Шестнадцать лет внучке моей. Уходит вечером гулять наставляю:
- Лишь стемнеет, в парк ни-ни!
Боже упаси, к озеру вечером!
Возвращение - не позже десяти!
- Плюс, минус 15 минут,- обещает она
Надежда только на неукоснительность выполнения охранных "заповедей", потому что мир нынешний сулит опасность и страх.
Знала бы моя девочка, где было излюбленное место летних вечерних и ночных прогулок её бабушки. На кладбище!
Деревенское тихое кладбище. Уединение.Старые, дождями омытые скамеечки. Кусты сирени и жасмина вокруг них. Берёзы и сосны когда-то давно посаженные теми, кто и сам ныне упокоен под ними в скромных семейных оградках.
Само кладбище ограды не имело и лишь тропинка, его окружавшая, протоптанная за много-много лет тихой скорбной поступью оставшихся близких, отдающих дань последнему приюту своих дорогих, служила его границей.
Удивительно мне ныне, что за всё время, когда я впервые с мамой за ручку
прошлась по той тропинке лет шести-семи, и до возраста моих первых девичьих свиданий, кладбище не увеличилось. Как была могила разбившихся на мотоцикле жениха и невесты с самого краешка, так и осталась. Лишь рябина из крохотного побега пышным шатром раскинулась. И за высокий чугунный крест старого мельника, что по другую сторону кладбища,новые захоронения не заступили.
Так и жил наш погост зелёным кудрявым островком среди, ромашками и васильками поросшего поля. Это сейчас наше кладбище просторно раскинулось. И старое далеко тропинку перешагнуло, и новому - конца края нет. Не успевают памятники и вновь посаженные деревца за бедой человеческой. И смотрятся сотни деревянных крестов на глинистой, не успевшей опомниться земле, словно на поле недавнего боя.
Может, оттого этот, объятый сочувствием островок, долго жил в своих пределах, что люди, пережившие времена, так яростно разрывавшие человеческие связи, интуитивно после смерти стремились быть поближе к своим. И в одной оградке, на крестах и скромных пирамидках, читались Ивановы да Петровы разных поколений. Умещались - в тесноте, да не обиде.
По грунтовой дорожке, поросшей мелкой травкой и ведущей неведомо куда, далеко уходили мы вечерней порой с мальчиком
моим, готовые идти и идти бесконечно. Но приходила пора возвращаться и на пути было наше кладбище со старенькими покосившимися скамеечками, хранящее свой особенный покой и тишину. Не было мистического страха. Лишь таинственность, нам казалось, окружала нас в те светлые лунные ночи. Хотя,не смогла бы ныне отправиться я в подобную "экспедицию", как не готова была уже в десятом классе лихо мчаться на лыжах с высоченного крутого железнодорожного откоса, который легко покоряла во втором.
И не располагала эта лавочка нас к горячим объяснениям и далёким мечтам. Просто сидели рядышком, впервые смутно догадываясь о бренности всего в этом мире, наивно себя причисляя к счастливым избранникам, которым не случится испить чашу сию. И кто бы поверил тогда, что и любовь наша пройдёт, уплывёт белым облачком, оставив чуть заметную дымку воспоминаний.
Помню, буйно цвели кусты белой сирени, в тени которой притулилась могилка нашей прабабушки и деревянный простой крест на ней. Редко, непозволительно редко, бываю ныне я здесь.
БАБУШКА! Сколько помню себя, забегая по пути из школы в домик тётки, видела её старенькую, суетящуюся у русской печи, вынимающей караваи горячего хлеба, тяжело отправляющей в печь ухватом чугуны со щами, обливные крынки с топлёным молоком ...
Я любила её тихонькую, ласковую,получая от неё, в кармане фартука припасённую лепёшечку, или кружку молока с горячим хлебом. Бабушка присаживалась рядом, горестно подперев сухоньким кулачком щёку, и молча глядела на меня выцветшими голубыми глазами, пока я торопилась поведать ей какую-нибудь школьную чушь.
В годы войны дочери, оставшиеся без мужей, ушедших на фронт, с огромными семьями, умолили её оставить работу, помочь с детьми. Двадцать лет прожила она у младшей Даши, с, не знающими жалости к ней детьми, с вечно пьяным буйным зятем.
Лишь когда она состарилась и стала больше не нужна, её отправили доживать к старшей дочери. Чужая в той семье, тайком переулочком пробиралась она потихоньку с палочкой к дорогой своей Дашеньке, где всегда встречал её грозный окрик зятя, отправляющий обратно.
Умерла она тихо, как и жила. Проводить пришло неожиданно много народа. Отпевали. И когда старухи тонко и пронзительно выводили "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!", я, комсомолка и атеистка, ни одной молитвы в жизни не слышавшая, встала рядом, повторяя за ними слова, всю душу вкладывая в них, надеясь,что бабушка слышит, как я любила, как жалела её, бедную.
А вот роскошный скульптурный памятник нынешнего времени на уютном нашем старом погосте. Это - ВАДИК. Жил он на улице нашей со своими дедом и бабушкой. Родители его развелись вскоре после его рождения, обзавелись новыми семьями.Было известно, что отец его, который здесь никогда не бывал, занимает крупный пост в министерстве области. Вадик, прихрамывающий от рождения, помогал деду ухаживать за скотиной, ездил с ним на сенокос... Было ему лет пятнадцать, когда сбил его на дороге пьяный лихач.
В день похорон мы, не зная о беде, заглянули навестить маму мою и не смогли подъехать к её дому. Вся улица была заставлена немыслимо дорогими красивыми иномарками. Роскошный полированный гроб, огромные венки и море живых цветов, вызвали оторопь небогатого здешнего люда. А, главное - толпа холёных, нарядных сытых мужиков, словно из другого мира, с изображением на лицах крайней степени скорби и сочувствия.
Какой резонанс являла картина этой роскоши рядом с бедным низеньким домишком, где взрастал этот мальчик, вечно в выцветших трикотажных штанах и старенькой рубашке навыпуск.Вот и памятник папаша возвёл, может быть, вину искупал. А, скорее, снова - ложь и показуха.
А вот могила ДЯДИ ВАСИ, известного горького пьяницы, решившего в минуту "просветления" позаботиться о себе, покойном. Вырыл себе могилку, обложил её кирпичом, чтоб не осыпалась, перекрыл плитой, дёрн сверху уложил, крест железный установил и табличку с именем своим пристроил. Мол, лежит тут раб божий, Василий Филиппович Бушуев.
На пасху дело было. Один из друзей его многочисленных подошёл, шапку сдёрнул, поклонился, удивлённый что не слыхал о васькиной смерти и только предался воспоминаниям, а Василий сзади тут и подойди!
- Привет, - говорит и руку протягивает, чтоб объяснить, что сына Кольку, которому дали 15 лет, ему не дождаться, вот и "принял он меры"... А друг так и рухнул, сознание потерял, впечатлительный оказался - шутка ли, покойник ожил!
Заброшенная чья-то могилка. И скромная пирамидка покосилась.
НАДЕЖДА ИВАНОВНА КУРЕННАЯ. Аптекарша. Ох, разговоров, помню, было! О судьбе, о мистике, о чарах... Ещё бы! Смерть свою предсказала. Здоровая женщина вдруг взялась поминки готовить - по самой себе. И кутью, и блины, и щи, и кашу - всё, как полагается. Компот в эмалированном баке сварила. Как знала! легла и умерла. Много о предсказании судачили.
Думаю, Антона Павловича Чехова стоило бы вспомнить. Он о похожем случае написал: " От предсказаний не умирают. Отравилась, вероятно." Муж-то её, скопидом Куренной, и свою зарплату и её, и скота полный двор - всё на книжку. Кинулись, говорят, покойницу одевать, а у неё ни белья, ни платья приличного. Может, устала женщина от жизни такой. Кто знает!
А вот здесь МОЙ МАЛЬЧИК упокоился, с которым сиживали мы в то давнее время на покосившейся кладбищенской скамеечке. Погиб в автокатастрофе. Никто не знает своей судьбы.
Мне нравился шоколад "Алёнка" и он приносил мне его на каждое свидание.Однажды мы поссорились и я, гордая и разобиженная, ушла, швырнув плитку шоколада. Но, вернувшись домой, расплакалась так горько и безутешно, что мои всполошились и, пока мама выясняла, в чём беда моя, мой младший брат Вовка куда-то убежал и вернулся с огорчённым и виноватым моим мальчиком с шоколадкой в руках. И как нам всем в доме весело было в тот вечер, и какой огромный арбуз мы ели...
Давным-давно нет Вовки, брата и верного друга моего. Вот они - наши могилы. Мои родные - мама, отец и брат. Три стелы чёрного гранита. На каждой - негасимая свеча и печальная надпись золотом. Рядом - место для меня.
Фото из интернета.