. Дымка, перекличка паровозов, локомотивов, неживые фонари, ты над ними качаешься на досках, мёртвый блеск проводов. Иллюзия всего, неустойчивость.
Старые дома-пятиэтажки, старые улицы. Мягкая тихая листва под ногами. Почти темно. Света мало. А как со Сталиным? Как у него со светом было? Прощание в потёмках. Негромко. Вдруг мама? «Запоминай: к нашему дому надо идти вот так».
Я был у неё дома. Днём. Мама на работе. Опять не помню. Были розы. Были какие-то интеллигентские шкафчики, стулья. Была скованность. Отчего не быть. Была обнажённая Вика. Красивая, средних размеров грудь. Рука закинута за голову. Ещё рядом млечно-розовую раковину положить. Рыжеватые волосы там, где положено. Несильный, приятный запах пота от волнующегося молодого женского тела. Но всего опять не было. Почему? Не помню.
В гостинице я ночевал одну или две ночи, Вика через кого-то (через Лильку?) договорилась, что я буду жить на квартире, которую снимают знакомые ребята-фарцовщики. Это будет стоить столько-то. Хорошо. За пять (?) дней сорок рублей. Сорок рублей стоил билет на самолёт Баку-Москва. Место в советской гостинице тогда стоило два-три рубля в сутки. Зато ты один в квартире. И Вика будет приходить. Но не пошло так, как думалось. Фарцовщики оказались весёлыми ребятами, неустойчивыми в своих обещаниях, так что вскоре они заявились ко мне на квартиру, посидели, выпили, вытащили меня в ресторан: «Чего одному сидеть? Пошли с нами!». Были чужие улыбающиеся девочки, танцы. За меня заплатили. Видно было, что денег много.
Одну ночь, когда я уже спал, пришёл главный пьяный арендатор, назовём его Фимой, и завалился на соседнюю лежанку. Опять спали. Утром всклокоченный Фима допохмельным голосом попросил меня посмотреть вокруг, и тут я увидел, что батарея отопления рядом с моей кроватью завалена сотенными бумажками. Фима жалостливо попросил собрать их и принести ему. У него самого сил ещё не было. Специально? Мне ещё этого искуса не хватало. «Вчера мы с ребятами… Деньги промокли все». Я стал медленно собирать деньги, про себя думая, о гипотетической возможности умыкнуть некоторые. Штуки две. Тут в Москву прилетел на одну такую. А тут небрежно раскиданные десятки их. Бумажки некоторые завалились между стеной и батареей. «Вот сейчас, сейчас…какую-нибудь не замечу. Что он помнит, сколько их было?». Но так и не смог. С нескольких раз, но собрал все. «Жора, посмотри, там, кажется, ещё есть» - «Правда? Сейчас посмотрю. Действительно». Фима пересчитывал проясняющимся для этой цели умом. Ещё видел я, как они между собой при расчёте, кто, сколько потратил за ресторан, чуть не подрались из-за одного рубля. При этом обо мне не упоминалось. Что я был там за их счёт. И уяснил, что богатым людям так надо. Чтобы денежки целее были. Как физическая гимнастика. «Завтра, - Фима раскачивает крыло машины на рессорах, - куплю её. Как? Хороша?! А цвет?». Люди годами стояли в очереди за такими, годами копили, а тут – «завтра». Мне оставалось только молчать и понимать, что есть где-то рядом совсем другая жизнь, которую ты не знаешь и не узнаешь. Хоть и старше. Вечный баланс: «Что купить? Что важнее сейчас? Что нужнее? Килограмм клубники в начале лета или книга Гердера?» - Да купи всё! - Откуда?
Итак, один вечер я был точно без Вики. А другие? Случившаяся, наконец, у нас близость была на этой квартире. Один раз. На кухне, задымленной сигаретами до ужаса, сидели фарцовщики и играли в покер. Кричали. А мы с Викой уединились в спальню. После того, как она пришла, поприветствовала знакомых и все немного выпили. Их крики были слышны и через стенку. У нас было тихо. Тело было красивым. Мы стояли на коленях на тахте и что-то выделывали. Она слегка стонала. Я потом спросил (зачем?): «Кто лучше? Я или тот актёр?». Да, видно она говорила мне, что у них было сразу после знакомства разок и всё. Она сказала, что никогда не сравнивает своих мужчин. Достойный ответ на недостойный вопрос.
Ребята потом с меня денег не взяли за квартиру. Или не все взяли. Из-за нарушения договорённости.
Примерный отчёт о проживании в Москве. Мог напутать.
Пн – Света. Вт – встреча, ночь в гостинице. Ср-ночь гостиница? Тебя выселили из неё? Чт- у неё в гостях. Ночь где? Поселился у фарцы? Пт-фарца, ресторан, ночь. Сб-дача, ночь фарца, деньги. Вс-фарца, Вика там.
В понедельник я улетал. Восьмое октября. Понедельник.
Мы стояли как свечки на трамвайных путях с Викой. Я держал её за руку. Вика была в пальто. Я держал её выше локтя. Пальто было тёплым. Мы прощались. В левой руке у меня были розы. Много роз. Потом у неё в руках. Потом я прижал её к себе. Две пары трамвайных рельсов вначале спускались, потом плавно поднимались. Между парами рельсов стояли высокие железные столбы с руками, которые держали трамвайные провода. Столбы тоже спускались, потом поднимались. Там были какие-то огромные плавные холмы. Никогда ни до, ни после не был в этом районе. Где-то там недалеко был институт, куда надо было идти на занятия. А мне улетать. «Наверное, я скоро вернусь». – «Приезжай поскорее». Мы прощались.
(7). Здравствуй!
Твои розы не давали мне спать всю ночь, и я встала совершенно разбитая. Мне очень странно не слышать твоего голоса, не видеть твоей насмешливой улыбки. Юра, милый, всё было так хорошо, что я и представить себе не могла. У нас сегодня сильный, сильный ветер – небо ярко голубое и очень быстро плывут громадные облака. Это создаёт жуткое ощущение головокружения, а мне наверное это состояние теперь будет присуще.
В институте вчера было всё нормально, я всё уладила, но весь поток (а уж мои девчонки, тем более) ахали на мои розы. Лиля пригласила нас в четверг к себе (надо же до конца использовать родительский отпуск), мне кажется я умру там, тебя будет очень не хватать.
Письмо тебе продолжаю уже дома. Я сегодня не учусь, мама уехала стричься, а я в шоке от твоих роз. Они почти полностью распустились, аромат по всей квартире. Сочетание цвета совершенно безупречное – розовые и тёмно бордовые, а алая – как кусочек яркого пламени. Спасибо, тебе милый.
Украдкой время с тонким мастерством
Волшебный праздник создаёт для глаз.
И в то же время в беге круговом
Уносит всё, что радовало нас.
Часов и дней безудержный поток
Уводит лето в сумрак зимних дней,
Где нет листвы, застыл в деревьях сок,
Земля мертва, и белый плащ на ней.
И только аромат цветущих роз –
Летучий пленник, запертый в стекле, -
Напоминает в стужу и мороз
О том, что лето было на земле.
Я сегодня настолько выбита из нормы, что даже на вопросы отвечаю после того, как переспросят. И все время ловлю себя на мысли, что придётся ждать новой встречи очень долго, и первое, что мне стало недоставать – это твоей руки.
Сейчас услышала арию из «Любовного напитка» Доницетти и тихо схожу с ума.
Вчера так и не дописала письмо. А сегодня Оля меня расстроила до слёз – ты звонил, меня не было, и до дома я ещё не доехала, потому что встала на Белорусском за виноградом (есть кроме ничего не могу). Ну отчего я стала такой глупой, как я могла не почуствовать ( «в» в «почувствовать» зачёркнуто. В скобках: Стала делать идиотские ошибки), что ты позвонишь. Прости меня, Юра. Ольга правильно у тебя спросила про работу, я вся издёргалась, как у тебя, что, как ты долетел, как дома?
(Примечание моё. 2013. Обратно я летел на аэробусе ИЛ-86. Самолёт был большой, с тупым носом. На набранной высоте дул сильный встречный ветер, наверное, тот же самый, который на другой день спустился с высоких небес к Вике в Москву и гнал быстрые облака. Самолёт с его носом кидало во все стороны, и я ждал, когда развалимся. Наконец, пилот догадался запросить другую высоту полёта, и мы поплыли.)
Я не хочу ни на какие пьянки (я не пойду сегодня к Лиле, пойду в институт), мне стало тошно слушать Олькины бредни про Лизаровича (?), я только сейчас начинаю понимать как мне стали нужны твои письма. Но надо набираться терпения и ждать. До меня дошло, что всё остальное будет идти рядом (учёба, работа), но волновать меня уже ничто кроме тебя не будет.
(Примечание моё. 2013. Не слишком красиво у неё? Я всю жизнь ждал таких слов от женщины. И вот они пришли. Почти что «Прощай оружие»: «Понимаешь, милый, я счастлива, и нам хорошо вдвоём. Я очень давно не была счастлива, и, может быть, когда мы с тобой встретились, я была почти сумасшедшая. Но теперь мы счастливы… Может быть, тебе не нравится во мне что-нибудь? Ну, что мне сделать, чтобы тебе было приятно? Хочешь…». Только я не сочинял её писем в отличие от Эрнеста. Ни полслова.)
Вспоминаю каждый наш день, перебираю все свои слова и поступки, всё ли верно, я не хочу тебя терять. Найти и потерять, это куда больнее, чем не находить вовсе. Хотя и этого я себе представить не могу. Я благославляю свой нахальный поступок в мае – я понимаю, ты можешь сейчас подумать, ну вот в письмах она опять стала вольнее, чем на самом деле. Но ведь ты не знаешь, как я себя ругала за то, что попросила пощады в понедельник. Как я посмела в чём-то отказать тебе. Когда ты был рядом, мне казалось – это будет вечность, а вот уехал – и страшнее потери и не бывает. Как могло случиться, что я потеряла голову лишь когда поняла, что ты уезжаешь? Перечитала все твои письма – каждое слово звучит иначе, всё воспринимаю совсем по-другому, все образы зримы и ощутимы. Они оказались намного сильнее теперь. Выход один ждать, ждать и читать – пока воспринимаю только Шекспира, да вот в Брюсова залезла
Расстались мы. Ещё в глазах вся нега
Желанных глаз; всё может губы сжечь
Яд милых губ; прикосновенье плеч
Всё сладко пальцам…
Пиши скорее, пиши обо всём, мне важно всё, каждая мелочь даст мне тысячу ощущений, каждое написанное слово теперь имеет свой голос, твой голос. Только я пришла к выводу, что будет лучше, если ты тоже будешь писать До востребования 127254. Мне совсем расхотелось, чтобы хоть кто-то знал о тебе. Эта почта возле работы и забегать туда мне совсем не трудно.
(Примечание моё. 2012. Странновато звучит её предложение опять писать на «До востребования»? Добрые и красивые бабушки давно в курсе, полнейшая любовь и вдруг это предложение. Добрые и красивые бабушки в курсе новейших дел, меня не касающихся? - Не слишком ли ты подозрителен? Тут такое письмо, а ты? – Да это я сейчас, спустя много лет. Тогда не было этих подозрений по каждому поводу. Тогда – полёт. Из-за этого, из-за захватывания духа, мало помню, куда ходили, что делали, что говорили. Сейчас ищу, пытаюсь найти. Ответить на вопрос: Почему? Почему у нас до конца не складывается, когда всё красиво? Я начал смотреть на события, встречи глазами не только своими, но и своей маленькой женщины, которую обрёл и не думал терять. Москва становилась моей. Я сказал ей об этом. Не Москве, а Вике. И она задумалась, наверное, как раз в том направлении: «Надо будет прописывать, жить, наверное, в бабушкиной квартире. Эти хлопоты. А он совсем не богат, как оказалось. Почти беден. Это по мне?» - это быстро проносится в голове. Может, даже и не мыслями, а так, обрывками. Как потрёпанные облака.)
Мама пристала ко мне, хочет чтобы я сделала короткую стрижку, но я же помню, что тебе и мои волосы казались короткими. Так что, как скажешь, так и сделаю.
(Примечание моё. 2012. Обратите внимание на последнюю фразу о стрижке и моём желании.)
Ну вот пока всё, правда я ещё могу написать что мне без тебя плохо, что страшно скучаю, но боюсь тебе надоесть, так что пиши, пожалуйста, очень жду, целую, Вика.
11.10.84.
Прошла ещё неделя, и вот оно, письмо номер восемь.
(8). Добрый день, мой милый!
Хотя, какой же ты мой? Я правду тебе сказала, когда ты звонишь, у меня даже глаза цвет меняют (это Олька смеётся), а чуть время пройдёт, и меня сверлить начинает немыслимо страшное чувство, что рано или поздно ты подумаешь о том, что у тебя уже большой сын, его нельзя оставлять без отца, и жена, какая бы она не была, ты прожил с ней десять лет, и так или иначе она близкий тебе человек. А я – просто глупая девчонка, для тебя эпизод в конечном итоге. Помнишь, я когда-то тебе в электричке сказала: «Меня оставить вправе ты мой друг, а у меня для счастья нет заслуг». Наверное это так – ведь у неё больше сил удержать тебя, чем у меня. Казалось бы, я должна витать в небесах, узнав, что ты приедешь – что ж, я и витала, первые полчаса.
А потом мне всё показалось странным: и то, что я должна беспокоиться о квартире; и то, что ты мне не веришь (ведь ты приезжаешь для того, чтобы я не побежала ещё к кому-нибудь); и то, что ты требуешь от меня ссоры с мамой (ночь есть ночь). А сегодня, после того, как я спала одна в пустой постели, помня каждое твоё прикосновение – я готова поругаться со всем светом, готова всё к дьяволу бросить. Я хочу тебя видеть, хочу говорить с тобой, и мне кажется, что я буду скучать, даже если ты выйдешь купить сигарет (помнишь у Шоу в «Вечере в Византии»). Я никак не доберусь до «Чёрного принца» …
…Вчера была среда, так я не знала, что в неё уместить – и готовить, и стирать, и вязать надо. А спать, знаешь как хочется. Утром вылезти из-под одеяла – хуже каторги. А ещё нужно в ателье – за пальто, шерсть на шапку купить, волосы отрезать (пока они дыбом не встали по поводу катастрофической нехватки времени – но это всё равно с твоего разрешения). Вот мне и кажется, что я скоро с ума сойду. А стоит вспомнить твои поцелуи, так ко всему прочему у меня начинает кружиться голова.
В воскресенье Лиля устроила прощальную гастроль (родители приезжают). Все были очень пьяные, кроме нас с Маринкой (у Лёньки даже носки были в рябиновой настойке). Они все передают тебе привет и зовут меня на ноябрьские в какой-то дом отдыха (на все три дня), но что я буду там делать – Маринка с Лёнькой, Лиля с Андреем (всё-таки мы своего добились, они вместе), а мне подбрасывают Силантьева. Но я никого кроме тебя не хочу. И ехать не хочу. Юра, милый, мне так без тебя плохо, господи, ну чем же я виновата, ну отчего ты так далеко! Мне кажется, что время остановилось и даже не собирается идти дальше. А я никогда его ещё так не торопила, как теперь. У нас совсем холодно, снег (правда немного) скорей бы зима, Новый год, знаешь, говорят с кем встретишь, с тем проведёшь год.
Ты помнится хотел узнать, что я такое негативное собиралась тебе сообщить – что ж попробую, тем более, что жизнь и природа нам изредка мозги-то вправляет. А мне – так вовсе на пользу. А то уж слишком я розы твои целовала, про шипы забыла. А жизнь – умница – вылила на меня ведро холодной воды. Недаром я тебе говорила, что плохо себя чувствую. Отправилась к врачу, а там мне рассказали массу интересных вещей – боком мне твои развлечения в поле вышли. Ну да чисто физически – это не проблема (4 таблетки фазижина), а вот морально… Ты мне семинариста забыть не можешь, а мне что же делать? Но я даже не собираюсь тебя упрекать, это я тебе просто к сведению, для твоего же здоровья – Trichomonas vaginalis. Но это всё ерунда, а вот если ты не приедешь 27-го мне будет очень скверно. Но я прекрасно понимаю, что тебе это совсем не просто.
(Примечание моё. 2012. Я собирался ещё приехать спустя пару недель, 27-го октября. Так выходит из письма.)
Не сердись на меня. А то вновь решишь, что я капризами тебя мучаю. Это ведь не так, видишь, как я быстро отошла. Нашла в себе силы не вспылить. И пиши, ради бога, пиши скорей. Хотя, как я поняла телефонные разговоры тебя больше устраивают. Ну да мне-то всё равно, поступай как тебе удобнее. Мне лишний раз услышать твой голос тоже хочется. И всё же, пиши, очень скучаю, целую Вика.
(Примечание моё. 2013. Что это было? Провокация? Правда? – Я о сообщении с таблетками. Если правда, то как мне быть? Если это у меня не от Светки, а у неё от меня, то, что делать с Колькой?
В январе 85-го, до дня рождения Светланы, я, встретившись с Колей на арбатской квартире, спросил его безмятежно: «Как съездил в экспедицию? Как здоровье?». Что тут такого? Давно друга не видел. Встретились. Почему бы не спросить? Хотел посмотреть реакцию. Что, мы трихомониаза не видели? В том-то и дело, что для мужиков он бессимптомный. Один приятель наставлял, что перед тем как с незнакомой женщиной, он раздвигает ей ноги и неназойливо изучает быт на предмет покраснений, высыпаний или запаха гнили, но я как-то до этого так и не добрался. Что, он верит, что Светка по шесть месяцев у окошка сидит? Как Сольвейг? Могла чего-то и прихватить. «Понимаем, прощаем на этот раз». Оттого и не женился.
Но Коля от моего вопроса весь дёрнулся и ничего не сказал. Только мгла пробежала. Или было ещё что, посерьёзней? Не мной принесённое. Тогда ты зачем дёргаешься от вопроса друга? «А к твоей Светке…» - «Брысь отсюда!» - «Хорошо, хорошо. Только сам думай».
Я тогда сделал вид, что не заметил её прискорбного сообщения. К этому сообщению о таблетках были ещё моя жена, с которой всё ещё иногда случались у меня сладкие, мучительные грехопадения, и одна женщина из пятигорского института. В сентябре, наш полевой сезон на Кавминводах приближался к своему завершению, нас пригласили на преподавательскую вечеринку. Пригласили случайно: мы шатались в выходной по городу, кого-то искали в институте, но не нашли. Наша банда не очень подходила для преподавателей. Больше для общества «Трудовые резервы». Пригласили из-за дефицита в мужчинах, созданного не нами, а поступающими на иняз студентами преимущественно одного пола. А тут вечер и неожиданные геофизики подвернулись. С шутками. Говорят, геологи – романтики… Как не проводить после вечера? Женщина оказалась одинокая в двух комнатах, с маленькой дочкой, мамой, живущей отдельно, и несколько нервная. Тут ещё постоянные сборы на выезд за пределы нашей родины. На Запад. Я несколько раз был у неё. И как звонить? Что сказать? Стиснул трубку, смотрел на диск. А она домашняя, нервная. Сидит почти взаперти. Ошарашена известием. К чёрту геофизиков! Позвонил, понимая, что звоню в последний раз. Но позвонил.
А с Викой… Даже и не знал, как себя вести дальше. Проехали. Тут тебе такие письма шлют, а ты. Приносишь на первое свидание.)
18.10.84.
Ха, сегодня твой день рождения, дай мне чуть-чуть поязвить и пожелать тебе здоровья.
Георгий Прохоров (из современной переписки в Одноклассниках с одной старинной знакомой):
11:48 2013
Доброе утро! В Баку дождь. Почти снег. Шутю, но почти шутю. Я не в состоянии сравнивать Барнета и Ромма. Тебе виднее. Мне пока нет. А женщины убегают - чёрт их знает почему. Может, Миша просто бабником был больше, а Боря - жизнь клал за кино. Я всё пытаюсь в себе разобраться, в своём бабничанье. Вспоминаю даже Грозного, как он на смертном одре пристал к невестке (жене сына), когда она пришла к нему попрощаться, а она оттуда выбежала в смятении. Почему я Кольке изменил…
Ещё, когда «Тараса Бульбу» изучали в 5-м классе, я в некотором, почти младенческом, смятении открыл, что похож не на законного героя, Остапа, а на Андрия и побегу за красивой юбкой. Таинственной панночкой. А как же Родина-мать?! И было мне горько от этого. Но я был отличником и своё падение держал в секрете. «Так, ребята, давайте теперь разберём характеры Остапа и Андрия в сравнении». «Я тебя породил, я тебя и убью». Вот как. Мы все, почти все, рано или поздно убегаем от матери к панночке.
(9). Здравствуй, Юра!
Вот уже и праздники прошли. Получила сегодня твоё письмо и мне показалось, что более нужных слов, чем ты написал – не найти. Мне сейчас трудно что-либо ласковое написать, просто в голове ни одной мысли не бегает. В 4 часа утра 7-го встала и уехала с нашими к Лильке в глухую деревню. Это так далеко, ты и представить себе не можешь. Сначала ехали на электричке почти три часа (Горьковское направление, под Владимир), потом минут 20 пешком до поворота на шоссе и ловили попутку, ехали минут 30, а потом ещё 4 км пешком по грязи по самые ушки. Пришли – совершенно пустая деревня (11 домов), тишина мёртвая, нас было 7 человек – Лиля, я, Галка, Андрей Лилькин и ещё трое ребят. Очень много было и еды и бутылок. Лилька купила в деревне молока (мы его потом с печёной картошкой). В доме русская печка, я спала между прочим на ней, (одна) Силантьев ночью полез – я его скинула, грохоту было. Правда и сама вся в синяках – жёстко. Но было конечно очень весело: и гитара и магнитофон. Вообщем обпились, обкурились, наплясались, объелись и страшно устали. Я ещё никогда так не уставала. Приехали в Москву – у меня было такое ощущение, что я не была в городе вечность. Вот такие у меня были праздники. Сегодня как подумаю о том, что семь дней работать, дурно делается. Хотела взять больничный, да что-то даже насморк не подхватила.
(Примечание моё. 2013. Она всё-таки взяла бюллетень, а «даже насморка не подхватила». Тут начало новых встреч?)
Правда, печка конечно поджарила меня.
Да перед праздниками ходила в кино на «Чучело» - страшный фильм, обревелась. Девочка эта играет великолепно – если будет возможность, обязательно посмотри.
Ты боишься быть назойливым? – Вздор. Услышать твой голос для меня как тяжёлый плеск волны. Накатила, захлестнула с головой, вымочила до нитки и отступила. Вот только ночью конечно не надо. Раньше времени маму беспокоить не стоит. А то что не прилетел обратно – не хочу лгать, хорошо. Слишком много сил ты у меня отнял. Была очень измучена. Голова пуста, в сердце пусто – а вот сегодня получила письмо, и дрогнула, прочла, и слёзы…
(Примечание моё. 2012. Я стал бояться быть назойливым. Что, уже мне можно бояться? Видно ли это из писем? Или здесь не хватает разговоров по телефону? Где голос не обманет. Пауза, взглянула в окно, придумала, что сказать, вздохнула, улыбнулась слушающим девчонкам.)
Верю ли я тебе? – верю! Это-то и страшно. Не могу ни на что решиться, но то, что верна буду, знаю наверное. Когда совсем плохо будет прилечу к тебе на выходные.
(Примечание моё. 2012. Эта фраза - загадка. Ничего из сказанного не было в дальнейшем. Зачем же было так говорить? Неужели верила?)
Маринка уже обсуждает как будем встречать Новый год. Мне приятно, что тебе не всё равно как я провожу своё время – Новый год буду с тобой, хотя бы в мыслях. И напрасно ты сомневаешься в моей нравственности.
А вот стиль твой меня наоборот восхитил, и вообще всё твоё письмо прелесть, и стихи, а если это по отношению ко мне, тем более… Это так близко к моему любимому Рабиндранату Тагору.
(Примечание моё. 2012. «Прощание с осенью», в котором она увидела близость к Тагору, я написал в октябре 84-го. Ближе к концу. Выходит так. 27-го октября ни в какую Москву я не полетел. Что-то чувствовал или не сложилось? Пока отсылал письмо, пока дошло. 11-го ноября, в воскресенье, рабочий день после праздников, мне отправлен этот ответ.)
… А ещё я постриглась и довольно коротко, даже до плеч не достают волосы. Все говорят, что очень идёт, помолодела, смеются, аж до неприличия «пятый класс, вторая четверть» - это девчонки так моё «каре» называют.
(Примечание моё. 2012. В письме за номером 7 она писала: «Как скажешь, так и будет». Это о стрижке. Здесь даже намёка нет. Мелочь.)
Теперь о прозе. Я хотела, чтобы ты точно и подробно написал, что мне читать, а то я уже перезабыла.
(Далее текст незнакомым почерком):
11.11 Юра! Хотя заочное знакомство столь призрачно, но позволю обратиться к Вам по имени. Сейчас позвонила Вика и просила меня, дописав последние строчки её письма (которое она считает незаконченным), как можно скорее отправить Вам. Я её уговаривала, чтобы просто мне его надо отправить, но она просила дописать последние строки (они получились настолько идиотски казённые и писать мне сложно, как в чужое окно заглянуть, но просьба есть просьба). Вика на больничном с 11.11, видимо неделю будет лечиться, надо ей успокоиться и выспаться, так что эти дни она будет дома.
Закончить письмо мне невозможно, но пожелать Вам всего самого доброго и светлого – искренне хочется.
Оля
(Примечание моё. 2012. Вообще сама чужая приписка меня уже шокировала. Тут что-то у неё случилось. Или новое. Мужчина. Или хорошо подзабытое старое. Опять-таки мужчина. Наверное, так. Встретилось на пути. Причём тут Ольга, почему она должна была дописывать? – Тогда ещё хотела сохранять видимость. Вдруг сгодится на будущее?)
(10). Привет!
Если ты взялся за Пушкина, значит дело плохо. Значит любимый автор уже тебя не устраивает. Неужели я так сильно выбила тебя из обычной нормы.
(Примечание моё. 2012. Наверное, я всё острее чувствовал. Я понял из ничего, что всё. Хотя предыдущее письмо было, на первый взгляд, вполне хорошим. Тут и вспомнил Пушкина: «Раз он в море закинул невод, — Пришел невод с одною тиной. Он в другой раз закинул невод, Пришел невод с травой морскою». Только я написал вначале про весёлую морскую траву, а потом про пустую мёртвую тину. – У Пушкина шло нарастание к живой пойманной рыбке, а у меня – наоборот.)
И потом, это кому интересно ты дарил розы и твои уроки грамматики меня явно не устраивают, или это выход из создавшейся ситуации – ну и пожалуйста, пусть я древний и безграмотный человек, но то, что для тебя месяц уже срок (я имею в виду разнообразие твоего женского выбора) это я смогла сообразить. Что ж, если мне так легко найти замену в постели – ради бога. Вот только пить вовсе даже не нужно.
(Примечание моё. 2012. По-моему, она что-то здесь напутала, не поняла меня. Ни про розы, ни про измену. Не было тогда ничего. Наверное, написал несколько иносказательно. Или хотела напутать. А тон - жёсткий у неё. Что-то произошло.)
А вот по поводу круга моих интересов ты явно утрируешь – что-то маловато, но хотя твои художественные способности оставляют желать лучшего – всё вполне доступно (даже для безграмотных)
(Примечание моё. 2013. От Тагора до смешного – один шаг.)
Дома всё по-старому, в институте после болезни меня встретили как Клеопатру, с триумфом, а когда меня увидел мужской состав нашей капеллы, единственное, что я запомнила из восторженных выкриков: «Что за прелесть – эта Вика!». Так что тонус они мне подняли. Сейчас у народа единственная проблема – где встретить Новый год (с кем, уже выяснили; если нам удастся поженить Лильку с Андреем, мы будем рады). Естественно, в ту глухомань мы уже не поедем – оттуда просто не выбраться – перепьёмся и замерзнём. Значит надо искать что-то цивильное. Вот такие у нас сейчас легкомысленные заботы.
Теперь о твоих несбыточных желаниях. Юр, а ты уверен, что я тебе так уж необходима – мне кажется, что произойдёт та же метаморфоза – как только я одену фартук, и как только ты будешь меня видеть каждый день – развеется твоя сказка о золотой рыбке. Ведь розы прекрасны только пока цветут.
… А ещё мне подарили прелестного крабика, маленький, на груди теперь у меня сидит…
Ну довольно на сегодня, жду твоего более объёмного письма. Целую, Вика.
(Примечание моё. 2013. Письмо написано примерно 20-го ноября.)
(11). Здравств…(обрывал конверт не правильно)
Я прекрасно понимаю, что может быть разговаривала несколько с тобой резковато, но видит бог, ты сам виноват.
Ведь упрекнуть меня в безучастности ты не можешь, а сумасшедшей любви, которой ты искал, в наше время найти почти невозможно. Хотя может я и не права. Твой вариант посещения южного берега очень заманчив, но…
… Твоя последняя фраза сегодня о том, с кем и где я буду встречать Новый год полна такой злой иронии, что мне даже стало страшно. Как бы я не встретила его – я уверена, что мне будет не так уж плохо. И между прочим даже вдвоём с мамой мне не бывало скучно.
Мне очень понравились стихи Лорки, но опять же здесь не обошлось без твоих приписок. На это я могу сказать только, что у мужчин чувство собственности развито необычайно сильно. А уж если моё, - обязательно надо чтоб самое лучшее, и для этого «моё» надо переделывать по своим меркам… Но я опять наверное не права.
Но наверное, хватит скверного. Да и последние разговоры наши весёлыми не назовёшь, но это видимо от разницы в климате.
А сегодня у нас прекрасно, как ты и обещал, морозы кончились и дышится легко.
В прошлые выходные, а точнее в воскресенье, я была на замечательном концерте джаз-гитариста Алексея Кузнецова. Получила …. (обрывал конверт неправильно) с ним играл на ф-но И… …ль (Игорь Бриль?) (его концерты будут в январе, мне уже обещали билеты), встретила массу знакомых лиц, вообщем, прекрасно отдохнула. А завтра собралась на выставку какой-то безумно модной прибалтийской художницы. Так что мои сетования на страшную занятость быть может не очень обоснованы, но у меня всегда всё периодами.
А ещё хочу собаку, какую-нибудь огромную, быструю и злую. Но всё это конечно сплошные желания и ничего больше.
… А ещё я всё время хочу спать, фактически на ходу засыпаю - от выходных до выходных.
(Примечание моё. 2012. Обрыв фраз. Писать не хочет. Не хочет врать?)
Юр, ты не сердись на меня, ладно. Я наверное сейчас в спячку бы отправилась, была б моя воля, и не надо мне ни снега, ни Нового года. Так что не сердись.
Пиши, целую Вика.
(Примечание моё. 2012. Концерт Алексея Кузнецова вместе с Игорем Брилем и другими музыкантами имел место в воскресенье, 25-го ноября 1984 года в Олимпийской деревне, значит, она писала письмо примерно 29-го ноября – 1-го декабря.)
Здесь выступила на сцену со своим новым письмом Ольга. Письмо не сохранилось. Она мне написала, что ей стыдно за Вику, за её театр со мной, что она недостойна меня. Кто кого не достоин… Жаль, нет этого письма. Почему нет? Оно бы так много сейчас сказало.
(12). (Дописка ручкой на полях машинописной страницы)
Случайно получила твоё письмо, удивилась очень.
Просто промолчать показалось невежливым. Но я могу в ответ лишь послать один из всплесков моего нового романа! Это верно жестоко, но зато честно, а я всегда с тобой была честна.
(Примечание моё. 2012. В декабре 84-го я написал «Прощальное письмо» и отправил ей. «Письмо» стало «Отправленным». Только стих. Надеялся проверить? Может, ещё осталось? Что ж, тебе ответили. В январе 85-го, вскоре, я был в Москве, в командировке. На Старом Арбате попал на день рождения Светы. Колька с разбитым лицом, ландыши.)
(Далее идёт машинописный текст. Целая поэма. Чуть сокращу её. Очевидно, размножали под копирку, мой экземпляр – второй или третий):
Очень осень!
(Примечание моё. 2013. Если «осень», то это ноябрь? То есть, когда тебе ещё вовсю писали про любовь? Или для рифмы?)
Блики в глазах,
Если зажмуриться накрепко!
Стужа косит травы в лугах, лучше не прислушиваться к окрикам!
Лучше зажмурившись идти на зов,
И в жарко натопленной комнате –
Не заперев дверь на засов,
Затонуть в ласковом омуте!
Запах мороза, вода из ковша,
Пепел на апельсине –
От счастья кругом пошла голова,
Как у покрасневшей осины!
Загородный дом, пустынный сад,
Снежные завалы –
Чёрный воздух в тёплых руках,
Страсть, горевшая без обмана!
Потолок – стена –
Огненная батарея –
Сбитых простыней смятая пелена –
Разомкнутые колени…
…Губ отпечаток во впадине,
У шеи, у самой ключицы,
Соком апельсина из рта твоего напиться…
Боль в груди замешкалась, А-А!
Разошлись лица,
Будто в глазах камешки, Будто вдохнула корицы.
Зубы твои закусили сосок, господи, хочется отлучиться!
От жизни, от мира, от горя и слёз,
В глубь счастья провалиться…
…Запрокинув руки, прижаться всем телом,
Облегчить муки,
Заглянув в белом, в чёрном, в святом мраке.
Снять с ночи чёрные фраки…
Заколов заколками непослушные пряди
Не отдать сердца твоего ни пяди!
Пусть вся жизнь с другой,
И пусть дом не здесь,
Но глаза со мной,
Остальное – спесь… у людской толпы.
Пусть блаженство твоё – моими руками,
И пусть радость твоя – моими словами!
…Оторвись душой, распахнись в снегу,
Пусть огонь в крови сожжёт слезу…
Что так мучает отдай скорей,
Я смогу понять, где болит больней!
Шорох снега,
Метель шумит в ушах,
Ты поверь, поверь;
Ты послушай – Ах!
Полыхнула стыдом,
Не могу сказать –
Что ты сделал со мной? –
Не ходил года,
Не просил любя,
А позвал так, походя…
И замкнулось всё, как склеилось,
И сказать ничего не осмелилась….
И приникнув ко рту с питьевой водой
Заглушила вопль страсти огненной…
…Посмотри, смотри –
Тишина такая ясная,
Будто взяты рубежи ненапрасные,
Будто ты не сможешь уйти домой,
Будто мне дано увести за собой…
Как немного надо для мечты земной…
Как получится,
Будь что будь – люблю?
Я мороз седой кровью окроплю!
Тогда, получив это в ответ на «Отправленное письмо», я в горячке начал писать тут же, на полях её страниц, свои замечания по стиху. «Мне важен стих и ничего больше», - это я себе так говорил. Замечания остались, записанные чёрными чернилами рядом с печатными буквами 2-го экземпляра. Наверное, я хотел всё это назад отправить, а потом получить хоть что-то от неё.
Сумбурненьковато у неё. Я о последнем стихотворном произведении. Под копирку. Вам не кажется? Впрочем о рваном состоянии… И мужчина опять женат. Чего же она побежала за ним? Комплекс отца? Скоро он оденется, соберётся и уйдёт. Тогда я точно знал, что мужчина – тот ведущий актёр из популярного театра, которого сняла она, но который подмял её между походами на джазовые концерты как танк ольху вместе с веточками, листиками, серёжками. Серёжку ольховую – лёгкую, будто пуховую. Под копирку.
Теперь, читая заново этот стих в 2012-м году и печатая его одновременно для вас, мне иногда было смешно. Неловко как-то за неё. Иногда грустно. Девочка начиталась. Страсти кипят.
И была маленькая гордость: письма ко мне были лучше. По молодости я этого не заметил. Только и увидел, что потеряла голову и не от меня. Больше я ничего не видел тогда. Теперь вижу больше. Вижу, вижу. «Стою один среди равнины голой. Но ничего в прошедшем мне не жаль…». Так ли, ничего?!
Нет, действительно, мне нравились её письма.
КОНЕЦ.