Моя жизнь всегда была насыщенной, и нельзя было сказать, что в ней было много скучных дней. Нет, они были, но очень мало. А сейчас её нельзя назвать ни скучной, ни насыщенной. Хотя день за днем со мной происходит почти одно и то же, но все равно каждый день меня ждет что-то новое.
Этот день начался, как и предыдущие. Сколько же их было всего? Я уже не могу вспомнить. Сперва, в полутьме, окружающей мою клетку, прибавилось огней от факелов, а тишину разорвал громогласный топот и визг крыс попадающих под тяжелые кованные железом сапоги. Затем, с жутким скрежетом распахнулась дверь и руки стражи, укрытые железными латами, рывком подняли меня с кучи гнилых лоскутов, которые когда-то были чем-то вроде грязного тряпья для заключенных (похоже, еще в позапрошлом столетии), не забыв при этом несколько обязательных пинков, и потащили к выходу.
Они меня боялись, эти громилы, охрана Великого Ордена. Я был им противен, они меня презирали, но все равно боялись прикоснуться ко мне, не укрывшись за железом. Меня это забавляло, как и то, что им все равно каждый день приходилось тащить меня по этим коридорам. Дойти сам я бы не смог. И дело не в том, что я не хотел, просто после всего, что со мной творили в последнее время, моё тело почти перестало меня слушаться. Ну, по крайней мере, ходить я больше сам не могу.
Двери, двери, повороты, снова двери, коридор вился и извивался перед нами. Факелы на стенах, решётки на дверях, паутина на потолке и стенах, я уже так ко всему этому привык, что даже не знаю, смог бы я прожить хоть день без этого. Пропитанный дымом и копотью воздух стал для меня чистым будто горный, а безумные вопли, раздающиеся порой из-за дверей стали как шум ветра в поле для крестьянина. Стражники относились к этому почти, так же как и я, большинство из них - точно. А вот эти ребятки, похоже, были новенькими. Двое громил, тащивших меня под руки, резко вздрагивали, когда раздавался истошный крик еще одного бедолаги, их лица были полностью замотаны тряпками в тщетной попытке не пропустить запахи. Бедняги, сейчас им даже хуже приходится, чем мне, пусть даже они уверены в обратном. Но они еще втянутся, и будут наслаждаться происходящим, первое время, потом, с опытом, придет безразличие, они будут просто исполнять свою работу: мучить, калечить, и в конце убивать всех тех, кто не угоден высшим. Но пока они еще не закалились, я вовсе не намерен облегчать им жизнь. Поэтому я все время спотыкаюсь, падаю, хватаюсь за них (что еще страшнее), в общем прогулкой они это точно не назовут.
Но вечно это длиться не может, жалость-то, какая, очередная дверь оказывается открытой, громилы заносят меня туда, кидают на стул с круглой дыркой в центре, приматывают ремнями, и едва ли не бегом кидаются к выходу. Наверняка до вечера будут мыться. До скорой встречи, ребятки! улыбаюсь я им в след. А через несколько секунд дверь вновь открывается, и входит клоун статусом повыше. Монах в компании палача. Настоящего палача. Вот кого не проймет ни мое имя, ни вид, ни выходки. Он настоящий мастер своего дела: душу из человека через глаз клещами вытащит и даже не моргнёт. У меня с ним довольно долгое знакомство, с самого начала моего пребывания здесь он со мной. Вот допросители меняются, и довольно часто, нервы не выдерживают, а он нет. С их приходом начинаются «ежедневные процедуры» а именно: вопросы, вопросы бесконечная болтовня о раскаянии и признании грехов и вины, опять вопросы: где мои друзья, где их укрытие, куда я дел то, где спрятал это. Потом идут угрозы, враньё про то, что кого-то из моих друзей поймали, и он или она во всем сознался. Затем, предложения смягчить участь, или даже отпустить их или меня (это когда как) если я покаюсь и всё расскажу. Нет, заморыш безмозглый, никогда тебе не найти тех кого ты зовешь моими друзьями. Думаю я, и продолжаю молчать. Если этот прихлебатель ордена не может читать мысли, то болтовня длится еще какое-то время, но, в конце концов, терпение лопается и у него и к простым разговорам прибавляется искусство каменнолицего мастера. Что он только не делал со мной… Клещи раскаленные до красна или охлажденные настолько что плоть примораживается к ним намертво, гвозди любого размера и во все места, разные ножи, пилы сверла, чего только не было в этой пыточной, и всё это он не один раз опробовал на мне. Иногда, какой-нибудь особенно нетерпеливый болтун, выхватывал у него инструменты, в надежде, что он принесет мне больше боли, чем мастер с многолетним стажем. Идиот. Уверен, моё тело не вынесло бы столько боли. Наверняка это просто чудовищные муки. Но мне всё равно, мне больше нет до этого дела. Я продолжаю, молча наблюдать за происходящим. Когда становится ясно, что железо не помогает, в команде болтунов происходит замена, и меня ведут на пытку огнём.
Снова входят закованные в доспехи, будто только с битвы, стражники (эти с прошлой смены) и под руки тащат по коридорам. Сегодня я лишился последних пальцев на ногах, и идти сам не могу совсем, поэтому им приходится в прямом смысле нести меня. Как же забавно смотреть, как они корчатся и дрожат. Забавно, они так свято верят, что железо причиняет мне особую боль и одновременно оберегает их (полный бред, как я считаю), но при этом всё равно стараются нести меня на вытянутых руках. Эх, как же они наверно жалеют, что у них руки не в милю длиной. Болван справа от меня трясется особенно сильно, что-то многовато у вас новичков стало, думаю я. Меня заносят в очередную комнату, но как только меня отпускают, я выворачиваюсь и хватаю беднягу за голову. «БОЛЬ!» – с диким хрипом и безумно выпучивая оставшийся глаз, ору я ему в лицо. Хриплю я не специально, просто недавно они что-то влили мне в горло, какую-то кислоту, похоже, и с тех пор я могу только хрипеть. Но это даже кстати, эффект от хрипа со слюной просто поразительный: паренек вопит вместе со мной, постепенно переходя на визг, на его лице последовательно проявляются все цвета радуги и все их оттенки и сочетания, наконец, он останавливается на мертвенно бледном, отдирает мои руки от своего лица и дико вереща, убегает по коридорам. Попятам его преследует эхо моего хохота. Ну вот, боевое крещение пройдено, добро пожаловать в ряды моей охраны. Опомнившись, его напарник бет меня кулаком в лицо и привязывает к столу. Его руки трясутся: вспоминает дружок, не так давно сам по подземелью от моего смеха бегал. На лице палача, вошедшего следом, не видно ни намёка на эмоции, но я вижу, что он смеётся, он, так же как и я не в восторге от новичков. Наконец, входит красный от ярости монах, и дверь в пыточную огнём закрывается за ним.
Это не самое лучшее место. Тут меня жгут всем и везде где только можно и нельзя. Горелая плоть воняет настолько сильно, что напыщенный индюк в красном балахоне морщится и затыкает себе нос и рот, что бы не чувствовать вони. Это хорошо, потому что тогда он хоть ненадолго прекращает болтать. Иногда я ему все же отвечаю, но лишь тогда когда терпеть эту болтовню становится невыносимо, и лишь за тем чтоб послать его, языком драить выгребные ямы преисподней. После этого незамедлительно следуют побои. Стражник нещадно дубасит меня, вымещая ярость и мстя за пережитые страхи. Грубо и не эффектно, даже палач морщится. Удовлетворившись увиденным, монах приказывает ему остановиться. Страж нехотя прекращает меня бить и отходит в угол, пытаясь счистить мою кровь с доспеха. Это заранее бесполезное занятие пока доспех на нём, и я любезно спрашиваю у него, не подать ли ему тряпочку. Выражение его лица, как в прочем и у болтуна, просто радует мой взгляд.
Но время этой пытки заканчивается, и палач тщательно промывает и бинтует мои ожоги и бесчисленные раны. Я ему благодарен, хоть это и не обязательно. Я, на этом, не зацикливаю своё внимание, мне это ни к чему: ходить мне помогают, а лежать это всё не мешает. Да и времени мне осталось не так уж и много, зажить раны не успеют. Но Орден всё равно будет заботиться о моём теле. Они никак не могут позволить мне умереть от пыток. Гуманисты проклятые. Ничего они не понимают.
Перевязка заканчивается, страж с палачом поднимают меня и несут дальше. Монах язвительно трещит мне в ухо о том, что всё только начинается, и сегодня-то я наконец-то сломаюсь. В ответ на что, я плюю ему в лицо кровью. Не со зла, так, просто по привычке. Проклиная весь свет, он хватается за лицо и капюшоном пытается оттереть «скверну». Ну-ну, удачи. Теперь пока он не отмоется (довольно долго), я его не увижу. Приятная новость. Эх, а ведь когда-то я мог переломить тебя пополам, не особо напрягаясь. И это было совсем недавно, всего-то пару месяцев… или полгода назад?.. или больше? не помню. А теперь даже плевок отнимает столько сил…
Новая дверь, и новая пытка. Пытка водой. Здесь меня приматывают ремнями к железной решетке. В разных местах на ней, и на полу возле неё, расположены тонкие, но прочные иглы, они втыкаются в определенные точки на теле и тем самым вызывают жуткие муки, а если шевельнутся то... Весь смысл пытки в том, что не шевельнуться невозможно: сверху, из специальной трубы, на голову узнику капает вода, медленно, ритмично: кап… кап… кап… одно это уже невыносимо, больше часа здесь не выдерживал никто. Я видел, как в этом зале ломались самые стойкие заключенные, те кто, так же как и я выдерживали две предыдущие пытки. Видел, как завывали в голос могучие вожди диких, неподвластных Ордену, племён. Раньше неподвластных. Это моя любимая пытка, но не из-за её извращённой жестокости, нет, просто здесь я могу лишний раз поспать. Сам я в этом не нуждаюсь, но вот моё тело весьма. От недосыпа оно совсем перестает меня слушаться, и я даже приподняться и сесть сам не могу, а после пары часов в этом зале я вновь становлюсь в состоянии передвигаться, пусть и ползком, и вообще чувствую себя гораздо лучше. «Чувствую»? ну да, ну да, как же… Мой сон тоже не такой как раньше. Просто накатывает опустошенность и время пролетает во много раз быстрее. Но время отдыха не вечно, черноту разрывает вспышка в глазу от удара тяжелой перчаткой, и белый от ярости монах приказывает отвести меня обратно в камеру. Интересно, а ему это еще не надоело?
До своего подвала я гордо хромаю сам, пусть и опираюсь на бледного стражника, но сам. Самая грязная дверь во всём подземелье, ведущая в моё «логово», открывается, и стражник ловко и незаметно отстраняется, одновременно толкая меня в спину, и вниз по ступеням я гордо скатываюсь. Затем он спускается сам, и брезгливо распугивая крыс, дотаскивает меня до небольшой, по сравнению со всем подвалом, клетки. Со скрипом захлопывается дверь, лязгает огромный замок, тяжелые шаги стихают вдалеке, и я остаюсь наедине с собой и крысами. В тусклом свете далеких факелов у двери я смотрю на свои руки. В таком недалеком прошлом они могли многое: сворачивать камни и гнуть клинки моих врагов, они владели огромной мощью и внушали неподдельный ужас солдатам ордена. А теперь это даже руками назвать сложно: высохшая обвислая кожа почти скрылась за слоем шрамов и ожогов, изковерканные пальцы едва гнутся, да их и осталось-то не много: на левой руке нет мизинца и безымянного, правая лишилась только мизинца, но это пока. Я помню, как один из этих заморышей балахонских приказал палачу отрезать их, не сразу, по кусочкам. Он был уверен, что я сломаюсь глядя как они медленно исчезают. Его ждало серьёзное удивление и разочарование. Противней всего было смотреть на его горящие алчной яростью, глаза. Он этим наслаждался, тупое животное. Ему так же далеко до достоинства палача, не мигнувшего и не улыбнувшегося ни разу, как червю до звёзд. Я свёл его с ума за неделю. Было очень забавно наблюдать как он, брызгая слюной, пытался проткнуть клещами стражу. Мои беспалые ноги тоже походят на ноги мумии, и это не так уж и далеко от истины. Со вздохом я отворачиваюсь от своего туловища. Мне больно на него смотреть. Как же хорошо, что орден не знает про то, что самая большая пытка для меня это видеть себя таким. Чтобы не видеть себя, я смотрю на стену за моей спиной. Сквозь слои плесени, копоти и еще боги знают какой мерзости, видны замысловатые символы. Это тоже одно из моих развлечений: я выцарапываю их костями тех, кто умер здесь до меня, а их тут в достатке. Уверен, посыльные ордена ноги в кровь стерли, разыскивая тех, кто умеет читать на проклятом и запрещённом языке лучше, чем его высшие властители. И это совершено не удивляет меня: пусть владыки ордена и знают в совершенстве этот язык, но то, что пишу на стене я им не прочесть. По крайней мере, полностью. Ведь большая часть этих символов – полный бред, моя собственная выдумка. Но малую часть этого художества я заменяю настоящими символами Чёрного Наречия, и составляю их во фразы, которые с трудом, но складываются в некое подобие моей истории, вернее моего признания, того, что так рьяно пытаются выбить из меня допросители. Хотя на самом деле никакого признания здесь нет и в помине, никаких важных сведений, но зачем об этом знать клоунам? Ведь именно благодаря этому в мой подвал каждый день спускаются монахи (видимо провинившиеся) и тщательно перерисовывают все, что я тут царапаю. Как же эти замковые личинки меня боятся!.. В такие моменты я подговариваю крыс, и они устраивают настоящее безумие в моей клетке: ползают по прутьям, прыгают им на ноги, с потолка падают на головы, гадят на них, кусают, но ни в коем случае не до смерти, иначе они больше не придут. Это замечательное веселье, смотреть на то, как эти адепты пытаются одновременно переписывать символы, держаться подальше от меня, и стряхивать с себя крыс, не касаясь их открытой кожей. И почему они так боятся их коснуться? Ведь яд, которым крысы покрыты, от прикосновения не действует, только вовнутрь. Это я знаю точно. Однажды две крысы подрались как раз пред моей клеткой, и как только победившая крыса отошла от загрызенного трупа противницы, её лапы подкосились, тельце скрутила судорога, и она принялась, дико пища, кататься по полу и выжимать из своего тело всё, что только можно. В тот раз я смог дотянуться до несчастной и свернуть ей шею, но такое происходило после каждой крысиной драки и далеко не все из отравившихся умирали. Этот яд предназначен чтобы мучить узников, а не убивать крыс. Но хоть меня и кормят раз в несколько дней, голод не заставляет меня пожирать этих «жителей подземелья», нет у меня голода. Но монахи-переписчики всё равно из кожи вон лезут, чтоб не коснуться крысиных шкурок. И из-за этого не могут уследить за мной. И тогда я ползком подбираюсь к ним вплотную, и хрипя что-нибудь невнятное, хватаюсь за них. Что тогда начинается… Всё-таки в моём положении есть и весёлые моменты. И не приходить они не могут, вот в чем самое веселье, ведь главам ордена непременно нужны мои записи. Я постоянно их дорисовываю, и подправляю, после чего те символы, которые возможно перевести совершенно меняют смысл, и весь процесс перевода приходится начинать сначала. Иногда я зашифровываю в этих рисунках послания членам верховного совета. И, судя по тому, что меня несколько раз жестоко избили, эти послания достигли нужного адресата. Больше всего я люблю делать намеки на разные места, в которых мне доводилось побывать, вроде как там что-то спрятано, и непременно выбираю самые гиблые из них, такие, куда я сам ни за что бы, ни сунулся. А через пару недель, когда уже поздно отзывать назад отряды добровольцев из рыцарей ордена, отправившиеся по моим указаниям, я чуть-чуть, совсем незаметно, подправляю пару знаков, и фраза превращается в предостережение, вроде: «ни соваться, ни в коем случае». Интересно, из таких походов хоть кто-нибудь возвращался?
Но смотреть вечно на стену я не могу, и мне приходится вновь смотреть на свои руки. Боги, во что я превратился?! Это невыносимо, но больше смотреть здесь не на что: стены покрыты плесенью, пол костями и гниющими трупами, как крыс, так и бывших узников. Их не убирают специально. Всё это гниет и воняет. Вонь в моём подвале стоит такая, что дышать ею просто невозможно. И стража и монахи никогда не находились здесь дольше получаса. Узники, которых сажали в соседние клетки уже на следующий день готовы были сердце себе вырвать, лишь бы убраться отсюда. И только я один уже наверно больше года живу здесь, терплю всё это, и свожу с ума допросителей и стражу. Они не могут понять: как я могу выдержать это? Как я умудряюсь не есть неделями, жить в этом подвале, где даже крысы задыхаются от вони? Засыпать на пытках, пока палач не растолкает? Почему спокойно смотрю, как мне отрезают пальцы? Почему, когда мне выкололи глаз, я попросил палача состричь мне ресницы, потому что они стали мешаться? И как я умудрился не завопить, срывая голос, когда мне по частям отрезали, вернее, отрывали то, что зовется мужской гордостью? Ни одно живое существо не выдержало бы и половины этих пыток, да что там половины, даже четверти. Вот в том-то и дело, что «живое». С тоской думаю, я и вспоминаю своё последнее ощущение: Крохотный пузырёк в правой руке… Горький вкус на языке… Холод в желудке… Я обещал вам, что вас не найдут. Обещал, что отвлеку орден и сделаю всё, чтобы они забыли про вас. Думаю я, смотря в темноту подвала. Может, они и не забыли, но теперь уже поздно. Да, теперь поздно, вы уже далеко. А мне всё равно. Ведь я уже мёртв.
Да, я мёртв, с тех пор, когда я выбрал свою судьбу. С тех самых пор как я выбрал своё заточение в обмен на чужую свободу. Свой конец я встречу здесь. И я буду здесь развлекаться, мучая охрану и монахов еще долго. И интересно мне только одно, что произойдёт раньше: Орден поймет свою ошибку, или закончится оставшееся у меня время? И что же тогда произойдет?
Свет факелов у двери становился всё более и более далёким. Мне нужно поспать, ведь моё тело еще не отдохнуло, а завтра снова будет тяжелый день.