НОЧЬ ПИРАТА
– Камбала, дай контурные по географии.
– Какая я тебе камбала? Скажи по-человечески.
– Ну, это... Бубенцова, дай карты. Я перерисую, отдам.
– Нет уж, нетушки.
– Почему это?
– Тебе дай, так ты сам ничего знать не будешь. Вредно тебе.
– Вредно, когда двундель ставят.
– Я, может, три часа сижу, а ты взял и списал. Тебе охота в футбол играть, ты играешь. А потом спишешь и все в порядке. Хитрый какой.
– Ну, ты и Камбала.
– Я-то да, а ты выходи, выходи из класса, я открыла окна. Сказали – всем выйти на большой перемене. Слышал?
– Сама выйди. Камбала. – Он бросил в нее линейкой.
– А ты кто, Овчаров, ты знаешь? Ты на себя посмотри!
– Бе-бе-бе. – Овчаров, наглый, побежал по партам, оставляя грязные следы на чужих тетрадях.
Бася погналась за ним, размахивая веником. Овчаров споткнулся и слетел. И тут она его зацапала за мятый пиджак и вдруг... укусила. Так ей обидно, что она – за все отвечай, а Овчарову все можно! По коридору пронесся вопль. Все добежали до класса и увидели, что с ученикова уха капает красное. В страшной суматохе бежали директор – Овчаров-отец, библиотека и русский – Овчарова-мать и уборщица – Овчарова-бабка. Бася смотрела на это спокойно, хотя ей грозили. Ей только жарко стало. Овчарову замотали ухо и увели, а позеленевшей от тошноты Басе еще надо было сбегать за картами, атласами и вообще сильно дежурить. Но директор велел идти в учительскую. Там сидела каменная от гнева училка по кличке Прокурорша.
– Полюбуйтесь, Раиса Климовна, на свое произведение. Хваленая гордость школы, отличница и так далее – отгрызла ухо моему сыну. – Директор смачно и солидно кашлял в кулак, поглаживая толстой ладонью лацкан с медалями, как будто это его успокаивало.
– А пусть он из класса выходит, – тупо сказала Бася, – а то всегда как этот...
– Молчать, – тихо сказала Раиса Климовна, – он что, говорил про рыбу?
– Ну да... Ну нет...
– Какая рыба, вы про что? – Грозно звякнули медали. – Воспитали на свою голову...
– Марш отсюда, – так же тихо и скованно прошептала Раиса Климовна, – дома разберемся.
Неизвестно, о чем шел разговор с диретором. Дома решили «разбираться» с ремнем. Нахлопали... Но брат Антошка вошел, и ремень полетел на пол.
– Мам, ты давай не очень. Она же и так у нас калека, ну. Сама же потом расстроишься, голова заболит...
Антоша был в девятом классе, почти взрослый человек, поэтому его слова много значили.
– Лучше бы она ему фонарь поставила, чем кусать! Откуда и научилась? – остывая, крикнула мать и ушла в сарай за углем. Ей казалось, что кусаться – это вообще низко, просто совсем собачье поведение.
– Перепрячься, – сказал в потолок Антоша.
Бася накинула пальто и пошла посидеть на бревна. «Значит, не за то место, что ли, укусила? Нет бы пожалеть, – тебя, мол, дразнят, ты не слушай. Так еще и ремнем? И за кого? За придурка, подлого человека, который всех абсолютно обманывает, ничего не делает, лентяй, только поджигает почтовые ящики... Директорский сынок. Но она тоже директорская дочка, только не директора школы, а директора завода. А ее мама в этой же школе – училка. И она злится, что я не как все люди. Она хотела, чтоб я лучше всех была, а я...» Простая мысль стукнулась в голову, и от нее стало горячо. «Бьет меня по работе, будто она директор школы. Но сама же учила не давать списывать!..»
Иногда Бася понимала наказание. Догадывалась, что за дело. В этот раз она не понимала, и пошла сидеть на бревна. Больше не было своего места. Эти бревна лежали в детсадовском хоздворе, там собиралась обычно Басина компания с Садовой. Там уже сидела подруга Ларка и что-то плела из проволочек.
– Знаем, знаем про Овчарова, – говорила она, гладя Басю по плечам с двух сторон, – ему в здравпункте стежок на ухо положили, теперь не отвалится. – Вредный тип, так ему, так. Директоров сынок.
– Да я тоже директорова дочка. Ты, Лара, как вообще с родителями, а?
– В смысле порки? Никогда не пороли. И не будут.
– Почему?
– Я плод любви потому что. Я ж тебе говорила. Отец бросил семью ради моей матери. Станет он меня бить – она его к старой жене и наладит.
– Тебе хорошо. А мне неохота с родителями жить. Я хочу жить одна.
– Не сможешь! – убежденно сказала Ларка, – из школы придешь, есть нечего.
– А я бы так и жила, Ларка, в домике. Печку я уже умею топить... Давай летом уедем в деревню одни жить? Картошка в огороде, сварим, поедим...
– Давай. – Ларка нахмурилась. – Утром будем нашей бабке огород полоть, вечером она нам даст молока и хлеба. На танцы пойдем. У меня помада уже есть.
– А далеко танцы?
– Километра два. Но мы же не одни будем ходить, там целой шоблой ходят. И малых берут.
– А пойдем сегодня ночью выйдем? Надо же привыкать ходить впотьмах.
Лохматая Басина шевелюра склонилась к плечу подружки. А та откинула косу назад, взяла за плечи и стала качаться легонько, как они в сиртаки качались, когда был вечер дружбы народов со старшими классами осенью... А теперь весна, но холод хуже осени. И вообще...
Бася вздохнула.
– Да ну уж! Хватит вспоминать. Там у нас в деревне такие парни. Сами на тракторах ездят на ферму.
– Как Михеев?
– Да ну, еще лучше. Михеев конечно, красивый, но он сушенский. Сушенские – такой народ... Они на наших центровских шоблой ходят. Сама знаешь.
Они загорелись. Ночью надо встретиться в двенадцать... Нет, в три! Чтобы время было совсем глухое. И пойти по ночному городу за парк, за рощу, и за пустырь, на берег любимой реки. Послушать, как тяжело плещет вода. Постоять, как стоял Питер Блад, отвергнутый Арабеллой...
– «Прошу вас удалиться, сударь,» – вдохновенно вещала Бася, в чьей усталой башке смешались и двоечник Михеев, и капитан Блад, – ты, Ларка помнишь, как она его? «У меня таких знакомых нет. Вы, сударь – вор и пират!..» Надо же! Теперь директор думает, что я не отличница, а дура... Ну, и матери опять за меня стыдно!
– А Прокурорша... – начала было Ларка, но осеклась.
Они договорились выйти ночью, чтобы воспитать волю. Бася встала без будильника ровно в три часа. Она пометалась в поисках толстых носок, потом, не найдя их, прокралась в чулках на веранду и там застегнула пальто и ботинки. По улице носился громкий, прямо буреломный ветер. Гнал по дороге коробки, гремел крышами. Наверно, посрывает провода. Фонари того и гляди, полетят на проезжую часть... Да, здесь бы, кажется, хоть кто для компании сгодился. Даже Овчаров бы, не говоря уж про Михеева, который слыл отчаянным парнем. Шторм на море, матросы, тяжелая вахта сегодня... Все хлопало и дребезжало, особенно большой чугунный фонарь на столбе на Садовой, где должна была стоять Ларина. Но там никто не стоял.
Бася, дрожа и ежась, как этот самый жестяной фонарь в проволоке, стала прыгать на месте, чтоб не закоченеть. Потом пошла к дому Лары – долго шла, от всего шарахалась. Частный сектор был далеко, да и фонарей там было мало. Из-за почты дико заорали кошки. Ларкин дом спал, кобель за высоким забором бегал отвязанный, значит, Лара не выходила. Ах, Ларка – подруга называется.
Бася взяла свой коричневый капроновый бант, собранный цветком на резинку, прицепила к фонарю. Чтобы Ларка знала! И пошла сама из центра за рощу. Хрясь! Что-то сзади упало Басе на плечи... А-а!
«Нет, что я, это же ветка». Бася замерла, пытаясь унять дрожащие руки и ноги. «Когда я буду жить одна, – шептала она самой себе, – мне будет все равно, кто что подумает. Я не буду бояться... не буду бояться умереть... Я привыкну. Это я сейчас мамина дочка. Как Ларка, которая днем храбра, а ночью такая же слабачка, как и Алка... Шорох и возня заставили опять озираться. А-а, собака. Чужая маленькая собака, лохматая, похожая на Бульку. Пропал наш Булька, больше такого не будет». Собачонка подбежала, понюхала ботинки и, склонив на бочок ушастую голову, недоверчиво посмотрела на Басю. Та не шевелилась.
– Собачка... Хорошая... – Прошептала Бася. – Ты ничья? Я тоже ничья. Я хочу из дома уйти. Пойдешь со мной? Пойдем, а то холодно, страшно, а ты живая. Пойдем?
Махнула рукой, как человеку, а собачка испугалась и гавкнула.
– У меня ничего нет, не ори, – упавшим голосом отозвалась девочка. – Ни камня, ни колбаски. Не ори. Я пошла.
И она двинулась из рощи. Собака повертела хвостом и убежала. Да, конечно, зачем ей такие друзья. Однако страх стал меньше. Это, наверно, пропавший Булька вернулся и выглянул из ночи – подбодрить ее. На набережной ветер был сильнее, шумели деревья, шумела вода. В шуме стало даже уютно.
На берегу стоял печальный Питер Блад, в который раз прощаясь с Арабеллой. Он ей о чем-то говорил, и ветер хлопал полами камзола. А она все как-то отворачивалась, кутаясь в бархатную накидку. Какая там накидка, милочка, ты ничего не понимаешь в этом человеке. Ну какой же он вор и пират? У Баси это был теперь любимый герой из книжки «Одиссея капитана Блада». Pеter Blood, блад – значит «кровь». Почему? Он ведь никого не убивал. Он просто был человек с пылкой кровью, заводной, значит... Так он стоял перед тем, как уехать навсегда... Ждал – только бы она по-доброму посмотрела! Ах если бы она только посмотрела!
Ах, если бы Басина мать не работала ни директором, ни училкой, вообще не работала, а была просто мать, как у братьев Басовых... Ведь капитан рисковал кораблем, командой, чтобы только бы ее, любовь свою, высадить, сдать дядюшке Бишопу на руки! А за Басю так никто не заступается. Да что он, с ума сошел, капитан Питер Блад! Старик Волверстон в отчаянии: лучший друг, капитан, хлещет ром из-за юбки. Что же делать? Что делать в такую ночь, когда ты хочешь уйти из дома, и никто, никто тебя не ищет? Может, пробраться на фрегат под звонким именем "Арабелла" и выбросить за борт последний ящик рома? «Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы – всем на дно. Там бы, там бы, там бы там бы – пить вино. Там под океаном, трезвый или пьяный – не видно все равно...» Эту песню все запомнили из кино про Ихтиандра. Ее пела черноволосая красотка из бара...
Сама не замечая, куда правит, Бася пошла обратно. Ну надо же, никто не встретился ей на улице. Она села, подтянув под себя ноги и усунулась поглубже в пальто. Такое старое это пальто, рябое, в буклированных пупырышках, нет чтобы куртку купить... С капюшоном. Вон Ларке так сразу купили и плащ, и куртку кожаную, раз плод любви, все понятно. Но почему нет доверия ей, отличнице, гордости школы, а зато есть доверие Овчарову, который только и дурит всех. Нет, надо уехать и потом приехать сюда важной и богатой. Заехать к Ларке, к девчонкам, может, к Андрису. А домой не заехать. Переночевать у Сарычевых, поинтересоваться, как старший Митя, как Надюшка, съесть блинца с оторочкой... А он, ихний Митька, вдруг так и войдет, как раз и приедет. «О, Василиса Степановна, вы как здесь?» – «В командировку из главка.» А, какого там блинца! Бабка Клава Надюшкина и так старая, поди, умрет уже.
– Ты померла али жива? – перед ней стояла Надюшкина бабка Клава и пыталась ее в темноте узнать. «О ней думала, она и пришла. О Бульке думала, он и пришел. Это все как во сне, сплю, наверно...» – мелькнула шальная мысль у Баси.
– Я так... – Бася мучительно не знала, чего и говорить. У нее часто так бывало – что зря говорить скучно, а сказать правду – стыдно. – Мы с девками договорились, баб Клав. Игра у нас на выдержку и волю. Кто встанет в ночь, тот разведчик. Так что я выиграла. Я, выходит, самая смелая. Только подтвердить некому. Подтвердишь?
– Ладно. Ну, так ты домой иди.
– Не пойду, а то побужу всех.
– Пошли тогда, погреешься в дежурке.
В дежурке, где сидела Надюшкина баба Клава, трещали печи, и гудел котел. Здесь было бесподобно, как в трюме большого океанского корабля. Это был подвал большого кирпичного дома, где помещалась детсадовская котельная. Сторожиха, она же истопница баба Клава хозяйничала у печей привычно и с удовольствием. От вида и звука гудящего огня Басе сделалось сказочно и приподнято. Она уставилась в бегуче-летящие полосы пламени и затихла. Какое волшебство. Вспомнила свою печку, которая долго не покорялась, наказывала, а потом они подружились. Ну и пусть Ларка не пришла! Зато Бася сама себе доказала, что не струсит, что сумеет жить одна... А вот что Ларина доказала... Что на нее теперь не понадеешься.
– Не пришла... – задумчивым эхом сама себе сказала.
– Эка страсть! Не пришла и ладно. Ты не бычься. Маленьки вы еще.
– А я большая, – нехорошо заулыбалась Бася. – Только не по классам, а по-другому. Я знаю, я старая, я жила давно, плавала по морю и пиратом была.
– Кто ж таки пираты? Грабители?
– Грабили – богатых, не всех. Они служили стране и королеве.
Сторожиха пожевала ртом, поцокала.
– У тя не жар ли, часом? Глянь, по ночам порскать вздумала. И городишь не дело. Ты сама пойми – ну как хватятся родители, что нет тебя – ума решатся.
– Пусть! – Бася опять засмеялась нехорошо. – Я хочу одна жить.
Но сторожиха помотала головой, поцокала опять. Вздыхая, пошарилась в холодильничке, достала много сверточков – с черным хлебом, облепленном крошками, с непонятной, совершенно черной колбасой, баночку с грибами и желтой пшенкой. Запах растекался такой жареный, густой, что прямо жить захотелось.
– Баб Клав! Что такое черное у тебя?
– Да ты, девка, колбаску деревенску не видала. Кровянка это. В кишку нальют кровь, завяжут и жарят кругами.
– А беленькое что?
– Чеснок да сальцо. Ну-ка, пробуй, не боись. Еда не барска, а баска. – И нарезала маленькие, толстые кусочки, один за другим, один за другим.
Бася откусила, зажмурилась – вкуснота. Все рывком поела, не спросив, сколько бабке-то оставить. И тут же ей кружку отвару подали, из титана воды открыли, а перед тем туда песочка ложку. Отхлебывая, понимала, что это слишком хорошо, что надо бабушке Клаве сказать благодарность, но язык не ворочался. Все тело щипало, отогреваясь, вся душа парила, как сладкий пар над зеленой кружкой.
«Вот я и пошла странствовать, вот и устала, и меня, безродную принцессу подобрали добрые люди, не пропаду», – как о чужой подумалось Басе. Может, она и вправду выродок, неродное дитя, и дома обрадуются, что ее нет? А то бы зачем ее так гоняли? С чужими легче...
– Ты посиди в группе теперь, а я схожу по уголь, котельную замкну. – Баба Клава смотрела и лучилась морщинками, прикидывая, что стукнется к Бубенцовым и быстро назад. – Иди, не бойся, выходной, не придут никто. По лестничке наверх, там через коридор, мимо кухни и влево. Посиди там тихонько, свет не жги, и так видать все. «Ах ты, баба Клавочка, почему ты такая добрая?»
В группе действительно был теплый таинственный полумрак, но все видно, потому что светился зеленым сиянием аквариум. Там серебряные искорки рыбок. Напротив низкий широкий диванчик, плотно заселенный игрушками.
– Ну. Вот вы... – Она обнимала по очереди больших мягких зверей, разморенная человеческой добротой, она не знала, как ей потратить свою. Она обнимала их, а большие медведи широко разводили лапы ей навстречу, а слоны поднимали хоботы. Настоящая кают-компания. «В кают-компании спокойно, – бормотала счастливая Бася, щеки ее пылали, перед глазами плавали точечные огоньки, – матросы отдыхают после вахты. Один рассказывает байку, все так смеются, даже кружками стучат, еще подбавить просят. Другой письмо на родину царапает, а третий... А третий – ну-ка, подойди-ка. Ты слышишь или нет? Что старина твой Волверстон тебя зовет? Наш капитан серьезно захандрил. Проклятая девчонка с Барбадоса... Играй скорей – а вдруг он оторвется от своей бутылки и придет к нам...»
Она на цыпочках подкралась к пианино и сходу заиграла песенку про Мэри, как «в нашу гавань заходили корабли, корабли, большие корабли из океана...» Сначала быстро, разбитно, как дворовую песню, потом помягче, то же самое – но как вальсок. Затем все тише, медленней, случайней, на ощупь нотку иль аккорд, и песня вся рассыпалась на части, на осколки. Ведь правда, что матросы устали после вахты, они свалились головами на столы, испив дешевого вина, они храпят себе. И Питер Блад заснул! Одна она не спит, его подруга. Не та, на Барбадосе, а вот эта, маленькая. Смотрит – волнение рассеялось, волна ровнее, от неба через тучи падают лучи. И весь фрегат, устав от качки, замирает, как будто между небом и водой повис на тех лучах как на канатах.
А там внизу сидят, заговорившись, старик Волверстон и баба Клава, подбрасывая в топку уголь. Да говорят о ней. Девчонка мается не дурью, а душой, которая не даст всю жизнь покоя. Пускай побудет тут, где книжки и рояль. И окна пропускают утро. Пускай поспит, намаявшись, а солнце как живое гладит по щеке.