Над дверью заголосил колокольчик и в фойе гостиницы «Чайка» влез крупный человек с открытым свистящим ртом. Подойдя к стойке, вошедший сглотнул, поздоровался и сообщил, что у него бронь на фамилию Рюттель. Дождавшись от администратора - подтянутого парня лет двадцати, - подтверждения, Рюттель свалил в багажную свой рюкзак, оплатил сутки вперёд, поставил чудаковатую загогульку в журнале и вышел на улицу.
Часовая стрелка на его запястье только что перешагнула десять и это означало, что у него впереди масса свободного времени, которое необходимо употребить для решения какого-нибудь серьёзного бытового вопроса. Не ради увеселения он совершил свой изнурительный переезд, а значит все силы должны быть направлены к скорейшему завоеванию места под солнцем!..
Но… солнца было в избытке, вся улица насыщалась им. Асфальт, витринные стёкла, спины людей и припаркованных автомобилей так щедро напитывались зноем и светом, что всякое желание, - а в том числе и желание победить в борьбе за ресурс, - превращалось на такой жаре в нечто произвольное, необязательное. Рюттель потоптал переулок, огляделся и решил выдуть кружечку пива.
Вдали он разглядел вывеску. Три знака латиницы обещали прохожим счастливое забытье или по крайней мере улучшение самочувствия.
Вздохнув, как от усталости, Рюттель поднял кепку, привычным жестом согнал влагу с макушки на затылок и направился к перекрёстку. На нём была синяя с сиреневыми пятнами от пота майка, лёгкие шорты до колен, удобные теннисные туфли. На голове - светлая кепка с сеточкой. Он весил девяносто восемь килограммов, но с тем у него были удивительно узкие плечи и нездоровые, дряблые руки, ноги же по виду напоминали жабьи лапки. Когда он передвигал ими, окружающим казалось, что ноги того и гляди подломятся под ним. Падая, он вероятно выставит вперёд руки, но и те разрушатся не выдержав тела. На работе его звали Эмендемс…
Сидя у барной стойки, Эмендемс изучал меню. Полуподвал, в котором он оказался, напоминал дно Средиземного моря или музей древностей, ведь между первым и вторым нет в сущности никакой разницы. С потолка свисали канаты и цепи, в углу стоял ржавый якорь, в другом - амфора, столы были привинчены к полу, и бармен с подкрашенными усами носил жёлтую серьгу в правом ухе и чёрную повязку на левом глазу. Картавый попугай в клетке у двери повторял: «Сто чер-р-ртей!» и «Дай жр-р-рать!»
Рюттель заказал два литра «Невского», ему подали, он дунул в пену, отхлебнул жадно, задумался…
Пётр Андреевич Рюттель, сантехник жилищного управления «Верхневолжск - 1», последние полтора года аккуратно откладывал шестую часть заработка на путешествие в Питер. К лету у него скопилось около двадцати тысяч, по его мнению этого должно было с лихвой хватить на поиски жилья и работы. Впрочем, он хотел бы скопить ещё немного, но всё обернулось так, что медлить с отъездом дальше уже нельзя было, - даже его терпение, прочное как бычий пузырь, имело свой предел натяжения. Собственно говоря, Рюттель совершил некоторое подобие побега. Дома у него осталась больная властная мать, - причина всех его комплексов и неудач, его дамоклов меч, его сизифов труд, его крест, физическое воплощение его, Рюттеля, Совести. Он ненавидел её. Временами ему казалось, что мать посвятила жизнь только одной цели, - подчинить, связать собой сына, влезть в его оболочку и жить вместо него. «Петя, надень свитер. Петя, послушай свою мать. Петя, не спорь. Пётр, ты куда?» Она могла рыдать целый день, как от боли, повторяя, вытягивая, извращая его имя, пробуя всё новые и новые интонации. Её голос проникал сквозь любые преграды: он любил, укорял, угрожал, упрашивал, ненавидел, страдал, он звучал во сне и даже во время работы Рюттель иногда его слышал. И теперь, когда между ним и матерью легла полоса в семьсот километров, он подспудно ожидал знакомого визга. Ждал и боялся его.
План Рюттеля был прост - закрепиться в Петербурге и никогда, что бы не случилось, не возвращаться домой. За многие годы образ матери настолько сделался ему неприятен, что в его голове сложилась крепкая связь между понятиями «мать» и «удушье». Рядом с ней ему физически было труднее дышать. И вот теперь он освободился от неё… Глотая пиво, Рюттель отирал платочком мокрую шею и приговаривал:
- Ведь это ж смешно сказать - к тридцати годам ни малейшего опыта в общении с женщинами! Подумать страшно! Полжизни как не бывало, а я никому и по морде ни съездил… Нет, вернуться назад - значит навсегда утратить завоёванную свободу!
Всю эту злобу, как бы привитую извне, слишком явно дополнял привкус сожаления о содеянном. Ненавидя мать, Рюттель всё же не мог не переживать о ней. Его гипертрофированная Совесть была подобна горбу Квазимодо, от неё было не избавиться, она резко отделяла его от общества и он был постоянно подавлен ею.
Внезапно двери в полуподвал распахнулись, брызнуло светом, и Рюттель, подняв голову, увидел на верхней ступеньке две женских туфельки. Каблучки, отсчитав десять (число ступеней), замерли на секунду и застучали по направлению к барной стойке. Полная дама в тёмных очках, в майке, в белых парусиновых штанах села неподалёку, приказала бармену налить ей пива, потом закурила. Её грудь, туго обхваченная синтетикой, так аппетитно нависла над стойкой, что Эмендемс не смог заставить себя отвернуться, хоть и понимал, что открыто соблазняться бабьими прелестями - жуткое свинство, верх неприличия, повод к скандалу, в общем всё то, о чём так часто причитала его мать.
- Ш-што?! - сверкнули чёрные линзы.
Чтобы не отвечать Рюттель поднёс кружку к губам.
- Я к тебе обращаюсь! Что вылупился?
Рюттель рад был бы и откусить от кружки, лишь бы не отвечать на её выпады.
- Ау-у! - вдруг дама развеселилась. Она сняла очки, обнаружив лиловый отёк под глазом, и пристально посмотрела на съёжившегося, обнявшего кружку, готового даже залезть в неё с головою, сантехника. Того заметно потряхивало.
- Э-эй ты!
- А-а? - он обернулся с самым наивным лицом, делая вид, что впервые слышит её.
- Неужель докричалась…
- Извините, вы мне?
- Ну и пень! - ухмыльнулась дамочка, - А здесь есть ещё кто-нибудь? - ноги её сплелись, туфелька сползла на носок и немножко раскачивалась. Рюттель обернулся через плечо, осмотрел пустой зал, отхлебнул из кружки и бормотнул, стараясь быть непосредственным:
- Никого нет.
Теперь уже дама расхохоталась вовсю, грудь её затряслась, туфелька сползла на пол.
- Чем ты ещё порадуешь? Может и буковки знаешь?!
- Я… Вы… Извините… Я могу с вами познакомитьcя?
- Ха-ха-ха-ха! Ты что же, клеишь меня?!
Рюттель оскорбился. Надо было сгладить свою нервозность, и он решил потянуть время. Он купил ещё одну кружку пива, пачку сигарет, - он считал, что курение в подобных случаях помогает одолевать стеснённость, - и наконец выговорил, изо всех сил стараясь беречь самообладание:
- Меня зовут Пётр Андреич. А вас?
- Очень приятно, Петя. А я - Дюймовочка! - она протянула ему ручку и он не без сладострастия обслюнявил её…
Помалу они сболтались. В основном говорила Дюймовочка, а сантехник лишь ей поддакивал, но и этого оказалось достаточно для того, чтобы влюбиться друг в друга обманчивой пьяной любовью. Уже через час Рюттель перестал вздрагивать от её возгласов, всегда неожиданных, и только жертвенно улыбался, когда она хихикала над ним. Ей же польстили подростковые ухаживания Эмендемса и его подчёркнутая обходительность, его доброта. К четырём часам пополудни, Рюттель, знал решительно всё о жизни своей собеседницы - к слову, звали её Ирэн - и был абсолютно уверен в том, что назавтра они станут жить вместе. Их встреча, их сакральная болтовня, по его мнению не могли закончиться как-то иначе.
- Мамочки! - вдохновлялся он про себя, шаркая ботинком основание стула, на котором она сидела, - Неужели и я у финиша очереди за счастьем? Какая грация! Какая свежесть!
…когда она небрежным движением опрокинула пепельницу, он, всё так же жертвенно улыбаясь, бросился собирать разлетевшиеся окурки, ладонями сгрёб всю золу и вытер своим платком пол - в ту минуту он казался себе образцом галантности. Ирэн приняла это, беззлобно посмеиваясь, и ответила длинным реверансом - наверное, слон на цирковой арене сделал бы его аккуратнее. Оба они здорово напились. Они целовались или вернее размазывали слюни по лицам друг друга, когда бармен нагнулся и произнёс по слогам:
- Повторяю, мы за-кры-ваем-ся!
Кое-как выбрались на проспект. Совсем недавно по улицам прокатился лёгкий попсовый дождик и теперь на стёклах машин, из водосточных труб, в дренажных ямах сверкала, неслась, шумела вода, где-то в пробке сигналил автомобиль, немногие прохожие тянулись к метро.
- Птчок, пятачок… - за день Ирэн приноровилась называть его Пятачком. Он висел у неё на шее, не в силах стоять самостоятельно - Ты п-дёшь м-меня-а првжать?!
- Вазжеми… симавзжи - ответил Рюттель и тотчас же удивился себе, а точнее своей новой, нежданно обретённой способности выражать мысль. Не уповая больше на красноречие, он поковырялся в кармане, вытащил ключ от гостиничного номера, передал его Ирэн и отчаянным выпадом руки определил куда нужно двигаться. Не без труда сличив аббревиатуру на ключе с эмблемой в конце улицы Ирэн обо всём догадалась. Её готовность помочь новому другу выразилась также кратко:
- Ла-на…
Всё время пока они шли, провожатая бубнила про что-то, но что именно бубнила она, Рюттель не соображал. Каждый шаг давался ему усилием, губы его склеились, тело разваливалось на части. Около четверти часа ушло лишь на то, чтоб пройти два квартала к гостинице. Ещё несколько долгих минут - на то, чтоб подняться в номер. Падая в холодные объятия простыней, Пятачок был безбрежно счастлив тем, что жизнь его так круто переменилась; ощущая приятное скольжение стягиваемой с него одежды, он шептал наспех сочинённые, благодарственные молитвы; нежась в складках её тела, прижимая его к себе, он готов был продать что угодно, лишь бы это удовольствие, удовольствие обладания, длилось как можно дольше…
Бывали у вас похмельные пробуждения? Уверен - бывали. У кого редко, а у кого через день, но они случаются с каждым - на развороченной постели. вниз животом. рука касается пола. рот чуть открыт. сопение переходит в храп, храп - в сопение…
Рюттеля разбудил лучик солнца. Рюттель привстал, откашлялся, огляделся. Вначале номер казался ему священным. Поток утреннего света пронизывал занавески, проявлял столбы золотой пыли, одухотворял мебель и предметы интерьера, но что-то было упущено, что-то неуловимое. Минуту молчал, стараясь понять, чего именно не достаёт в этом барском великолепии и наконец понял,
- Да ведь я был с женщиной! Целый день и даже вроде бы ночью… И… Ирэн!
Ответа не последовало. Закурив, Рюттель стал в волнении напяливать вчерашнюю запачканную одежду. В одних шортах выбежал в коридор, в кухню, вышел на балкон, помчался с визгом к администратору:
- Бросила! Сбежала! Не любит! Где?! Где она?!
- Кого вы ищете? - вяло отозвалась сухонькая бабушка-администратор, сменившая на посту вчерашнего молодого парня.
- У меня! Вы! Ночью!.. Ну, женщина! Красивая! - в попытке изобразить грудь женщины он приставил к волосатому животу скрюченные кисти рук - Ну, красивая! Эх-х…
Он плюнул с досады, спустился этажом ниже, заговорил также неясно с вахтёром, а после - с охранником и никто не знал, что отвечать ему и как реагировать. Он вышел в город, заглянул в бар, но Ирэн не оказалось и там. (Бармен вытолкнул его со словами - «Иди, оденься!») В номер он возвратился измученным, выпил таблетку, заплакал и всё время надеялся, что вот-вот к нему постучат, и Ирэн, войдя, рассмеётся ему в лицо, как вчера…
Когда страданье его достигло предела и, уткнувшись в подушку, он по-девичьи выл навзрыд, в комнату постучали. Рюттель поднял голову. Стук повторился. Краем простыни он вытер глаза, сымитировал улыбку, шагнул к двери.
- Вы решили уезжать? - на пороге стояла старуха-администратор.
- Нет, я… Почему?
- Если собираетесь остаться, доплачивайте…
- Ах, да-да…
Рюттель подошёл к кровати, вытянул из-под неё свою сумку - в один из кармашков он всегда убирал свой бумажник - и вдруг, поражённый, пнул её и заныл: «Я… Я только… Ведь…»
Денег не было. Кармашек расстёгнут. Старуха, видимо сообразив в чём дело, вздохнула и пошла на пост, равнодушно покачивая головой. На полпути, не оборачиваясь, прогудела во весь коридор:
- Если к тринадцати часам не заплатите, освобождайте номер. Мне некогда тут с вами…
- Ведь я же т-только, - всхлипывал Рюттель - Я же хоте-ел… чтобы жит-ть, чтобы с-семья-а-а! А он-на… она…
Окажись на месте Рюттеля иной человек, более прагматичный, более волевой, наконец более наглый, он вероятно сейчас же побежал бы в полицию, или бы отправил телеграмму с просьбой о помощи своей покинутой матери, но Пётр Андреич, как я уже говорил, прожив на свете больше тридцати лет, остался ребёнком и теперь, столкнувшись с предательством человека, которого он полюбил так поспешно и так безнадёжно, мог лишь заплакать. Прошёл час, и полтора, и два, а он всё сидел на кровати, клял злую судьбу и ждал очередного доказательства её враждебности. После обеда в номер вошёл охранник, бережно поднял Рюттеля на ноги, всучил ему предусмотрительно изъятый из багажной рюкзак и выпроводил на улицу...
Город кипел. Сваренные в собственном соку люди медленно влеклись по тротуарам; две собаки издыхали в подворотне, высунув розовые языки; где-то на проспекте выло противоугонное устройство.
- Извините, вы не подскажете?.. Метро Маяковская… - обратилась к Рюттелю светловолосая девушка с дорогим фотоаппаратом.
- А? - Эмендемс не слышал её вопроса.
- Вы не знаете?.. Тут рядом должна быть станция Маяковская…
- Я ведь… хотел любви… и ч-чтобы… дети.
Девушка отшатнулась от него и перебежала на другую сторону улицы. Шаркая отклеившейся подошвой, он побрёл куда глядели глаза, примкнул к туристической группе, вышел на Невский проспект. Здесь группа остановилась, гид начал рассказывать по-английски об истории Петербурга, махал руками вправо и влево, раздавал тоненькие брошюры…
Рюттель вспомнил о матери: Как там она? Не случилось ли чего с нею? Вернуться? Да, она выматывала меня истериками, она лишала меня свободы, но она защищала меня от них, - он окинул взглядом прохожих - от них, от общества. На кой ляд мне самостоятельность, если я ничтожество, которое не может влюбиться, не покорившись чьей-нибудь воле сначала… Бросил её, оставил одну… Скотина…
Группа ушла вперёд. Рюттель тупо стоял посреди тротуара, мешая манёврам толпы. Кто-то толкнул его и он двинулся дальше. С каждым шагом казалось, рюкзак становится тяжелее и тогда Эмендемсу пришло на ум, что он несёт в рюкзаке свою Совесть.
- Вся наша жизнь - волочение тяжестей, - изрёк он, будто бы ненароком. - И нужно тащить да тащить рюкзак с ними до самой смерти, не ропща, и не сбрасывая… А я сбросил. Чем смогу искупить вину?.. Разве - убить себя… Убить себя… Как?
У него оставались деньги - рублей четыреста мелочью - так что он решил забраться на верхнюю смотровую площадку Исаакиевского собора, и полюбовавшись напоследок величественной панорамой, спрыгнуть. Он представил себя распростёртым на асфальте с окровавленным ртом, с разбитым черепом и подумал, что самоубийство будет самым справедливым исходом, словно бы только оно одно и могло оправдать его перед Совестью.
- Надо только решиться, - шептал Рюттель, вздрагивая от сострадания к себе любимому, - Надо закрыть глаза и шагнуть… Ни о чём не думать… Меня покажут в вечернем выпуске новостей… Многая аудитория заплачет, задумается, навсегда переменится. Вот тогда они поймут, они всё-всё поймут… Они узнают, что и в наше время есть несчастные люди, которым тяжело жить. Ирэн увидит меня и ей станет очень больно. Совесть будет терзать её до конца дней… Пусть мама не смотрит телевизора, но и ей обязательно сообщат, пригласят на опознание, будут спрашивать о возможных причинах… И тогда она расскажет про свои капризы, она всё им расскажет. Её осудят на семь лет каторжного труда в Колымских урановых рудниках. Зимним пасмурным днём её, обритую наголо, погонят через страну на восток и тогда она пожалеет. О, как она пожалеет! Как все они пожалеют! Боже, она не выдержит этого, мамочка моя… Да о чём я думаю!! Это же!.. Это же!.. Ну почему я такое неблагодарное чмо, ну почему?.. Чмо! Чмо! Иначе не скажешь…
Незаметно он подошёл к началу Невского проспекта. Справа возникло великолепное здание Эрмитажа, слева - купол Исаакиевского собора, его, Рюттеля, эшафот. Он подошёл ближе, осмотрелся.
Собор окружали металлические заграждения. С одной стороны возле заграждений угнездились три небольших павильона кофейного цвета. Там были кассы, к которым текли многоцветные потоки людей. Рюттель влился в одну из этих струй и через четверть часа получил свой билет. Бросив прощальный взгляд на площадь перед собором и поднеся затем билет к устройству, считывающему штрих-коды, он оказался на узкой винтовой лестнице, по которой взошёл на смотровую площадку.
Если бы Рюттель не принял решения расстаться с жизнью, то и картина, открывшаяся его глазам, произвела бы на него слабое впечатление, - скорее всего он вообще остался бы равнодушен к ней - зная же наверняка, что через минуту, две, он безвозвратно потеряет способности видеть, думать, переживать, Рюттель расчувствовался до крайности. Портовые краны вдали; трубы котельных и предприятий торчавшие тут и там; жестяные, в клетках, крыши домов екатерининской или петровской эпохи - всё это вдруг вдохновило его толкнуть глубокомысленную речь, сказать своё последнее слово, как бывает в суде перед приговором.
Да… Перелезть за оградку, закрыть глаза и… (Рюттель подошёл к краю платформы, посмотрел вниз.) Пологий скат, зазеленевшие статуи апостолов… Умирать, видимо, придётся в два этапа. Сначала сломаю ноги или позвоночник, а потом, если доползу по скользкой жести до карниза, размозжу голову… Ну и пусть. А зачем мне жить? Я ведь никому не нужен… Никому, ни Ирэн, ни даже - матери… Сколько раз она твердила про «мою бесполезность». Она бывала одержима одной этой мыслью… И она права. Теперь-то и я это понимаю, понимаю и принимаю как должное. Мне лучше просто погибнуть… Сейчас. Здесь и сейчас, да… Итак, чмо выходит на эшафот.
Рюттель безнадёжно вздохнул и начал задирать ногу на оградку. Туристы, до того без пауз искрившие вспышками фотоаппаратов, стали толпиться рядом. С превеликим трудом Рюттель переставил левую ногу и сейчас же начал переставлять правую. Никто из окружавших его не мог понять, что происходит. Кряхтя, волнуясь, задыхаясь под ветром, он перелез-таки за оградку и стоял на краешке, готовый прыгнуть. Подошли двое азиатов и на ломаном русском стали просить, - думая, что в рюкзаке у Рюттеля парашют иль подушка - чтобы он попозировал перед тем как исполнит «трюк». Рюттель не ответил и они, смеясь, начали фотографироваться, сделав его фоном. Потом кто-то из туристов зааплодировал, другие подхватили, третьи, предвкушая зрелище, стали одобрительно взвизгивать и Рюттель решился. Он ещё раз глубоко вздохнул, снова взглянул на статуи под собой, зажмурился, шагнул за кромку и… повис в воздухе. Вышло так, что Рюттель, отваживаясь на последнее своё действие, зацепился лямкою рюкзака за выступ решётки. Теперь, почуяв холодок смерти, он испугался по-настоящему. Он раскачивался на ветру, стараясь ухватиться за кромку, и выкрикивал что-то бессвязное из предлогов да междометий. На третьем вопле от толпы туристов отделился патлатый мужичок в серой шляпе. Мужичок подскочил к перилам, нагнулся, ухватил трещавший по швам рюкзак, - из него как раз высыпалась одежда, - а потом ожесточённо заорал своим ущербным тенором:
- Гуку! Гуку давай!
Не сразу Рюттель понял, чего от него хотят, но как только понял, - протянул руку, и его, сообща, втащили назад. Обуреваемый стыдом, Рюттель сел у стены, заплакал…
- Ты чё вытвогяешь, пгидугок?! - наклонился к нему патлатый - Жить плохо?! Иди выпей лучше, кунсткамега на ногах… Ещё немного убился бы… - мужичок помолчал, думая что-то, и вдруг добавил ни к селу ни к городу, - Тгавка зеленеет, солнышко блестит… ласточка с весною… в сени… А ты-ы… Чем ты недоволен, а?..