Любовь и месть в эпоху тоталитаризма. Ч3-4

Анатолий Сударев
Часть третья.

Непрочная идиллия

1.
В городе  установилось настоящее лето.  И произошло это каким-то лихим стремительным кавалерийским наскоком.  Хотя еще прошлым днем температура едва поднималась выше пяти. Еще лежал в тенечках твердый, в грязных кристаллах снег, зато ночь выдалась  удивительно теплой. Сережа  поднялся с постели, распахнул окно… Благода-ать…  Деревья, только вчера как - будто голенькие, - все, как один, прифрантились соблазняющим зеленым  нарядом. Кто-то птицам скомандовал  «За-пе-вай!». И – послушались, охотно откликнулись, запели. Да еще как! Слитным хором. Мало того, то ли Сереже показалось, то ли так и было на самом деле -  ведь совсем не близко к дому на Воскова ленинградский зоопарк, - а все равно как будто доносятся оттуда, достигают его ушей   мощные  трубные вскрики их хоть и престарелого (по слухам – уже чуть ли не при смерти), но еще не потерявшего способность радоваться жизни слона.
А еще сегодня в институте долгожданная встреча с приехавшим из своих эдинбургских весей Виталием Всеволодовичем.
Как всегда изящный, эффектный, элегантный. И как всегда куда-то спешащий.
-Какие у вас планы на сегодня?
-Кроме встречи с вами – никаких. После вас хотел проехаться  в Публичную библиотеку.
-Ну, вот и отлично! У меня еще небольшая встреча. Я сейчас расквитаюсь. Это займет немного времени,  и… если вы не против…  Я подвезу вас прямо к библиотеке. По дороге и поболтаем.
Такое случалось впервые, чтобы Виталий Всеволодович приглашал Сережу прокатиться на его чудо-машине.
-Как вам мой прожект?
Улыбка на Сережином лице была красноречивее любых слов.
-Ну, вот и превосходно.
Виталий Всеволодович не обманул: «расквитался», как и обещал, быстро. Заглянул в Сережину комнатку и, на зависть теперь уже Оксаны, пригласил:
-Поехали?
То, что Виталию Всеволодовичу было с Сережей по пути, Сережу отнюдь не удивило, он уже знал,  что Виталий Всеволодович обычно, бывая в Ленинграде, предпочитал останавливаться в своем родовом гнезде: дом сразу за Пушкинским театром. Еще из того, что он успел узнать (из разных источников, сам Виталий Всеволодович не любил говорить о себе): его мать была когда-то балериной. Пусть и  не выдающейся. Выйдя в сорок лет на пенсию, остаток своей жизни посвятила единственному сыну. Ее муж, следовательно, отец Виталия Всеволодовича, был кинооператором-документалистом. Погиб при штурме Кёнигсберга.
Но это  не все. Помимо всего прочего  Сережа узнал, что предки Виталия Всеволодовича, и по женской линии, и по мужской, были столбовыми дворянами. Так, один из его прадедов был военным и участвовал в замирении Кавказа, а дед был на достаточно высоких должностях в министерстве просвещения при Николае Втором.
Виталий Всеволодович, когда Сережа  уже оказался в салоне машины, предложил ему для комфорта подушечку.  Сережа отказался. Ему и без подушечки было удобно. Он не мог не заметить: куда-то исчез холодок, веявший прежде от его наставника. Глаза заулыбались, потеплели. Что бы это могло значить?
Они осторожно выехали с узкой, вечно чем-то перегороженной Менделеевской линии и влились в общий поток машин. Виталий Всеволодович вел машину, как виртуоз, можно сказать «одной левой». Отчасти из-за удивительной отзывчивости машины, она, кажется, мгновенно реагировала даже не на движение рук – на движение бровей водителя. С другой стороны,  - самому Виталию Всеволодовичу, очевидно, доставляло удовольствие немного порисоваться, показать, какой он, на самом деле, «крутой». Желание мальчишеское, но это отнюдь не портило облик Виталия Всеволодовича, наоборот, даже было ему к лицу.
Они уже выехали на Дворцовый мост и, когда произошла заминка (движение по мосту было очень оживленным),  Виталий Всеволодович впервые заговорил о Сережином реферате.
-Вас, конечно, в первую очередь интересует… Да, прочел, разумеется… В целом, очень – и вполне ожидаемо, - понравилось. Впрочем, я догадывался, каким будет ход ваших рассуждений. В самом деле, нелогично было бы, чтобы средневековый монах… А какими были монахи в раннем средневековье, - не чета нашим… Что, какие внутренние побуждения ими двигали… Все это нам с вами хорошо известно.
Сереже жутко приятно было услышать «Нам с вами».
-Так вот, - чтобы средневековый монах взялся за заимствованный от язычников сюжет … Ради чего? Чтобы сделать себе имя?  «Какая чепуха!» -  конечно, воскликнете вы. Ради того, чтобы получить гонорар? Это уже вовсе смешно. Они тогда и слова такого не знали. И что он намеревался из этого сюжета построить? Средневековый блокбастер? Бестселлер? Боевик? С бесчисленными убийствами, проклятиями, привидениями, наважденьями. Нет, нет, нет и еще раз нет… Тогда ради чего же? Да, вы совершенно правы: взять старый сосуд и наполнить его новым содержанием. Куда более изощренным, метафизическим смыслом.  Благородное отмщение. Как высший знак доблести. Как поступок, восстанавливающий попранную справедливость. Нормальный порядок вещей. Пока в мире торжествует несправедливость, - все в этом мире перекошено. Искажено. Лишено смысла, высшего назначения. Перспективы.  Отсутствие справедливости означает на деле движение в никуда. Это в лучшем случае. Но какова же альтернатива? Простая.  «Тебе отмщенье и аз воздам». Жестоко –да, но… Иначе… Ну, хоть ты плачь… Я рад за вас. Рад, что вы взялись за эту тему и достойно ее осветили. Другое дело, вам пока не хватает должной четкости. Понимания того, что вы на себя взвалили. Мне кажется, вы сами… еще через что-то не прошли и то, что вы пока делаете, это, скорее, по какому-то наитию. Вас кто-то куда-то ведет. И вы послушно идете, потому что доверяете. И правильно делаете. Но… Когда кто-то идет   в темноте… или с зажмуренными глазами… Он может… случайно… не ведая этого… иногда просто споткнуться. Но выстоять. А иногда… намного хуже… вовсе упасть. И, увы, бывает и такое,  – не подняться.
Им, наконец, удалось съехать с моста, и теперь машина устремилась по Дворцовому проезду, приближаясь к Невскому.
-Ваша несомненная заслуга, -  ловко уклоняясь от столкновения с каким-то лихачом, продолжал Виталий Всеволодович, - что вы вышли на эту трактовку. Но у меня такое впечатление, что, выйдя… Вы как будто немного сами… чего-то испугались. Или  в чем-то не до конца разобрались, я не знаю. Призываю вас. Ради Бога, будьте посмелее. Даже, может, понахальнее. Не смущайтесь, даже если вам что-то покажется… страшным. Не отступайте, не микшируйте. Продолжайте в прежнем   духе. Вы же мужественный человек.
Сереже, когда он такое о себе услышал  - «мужественный человек»,  - стало определенно неловко за себя. Переоценивал, явно переоценивал его мужество Виталий Всеволодович. Хорошо, что увлеченный дорогой, он не заметил смущенья на Сережином лице.
-Да-да.  Вас, кажется,  удивляет, что я вас… так. - Да нет! Виталий Всеволодович, хоть и не смотрел в этот момент на Сережу, очевидно, каким-то боковым зрением что-то заметил. -  Если я так говорю, - у меня есть для этого основанья. И даже, если вы выглядите… извините, намного моложе, чем вы есть на самом деле… На самом деле вы воин. Вы храбрее и мужественнее многих… тех, кто выглядит Голиафом, а на деле… - Вместо того продолжить, горько поморщился. 
Теперь они покатили вдоль Невского.
-И, пожалуй, последнее… Пожалуй… самое сложное.  Четко прослеживается ваша мысль, ваше противопоставленье. С одной стороны, «мы», с другой «они». Силы добра это Беовульф, и его дружина, силы зла это Грендель, его злобная мать, все обитатели зловонного болота. Но…  Не слишком ли вы растащили их по обе стороны демаркационные линии? Возвели  какую-то… Берлинскую стену. Вспомните, - у Станиславского: «Играешь доброго, ищи, где у него злое. Играешь злого, ищи, где у него доброе». Точно так же и здесь… Добро и зло, Сергей Святославович…
Он впервые обратился к  Сереже  с присовокупленьем его отчества.
-Добро и зло часто уживаются в одном и том же сосуде. Когда их ничто не разделяет. Они соприкасаются друг с другом. Они слышат, ощущают на себе дыхание друг друга. Они даже временами могут находить между собой какой-то компромисс. Заключать перемирия. И даже – о ужас! – ходить друг к другу в гости. Это почти как проживание в коммунальной квартире. Каким бы неприятным казался живущий за стенкой сосед – терпеть приходится…  Схватка же между ними… Борьба не на жизнь, а на смерть… Это может возникнуть лишь в какие-то особенные критические моменты. Когда вдруг что-то… возьмет… и накатит. И Беовульф… Нет, я не настаиваю на этом, у вас может быть другое прочтение… Но, по-моему, Беовульф именно об этом. Когда накатило и дальше уже – так, как было раньше, - уже невозможно. И если я прав, а я, повторяю, могу ошибаться, наш монах… Он замечательный психолог. Тонко чувствующий раздвоенную, мятущуюся природу человека. Беовульф же… От того он и герой, – что сумел преодолеть в себе эту двойственность. Но за счет чего? Он собрался с силами и духом во имя благородной цели. Подчеркиваю: «благородной». 
Виталий Всеволодович  плавно свернул с Невского на площадь Островского. Тормознул напротив Публичной библиотеки.
-Ну, вот… мы и приехали… Все,  что я вам тут накидал, это, скажем так… Вид сверху. Там есть частности, - говоря это, Виталий Всеволодович протягивал Сереже его обернутый в более красивую, чем было раньше, обложку реферат. – Или, скажем, технические моменты. Их немного, но они есть. Вы увидите. Я  там немного поработал. Мы еще раз встретимся и все обсудим.
 Сережа  уже начал вылезать из салона машины, когда Виталий Всеволодович остановил его:
-Один вопрос.
Сережа  уже вышел из машины, теперь стоял перед ней в ожидании, когда Виталий Всеволодович продолжит.
-Вы знаете что-нибудь… о своем отце?
Сережа растерялся. В первые несколько мгновений даже не знал, что ответить.
-Знаю… Но очень мало. Я его в жизни никогда не видел. Мать мало о нем рассказывала. Знаю только,  что он пропал.
-Ведь он был морским офицером?
-Да.
Виталий Всеволодович сидел в своем водительском кресле, задумавшись. Сережа неловко стоял перед машиной в ожидании следующих вопросов. Но Виталий Всеволодович тему Сережиного отца продолжать не стал. Только стряхнул с себя облачко задумчивости.
-Ну, понятно.
На этом они в тот раз и расстались.
Уже когда машина Виталия Всеволодовича немного отъехала, Сережу осенило: а ведь его  наставник никак, ничем, ни одним намеком, даже не обмолвился о  предстоящих Скандинавских чтениях в Рейкьявике. Хотя  на предыдущей их встрече обещал подробно поговорить. Значит, плакали его, Сережины Скандинавские чтения. И по вполне понятным причинам.
Какого-то большого огорчения от этой потери Сережа, право  же,   не испытал.  Его гораздо больше окрыляло осознание, что он и Виталий Всеволодович стали друг другу ближе.

2.
Своим появлением на свет Сережа обязан, в первую очередь,  поэзии. Его будущая мать, студентка Горного института, возмечтавшая стать геологом после того, как прочла книгу академика Ферсмана «Люди камня», еще и писала украдкой, когда находила для этого свободную минутку, стихи. Это второе ее, после геологии, увлечение привело Тоню в литературный кружок при дворце культуры имени Кирова на Большом проспекте Васильевского острова. Той же «стихотворной болезнью» оказался заражен и будущий таинственный отец Сережи, кроме имени которого (Святослав),  Сережа долгое время о нем вообще ничего не знал (мать делала вид, что  в ее жизни вообще никакого Святослава не было, а родила она, выходит, напрямую от «Духа Святаго»). Был этот человек, как Сережа сначала узнал даже  не от матери, а от покойной бабушки, курсантом высшего военно-морского училища, что на Косой линии, и – что стало судьбоносным для Сережи, - тоже сочинял стихи и посещал тот же литературный кружок.
Когда случилось все ЭТО, Тоня была всего лишь студенткой третьего курса, а Святослав уже был «выпускным». Сережа еще не родился, а его отец, только что произведенный в офицеры, отправился на место своей дислокации, город Мурманск. Там он как будто бы служил на подводной лодке. Вроде бы, опять же со слов бабушки, от матери ничего внятного добиться было невозможно,  между ним и матерью пару лет велась какая-то переписка, они еще строили какие-то планы на совместное будущее, и вдруг загадочный Сережин отец куда-то бесследно исчез, на письма не отвечал. А потом мать  впервые пережила то, что много лет спустя ей придется еще раз  пережить  в случае с этим «чумным»  Володиным чемоданом, а именно: в их комнате появилась бригада следователей, которая произвела  обыск. Ничего не объясняя. Просто изъяли все, что имело отношение к отцу: письма, фотографии, вплоть до трубки, на которой была вырезана его фамилия и инициалы: С.И. Суриков. Ушли, посоветовав матери впредь держать язык за зубами и не заниматься собственными поисками пропавшего жениха.  Мать, вообще-то строптивая, в этом случае посчитала за лучшее послушаться данного ей совета. Бабушка в этом отношении проявила бОльшую неуступчивость, она еще пыталась куда-то кому-то писать, но на все ее запросы приходил один и тот же стандартный ответ:  «О запрашиваемом  Вами таком-то никакой информацией не располагаем».
Ко  времени,   когда все это случилось - несложившееся «замужество», потом беременность и роды, - Тониного отца уже давненько, как не было в живых. Мать ее, то есть Сережина бабушка, до смерти мужа никогда нигде, кроме как по дому, не работающая, устроилась билетершей в театр Ленинского Комсомола, а еще у Тони была крохотная стипендия, которой едва хватало на то, чтобы раз в день что-то перехватить в буфете и купить приглянувшуюся ей книгу. Она хоть и была человеком увлекающимся, но и рационализмом ее Бог не  обделил. Здраво рассудила, что в сложившихся обстоятельствах зароненную в нее Ферсманом мечту стать геологом придется на какое-то время  похерить: оставила институт, закончила курсы стенографии и машинописи, стала зарабатывать и себе и подрастающему сыну на жизнь в роли секретаря-машинистки. В этой же роли пребывала до сих пор.
Как-то, когда Сережа был уже студентом-первокурсником,  мать, с каким-то каменным лицом, прошла к нему в его отгороженный книжным стеллажом уголок, положила на письменный стол  что-то написанное от руки.
-Хочешь – прочти. – Толком ничего не объяснила, ушла.
Сережа тогда подумал, что это какой-то очередной самиздат  - маме вдруг взбрело в голову  его просветить,  - поэтому вначале даже не глянул, не прикоснулся к этой бумажке. Наконец, взглянул. Какое-то стихотворение. На очень грубой, чем-то испятнанной  бумаге. Написанное фиолетовым карандашом.

                В НЕЙТРАЛЬНЫХ ВОДАХ

                Мы входим  в нейтральные
                воды,
                Под градус нейтральных
                Созвездий
                И мили большого похода
                В мужские слагаются песни.
                А память, как парусник
                Грина,
                Под галсом звучит
                «Бригантина»
                Под сердцем живым
                камертоном.
                Полуночь колдует   
                Над морем.
                На палубы падают росы.
                И снятся нам невские зори,
                И бухт севастопольских
                Россыпь…

И так далее. Стихотворение было длинное. И – ни фамилии автора, ни даты.
-Что это? – спросил Сережа, возвращая стихотворение матери.
-Это написано твоим отцом,  – мать была взволнована, но, надо отдать ей должное, -  держалась молодцом. – Это его старое стихотворение. Он мне его сам когда-то читал. Я даже посоветовала ему тогда что-то переделать, он обиделся.
-И откуда это у тебя? - Сережа к этому моменту уже знал об обыске, случившемся, когда ему едва пошел третий год и поэтому удивился, что это стихотворение выжило.
-Нашла в нашем почтовом ящике. В конверте. Но на конверте абсолютно ничего…  А еще… Вот это. – Протянула Сереже фотографию.
На этой неумелой любительской фотографии было запечатлено чье-то страшное, с безумными глазами, провалившимися щеками, заросшее щетиной  стариковское лицо. Оно было снято на фоне лишенной каких бы то ни было опознавательных знаков кирпичной стены.
-Кто это? – спросил Сережа.
-Думаю, это он… Скорее, да… Хотя он так изменился. Я  не уверена.
Мать, обычно деятельная, даже временами самоуверенная, сейчас выглядела растерянной. Бабушки, у которой в какую-то серьезную минуту, можно было попросить совет, уже полгода, как не было в живых. Кажется, показывая и это стихотворение и эту фотографию, мать, кажется, впервые в ее жизни теперь искала какого-нибудь совета, как ей дальше поступить, у сына, но эта задачка сейчас Сереже была не по зубам.
Пришлось матери принимать решение самой: она спрятала куда-то и фотографию, и стихотворение. Больше между матерью и сыном на эту тему каких-то разговоров не возникало.
И вот вдруг – с совершенно неожиданной стороны, от человека, не имеющего ничего общего с их, Масловых, семейными тайнами, - этот заданный Виталием Всеволодовичем вопрос: «А вы знаете что-нибудь о своем отце?».

3.
-А ты знаешь, у нас ЧП!  Дядя Кеша опять набедокурил, по пьянке, конечно, и так бедную тетю Шуру измолотил, что даже «Скорую» пришлось вызывать. А теперь пришел Погонкин. Ну, ты его должен помнить. Сидит у меня, хлещет пиво. Я пыталась его даже силой выпроводить, но он же такой здоровущий!... Но ты не переживай. Он скоро все пиво вызудит, сам уйдет.
Их  роман длился уже второй месяц. Да, «уже» от того, что для Сережи, в его возрасте, даже месяц уже что-то значил.
Этот месяц, в общем-то, как показалось Сереже, был замечательным. По-хозяйски, «сразу и навсегда» обосновавшееся лето; обострившееся после появления Виталия Всеволодовича и особенно после встречи и разговора с ним, желание с новыми силами взяться за работу над диссертацией; растворившийся в небытии, никак больше не проявляющий интереса к нему зловещий Гелий Викторович; но самое-то главное, конечно, обретение и радость это Марина.
Оказалось, она была отнюдь не вульгарной, или грубой, как ему вначале представлялось. То и другое были только ее защитной маской, к помощи которой она вынуждена была время от времени прибегать. На самом-то деле она была очень ранимой и уязвимой, почти как Сережа. И почти наравне с ним боялась каждодневных встреч, столкновений с повседневной жизнью. Вот кто был действительно и груб и вульгарен до невыносимости: повседневная жизнь.
Но, в отличие от Сережи, она уже была и по-житейски опытна. За битых, как известно,  двух не битых дают, - в этом-то и заключалось преимущество Марины перед Сережей. А то, что ее били (и, возможно, не только в переносном смысле), и не раз, били жестоко (хотя сама она во всем, что касалось ее  прошлой жизни, была немногословна), - у Сережи никаких сомнений не возникало. Это явное подавляющее превосходство в житейском опыте, видимо, и  помогло ей легко нащупать слабые Сережины места и, как женщина неглупая и дорожащая своими отношениями с Сережей, она проявляла особенную осторожность именно в те моменты, когда Сережа вольно или, скорее, все же невольно, обнаруживал эти свои слабости. Особенную чуткость, деликатность она выказывала во всем, что относилось к интимной стороне их отношений. Да, несмотря на годы,  он был на этом поприще еще совершеннейшим профаном,  дилетантом.  Но ни одного уничижительного слова, намека, которые бы нанесли рану Сережиному самолюбию. Она терпеливо обучала, натаскивала его искусству любви, как матерая волчиха обучает своих юных волчат искусству, например, подстерегать и преследовать свои будущие жертвы. Да, она с охотой взяла на себя роль наставницы и делала  свое дело безукоризненно.  А Сережа был только благодарен ей за это.
Не удивительно, что она привнесла с собою ту ноту, благодаря звучанию которой решительно обновился весь музыкальный строй Сережиного восприятия всего, что его окружало. Ему стало казаться, он обрел, наконец,  долгожданную, до сих пор не дававшуюся ему, ускользающую его гармонию. А совсем недавно все для него было построено на каких-то рвущих его на части диссонансах.
При всем том их встречи не носили какого-то постоянного характера: не чаще двух раз в неделю. Отчасти виною тому были Сережины занятия (их интенсивность с появлением Марины отнюдь не ослабла), отчасти, - видимо, сама Марина испытывала какую-то боязнь: участись их встречи, увеличься их продолжительность, и, как знать, не станет ли она своему партнеру в тягость? Стоило ему только намекнуть, что ему, например,  пора от нее уходить, - отпускала. С сожалением, но без уговоров.
Пройдет какое-то время, несколько дней, пока они в разлуке, - на первых порах Сережа не будет испытывать от этого ни малейшего неудобства. Однако неизбежен день, час, когда в нем родится ощущение какой-то пустоты. Ему станет как-то не по себе. В нем, что кажется вовсе запредельно  невероятным, пропадет интерес даже  к книгам, и тогда он вспомнит про Марину. И его неудержимо потянет к ней.
Первое время они встречались только в котельной, но один раз он рискнул навестить свою возлюбленную  на Рузовской и нашел, что даже здесь, в этой коммунальной преисподней, вопреки его первым ощущением вовсе не так плохо. Сколь бы убогим не представлялось ему это окружение, все же чувствовал себя здесь более по-домашнему (в котельной он был как забежавший на огонек беспризорный пес). Терзавшие его поначалу страхи, что у обитателей коммуналки его периодические появления вызовут какое-то нездоровое любопытство, оказались совершеннейшей чепухой. В этом бесшабашном вертепе господствовали какие-то иные отношения, не те, какими они  вначале показались   Сереже. Вопреки всему, что он уже знал о жизни в густонаселенных коммунальных квартирах ( больше из разговоров, или из кино, чем из собственных наблюдений), как все их обитатели делятся друг с другом собственными проблемами (как негативными, так и позитивными),  здесь, на Рузовской,  кажется, никто ни во что чужое не совал нос. Все тут были какими-то матерыми индивидуалистами. Каждый обитатель  конурки предпочитал жить исключительно своей жизнью. Или это была какая-то нетипичная коммуналка?  Все они казались такими тертыми калачами, столько на своем веку повидавшими, сколько всего хлебнувшими, что им, кажется, и в голову уже не приходило задаваться праздным вопросом: «А чо тут ошивается еще один…этот?». Логика их рассуждений была, примерно, такая: «Ходит и ходит. Ну и черт с ним. Нам от этого ни убудет, ни прибудет».
А это как раз больше всего сейчас и устраивало Сережу.
И еще, что примиряло Сережу с Рузовской: надо отдать должное Марине и в том, как она стала уделять больше внимания порядку в своей комнатке. На единственном окне появились нарядная занавеска. Пушистый коврик под ногами. Друзья навещали ее здесь редко. Как было раньше, - Сережа не знал. Хотя, судя по пухлой записной книжке, друзей у нее было ой как немало! Наверняка кто-то, фигурирующий в этой записной книжке,  захаживал и сюда.
Было во всем этом, правда, одно темное пятнышко, а именно: то, что ему пока не хватало духа поделиться  с матерью теми революционными переменами, которые произошли в его жизни. Хотя, разумеется, она о чем-то догадывалась. Сережа как-то поинтересовался у Марины, и она призналась, что звонила им по домашнему раза три, пока он лежал и перебарывал  болезнь (просто, если ей верить, интересовалась его здоровьем, никогда не звала к телефону). Рассудок подсказывал Сереже, что объясниться с матерью жизненно необходимо, но… Она сама инициативу не проявляла, «не гнала волну». А зачем тогда ее гнать Сереже?
Так они пока и жили, сохраняя этот неустойчивый статус-кво недоговоренности, неопределенности.
Однако, всему ведь приходит конец. Пришел черед закончиться и этой идиллии.

4.
Как-то, когда Сережа в очередной раз навестил подругу на Рузовской, его поджидал там неприятный сюрприз. Отворившая на звонок дверь Марина выглядела несколько, что ли, более чем обычно взвинченной.
-А ты знаешь, у нас ЧП. Дядя Кеша опять набедокурил, по пьянке, конечно, и так бедную тетю Шуру измолотил, что даже «Скорую» пришлось вызывать. А теперь пришел Погонкин. Ну, ты его должен помнить. Сидит у меня, хлещет пиво. Я пыталась его даже силой выпроводить, но он же такой здоровый!.. Но ты не переживай. Он скоро все пиво вызудит, сам – догадается и уйдет.
В комнате накурено. За столом, роль одной из его ножек по-прежнему возложена на фанерный ящик и стопку книжных фолиантов, сидит, вальяжно откинувшись на спинку стула, действительно уже знакомый Сереже участковый. Правда, на нем сейчас милицейская форма. Милицейская фуражка покоится в выемке на кушетке, лежит подкладкой вверх, на подкладке, прямо по центру, сальное пятно, а чуть сбоку – полувыеденный выделениями пота синий казенный треугольник-штемпель.
-А-а… - поприветствовал, не выказывая большой радости,  появление Сережи. – Ученый с головой моченой.  Ну, садись. – Участковый вел себя здесь, как хозяин, а Марина, что неприятно поразило Сережу, отчего-то не перечила ему. – Вот…- Взялся за недопитую пивную бутылку. Еще одна, уже пустая, стояла у одной из ножек стола. – Марин, гони еще  один стакан.
-Если вы для меня, - поспешил откликнуться Сережа, - не стоит беспокоиться. Я вообще… не пью пива.
-А чего тогда пьешь?
-Ничего.
-Слушай, я тебя, кажется, предупреждала, - ну, не приставай к человеку. Сам пей, а других оставь в покое.
-Да выпью, выпью, не волнуйся. Другим не оставлю.
Опрокинул бутылку. Мутная пивная струя наполнила стакан до краев, что-то пролилось на стол, на скатерть, он нагнулся и втянул жидкость в себя губами. Потом тыльной стороной ладони отер рот.
- А можно  я задам… ученому пару наводящих вопросов?
Марина участливо посмотрела на Сережу, в ее взгляде было: «Ладно уж, как-нибудь, пожалуйста,  потерпи», а своему гостю сказала:
-Шел бы ты, в самом деле. Допивай  и уходи. Тебя жена ждет.
-Какая жена? Ну что ты, чуть что так: «Жена, жена». Я при исполнении, между прочим. Вот закончу дежурство, закрою свою контору, «контрольку» повешу, до дому вернусь, - вот тогда и жена. Я, когда перед этим у вас был, помнишь, что я сказал?
-Что ты сказал?
-Сказал: «Гадом буду, но вашего дядю Кешу я все же еще раз и по полной». При тебе, ученый, кстати, тоже было сказано. Может, помнишь?
-Что ты все «дядю Кешу, да дядю Кешу». Тетя Шура тоже, между прочим, не сахар. Пьют на пару, а потом  его подзуживает.
-Подзуживать одно, а ребра ломать это совсем другое. Как думаешь, ученый, есть тут разница? А вообще… мордобой у нас… Эх, будь на то моя воля, я бы всех этих… мордобойщиков… из пулемета… системы Дегтярева. Душа из них вон. Смотришь, вот тогда б и жизнь, как следует, наладилась. И продовольственных программ никаких не надо. Не стали б друг у друга из горла выхватывать. Ну, скажи, ученый. Ну что ты все молчишь и молчишь? Умным хочешь показаться? Скажи, разве ж я не прав?
-Да прав, прав, - пришла на помощь Сереже Марина. – Еще раз: не приставай к человеку, он все равно ничего в твоем мордобое не понимает.
-А в чем он понимает?
-Вы… кровожадный какой-то, - не выдержал  Сережа.
-Ну, правильно. А как иначе? Когда кругом… куда ни посмотришь… Стоять и хлопать глазами?
-Хлопать, наверное, не надо, но и так, как вы… От этого все равно лучше не станет.
-А как лучше?  Ты знаешь?
-Я вообще не знаю, что такое «лучше», что «хуже», - вдруг честно признался Сережа. – И потом… кто вам сказал, что у нас все должно быть хорошо? Этот мир, вообще-то, изначально предназначен не для «хорошо», а для чего-то другого. Мы здесь не иждивенцы какие-нибудь.
-А кто мы, по-твоему?
-Сложный вопрос. Однозначно не ответишь. Нельзя всех под одну гребенку. У каждого своего. Но только не иждивенцы. Скорее, мученики.
-Иди ты! – искренне удивился  участковый.
-Ну, вот что, - видимо, у Марины окончательно лопнуло терпенье. – Мне это бала-бала на-дое-ло. Ты обещал, что уйдешь, как только допьешь. Слово держать надо. – Теперь она походила на себя, и такой, решительной, она больше нравилась Сереже.
-Разве я допил?
-Допивай. И поскорее.
-Чо? Неймется? – Участковый выглядел обиженным, но не настолько, чтобы затеять скандал. Еще немного подержал наполненный стакан у себя перед глазами, в чем-то, возможно,  убедился и, наконец, немного накренившись, перелил содержимое стакана в свою глотку, отерся обшлагом своего милицейского кителя.
-Больно ты скользкий какой-то. О чем ни спросишь, - ничего толком не знаешь. Все как-то… вокруг да около. Какой же ты после этого на хрен ученый?
-Я не ученый, - теперь уже  рассердился Сережа. – Это вы сами откуда-то взяли. И больше не надо меня так называть.
-Ладно, больше не буду, - участковый в знак примиренья показал обе свои ладошки. – Хенде хох! Гитлер капут.
-И больше меня не тыкайте. Я вам этого права не давал. – Сережу вдруг, ни с того, ни с сего,  понесло.
-Да не буду, не буду, - участковый был теперь сама кротость. – Не переживай ты так из-за пустяков. Эх, больно вы все… Чуть образованьишка побольше, уже и нос кверху. Я бы тоже образовался, если б… Да об чем с вами?  Что вы понимаете? – Потянулся, взял с кушетки свою фуражку, поднялся со стула, нахлобучил фуражку на свои слежавшиеся редкие волосы. И к Марине. – Слушай. Этот гад как проснется, - брякнешь мне на участок. Я там до десяти сегодня.
-Все-таки сажать будешь?
-Теперь слово за судмедэкспертизой. И за арифметикой. Ежели только одно ребро, - ну, может, еще и простим. Больше – сидеть, как миленькому. – С этим и ушел. 
Уйти-то ушел, но все же при этом после себя что-то оставил. Кажется, впервые, как начались их новые отношения, Сережа в присутствии Марины испытал какую-то… неловкость, нервозность.  Желание избежать встречи с ее глазами. Неважно чувствовала себя и Марина. Настолько неважно, что попросила у Сережи, чтобы он разрешил ей закурить. Прежде, во все их последние встречи, она этого не делала.
Разговор возобновился не ранее, как выкурила с половину сигареты.
-А у меня, ты знаешь,  новость. Даже не знаю, как назвать: то ли плохая, то ли хорошая. В общем, с какой стороны посмотреть.
Только сейчас Сережа обратил внимание на Маринин наряд: на ней темное, с жестким стоячим воротником платье. Никаких украшений: ни на пальцах, ни в ушах. Да и в убранстве  комнаты кое-какие перемены: так, например, зеркальная дверца шкафа занавешена.
-У меня ведь муж умер.
-Ты…замужем? – первое,  о чем пришло на ум спросить  Сереже.
-Была. А теперь, значит, нет. Но я же тебе говорила.
-Ничего подобного. Ты ничего не говорила про замужество. Ты говорила, что прописалась. Больше ничего.
-Ну а раньше, чем прописалась… - Марина опустила глаза. - Иначе б не прописалась. Но я ведь с ним совсем не жила. – Вынула из буфета бутылку, пару фужеров. - Массандра. Мускат. Мое любимое. Выпьем за его… - Видимо, по инерции хотела сказать «за здоровье», спохватилась. – Чтоб ему там было получше, чем здесь.
Разлила вино по фужерам (бутылка была уже раскупорена и что-то отпито).
-Вообще-то… хоть и тронутый… он был мужик совсем неплохой. Когда я уже сюда, со всеми вещичками перебралась, а он должен был тот же вечер уехать к своим, в Брянск, уже с билетом в кармане, вдруг заболел. Температура под сорок. В общем, в тот день не уехал. И прожили мы с ним бок о бок, - кровати-то больше никакой, - почти две недели. Наш медовый месяц. Так он ни разочка ко мне даже не прикоснулся, если только случайно, и не от того, что … Ну, сам понимаешь. Нет, с этим у него был полный порядок. А просто:  раз  договорились.  И слово свое сдержал.
Они выпили. Закуски никакой. Сереже по-прежнему было неловко, однако… Нельзя же просто сидеть, потупив глаза, и молчать?
- А кем он был… вообще?
-Вообще художником, – бросила взгляд на ню. – Нет, это не его. Он вообще почему-то обнаженку не любил… Ведь он ничего не кончал. Я познакомилась с ним, когда на лифтах работала. И он тоже. У нас с ним вообще никогда ничего. «Привет! Привет». И на этом все… Это в нем проявилось не сразу. Ну, что у него… - Покрутила пальцем у виска. - Сначала был, как все, а потом стали замечать. Что-то иногда на него находит. Вдруг воображает о себе, будто он художник знаменитый… Как же его? Напомни.
-Художников даже знаменитых много.
-Босх! Вспомнила. Причем на полном серьезе. А потом опять здоровый. Даже сам смеется, когда про Босха ему говорят. Не верит, что с ним такое может быть. Но дальше- больше. Тут уж не до смеха. Тогда он решил уехать к своим, подлечиться. У него там папа какой-то туз, а я сама тогда как кошка приблудная. Хоть шаром покати. Где кто уголок даст, - там и живу. Пока не выгонят. Один раз даже на крыше пристроилась. Целую неделю жила. Правда, лето было. Ну, вот и мы решили, что раз он уезжает, комната ему будет не нужна. Денег ему дала. Не за красивые же глазки. Ну, я тебе об этом уже говорила. Так вот мы и стали с ним мужем и женой.
Невеселая, по правде говоря, история.
-Отчего он умер?
-Сама не знаю. Я от его сестры письмо получила. Пишет просто: «умер». А что? Отчего? Она ведь в курсе, какие мы муж и жена. Про вещи его целых шесть страниц накатала, а от чего и как умер – ни слова.
- А какие у него вещи?
-Да так… Ерунда. Всякие его картинки. Слушай, Сереж… Это что же теперь получается? – Ее как будто только сейчас осенило. – Это значит, я теперь здесь полная хозяйка? Что хочу, то и ворочу? И никто никогда меня отсюда уже не выгонит.
 Это открытие настолько обрадовало ее, что, кажется, забыла о приличиях: закружилась вокруг стола, ударяясь при этом о близстоящую мебель то боком, то попой. Это в траурном-то наряде!
-Ну какая ж я-а! Какая ж я, оказывается… Как умненько все провернула. И жилплощадь при мне и сама… свободная, как птица. Теперь… за кого захочу, за тем и полечу. Ну, вот за тобой, к примеру. – Уселась с лету на Сережины колени, горячая, потная, обвилась руками за его шею. – Полетим?... Пригоженький… Умненький… Чистенький… Послушай, а почему бы тебе сегодня не остаться на всю ночь у меня?
Как ни хотелось этого Марине, Сережа не остался. Домой  возвращался пешком. К тому располагала погода: теплый вечер,  ласковый ветерок обдувает лицо. Погода идеальная, а на сердце кошки скребут. Итак, Марина была официально замужем, а ему-ни слова. Или  этот…Поганкин-Наганкин…  участковый. Зачем он? Почему он то и дело ошивается у Марины? Как он с ней обращается? Откуда это? Что их связывает? Неужели между ними что-то было? А, может, еще и есть?
Вопросы, вопросы, на которые не может дать ни одного вразумительного ответа. В него вдруг закралось подозрение, что эта благословенная для него полоса в его жизни, которой он наслаждался, длительностью два  месяца, где-то вот-вот, увы,  близка к своему завершению. 
Не спалось, ворочался с боку на бок.  Уже далеко за полночь, а мать у себя стучала на своей «Олимпии», как дятел. Видимо, добивала очередную рукопись  «шедеврального» плодовитого Космачева.
Наконец, стук прервался. Мать куда-то ненадолго исчезла, вернулась, постояла несколько секунд у ширмочки, отделявшей  Сережин угол от остальной комнаты, наконец, решилась и тихо спросила:
-Ты еще не спишь?
«Что ей надо?». Ему не хотелось сейчас никакого общения с матерью, но не хотелось и  врать, притворяться.
-Нет. А что?
Мать заглянула в его угол.
-Можно? 
Прошла, присела на стул, предварительно убрав с сиденья  Сережину одежонку.
-Давай…  поговорим.
Сережа сразу понял, о чем пойдет речь, и даже обрадовался этому. Хотя первым на это «давай поговорим» должен был бы, по статусу мужчины… А ведь он теперь действительно мужчина. Должен был бы решиться именно он. 
-Давай.
-Ты понимаешь, так все время не может продолжаться. Ты последнее время живешь какой-то своей жизнью…
-Да, мы решили пожениться.
Мать, видимо, готовилась к длительному хождению вокруг да около, но Сережа этим его «мы решили пожениться» смешал все ее планы.
-С кем?
Видит Бог, они с Мариной до сих пор вообще никогда не касались этой темы «жениться». И самому ему, видит тот же Бог, Он свидетель, буквально десяток секунд тому назад в голову не приходило, что они с Мариной или даже он сам о чем-то там решили. Но вот – сказалось же. Значит, тому были какие-то причины.
-С той… с которой у меня своя жизнь. Ты же сама только что сказала.
-Сказала, - мать растеряна. – А можно мне о ней… хоть что-нибудь узнать?
-Конечно, можно. А что конкретно тебя интересует?
-Конкретно?.. Ну, хотя бы для начала… Ее профессия.
-Профессия у нее самая обыкновенная. Она работает в котельной.
-Какой котельной?
-Топится углем. На Каменном острове.
-Топит углем Каменный остров? – Мать, кажется, еще не пришла в себя.
-Да не остров, а… Котельная на Каменном острове. А отапливает какой-то дом.
– А какое ты имеешь к этому отношение?
-Никакого. Но я там бываю. И я люблю ее.
-Кого?
-Да эту! Женщину!..  Я ей помогаю... Вообще-то она приезжая. Приехала к нам из маленького города. Хотела стать балериной. Она тоже пишет стихи.
Этим «тоже» он хотел хоть как-то подсластить пилюлю, напомнив ей, что и она «тоже»… когда-то. Кем-то хотела.
-И сколько же ей лет?
-Ну… она… постарше меня.
-Намного?
-Нет, не очень.
-Как ее зовут?
-Марина.
-Это ее настоящее имя?
-Да, конечно! Почему оно должно быть ненастоящим?
-Потому что, если она собиралась стать балериной, ей бы больше подошло имя «Эсмеральда». – Мать уже настолько пришла в себя, что находила силы, кажется,  для иронии. – И… где вы собираетесь жить… когда поженитесь?
-У нее своя комната.
-Что за комната?
-Нормальная комната. Большая. И соседи хорошие.
-Соседи? У нее много соседей?
-Да. Немало. И все они замечательные.
 О дяде Кеше, конечно, и об участковом Погонкине  он ей  не расскажет никогда.
-И когда?
-Что «когда»?
-Женитесь.
-Ну… Мы еще не определились. Я считаю, - с этим спешить особенно не надо.
-Да! – обрадовалась мать. – Не надо.
-Вот… как только закончу диссертацию. То есть где-то ближе к концу года. Не раньше.
Желание Сережи повременить с женитьбой,  конечно, чуть-чуть успокоило мать. Сережа также остался доволен. Прежде всего,  тем, как он вел себя при разговоре с матерью, - спокойно, с чувством собственного достоинства, создавая впечатление уже все  решившего и на все решившегося человека, но себя-то не обманешь. Ничуть.
Вопросы… вопросы. Они как были до разговора с матерью, так и остались после.

4.
При очередном свидании с Мариной на Рузовской, когда уже собрался уходить, Марина отогнула занавеску, посмотрела в окно:
-Ой, посмотри-ка! Вот это дождина припустил.
Прильнул лицом к оконному стеклу и Сережа. Нет, то был не просто дождь, а самый настоящий ливень, с градом. Весь оконный карниз был усеян белыми катышками.
-Как же ты теперь от меня пойдешь? Ведь у тебя даже зонтика с собой нет. Оставайся-ка сегодня у меня.
Сережа немного подумал и решил, что…  Да, пора. Хотя бы ради того, чтобы подтвердить свой новый статус в глазах матери. Но… в таком случае необходимо ее об этом предупредить. Что-то она ему на это скажет? Дождавшись момента, когда телефон в коридоре был не занят, прошел к нему.   Мать отчего-то долго не подходила, и Сережа уже решил, что ее нет дома. Наконец, взяла трубку.
-Слушаю.
-Это я.
Мать как будто сразу почувствовала что-то неладное, а Сережа уловил это по ее голосу:
-Д-да…Я  тебя слушаю.
-Просто хочу сказать тебе, чтобы ты меня сегодня не ждала.
Пауза.
-Д-да, я поняла.
-Не волнуйся, со мной все в порядке, я вернусь завтра.
-Я не волнуюсь.
-Ну, тогда… все?
-Спокойной ночи,  – первой положила трубку.
Спокойной ночи, однако, не получилось. Сережа досматривал какой-то сон, когда его разбудил негромкий, но назойливый стук в дверь. Марина осторожно, она еще не знала, что Сережа тоже проснулся, поднялась с кушетки:
-Кто там?
-Я. Открой.
Мужской голос из-за двери. Голос негромкий, спокойный. Его хозяин уверен, что делает правое дело.
-А что тебе надо?
-Да забрать кое-что. Ты знаешь, что Федор умер?
-Знаю, знаю. Что, не мог в нормальное время придти?
-В нормальное время я занят. У тебя кто-то есть? Не волнуйся. Только чемодан заберу и уйду.
Марина еще немного  подумала:
-Ладно. Только сюда не входи. Вынесу я тебе твой чемодан.
Зажгла ночник, вернулась к кушетке, заметила, что Сережа не спит и, не дожидаясь, пока он спросит:
-Лежи спокойно. Это Валерка. Он тут… до тебя. Чемодан со своим барахлом оставил.
Из-за двери раздался надрывный кашель.
-Зачем же так? – спросил Сережа.
-Что?
-Если, ты говоришь,  он здесь был. Пусть зайдет.
-Перетопчется.
-Пусть войдет, - на Сережу вдруг напало упрямство. Он сердился на Марину за то, что  она так обращалась с этим человеком, и она  чутко уловила это его недовольство.
-Ну,  хорошо, хорошо.
 Набросила на себя халат.
Сережа присел на кушетке и стал надевать брюки, а Марина вернулась к двери. Еще подождав немного, пока Сережа не приладит на себе окончательно брюки, отворила дверь.
-Ну, входи.
Вошедшим был худым, длинным, как жердь, длинноволосым и бородатым. Ему можно было дать лет тридцать пять.
-Виноват, - проронил, бросив на Сережу быстрый, почти не задержавшийся на нем взгляд. Тут же опять закашлялся.
-Ты что, заболел? – безучастно поинтересовалась Марина.
-Да…так. Есть немного.
Если Сережа не заронил в нем никакого интереса, то рисунок обнаженной Марины определенно привлек его внимание. На лице его появилась довольная улыбка.
-Хранишь?.. Чайком меня горяченьким не напоишь?
-Какие еще чаи? Посреди ночи.
-Ну, потрафь больному человеку. Вот и… - Кивнул на Сережу. – Гражданин, вроде, не против. Как…гражданин?
-Меня вообще-то зовут Сергеем. Но, чтобы вас напоили чаем, - никаких возражений.
-Во! Слышишь? – возликовал гость. -  Питерский?
-Да. И что?
-Здорово! Люблю питерских. Настоящих. Обхожденье. «Никаких возражений».  А мы степняки тамбовские, – протягивая  руку Сереже. – Валерий. - И к Марине. – Ну, что стоишь? Слыхала? Сережа не возражает против чая. – И когда уже Марина, по-прежнему недовольная,  все же направилась к двери, ей в спину. – И, может, еще сообразишь чего-нибудь. Федора вспомянем. Земля ему пухом. Талантливый все же был человек.
-Да, конечно, так  и буду посреди ночи соображать.
-Ну, хоть что-то нибудь! Мать чесная! Ну, ты совсем как неродная.
Когда Марина покинула комнату, еще раз с довольной улыбкой посмотрел на рисунок.
-Что ж…Как говорится, и все-таки земля вертится…. Давно с ней?... Что-то я вас раньше среди тех, кто ошивается вокруг нее,  ни разу не замечал.
-Нет, недавно.
-Не хотелось бы, конечно, как-то нарушать вашу…  Тем более - питерского… Да и, кажется, помоложе ее.
-Да, я знаю об этом.
-И весьма даже… Вам двадцать-то уже есть?
-Мне двадцать седьмой.
Валера присвистнул.
-Невероятно. Хорошо сохранились. А ей…
-Да, я уже знаю. И что?
-Да ничего. Конечно, вы правы. Мои извинения.  Все это действительно ерунда… А это я. – Вновь обратил  свой взгляд на рисунок. – Точнее, не я… Ну, ты меня  понял. – Вдруг перешел на «ты», но у Сережи это отчего-то опять не вызвало возражений. - Произведение моих рук.  Как  ты его находишь?
-Я плохо разбираюсь в живописи.
-А в чем ты разбираешься?
-Для вас это так важно?
-Абсолютно неважно.
-А ваш рисунок мне нравится.
-Что ты говоришь? И не врешь?
-Я не умею врать.
Гость несколько секунд, прищурившись, молча смотрел на Сережу.
-Не, не верю. Такого не бывает. А если правда….Как же ты… живешь до сих пор? Как ноги по земле носишь? Как тебя, такого,  еще… не прихлопнули?
Сережа не успел ответить, как в комнату с дымящимся чайником вернулась Марина.
- О чем вы тут?
-Да о разном, - ответил гость. – И, в частности, о тебе. Так.  Чуть-чуть. Да большего-то ты, по правде говоря… 
-Причем гадости, конечно, какие-нибудь.
 Марина говорила и доставала из буфета сахарницу с мелко наколотым кусковым сахаром. Ее излюбленное: пить чай по-деревенски, « вприкуску», держа кусочек сахара за щекой.
-Почему только гадости? Приятное тоже попадается.
Марина выставила на стол стакан в подстаканнике, наполнила его струей из чайника. Молча подвинула наполненный стакан и сахарницу к гостю.
-А ты? Точнее, вы.
-ТЫ же чай просил, а не МЫ.
Валерий бросил сахар в чай, помешал, сделал пару хороших глотков.
-Ну что… хозяйка Медной горы? Давай выкладывай.
-Что я должна выкладывать?
-Федины рисунки.
-Какие рисунки? – Сережа заметил, как сразу напряглась Марина.
-Да те самые. Сумасшедшие. Которые он…когда под Босха работал. Два шикарных альбомчика. Он же, когда уезжал, тебе на хранение их оставил.
-Допустим. А ты-то здесь причем?
-Я-то, может, и не причем, а вот сестра его позвонила. Жалуется на тебя. Что не хочешь ей ничего возвращать. Попросила меня. Вот я затем и пришел.
-И не буду возвращать. С какой это стати? Почему это я и должна ей чего-то еще возвращать?
-Слушай… Ну, ты однако… даешь. Она же все-таки его родная сестра.
-Ну и что? А я его родная жена.
Валерий даже поперхнулся, когда услышал такое.
-Точнее, вдова.
Валерий, когда немного откашлялся:
-Ты? Жена? Вдова? Да ты для него… такая же жена, как из меня китайский император.
-Это ты так считаешь.
-А разве это не так?
-Ты пей, пей, раз просил, а что так – не так, без тебя разберемся.
 Марина, кажется, забыла о присутствии Сережи и, может, от этого в ее облике проявилось что-то до сей поры новое, неизвестное для Сережи: что-то хищное. Глаза сузились, зато рот приоткрылся, слегка обнажились зубы. Всем своим видом как будто сейчас говорит: «Нет уж, дудки. Что мое, то мое. А надо будет, - я за себя постою».
- Ты можешь говорить, что хочешь, а я его законная жена, между прочим. Все документы у меня на руках. Почему это я должна отдавать?  Какой-то сестре, которую я ни разу и в глаза-то  не видела.
-Ты что же… Собираешься калым какой-то сделать  на его рисунках?
-Это уж мое дело. Что хочу, то и ворочу. Захочу – да, калым. Захочу – отнесу в одно место. Я его законная, по всем документам,  наследница. Так и скажи  этой… авантюристке. Еще надо проверить, какая она на самом деле сестра. Пусть больше не пристает ко мне. Если не хочет неприятностей.
-Да-а-а-а… - Валерий отодвинул от себя наполовину допитый стакан. – Даешь стране угля… Так, может…ты теперь и мои работы точно также нахально… возьмешь и  присвоишь? Хотя мужем и женой мы с тобой никогда не были.
-Зачем? Во-первых, ты, кажется, еще не умер. Во-вторых, мне ТВОИ работы и даром не нужны.
-Ну, мерси боку. – Валерий, однако, выглядел этим последним «и даром не нужны»  весьма даже уязвленным. Поднялся со стула, вышел из-за стола. – Ну и где он тут у тебя?
-Вон… Руки есть? Сам возьми. Под кушеткой.
-Извини, - Валерий обращался к Сереже. Тому пришлось пересесть с кушетки на стул. Валерий же стал на корточки и вытянул из-под кушетки фибровый, покрытый густым слоем пыли, с жеванными, разлохматившимися уголками чемодан. – Надеюсь, все в целости и сохранности?
-Проверь, если хочешь.
-Да уж придется. – Щелкнул замочком, приподнял крышку. Чемодан был плотно набит свернутыми в трубочку холстами, альбомами для рисования, тюбиками с краской, кистями.
-Смотри, смотри, - Марина между тем убирала сахарницу обратно в буфет. – Чтобы потом не сказал, будто я чего-то у тебя украла. С таких, как ты, все станет.
Кажется, чем сильнее Марина упрашивала Валерия убедиться в сохранности содержимого чемодана, тем меньше желания было у Валерия рыться в этом добре. Захлопнул крышку чемодана, надавил коленкой, защелкнул, потом привстал с корточек.
-Что, испугался? – Марина.
-Да, испугался. Тебя – особенно.
Валерий прошел к стене, откнопил рисунок. Стена сразу, как рассталась с рисунком,   стала выглядеть какой-то осиротевшей. Это явно не понравилось Марине. Закусила нижнюю губу.
-Между прочим… Кто-то мне это подарил.
-Не помню этого «кто-то»… Ну, если только под этим делом. А под этим делом не считается.
-Все-таки свинья ты порядочная. – Марина так этой утратой расстроилась, что даже уголки губ у нее задергались: вот-вот расплачется.
-От такой слышу,
 Валерий же сейчас -  олицетворенное спокойствие. Взялся за ручку чемодана и прошел к двери.
-Ключи мне оставь, - успела прокричать Марина. – Чтобы  здесь больше не шлялся по ночам.
Валерий вынул из кармана и швырнул на пол связку ключей.
-Чтоб ты сдох поскорее.
-И тебе того же.

5. 
Каково же при этом было Сереже? Он словно, хоть и невольно, но поучаствовал в каком-то преступлении. С уходом Валерия быстро слетела воинственность и с Марины. Почувствовала, что вела себя не совсем пристойно. Сережа то и дело ловил на себе ее изучающий взгляд: ей очень хотелось понять, что он сейчас о ней думает, как оценивает ее поведение. Сережа стойко молчал, а сама она, очевидно, боялась пускаться в какие-то разговоры.
Было всего лишь начало четвертого, и оба вернулись в постель. Марина начала ласкаться, но Сережа сразу дал ей понять, что он отдает предпочтение сну. Марина заснула, а он лежал, прислушиваясь к ее дыханию, к шуму не прекращающейся непогоды за окном, к звукам, шорохам, поскрипываниям, доносящимся из – за двери и… не мог решить для себя вопрос, что же ему делать дальше. С этой лежащей сейчас около него, слегка посапывающей, изредка вздрагивающей во сне женщиной. С женщиной, на которой он уже собрался было жениться. О чем поставил в известность собственную мать. И вот…
Не поторопился ли он?
Очевидно, что она была не такой, какой представлялась ему раньше. Не нежными акварельными красками он бы, будь он художником, сейчас ее изобразил, а густотертыми масляными, с эффектами света и тени, как у Караваджо. Ой, как много всего было понамешано в этом человеке! Какие только противоречия в ней не ужились! А то, что он видел до сих пор и что привлекло к ней Сережу, было не более чем вершинка айсберга. Не постигнет ли его, Сережу,  та же участь, что и «Титаник»?
Стало только-только светать, когда Сережа решил, что с него на сегодня довольно: поднялся и стал одеваться. Марина тот же миг проснулась.
-Ты куда?
-Домой.
-Какой еще дом? Посмотри. Транспорт еще не ходит.
-Пока оденусь - уже пойдет.
-Ты на меня рассердился?
-Дело не в этом.
-А в чем?
Сережа молчал.
-Я знаю, тебе не понравилось, как я с ним. Что не отдала ему. Но ты его не знаешь, это тип еще тот.
-Но ты, кажется, жила с ним.
-Ну и что? Жила. Пока не разнюхала.
-А, по-моему, это нормальный человек. Рассуждает вполне здраво.
-Рассуждает только с тобой. Потому что видит, какой ты.  Но ты же не знаешь, какой он на самом деле.
-А какая ты на самом деле?
-При чем здесь я?
-Тебе кажется, что ты не причем?
Кажется, настала очередь и для Марины впервые на Сережу рассердиться.
-Да пошли вы все…  Что ты, что он. Знаете, куда? Достали уже. – Демонстративно вернулась на кушетку. – Уходи, уходи. Если ты веришь ему больше, чем мне.
Сережа так и сделал: покинул комнату, прошел еще погруженным во тьму коридором. Удивительно, как при этом ни обо что не задел, ничего не уронил. Долго провозился с дверными запорами. Но справился и с ними. Когда оказался за дверью, нажал пару раз на кнопку, подле которой какой-то краской и готическим шрифтом было выписано, почему-то на латинице,  одно слово «Marina». Спустился по лестнице, вышел на улицу.
Бушевавшая несколько часов назад стихия улеглась. Еще не успевшие растаять градины на тротуаре. А во всем остальном: мирное, обычное утро. Уже наметившаяся полоска рассвета. Очень хороший, еще не загазованный воздух. И совершенно пустынная улица.
Сережа успел одолеть метров пятьдесят  от дома, когда услышал за собою шаги. Оглянулся. В одном халате поверх ночнушки, с распущенными волосами и в домашних туфлях его спешила догнать Марина. Сережа остановился, подождал, когда Марина приблизится к нему вплотную. Искаженное гримасой лицо. Расширенные зрачки. Задыхается: видимо, всю дорогу от своей комнаты до него бежала. Обессиленная, почти рухнула на Сережу ( этот спурт, видимо,  дался ей тяжело), обхватила его за шею обеими руками.
-Ну, какой же ты!.. Не сердись. Я все верну… Я все верну… Я тебе обещаю. Сегодня же. Этим утром. Как только откроется. Прямо при тебе, чтобы ты поверил. А пока пойдем ко мне.
Сережа стоял, растерянный. С одной стороны, ему стало жаль Марины, с другой… Он, кажется, должен был проявить свою твердость. Свой истинно мужской характер. Так они и стояли посреди тротуара,  - продолжающая уговаривать, заливающаяся слезами Марина и молчаливый, не решающийся хоть на что-то Сережа, пока рядом с ними не тормознул милицейский патрульный уазик.
-Эй! Какие-то проблемы? – донеслось из машины.
-Нет! Нет! – живо обернулась заплаканным лицом Марина. – Все хорошо. Никаких проблем. Это просто любовь. Проезжайте, проезжайте.
И  Сережа  вернулся.

6.
Марина уговорила его раздеться, вновь лечь в постель. На этот раз заснул мгновенно, пробудился уже в десятом часу солнечного утра. Марина, уже  полностью одетая, с убранными волосами, в обычном макияже, терпеливо поджидала его пробужденья, сидя за столом.
-С добрым утром… А ты мамину титьку во сне сосал. Так смешно!
Ей смешно, а Сережа смутился, сразу вспыхнула в памяти пацанья дразнилка: «Сиси-писи».
-Ну вот, - спохватилась Марина. – Опять я что-то не то. Не везет мне последнее время. Поднимайся потихоньку. Позавтракаем и пойдем вместе на почту.
-Зачем на почту?
-Будет отправлять посылку.
-Я-то при этом зачем? Вовсе необязательно.
-Нет, обязательно. Ты должен все увидеть своими глазами. Так мне будет спокойнее. Разделаемся с этими проклятыми картинками и будем жить дальше.
Марина ушла на кухню готовить завтрак, а Сережа стал, не спеша, одеваться. Все, что произошло этой ночью - вторжение незваного гостя, его ссора с Мариной, его собственная выходка – предрассветное бегство из дома, бегущая по пустынной улице, в одном халате Марина, - стало казаться чем-то нереальным, случившимся вовсе не с ним. Да и поведение Марины перестало казаться ему таким уж… ненормальным. Наоборот. Она поступала очень разумно. В самом деле, что собой представляет эта требующая рисунков сестра? Что она собирается с ними делать? И вообще: из-за чего весь этот сыр-бор? Действительно ли они, эти рисунки вроде бы  сумасшедшего,  представляют хоть какую-то ценность? Наверняка какая-нибудь никому не интересная  мазня.
-Ты можешь мне их показать? – когда вернулась Марина.
-Чего показать?
-То, что собираешься отослать.
-Да, конечно. Вот только сначала давай перекусим.
Никаким знатоком живописи, разумеется, Сережа не был. Но, как он отличал машины, судя по общему впечатлению, оказываемому на него их, прежде всего, внешним видом, опуская при этом любые технические характеристики, так и произведение искусства оценивал только по одному критерию: возникает ли между ним лично и оцениваемым  произведением эта загадочная вольтова, пусть даже самая слабенькая дуга, или эта дуга отсутствует вовсе. А уж отчего эта дуга возникла-не возникла, - так далеко Сережа в своих оценках уже не заходил.
Когда Марина вручила ему два больших, едва поместившихся на его разведенных коленках альбома, в нем преобладала уверенность, что ничего достойного он в этих альбомах не увидит ( в самом деле, что можно ждать от какого-то недоучки, да еще находящегося, когда он создавал все это,  если верить Марине, в состоянии полной «отключки», когда он переставал быть самим собой, преображаясь, якобы, в другого художника?).
В действительности все оказалось совсем не так.
Сереже стоило бросить взгляд на первый из выполненных цветными карандашами рисунков, как что-то как будто заставило его слегка вздрогнуть.
Нет, то был, конечно, не Босх, как об этом заявила Марина. От Босха здесь были только рожки  да ножки: населяющие эти рисунки разнообразного вида химеры, уроды, чудовища. Но здесь, у этого «сумасшедшего» художника,   был еще и, по всем, во всяком случае, внешним данным, обыкновенный, нормальный, довольно симпатичного вида и очень даже еще молодой  человек.  И, судя по его виду, то просто озадаченному, то смущенному, то ужасающемуся им увиденным, он и сам ощущал,  воспринимал себя  обыкновенным, нормальным человеком.  И наоборот, - все, что он вокруг себя видел, воспринималось им так, как и положено: как откровенное, ничем не замаскированное уродство. Оттого и реакция у него на все окружающее была такая. Он словно, - непонятно, как, и непонятно, зачем, - попал в совершенно чуждый и враждебный ему мир. И был растерян. Не знал, как и что ему делать в этом мире дальше.
Все рисунки, а их, в общей сложности, наверное, набиралось с полсотни, можно было бы подразделить на несколько серий. В первой: человек приглядывается. Во второй: эти уродца приглядываются к нему. В третьей: человек  вступает в сражение с этими уродами. В четвертой: эти уроды хоронят его. Кто-то, бурно выражая при этом радость. Кто-то с явно притворным, издевательским сочувствием. И последний рисунок, когда они все, взявшись за руки, лихо отплясывают на его свежей могиле.
При виде всего этого неприятный холодок  потек по Сережиному позвоночнику.
-Слушай, а ведь это ты! – вдруг раздался прямо над Сережиным ухом Маринин голос. – Честное слово! Ну, потрясающе до чего похож. Как будто прямо с тебя рисовал. Неужели сам не замечаешь?
Нет, Сережа не разделял такой Марининой уверенности. Он лично представлял себя другим. Однако спорить с Мариной не стал. Он только спросил:
-И ты, значит, собираешься все это отправлять?
-Да! А ты будешь рядом со мной.
  Был будний день, конец месяца, на почте народу было совсем немного. Девушка, оформляющая бандероли, когда взглянула на указанную Мариной стоимость, несколько удивленно подняла брови:
-Вы не ошиблись?
-Что? – переспросила Марина.
-Вы указали стоимость: двести рублей.
-Да нет, не ошиблась. А что?
-Надо же… Какие-то картинки. И столько денег.
«Очень может быть, подумал Сережа, что цена этим «картинкам» будет когда-нибудь в сто, а то и тысячу раз больше».
Когда получили спеленатую оберточной бумагой бандероль, Марина прошла чуть в сторонку, к отдельному столику. Теперь ей предстояло написать на бандероли адрес. Вынув из сумочки шариковую ручку и записную книжку, начала листать пухлую, с истрепанными страницами книгу с номерами почтовых отделений, а записную книжку передала Сереже:
-Посмотри… На букву гэ. Гельчинский. Там адрес его родителей. Мне нужен почтовый индекс.
Сережа открыл на букву «гэ» и первое, что бросилось ему в глаза, - яркокрасной пастой выведенное: Г. Викторович. И сразу внизу телефон. У Сережи как будто перехватило дыхание, а потом бешено забилось сердце. Что значит «Г. Викторович»? А если это «Гелий Викторович»? Мог бы подтвердить догадку номер телефона, но… Сереже легче запомнить, допустим, какой-нибудь псалом из Беды Достопочтенного на среднеанглийском, чем держать в памяти  эту чудовищную комбинацию из целых шести цифр.
Марина заметила перемену в Сережином лице:
-Что? Что с тобой?
Все поплыло перед глазами Сережи. Не выпуская злополучную записную книжку из рук, медленно, по-стариковски, опустился на ближайший к нему свободный стул.
Сережа продолжал сидеть, не расставаясь с записной книжкой, но больше не желая заглядывать в нее, в то время как Марина что-то лихорадочно искала в своей сумочке. Видимо, не найдя, стала метаться от одной из находящихся на почте женщин к другой, старательно почему-то обходя мужчин, пока не овладела тем, что ей было нужно. Этим «нужным» оказалась какая-то таблетка, которую она настоятельно рекомендовала Сереже взять и положить под язык. Сережа не сразу, но уступил, и какое-то время спустя, то ли таблетка подействовала, то ли рассосалось само собой, почувствовал, как силы возвращаются к нему. Еще немного посидел, пока Марина оформляла  бандероль, а когда она закончила и вернулась к нему, решительно заявил, что он отправляется домой.
-Я тебя провожу, - предложила Марина.
Но Сережа даже слушать не хотел ни о каких проводах. Ему вдруг стало очень тоскливо…  « И вот... я опять… в этом мире…один».
 
7.
Ощущение одиночества усилилось, когда, придя на следующий день в институт, услышал от Оксаны, что Виталий Всеволодович внезапно собрался и уехал, даже не попрощавшись с Сережей, в свой Эдинбург.
-Кажется, там что-то случилось. Скорее всего, с  его девочкой. Но он же, как обычно... О себе говорит так мало. 
Для Сережи оставалось теперь одно утешенье, одна радость  – его кандидатская. Проехать в Публичку, усесться так, чтобы подальше от других – никаких соседей за столом, тем более никаких соседок. Сережа уже давно заприметил такой укромный уголок,  чтоб забаррикадироваться, обложиться со всех сторон книгами и… работать, работать, работать. До посинения. До полуобморочного состояния.
Но нет! Не получалось до полуобморочного. Ни до какого не получалось. Он, допустим, погружается в бездну  Гильда Премудрого с его «Погибелью Британии» (один из источников, рекомендованных Виталием Всеволодовичем), а перед его глазами – вдруг – из пучин, куда  много столетий назад канула древняя Британия,  выползает каракатицей, сколопендрой  та злополучная страничка из записной Марининой книжки. А на ней  кроваво-красными немного вычурными, почти готическими буквами : «Г. Викторович».
Как жаль, что он не удосужился, не попытался хотя бы запомнить эти телефонные цифры!  Запомни, сверь и – больше уже никаких терзаний, сомнений. Или со щитом,  или на щите.  А теперь…  Если все действительно так, как он этого боится… Понятным становится, откуда Гелий Викторович прознал, что он, Сережа, побывал у Смирновых. Все сразу становится на свои места.
Да, не работалось, потому что голова была занята другим, но он принуждал себя.  Для этого у него еще сохранялся достаточный запас воли. Так прошел день, второй, третий. Наступило воскресенье,  и  утром позвонила Марина.
-Ну… как ты? – В голосе напряг: конечно, она чувствует, что с Сережей что-то не так. Это его внезапное бегство с почты. 
-Я работаю.  -  Получилось очень сухо.
-Будешь у меня сегодня?
-Нет. Сегодня нет.
-А когда?
Сережа не спешил с ответом.
-Ты не хочешь меня видеть?
 Конечно, она волнуется. Воскресенье. Для них  стало традицией проводить время вместе каждое воскресенье. Сережа тоже далеко не бесчувственный. Ему кажется, что он даже слышит биение Марининого сердца, ему сейчас жаль Марину, но… и уступить желанию пожалеть уже ставшего ему родным человека тоже не хочет. Что-то внутри него заставляет его ограничиться все тем же сухим:
-Я же сказал тебе. Я работаю.
Марина еще помедлила какое-то время, больше ничего не сказала, повесила трубку.
В понедельник – вот уж и вправду день тяжелый, - уже не работалось настолько, что Сережа сдал книги, едва в них заглянув, решил зайти в кинотеатр.  Не досидел в зале до конца сеанса , вышел где-то на середине. Вернулся во внеурочное время домой. Сразу обратил внимание на дамский плащик на вешалке в прихожей. Сумочка. Из нее выглядывает набалдашник зонтика. Еще чуткое Сережино обоняние опознало тонкий, но навязчивый больничный запах.   Догадался, в чем дело. Матери два последних дня не здоровилось. Она кашляла, особенно по ночам, а утром поднялась температура и решила не ходить в свой «Советский писатель».  Значит, то был врач.
Сережа не стал заходить в комнату, прошел на кухню. Стал дожидаться. Минуток через десять из комнаты вышла сначала врач, - совсем молодая женщина, примерно таких же лет, как и Сережа, может, даже помладше, Сережа ее впервые видел, - заметила Сережу, без слов, одним вежливым дежурным кивком поприветствовала Сережу, он ответил ей ровно тем же, - потом вышла, в наброшенном на нее халате, мать.
-Познакомьтесь. Это Сережа. Мой сын. А это Валя. Наш с тобой новый участковый. Елена Ивановна, оказывается,  ушла в декрет, а я и не знала. – Сереже сразу показалось: мать как-то непривычно слишком оживлена.
Когда их новый участковый вышла за дверь, и мать закрыла за ней дверь,  даже не поинтересовавшись, отчего Сережа пришел сегодня так рано, - сразу  начала петь осанну этой их новой.
-Ты знаешь, такая внимательная. Полчала со мной провозилась. Можешь себе представить? Всю меня с ног до головы обстукала. Выписала кучу рецептов. Елена Ивановна была не такая. У ней бывало все на лету… Она только что закончила первый медицинский, попала по распределению. Но дом ее в Кингиссепе,  и ее пока поселили в общежитии. Она порассказывала мне такие ужасы…   Тебе придется сейчас сходить в аптеку.
И уже когда Сережа собрался пойти в аптеку, вдруг:
-Знаешь, о чем я подумала? У нас эта комнатка все равно пустует. Позвоню-ка я нашему Леше. Может, он согласится сдать на время. А ты?... Если он согласится… Ты не будешь против, если она какое-то время поживет рядом с нами?
Стратегический замысел матери был для Сережи очевиден – внимательный участковый в противовес неудавшейся балерине, обогревающей углем Каменный остров, - и это как будто сыграло решающую роль в том, что Сережа принял решение.
-Я скоро приду, - ничего не объясняя матери, направился к выходу.
-Куда ты?
-Я скоро приду!
-А как же аптека?!
Сережа ее уже не слышал. Через полчаса он был у дома на Рузовской. Уверенности в том, что застанет Марину у себя у него не было, положился на авось. Они встретились лоб в лоб где-то между четвертым и третьими этажами. Первой распознала его Марина:
-Сереженька!.. А я к тебе.
-А я к тебе.
Какую-то секунду, другую стояли, почти упираясь друг в друга лбами, потом…  Это случилось так внезапно, что Сережа вначале ничего не понял, он только увидел, как Марина уже стояла перед ним на коленях, на замусоренной, заплеванной лестничной площадке, и целовала его руку.
-Ты что? – Сережа вырвал руку.- Что ты делаешь?
-Не бросай, не оставляй меня, Сереженька,  – из Марининых глаз хлынули слезы. – Я же люблю тебя. Ты же первый, кого я по-настоящему полюбила. Хотя до тебя было много, но все это не то. Ты единственный. Я знаю, я не достойная тебя, я нехорошая, но я хочу быть хорошей. Быть достойной. И я буду! Буду! Только, Бога ради…
Хлопнула дверь в подъезде и раздались чьи-то шаги.
-А если не ты… Если тебя не будет,  я совсем… совсем пропаду.
Через несколько минут, они уже были в комнате у Марины. Марина уже успокоилась, повеселела  и собирала на стол, чтобы угостить Сережу. Желание допытаться у неё, кого представляли, кто скрывался за этими зловещими «Г. Викторович», у Сережи испарилось.  После того, что произошло, - коленопреклонения, целования его рук, - одно упоминание об этом человеке теперь казалось Сереже каким-то кощунством.
Уже когда чем-то насытился,  вспомнил, что ему еще надо сходить в аптеку купить матери лекарство. Засобирался в дорогу. Успокоившаяся, сияющая улыбкой, Марина  проводила его до метро.
-А что ТЫ хотел от меня? – Они уже поднялись по ступенькам, и Сережа собирался пройти в вестибюль метро.
-Что Я хотел?
-Да. Ты ведь зачем-то ко мне приходил, а не просто так.
Да, в проницательности Марине нельзя было отказать.
-Д-да… Я хотел тебя спросить.
-О чем?.. Спроси сейчас. Все, что хочешь. Я отвечу на любой вопрос. И только по-честному.
-На любой?
-На любой.
Она сейчас не играла, не притворялась. Улыбки  на ее лице больше не было, она заметно напряглась. Кажется, она была готова услышать самое нелицеприятное. Что ж…  Сережа испытает ее готовность быть  до конца с ним правдивой… Сейчас или никогда…
И вот что у него получилось.
-У тебя… с ним… что-нибудь когда-нибудь было?
-С кем? С Валеркой?
-Нет. С этим все ясно. С твоим…участковым. Поганкиным. То есть Погонкиным.
Опустила голову:
-Д-да… - Едва слышно. В метре от них мальчуган лет трех затеял испробовать только что купленную в газетном киоске и подаренную ему свистульку. – Ты бы знал, до чего он приставучий… И потом он когда-то мне помог.
-Как… помог?
-Ведь  это он надоумил меня. С этой комнатой. Без него, может, я бы даже не догадалась. И с документами тоже. Не будь его, у меня едва ли что-то бы  получилось… . –  Только сейчас подняла глаза и робко.  - Но ведь это было… еще ДО тебя.
И она, конечно, была правда. Что «до», то уже не считается. И что теперь? Или сейчас или…
-У меня на днях состоялся разговор с матерью… - Сережа был как в тумане. Не видел ни зги. И все, о чем он сейчас говорил, на самом деле произносил не он, а кто-то спрятавшийся внутри него, самовольно присвоивший себе право говорить от его, Сережиного, имени.
-Да?
-Она спросила… Словом…  Как мы с тобой дальше собираемся?
-А ты?
Парнишка все свистит и свистит, кажется, в Сережино ухо, ни на секунду не переставая, а спрятавшийся в Сереже человек продолжает говорить.
- Я сказал ей… Что хочу, чтобы ты стала моей женой.
 Марина стоит, не шелохнется, даже, кажется, не дышит. Наконец, шепотом:
-А она?
-В принципе… Она не возражала. Только спросила, когда. Я ей ответил, что сразу… как только решится с диссертацией. То есть где-то этой осенью… Как ты? Согласна подождать до  осени? Чтобы потом стать моей женой.


                Часть четвертая.   
                Тучи сгущаются.

1.
И – о чудо! – бывает же такое:  все вернулось на круги своя.
Сережа, кажется, восстановился. Воспрянул. Вернулось вдохновение. Перечитал вымученное им за время «засухи», - ужаснулся, перечеркнул все, до последней запятой,  и начал сызнова. За пару последующих недель успел не только компенсировать перечеркнутое, но и продвинуться намного дальше. Теперь уже ни малейших опасений, что управится к сроку, и ни малейших сомнений, что Виталий Всеволодович, когда он вернется,  останется им доволен.
В одно из воскресений, был уже конец июня, они с Мариной заранее договорились сходить и посмотреть  фильм «Зеркало». Запастись  билетом  на «Зеркало» было не так-то просто, но у Марины была знакомая билетерша в кинотеатре «Родина».
-Нам надо будет только подойди поближе к началу сеанса и я пройду к ней.
Да, только таким вот нечестным путем. Сереже это было не по душе, но пришлось согласиться, иначе бы он остался без «Зеркала».  В должное время  позвонил на Рузовскую, чтобы предупредить подругу, что он уже выходит. Трубку взял какой-то ребенок.
-Але! Кто говорит?
-Попроси, пожалуйста, тетю Марину.
-А кто ее спрашивает?
Вот те раз! Здесь, в этой квартире, никто никогда не задает такого рода вопросов, а просто: или кричат: «Марин! Тебя!» или, правда, намного реже, не произнеся ни слова, швыряют трубку. В этом случае приходится еще раз набирать номер.
-Это… - Сережа даже немножко растерялся. – Это ее знакомый.
-Мама! Мама! – донеслось до Сережиного слуха. Кричал, разумеется, тот же ребенок, - Сережа еще не разобрал, кем он был: то ли девочкой, то ли мальчиком. – Тебя! Какой-то, говорит, знакомый.
«Мама». Хм… Что это значит?
-Але! – вскоре голос Марины. – Сережа, это ты?
-Да, если помнишь, мы договорились…
-Слушай, тут у меня ЧП. Давай в кино другой раз сходим, а пока приезжай ко мне.
-А что за ЧП?
-Приезжай, приезжай. Все своими глазами и увидишь.
-Хорошо. Сейчас.
Когда приехал, каких-то дополнительных «В чем дело?» от Сережи не потребовалось. Видимо, самой Марине хотелось как можно скорее поделиться с ним своими новостями. Едва отворила  перед Сережей дверь, тотчас же огорошила его:
-Эта чертовка сама без спроса ко мне нагрянула.
-Какая чертовка?
-Ну, дочка моя. Светланка.
-Так, значит, у тебя есть дочь?
-Ну, да.
Ее, кажется, это обстоятельство ничуть не смущало. Именно это, отсутствие смущенья, больше всего было не по душе Сереже. Нахмурился.
-Однако…
-Разве я тебе об этом ни разу не говорила?
-Представь себе…
-Значит, забыла. Да не сердись ты! – Обняла Сережу. – Я тебе сейчас все-все объясню. – Взяла его за руку, решительно потянула за собой. – Пошли… Она тебе, вот увидишь, понравится.
Посреди комнаты, в наигранно-непринужденной позе (« А нам все равно»), заложив руки в приходящиеся на живот кармашки дешевых отечественных джинсов, стояла худенькая, с распущенными по плечам жиденькими волосами девочка-подросток. Ее большие, светлые, ничего похожего на материнские, опушенные белыми же ресничками глаза напряженно всматривались в Сережу, пытаясь сразу, по выражению лица вошедшего, определить, что от этого человека можно ждать: доброго, или злого.
-Вот… Мерзавка.  Дрянь эдакая. Умотала из дома. Сама. Словечка никому не сказала. «Здравствуйте – я ваша тётя». Я, как увидела, - чуть в обморок не упала.
Но хоть и «мерзавка» и «дрянь эдакая» ни в лице, ни в тоне, каким произносилось все это Мариной, большого ее осужденья  не чувствовалось. Скорее, наоборот.
Сколько ей, этой девочке, могло быть лет? Лет тринадцать? Да, не меньше. Учитывая, что Марине сейчас тридцать два... Что ж, она родила в уже вполне легитимном возрасте. И все-таки…
Девочка все стояла и смотрела. Все не могла определиться, как ей относиться к этому новому для нее человеку. Наконец, вынула одну руку из кармашка джинсов, протянула ее:
-Если вполне официально - Светлана.
«Вполне»… Хм. Это где ж она такое словечко выкопала? Неужели в своем Соколе?
Рука тоненькая, ее сейчас как будто рентгеном просвечивают: кажется, все жилки, косточки на виду. Хотя, это, скорее всего, собравшееся в пучок солнышко создало этот фокус: обман зрения.
-А я вас именно таким себе и представляла.
Вот как? Она его себе уже представляла?
-Мама про вас уже столько всего понаписала. Я ей, честно, не верила. А теперь вижу. Вы действительно такой.
Не успел Сережа это откровение переварить, а она уже переключилась на мать:
-Одобряю твой выбор.  На все сто. А теперь  оставлю на какое-то время вас одних. Можете свободно обсудить меня, я не возражаю.
-Куда ты? – еще успела поинтересоваться Марина.
-Чао! – бросила Светлана, и  уже выйдя за дверь, показалась на мгновение в двери. – Обсуждать обсуждайте, только не очень долго. Я скоро вернусь.
-Паршивка, - Марина с нежностью посмотрела на закрывшуюся за дочерью дверь.
Между тем на столе отсутствующая раньше вазочка с цветами. На стене целая галерея исполненных акварелью рисунков. Явно не искушенная в живописи рука. Плод необузданной детской фантазии.
-Вот… Приехала специально на тебя посмотреть. Я ее своими письмами заинтриговала. Заодно своими достиженьями похвастаться.
И все же Марина, похоже, до конца не осознавала, что она поступила  не очень, прямо скажем, честно по отношению к ее будущей половине. Выражаясь простым человеческим языком, она свою будущую половину откровенно водила за нос. 
-Послушай… А может такое быть, что у тебя еще кто-то или что-то есть? И ты…или забыла, или тебе кажется, что ты об этом уже говорила…
-Не сердись, - я же тебя просила. – Попробовала овладеть рукой Сережи, но ему сейчас не хотелось поддаваться этим женским уловкам: демонстративно отвел руку. –  Больше – нет, не волнуйся. Никого и ничего. А Светланка… Она хоть и паршивка, но очень хорошая. Уверена, ты от нее будешь без ума.
-Как ты этого не понимаешь? Дело не в ней, а в тебе. Пора бы уже понять, что я не терплю никакого обмана, лукавства. Если мы собираемся быть и дальше вместе… Мы должны быть предельно честными. Хотя бы в отношениях друг с  другом.
-Я буду! Я стараюсь!  Клянусь тебе.
-Иначе вся наша с тобой жизнь превратится в кошмар.
-Не превратится, я тебе это обещаю.
-Ты уже много чего мне обещала…
-Я честная, Сережик. Поверь мне. Я твердо держу свое слово. Я больше ничего от тебя не скрываю. А Светланка… Это не в счет… Это совсем другое. Если б только ты знал, ка-ак я боюсь тебя потерять…. Но ты же никогда этого не узнаешь.
Вернулась Светлана.
-Ну что, успели? Посплетничали? Я там чайник разогреваться поставила. Сейчас посидим ладком. Чайку похлебаем. Можно, я на стол накрою?
Играет в хозяйку.
-Сиди уж… накрывала. Сама все сделаю.
 Марина к шкафу, а Светлана уселась на краешек стула, чинно сложила на коленях исцарапанные, видимо, кошкой руки.
-Мама мне про вас рассказывала.  Какой вы начитанный. У вас дома библиотека, должно быть,  хорошая.
Вполне пристойное, наверняка продуманное  начало «светского» разговора. 
-Н-ну… так. Относительно.
-А «Госпожа Бовари» у вас есть?
-А почему именно «Госпожа Бовари»?
-Потому что это настольная книжка моего детства. Все про какого-нибудь типа Павлика Морозова,  а я  штудирую «Госпожу Бовари».
«Штудирует» она! Хоть стой, хоть падай. Все это, конечно, со стороны этой девочки игра, но Сережа не прочь выступить сейчас в роли партнера.
-Чем же, интересно, тебя эта госпожа так сильно заинтересовала?
 -Да вы хоть сами-то ее читали?
-Разумеется. Хотя настольной у меня никогда не была.
-Тогда вы знаете, что в  ней рассказывается о трагической судьбе женщины в пошлом буржуазном обществе, где все продается и покупается. Даже – подумать только! -  любовь.
-Во дрянь какая! – не удержалась и восхитилась Марина.
-Н-не знаю… Не уверен.
-Не уверены в чем?
-Что «трагическая». Это скорее фарс, чем трагедия.
-Ну, это ваша точка зрения.
-Разумеется.
-В чем же тогда, по-вашему, трагедия, если, по-вашему, это фарс?
-Попробую объяснить.
-Ну, попробуйте.
-Правда, в самых общих чертах. Фарс это когда ты можешь чего-то  избежать. В твоих силах сделать или так или эдак. У тебя есть  выбор. Вот и у Эммы… Ты понимаешь, о ком я говорю?
-Да. Мадам Бовари.
-У ней, согласись,  был выбор. Соглашаешься?
-Н-ну… Допустим.
-Сначала она выбрала пошлого аптекаря Шарля. То есть выбрал-то ее он, но она ничуть против этого не возражала. Прошло время и, ее выбрал пошлый, хотя и чуточку по-другому пошлый, помещик Родолфо. И с ее стороны опять никаких возражений. Она опять охотно на это пошла. А могла бы и не пойти.  Это и есть фарс.
-Ну, про фарс я все поняла. А в чем тогда трагедия?
-В том, что в трагедии такого выбора нет.
-Это как?
-Это как человек, который стоит на тоненькой дощечке между двумя безднами и балансирует над ними. Одно сильное дуновение ветра и он может упасть. Или в одну, или в другую сторону. Хотя, по сути, для него это уже не играет никакой роли- влево или вправо. И там и здесь его поджидает… даже  смерть.
Светлана – о, чудо! - задумалась.
-Что-нибудь поняла? – поинтересовалась, спустя какое-то время,  Марина.
-Конечно! Чего же тут непонятного?..  А он может не упасть?  Тот, кто на тоненькой досочке.
-Наверное, да. Но для этого он должен очень искусно балансировать… Но тогда уже опять это будет не трагедия и не фарс, а что-то другое.   
-Ну, все, остановитесь на этом,  - решительно заявила Марина. – У меня уже уши вянут от ваших трагедий. Все готово. Садитесь за стол.
Светлана с охотой переключилась на стол, хотя, едва оказавшись за столом,  и здесь попробовала взять бразды правленья в свои руки.
-Дайте я вам этого вареньица положу. Ужасно вкусное. Бабушка варила.
-Представь себе, - Марина обращалась к Сереже. – Мало того, что сама приехала, еще приволокла с собой двухлитровую банку с брусничным вареньем.
-А как иначе? Не могла же я совсем без гостинцев. Ты же первая на меня бы обиделась.
-Ты же бабушку фактически обокрала.
-Как это обокрала? Ничего себе. Это моя доля, между прочим.  Я тоже за ягодами ходила. Все, что сама собрала, то и привезла. И я ее не обкрадывала.
И они пустились в разговоры о доме. О том, что было ими оставлено в их родном, но чуждом Сереже Соколе. Говорили все азартнее, споря, перебивая друг друга. А Сережа все это время присматривался к Марине. В ней, с нежданным-негаданным приездом дочери вдруг проглянуло нечто, что она до сих пор так умело скрывала от него: тоска по дому, по тому самому захолустью, серенькому, запущенному, из которого, в поисках радужных красок, бурных переживаний, ярких приключений она когда-то сбежала. Конечно, как всякий нормальный человек  - а она была абсолютно нормальной, - ей не хватало своего, «родного», всего, что осталось у нее за спиной. Недаром, отсюда, и ее жадные расспросы о неведомых Сереже людях, старожилах Сокола,  даже ее интерес к такой, казалось бы, вовсе далекой от нее темы, как судьба сгоревшей до тла несколько лет назад и до сих пор в муках восстанавливаемой заново коммунальной бани.
И вдруг Марина спохватилась:
-Все. Точка. А то мы все языком чешем, а дядя Сережа совсем заскучал.
-А хочешь, я его развеселю? – Светлана лукаво улыбнулась. – Ты ведь проиграла пари.
-Какое пари?
-Ну вот! Она уже ничегошеньки не помнит. «Какое пари». Помнишь, ты мне написала, что если я закончу этот год не больше чем с двумя тройками, ты сделаешь все, что я захочу.
-А-а, да, действительно. Так ты закончила с двумя тройками?
-Ну, да! И то одна по домоводству. Почти не в счет. Могу тебе показать.
-А вторая?
-Ну, какая разница? Ну, по алгебре.
-Надеюсь, все остальные не двойки?
-Обижаешь.
-Ладно, я тебе верю.
-А теперь делай, что я захочу.
-Если только это в моих силах.
-Ну, дядю Сережу-то ты сможешь поцеловать?
Марине это не понравилось.
-Ну, знаешь… Ничего глупее придумать не могла?
-Дяде Сереже не нравится, когда ты его целуешь?
-Слушай… Что ты все зациклилась на этих поцелуях? Какой-то нездоровый интерес.
-Слабо?
Сережа решил придти Марине на помощь.
-В самом деле, что за проблема? Возьми и поцелуй. Пусть она успокоится.
 Подставил Марине щеку.
-Э, нет, - возразила Светлана. – В щеку не считается. Только в губы.
Марине пришлось коснуться губами Сережиных губ.
-Теперь довольна?
-Не очень. Все как-то… формально у вас. Чинно, благородно. Ну, да ладно. Сойдет. А теперь я скажу вам «До свиданья».
-То есть? – не поняла Марина.
-Оставлю вас один на один. Примерно,  часика на полтора. Вам будет достаточно?
-А ты куда?
-А я тут телик пойду посмотрю. Про Буратино. Я уже договорилась. Меня уже ждут. Чао, мои дорогие,  – помахала рукой. Так машут руками кинозвезды буйствующим вокруг них фанатам. – Надеюсь, - теперь она обращается непосредственно к Сереже, - это далеко не последняя наша встреча.  Не скрою, вы произвели на меня впечатление.  Своей скромностью, эру… - запнулась.
-Эрудированностью, -подсказал, догадавшись, Сережа.
-Ну, да. Ей самой. Хотя…насчет «Госпожи Бовари» и не во всем с вами согласна, но  я еще подумаю…Ох, мне бы такого кавалера. Я бы тогда…
-Брысь отсюда!
Светлана юркнула за дверь.
-Какая дрянь!  – Восхищению Марины не было предела. – Совсем-совсем отбилась от рук. Ее ж никто никогда ни за что не наказывал. Отцовской руки на нее нет.
«Интересно, а кто ее отец? И что с ним?». Но в очередной раз пытать, допрашивать  Марину Сережа сейчас не стал, а сама она, - чтобы взять и рассказать, - либо не догадывалась, либо не считала нужным.  Но что для него стало очевидным благодаря  этой последней истории…  Марина для него еще далеко не познанный объект, в ней, как на дне глубокого океана,  под огромной толщей воды еще таится много неожиданного. И далеко не факт, что это «неожиданное» окажется таким же, в общем,  и целом, благостным, как эта хоть и без меры  шустрая, неуправляемая, но очень славная девочка Светлана.

2.
С приездом Светланы в планы Марины и Сережи, разумеется, пришлось вносить изменения: с «Зеркалом» решили повременить, зато появилась идея сообща в ближайшее время прогуляться в Петродворец.
Идея была реализована. Самое неожиданное для Сережи в их поездке в Петродворец оказалось то, что Марина сама еще ни разу здесь не бывала: видимо, мешала эта постоянная, изо дня в день, выматывающая борьба за существование. Здесь уж, как говорится, «Не до жиру, быть бы живу». Поэтому она радовалась, приходила в восторг, восхищалась всем увиденным в не меньшей степени, чем Светлана, а может, даже и в большей. Так что последней даже временами приходилось одергивать мать:
-Ну, мам. Ну, веди себя хоть немного поприличнее. Что о нас иностранцы могут подумать? Решат, что у нас…не тово этого.
Правда, тут же могла заверещать во всю глотку сама, когда ей, допустим,  за шиворот попадала вода из фонтана-шутихи. Словом, обе вели себя как двое необузданных, неискушенных детей природы, впервые столкнувшиеся лицом к лицу с чудесами цивилизации.
Нагулявшись, напрыгавшись, вдоволь накричавшись и навизжавшись, решили передохнуть. Сели на свободную скамейку напротив Большой Оранжереи  Сережа купил женщинам по шоколадному мороженому, а себе сахарную трубочку (таким был выбор самих женщин). Когда мороженое было доедено, Марина что-то прошептала на ухо дочери.
-Не, не хочу, - отозвалась Светлана. – Вот, может, дядя Сережа.
Сережа догадался, что речь идет о туалете, и поспешил откреститься от него. Марина быстро пошла по дорожке в сторону замеченного ею павильона, взяв на прощание со Светланы слово, что она в отсутствии  матери  будет  себя вести прилично.  Когда мать отошла уже на достаточное расстояние, Светлана сказала:
-Ну, вот. Наконец-то!  Мы  одни.
Ее манера выражаться временами намеренно не по-детски не могла не вызывать у Сережи улыбку. Не мог сдержать улыбку и сейчас, но сама Светлана в этот момент  была воплощенная серьезность.
-Я должна сказать вам что-то… очень важное.
-Да? А что именно?
-Только заранее пообещайте мне, что это останется между нами.
-Да уж, конечно.
-Да не «Уж, конечно», а как следует. Чтобы я вам поверила.
Сережа придал своему лицу очень многозначительное  выражение и дал твердое обещание хранить тайну, чего бы ему это ни стоило.
-Ну, так вот…- продолжила Светлана. – Если вы действительно мужчина, а не тряпка никакая… А вы, мне кажется, как раз такой мужчина… Дайте мне слово, что никогда… никогда-никогда, что бы не случилось… не бросите мою маму.
Сереже пришлось стиснуть покрепче зубы, чтобы не выдать своего волненья, в то время как Светлана, видимо, восприняла его молчание, как признак его неуверенности, и поспешила дополнить себя:
-Ну, я же вас очень… о-очень прошу.
-Почему ты решила, что я могу ее бросить?
-Потому что все мужчины, рано или поздно, бросают. Это просто ужас какой-то, до чего они непоследовательны! Мой папа, например… И не только. Я о многом знаю, только вам специально не говорю, чтобы не расстраивать… Но вы же не такой, как все. Я вас сразу раскусила. Вы… хороший… удивительный. Я таких, как вы, еще в жизни ни разу не встречала. – Тяжко вздохнула. - Может,  и не встречу… И потом она вас любит. А это тоже, согласитесь, большая редкость. Особенно в наше время. Всеобщего цинизма. Распущенности. Когда все только притворяются, но никто никого по-настоящему всерьез не любит.  Поэтому… поклянитесь мне. 
-Видишь ли… -  каким бы готовым к чудачествам этого подростка Сережа уже и не был, - все равно почувствовал себя  застигнутым  этим требованием врасплох. Даже волнение какое-то испытал. -  Видишь ли… Вообще-то я и не собирался… - Он имел в виду: «Не собирался бросать… Хотя нет, вру – собирался. Но не смог». – Но если вдруг… что-то…  Если что-то  нас и разлучит, так только… что-то очень-очень…  из ряда вон. Ужасное.
-Трагическое?  – решила уточнить Светлана. – Когда выбора не будет?
-Д-да… Что-то в этом роде. А такого… во всяком случае, пока…  по-моему, не предвидится.
В самом деле, о каком «ужасном» могла идти речь в этот прекрасный теплый летний день, при безоблачном небе, при виде нарядной, живо говорящей, кажется, на всех языках мира, фланирующей мимо них публики? На фоне красивого строения и в окружении пряно пахнущих цветников, над которыми порхают безмятежные, наслаждающиеся дарованной им на короткое время жизнью мотыльки. Кажется, нет этому благополучию ни конца, ни края. 
-Ну, хорошо… - согласилась, после некоторого молчания Светлана. Хотя, судя по выражению ее лица,  она, кажется,  рассчитывала на большее. –  Хотя и не очень. Мне бы хотелось большей… конкретики… ВАМ я поверю.  Но  смотрите, если только вы нас обманете…
К красной лакированной Светланиной туфельке подобрался, распушив крылья,  энергичный воробей, требовательно зачирикал: «Дай! Дай!».
-Не у тех просишь, дурачок, - обратилась к нему Светлана. – У меня же ничего нет. Лучше попроси их,  –  ткнула пальцем на проходящую мимо них группу шведов. – К ним скачи. Они проклятые капиталисты. Чтоб им ни дна, ни покрышки.  Вот  они богатые.
Однако воробей продолжал приставать, и Светлане пришлось сначала заглянуть в свою, висящую у нее на локте, сумочку, а потом вывернуть ее наизнанку. На песок под ее ногами посыпались какие-то отечественные, не капиталистические крошки, на которые воробей и поспешил наброситься.
К этому времени подошла и Марина.
-Ну, как вы тут… без меня?
-Все хорошо, прекрасная маркиза, - поспешила откликнуться Светлана. – Все хорошо, все хорошо.

3.
А после возвращенья из Петродворца в комнате на Рузовской их поджидали спеченные накануне Мариной пироги.
Эти пироги были отнюдь не сюрпризом для Сережи. Светлана уже все уши ему прожужжала  этими пирогами
-Вот попробуете и увидите, какая у меня мама на самом деле замечательная хозяйка.
Марина хоть и не участвовала в этой рекламе, но и не возражала, только улыбалась, когда до ее ушей доносилась безудержная дочкина похвальба. 
Но ведь ее пироги и впрямь оказались весьма даже  аппетитными! Всего их было три сорта, и отличие их состояло в разнообразных начинках: с грибами, с капустой и с мясом. Сережу заставили съесть по кусочку и того, и другого, и третьего, и потребовали, чтобы он дал «честное пионерское», какому сорту отдает предпочтение. И с каким же напряжением они обе ждали его приговора! Сережа честно исполнил свой долг: его выбор пришелся на грибную начинку, и теперь уже вовсю ликовала Светлана. Оказалось, эта начинка была именно плодом ее рук. Светлана торжествовала, а Марина слегка приуныла. Сереже же было несказанно весело наблюдать за обеими.
Под конец Светлана совсем расшалилась: вдруг решила, несмотря на протесты матери, показать дяде Сереже свои способности в жонглировании. Кончилось тем, что уронила на пол и разбила вдребезги одну из редких в скудном Маринином хозяйстве чашек, за что и получила незамедлительно от матери заслуженное наказание: крепкий подзатыльник. Тут же надулась и заявила, что завтра же уедет домой в Сокол, на что Марина отреагировала:
-Да хоть прямо сейчас. Подумаешь – напугала.
Теперь Сереже пришлось вмешиваться, чтобы наладить отношения между женщинами. Он выполнил эту миссию с удовольствием, и был очень рад, когда, в результате его посредничества, Марина с дочерью  пожали друг другу руки, а потом, по обоюдному позыву, уже без Сережиного вмешательства, еще и крепко обнялись.
Покидал он в этот раз комнатку на Рузовской с каким-то особым настроением «одомашненности». Кажется, ему еще ни разу так сильно не хотелось здесь остаться навсегда, и он уже заранее грустил, что рано или поздно эта ворвавшаяся как ракета, взбалмошная, неуправляемая, доставляющая так много проблем девочка все же отправится домой. «Как хорошо было бы нам всем быть вместе!». Каким милым, впечатляющим, лишенным скуки и однообразия, чреватым поминутными проблемами был бы этот ад. Да, ад, потому что ничего более отталкивающего своей беспроблемностью, беззаботностью, чем рай придумать, кажется, невозможно.
В таком радостно-беззаботном настроении он в тот вечер и вернулся к своему очагу на Воскова.  Мать хозяйничала на кухне, готовила ужин. Она, конечно, догадывалась, где и с кем ее сын сегодня проводил время, но… Похоже, она со всем примирилась и даже их новой врачихой – участковой больше ему не досаждала.
-Только что звонила твоя Оксана… Судя по ее голосу, у вас там что-то произошло.
Дозвониться по институтскому телефону было очень сложно, да и, скорее всего, Оксаны в институте уже не было. Звонить по домашнему?..  Оксана с мужем снимали, по ее собственному признанию,  какой-то «скворечник»  в поселке Ольгино, и муж подвозил ее туда и оттуда ежедневно на своей машине. Едва ли они успели добраться до Ольгино. Тем не менее, для очистки совести, набрал номер. Подошедшая хозяйка дома сообщила Сереже, что «они еще не приехамши».
Сережа с матерью заканчивали ужин, когда раздался телефонный звонок.
-Я слушаю, - произнес в трубку Сережа.
-Слушай, это какой-то буквально кошмар! – сразу закричала Оксана в трубку, словно Сережа был глухой. – Я места себе не нахожу.
-Что с тобой случилось?
-Да не со мной. Со мной-то – тьфу-тьфу… А с Виталием Всеволодовичем. Точнее, с ее дочерью.
Сереже сразу стало жарко, словно его перенесли в какую-нибудь пустыню, бросили на раскаленный песок.
-Что с ней?
-Она умерла. Представляешь? Прямо у них на операционном столе. Вот тебе и хваленая западная медицина. Лучше бы уж он оставался с ней здесь. Можно себе представить, какой это для него удар. Он же буквально молился на свою девочку. Господи, помоги ему.
Оксана, во всяком случае, в присутствии Сережи, никогда не обращалась к Богу. А Сережа даже не знал, что сказать. Тот случай, когда, говорят о ком-то: «У него отнялся язык». Да и в голове его вдруг возникла какая-то пустота. И тогда он только мысленно повторил про себя абсолютно то же, что только что услышал от Оксаны: «Господи, помоги ему».

4.
Светлана гостила в Ленинграде, в целом, уже почти две недели, когда пришло письмо от бабушки. В нем она требовала срочного возвращения внучки, а иначе «останимси бес корму на эту зиму как жить то будим сами своей нипутевой башкой подумайте». Речь шла о заготовке сена для их домашней козы-кормилицы Машки (местный совет выделял бабушке, как «потерявшей мужа на фронте», участок с травой для покоса). Марина не осталась безучастна к просьбе матери и засобиралась в железнодорожную кассу, чтобы срочно приобрести билет.
Потерпевшей, естественно, при этом была Светлана. Надулась, стала жаловаться на «потогонную эксплуатацию» и даже о «Правах ребенка», принятых Организацией Объединенных Наций. Марина, в свою очередь, напомнила дочери басню «Стрекоза и муравей».  Пример со стрекозой  показался   Светлане более убедительным, чем резолюция ООН, и она  сдалась.
Был уже экватор лета. Температура в разгар дня стабильно, вот уже на протяжении, пожалуй, десятка дней, превышала отметку в двадцать градусов, приближаясь к двадцати пяти. Поезд на Череповец  должен был по расписанию отправиться в шестнадцать сорок, но произошла какая-то непредвиденная задержка. Причин ее никто не объявлял. Как обычно бывает в этих случаях, в среде пассажиров мгновенно возникла масса слухов, один страшнее и невероятнее другого.  Все трое, Светлана, Марина, Сережа, долго «парились» в душном  вагоне, потом вышли на перрон. Марина порекомендовала Сереже «не ждать победного конца» и оставить их вдвоем с дочерью. Сережа только собрался уходить, -  Светлана так цепко ухватила его за локоть, таким умоляющим взглядом посмотрела на него, что Сережа без колебаний остался.
Время шло, а определенности по-прежнему никакой. Марина стала нервничать, то и дело смотреть на часы, она, очевидно, куда-то спешила и теперь боялась опоздать. «Интересно, подумал Сережа, куда это она собралась?». Однако вопросов деликатно не задавал. Наконец, с почти получасовой задержкой, объявили о предстоящем отправлении. Светлана поцеловалась с матерью, потом отвела Сережу чуть в сторону:
-Про наш уговор не забыли? 
-Ну, что ты!
-А то…  смотрите.
Наконец, состав тронулся, и Марина, как показалось Сереже, слегка смущаясь и стараясь не смотреть ему прямо в глаза, попросила:
-Я, пожалуй, побегу. У меня дела. Хорошо? – Поцеловала Сережу в щеку и, не дожидаясь вопросов,  быстро пошла по перрону.
Что-то  в это же мгновенье приказало Сереже: «Иди за ней. Только не попадайся ей на глаза». Сережа так и сделал, но прежде позволил Марине отдалиться от него метров на пять, чтобы оставаться  незамеченным.
Марина шла, немного опустив голову, не оглядываясь по сторонам. Покинув территорию  вокзала, взяла влево, пересекла Лиговский проспект и вышла на Невский. Ее поступь была уверенной, она точно знала, куда она идет, также как и не тратила время на оглядки по сторонам. Даже витрины магазинов, мимо которых ее проносили ноги, не задерживали на себе ее внимание. Единственное исключение: магазин «Ванда», здесь, Сережа это знал, торговали польской косметикой, и  у двери в магазин постоянно  толпилась внушительная стайка женщин. Марина на короткое время остановилась, задала какой-то вопрос одной из женщин, и сразу же отправилась дальше. Добравшись до Владимирского, перешла на другую сторону Невского, а дальше ноги понесли ее уже по Литейному. При этом она еще более убыстрила свой темп, и Сереже уже приходилось то и дело обгонять впереди идущих, чтобы не отстать от преследуемой.
Охотничий азарт  вдруг овладел Сережей. Примерно такое же с ним уже случилось, когда он еще был подростком лет четырнадцати. Почти здесь же, на Невском. Тогда он заметил свою учительницу по черчению, которая ему очень нравилась. Она была в компании с одним  из старшеклассников, также знакомым Сереже. Они долго бродили, о чем-то болтая, сначала по Невскому, потом по Садовой, пока не сели в трамвай и не укатили, оставив Сережу с носом и ревниво бьющимся сердцем.
И вот, похоже, ситуация повторяется. Правда, сейчас  его подгоняет уже, скорее, не ревность, а какой-то страх. Страх узнать о ставшем для него близким человеке то, чего он не знал раньше. И что ему, наверное, ради его же собственного душевного спокойствия, лучше б не узнавать.
Все-таки, видимо, несмотря на то, что спешила, придти  к намеченному часу ей уже не удавалось, поэтому и задержалась на остановке при виде приближающегося троллейбуса. Пришлось на какое-то время остановиться в нерешительности и Сереже. Что он должен делать в этой ситуации? Также бежать, чтобы поспеть на этот троллейбус? Тогда возникал риск быть увиденным, опознанным Мариной. Разрешить ей войти в троллейбус, - означает потерять след, упустить Марину из виду. Обстоятельства оказались благосклонными для Сережи: троллейбус был переполнен, Марина лишь сделала попытку вскарабкаться на ступеньку, но кто-то более сильный ее оттеснил. Дверцы троллейбуса с трудом схлопнулись, он медленно пополз вниз по Литейному, а Марина вновь припустила.
«Еще чуть-чуть, - промелькнуло в сознании Сережи, - и будет Пестеля. А там, рукой подать, - и Рылеева».
И вдруг он стал мысленно умолять всех, - Иисуса Христа, Магомета, Будду,  любого, имеющего прямой доступ к тому, кого мы называем Богом, - чтобы они похлопотали перед Всевышним, замолвили за эту женщину словечко, в конце концов, помогли ей благополучно миновать Пестеля, оставить эту улицу позади. И хоть там, дальше, еще возвышалось серое здание Большого дома, оно почему-то пугало Сережу намного меньше, он как-то совсем не связывал его со спешащей Мариной. Может, этот дом  был слишком громоздким для нее, не соответствующим ее скромному человеческому измерению. Ей больше как раз подходила квартира. Та, например,  что на Рылеева, 6.
Однако мольбы не помогли: Марина свернула именно на Рылеева. Последние сомненья Сережи, кажется, отпали. Еще совсем немного и она окажется перед уже знакомой ему дверью. Кто ее за этой дверью встретит? Развязный, галантный, щедрый на словеса Гелий Викторович? Или вообще кто-то другой, из тех, с кем Сереже не пришлось познакомиться? Наверняка их там много, и они подменяют друг друга.
Может, еще не совсем поздно ее окликнуть? Остановить? А там будь, что будет. И уже готовый к этому, уже набравши в грудь воздух, вот уже и  губы его округлились, чтобы назвать ее по имени, - увидел, как, не замедляя свой стремительный шаг, почти пробежала воротами, минуя кучку нищих, направилась к паперти Спасо-Преображенского собора. Взлетела на паперть, остановилась, как будто вспомнила о чем-то, быстренько вернулась назад, к нищим, суетливо вынула из сумки какие-то, видимо, мелкие деньги, раздала всем, никого не пропустив. Исполнив этот ритуал, вернулась на паперть, вошла внутрь собора.
У-у-уф… Какое облегченье для Сережи. «Бобочка» на нем, хоть и полурасстегнутая, с коротким рукавом,  противно пропиталась  выделившимся из пор его тела потом. И благодарственное, обращенное ко всем, кого он совсем недавно так униженно просил: «Спасибо вам. Низкий поклон. Вы, кажется, услышали меня. Вы все же не позволили произойти самому худшему».
Марина пробыла в соборе совсем недолго, каких-то несколько минут. Когда Сережа увидел ее уже выходящей из дверей собора, решил: «Ну вот сейчас я подойду к ней. Расскажу… Впрочем, рассказывать ничего не буду, а просто подойду, сделаю вид, что удивлен нашей встречей. Она, конечно, обрадуется. Я возьму ее под руку, и мы пройдем в какое-нибудь ближайшее кафе. Я закажу чего-нибудь вкусненького. Мы сядем и поговорим… О только что покинувшей нас Светлане, о ее родном доме, о том, что нас всех ждет, о нашей общей жизни, наконец, а потом поедем к ней и погрустим вместе о только что покинувшей нас замечательной девочке Светлане».
Однако Марина направилась  в сторону не Литейного, как ожидал Сережа, а свернула влево. «Зачем же?» - подумал Сережа, а сердце вновь бешено застучало. И он вновь пошел за ней, а она шла, на этот раз почему-то не быстро, но, как и прежде, не озираясь вокруг себя, не оглядываясь. Остановилась напротив знакомого Сереже дома, не колеблясь (значит, ей все здесь было хорошо известно, она была здесь явно не первый раз) вошла во двор. Далее Сережа за ней уже не пошел. Зачем? Ему уже и так все было ясно.
Он стоял метрах в десяти от дома, не имея сил на то, чтобы отклеить подошвы своих летних сандалет от плавящегося, еще не успевшего, несмотря на наступивший вечер, остыть асфальта на тротуаре. Сердце продолжало бешено стучать, во рту все пересохло, в голове – полная пустота. Ни мыслей, ни переживаний. И в этот момент раздалось… Ба-ам…Густенный удар главного соборного колокола. Мощный бас. Ба-ам… Вслед за этим последовала звонкая перекличка колоколов рангом пониже.
-Динь-динь-динь…

5.
Едва Сережа отворил дверь квартиры, как его, еще у порога,  встретила чем-то встревоженная мать.
-У нас опять… этот.  Очень тебя прошу, - будь с ним поосторожней.
В комнате за столом сидел улыбающийся, явно не подозревающий, какие негативные эмоции он вызывает, по-прежнему бородатенький, но, кроме того, еще и усатенький, высланный за сто первый километр  Володя. 
-Явился, наконец. Тетя Тоня говорит, ты теперь  дома почти не бываешь. Знаю, все знаю. Правильно, так и надо. Давно бы так. А я у своих был, решил к вам заодно. С корреспонденцией тут одной не поможешь? – Вышел из комнаты, вернулся с ненормально продолговатым конвертом, усеянным целой россыпью ярких иностранных марок. – Я тут сам пытался, со словарем, но как-то коряво получается, а тебе раз плюнуть.  Взгляни, пожалуйста. – Вынул из уже надорванного конверта плотный лист бумаги, подал Сереже.
Отпечатанный в типографии текст послания на английском, только фамилия адресата вписана от руки. Какая-то базирующая в Копенгагене правозащитная организация. Поздравляет со вновь обретенной свободой, предлагает любую, имеющуюся у них в распоряжении  бескорыстную  правовую, юридическую и доступную материальную помощь. Адреса, номера телефонов, контактные лица.
Наивные копенгагенцы. Неслучайно их страна является родиной самого замечательного и самого доброго сказочника на свете.
У Володи это послание, кажется, также не вызвало больших восторгов. Небрежно согнул пополам, засунул себе в карман.
-Благодарствуем, конечно. Но зачем мне их материальная помощь? Не инвалид, слава богу. Руки, ноги, голова. Все работает, все на месте. Я ведь гальванщиком на заводик один пристроился. Пованивает, это правда, но платят неплохо. А живу я, братан… Приезжай, посмотри, - закачаешься. Домина огромный. Прямо в лесу. Речка под носом. Оредеж, называется. Ну, конечно, это не наша Волга, никакого сравненья, но рыба водится, искупаться всегда можно. А природа… Я как первый раз там очутился, - будто на необитаемый остров попал. Красота невероятная. Есть, братан, в природе своя правда. Точно, есть.
Володя по своей природе был болтлив, все говорил и говорил, видимо, заскучал по общенью в своем лесу, а Сережа его слушал и как будто не слышал. Смотрел, вроде,  на Володю, а перед внутренним взором – исчезающая  от него Марина. Весь проделанный им недавно путь свой мысленно повторил, с мельчайшими подробностями, даже, кажется, увидел то, чего не заметил в реальности, - от перрона вокзала до «своего»,  таящего в себе такую угрозу дома на Рылеева. До тех самых пор, как проводил ее глазами, ныряющей под арку дома. А дальше во двор последовать за ней уже не посмел. Нет, не страшно – противно. 
Володя, наконец, выговорился, и еще раз пригласив Сережу погостить в его «царстве природы», ушел. Сережа же, сославшись на недомогание, несмотря на ранний час (еще не было девяти), прошел к себе, разделся и лег.
Не предполагал, что сможет заснуть, однако произошло обратное: забылся очень скоро, но как-то странно забылся, словно одновременно бодрствует и спит. В фазе бодрствования он осознает, что находится у себя, слышит, как бродит по комнате мать… Вот застучала по клавишам пишмашинки. В фазе же сна он куда-то целеустремленно идет. И не просто идет, а за кем-то. Но это вовсе не Марина, это какой-то другой человек. А, может, даже и не человек. Скорее…какое-то олицетворенное, обретшее плоть и кровь Слово. Вся проблема Сережи как раз и заключается в том, что ему очень хочется взглянуть на это Слово, его прочесть, узнать, что оно означает, что хочет донести до него, от того и преследует его, но оно так неуловимо, так ловко, подобно угрю, не дается, ускользает от его преследования! Сереже досадно, что все его усилия пропадают втуне, он заставляет себя проснуться. Переворачивается на другой бок, вновь засыпает одним полушарием своего мозга и вновь устремляется все в ту же, не приносящую ему удовлетворения, оставляющую его с носом погоню. Пробуждается, дает себе мысленное внушение: «Все. Я больше ни за кем и ни за чем не иду. Мне никто и ничто не нужно». Засыпает, и тут же обнаруживает себя ровно на том месте, на котором перед этим заставил себя проснуться. И так еще не один раз, пока не решил окончательно: «С меня довольно».
Присел на диване, бросил взгляд на часы. Третий час ночи. Мать, разумеется, спит. Осторожно вышел из комнаты, прошел на кухню, бросил взгляд в окно. Пустынный двор. Сплошь одни темные окна. Хозяйничающая на небе луна. Скоро начнется новый день. С его новыми-старыми заботами. Обязательствами. Задачами. Поручениями. Лично он, Сережа, опять поедет в библиотеку, попросит принести с полки уже дожидающиеся его книги, вероятно, закажет еще какие-то новые. Усядется за стол. И вновь, в который уже раз погрузится в работу…
Да сможет ли он все это завтра проделать? Разумеется, нет. Какой бы силой воли не обладал, как бы не напрягался, не тужился, - потраченный впустую день завтра ему обеспечен. Так стоит ли начинать то, что заранее обречено на неудачу? Не лучше ли поступить как-то совсем по другому? Как? Ну… допустим… принять приглашение Володи и отправиться вместе с ним в  эти его лесные захолустья. И там отдохнуть… душой.
Остаток ночи провел уже почти без сна. Около восьми утра позвонил Смирновым. К счастью, Володя еще не уехал. Когда Сережа сообщил ему о своем желании, шумно обрадовался. Договорились встретиться на Варшавском вокзале. Неприятным сюрпризом стали его намерения для матери.
-Ты, конечно, волен поступать, как считаешь нужным, но…
Сережа даже ее не дослушал, коротко обрезал:
-Мне так нужно,  – и мать больше не смела перечить.
Уже на выходе, подняв с пола наполненную кое-какими вещами сумку, предупредил ее:
-Будут звонить, неважно кто, - скажи, что я уехал. А куда - не говори.
-И надолго ты уехал?
-Затрудняюсь сказать… Не меньше, чем на неделю.

6.
Володя не покривил против истины, когда живописал свое новое местопребывание. Дом был непривычно для этих мест огромным (что-то подобное Сереже пришлось увидеть несколько лет назад, когда ему в роли гида пришлось побывать на Кижах). Строение это (Сережа предпочел бы называть это именно так, а не просто «дом») было, безусловно, возведено еще до революции, возможно, в начале века, но выглядело крепким, способным простоять еще не менее пятидесяти лет. Но жила в нем, не считая временного постояльца Володи, лишь одна древняя старуха (Сережа дал бы ей лет восемьдесят), да белоголовый парнишка лет семи. По уверениям самой старухи, - ее внук, по убежденью Володи - правнук. Мать парнишки как-то привезла его, попросила оставить на пару недель, и с тех пор исчезла, как сквозь землю провалилась. Случилось это уже с пару лет назад.
Не обманул Володя и насчет леса. Дом действительно был в отдалении от всех соседских населенных мест (до ближайшей деревеньки километра три). Когда-то его окружала ухоженная усадьба, еще сохранилось с полдюжины уже навсегда покинутых пчелами ульев, обрушившийся, захламленный  колодец, особняком стоящий амбар, но все заросло относительно молодым лесом. Молодые березки проклюнулись уже прямо у крыльца дома. Что-то проросло даже на крыше.  Природа, первозданное брали свое.
-Здесь старовер когда-то все начинал. Из-под Архангельска,  – объяснял Сереже Володя. – Как он здесь объявился, - не знаю. Но, по всему видать, - силен был мужик. Да они все такие, староверы, я их много повидал… Их тут, вроде, если верить бабуле,  когда-то, уже после войны,  до пятнадцати человек в доме ютилось. Семья.
-И где они все?
-Так…кого бог к рукам прибрал, кто сам – в другие места подался. Здесь же только двужильные могут вытянуть.
«Двужильным» на какое-то время приходилось становиться и самому Володе. Чтобы поспеть вовремя  на работу, ему приходилось вставать в пять утра. Три километра до ближайшей деревеньки пешком, там садился на идущий до Луги автобус. Возвращался к семи вечера, а то и позднее. Работа у гальванической ванны, судя по всему, также была не сахар, далеко не безопасной для здоровья (поэтому и платили, как он сам признался, «неплохо»), однако делал вид, что ему все ни по чем. Таким, как сейчас, он нравился Сереже гораздо больше, каким знал Володю раньше. Хоть и тяжело ему приходилось, - эта обстановка была как будто ему сродни. Словно он попал в родную стихию. Может, поэтому и про политику как будто забыл. И церковь уже не так, как прежде манила. Да и борода с усами, которые он предусмотрительно отрастил, выглядели здесь вполне уместно.
Володя каждое утро рано уходил из дома, когда Сережа еще «досматривал последние сны». Ни одной книги с собой Сережа принципиально не взял (хотя искушение было). Старуха, хозяйка дома, была крайне неразговорчивой. Вечно одетая в темное, в любое время, в самую жару, повязанная темным платком, она старалась избегать общения с «непосвященными», каким, конечно, был Сережа. Зато ему иногда приходилось замечать, как она истово молилась, стоя на коленях перед темными, как и она сама,  образами у домашнего иконостаса, отвешивая  один поклон за другим.
Зато каким непоседливым, болтливым был этот загоревший, белоголовый семилетний парнишка Гаврюша! Сколько в нем было желания поделиться с Сережей своими знаниями! А знал он, оказывается, очень многое: и где лучше всего ловится рыба, где родится самая вкусная лесная земляника, как лучше носить ведра, чтобы зачерпнутая в реке вода по дороге не расплескалась, и как быстрее разжечь костер, чтобы дыма при этом было как можно меньше, а жАра как можно больше. И это уже в семь лет! Все такие полезные для жизни знания, на фоне которых знания, какая, например, существует связь между древним кельтским богом Лугом и римским Меркурием, очевидно,  бледнеют и порождают сомнения в полезности их приобретения. 
Непосредственность же, с какой этот ребенок общался с Сережей, его даже зачастую покровительственный тон так живо напомнили Сереже Светлану! Однако о ней, также как и о Марине он старался все же не думать. Гнал от себя  любые мысли, воспоминания о них. Лучше лишний раз не бередить душу, не касаться больных мест. Ни в коем случае! И ему начинало казаться, его такие целенаправленные старания приносят плоды: душа как будто постепенно оттаивала, оживала, приходила в себя.
К концу недели, как и было Сережей запланировано, он, кажется, почувствовал себя вполне здоровым, окрепшим, готовым вернуться из первозданного мира природы в большой цивилизованный город-муравейник, вновь со всех сторон обложиться книгами, вновь приняться за  грубо прерванную им на середине строки работу.
Если честно, несмотря на все ощущаемые им здесь достоинства, умиротворяющие красоты, пение птиц, утренние росы, кровавые живописные закаты, забавный ребячий лепет и многое-многое другое, и даже несмотря на то обстоятельство, что Володя больше не донимал его своими социальными утопиями или рассуждениями на тему, что есть, допустим,  истинная Троица, - он соскучился по своей работе. Он жаждал, горел желанием как можно скорее  возобновить ее.

7.
Поднялся ни свет, ни заря  вместе с Володей (хотя была суббота, ему необходимо  было выполнить какую-то неотложную работу, иначе, как он сам выразился: «Весь участок останется на следующий месяц без штанов»). Вместе с Володей доехал  автобусом до железнодорожного вокзала в Луге. Где-то к полудню был уже у себя на Воскова. Матери дома не застал. Наелся тем, что нашел в холодильнике, поел и поехал в Публичную библиотеку. 
Как и предполагал, работа пошла, как по маслу. Пока бродил по лесу, удил рыбешку в речке вместе с Гаврюшей, занимался поиском первых грибов, в голове у него возникло столько идей! Взглянул по-новому на все написанное им раньше. И хотя кардинальных изменений избежал, внес существенные коррективы. Так был увлечен работой, что не заметил, как настало время библиотеке закрываться.
Когда вернулся на Воскова, отворил дверь, ступил в прихожую, сразу увидел: подвешенная на крючке дамская сумочка с аппликацией из синего бисера, замшевые туфли на толстой подошве. То и другое было очень знакомо и могло принадлежать только Марине. И вновь, уже знакомо, сильнее обычного забилось сердце. Первое, что пришло на ум: «Мне лучше уйти». Покинул прихожую и оказался на кухне. Все же какие-то сомненья появились у него. Его бегство выглядело бы все же достаточно трусливым, не достойным его поступком.  Не лучше ли посмотреть Марине прямо в глаза?
Пока размышлял, что ему делать дальше, на кухне появилась мать.
-Ты здесь?...  С возвращением. У нас твоя Марина.
-Я вижу.
-Почему ты здесь? Почему не раздеваешься? Не пройдешь в комнату.
Сережа молчал.
-Извини, но… Ты ведешь себя очень странно.
-Я веду себя нормально.
-Ты так считаешь?
Сережа на это ничего не сказал.
-Тебя смущает Марина? Ты не хочешь ее видеть?
-Нет, не хочу.
-Но… почему?
-Я сказал «Не хочу», значит, я действительно не хочу. Значит, у меня есть на это причины.
 Прошел к окну, стал демонстративно к матери спиной. Только сейчас решение окончательно вызрело: «Нет, в глаза он Марине сегодня  смотреть не будет. Еще к этому не готов».
Мать еще постояла недолго, вернулась в комнату. Прошло еще какое-то время, Сережа по-прежнему стоял, обернувшись лицом к кухонному окну. Наконец, по доносящимся до его слуха со стороны прихожей звукам догадался, что Марина собирается в дорогу. Она собиралась очень долго. Впрочем, она всегда собиралась очень долго. Кажется, что-то выпало у нее из рук, стукнулось об пол. Кажется, зонтик.   
Минут через пять Марина все же  ушла. Мать, больше не вернувшись на кухню, прошла в комнату. Только после этого Сережа счел для себя возможным вернуться в прихожую, разуться.
Мать, задумчивая, сидела за столом, подперев подбородок рукою. На столе еще продолжало оставаться все, что свидетельствовало о недавно состоявшемся здесь чаепитии.
-Она первый раз у нас?
Теперь настала очередь играть в «молчанку» матери, она как будто не услышала Сережиного вопроса, продолжала думать о чем-то своем. Или только притворялась, что думает? Сережа не стал настаивать, прошел в свой угол, переоделся в домашнее, только после этого вышел из своего укрытия. Мать продолжала сидеть в той же позе. Сережа уже совсем собрался покинуть комнату, - он хотел помыться под душем, когда мать остановила его своим вопросом:
-Где ты был?
-В библиотеке.
-Нет, перед этим.
-В лесу.
-Что ты там делал?
-Думал.
-И поэтому ты не хочешь видеть?..
-Прошу тебя. Не будем об этом.
Мать начала убирать посуду со стола.
-Ты стал другим, Сережа…  Наверное, это и хорошо. Нельзя же всю жизнь оставаться мальчиком. Хотя… упрямым ты был всегда, а сейчас появилась жесткость… Хорошо, если не перейдет в жестокость… Эта девушка… Эта женщина… Я прежде думала о ней неважно, ты это чувствовал… а теперь… когда разглядела ее… Она искренне любит тебя. Ты для нее… единственный якорь в этой жизни. Может даже, еще более красиво - маяк.
-Еще красивее: луч света в темном царстве.
-Да, именно так. И не надо издеваться над этим.
-Я не издеваюсь.
-А что ты делаешь?.. Мы живем в тяжелое время. Ты знаешь, как называется это время? Такие эпохи. Это называется «тоталитаризм». В такое время порядочным людям особенно тяжело. Они не выдерживают. Поэтому мы  должны держаться вместе, поддерживать друг друга… Иногда даже что-то прощать… Я не знаю, в чем перед тобой провинилась эта… Марина. Она тоже не знает… Но даже, если и так… Мы все совершаем в жизни какие-то ошибки… Я тоже… Тоже небезгрешна.  Но ради того, что люди называют любовью…
-Нет! – вдруг что-то ощетинилось в Сереже. – Любовь не строится на лжи! Это уже не любовь, а что-то другое!
-Она солгала тебе?
-Да,  – Сережу охватила внезапная дрожь, его било как током.
-Если это так… Она сделала это нечаянно.
-Нет.
-Ты в этом уверен?
-Да, уверен. Она сознательно обманывала меня. 
-В чем она тебя обманывала?
-А вот этого я тебе… никогда ни за что не скажу. – Не дожидаясь, что ответит мать, вернулся к себе. Его по-прежнему било током. 

8.
В среду должно было состояться заседание ученого совета, на котором, помимо прочего, хотели заслушать отчеты соискателей, чьи защиты (кандидатские, докторские) намечались до конца этого года (какова степень готовности диссертации, есть ли какие-то проблемы). Сережа был одним из отчитывающихся. Подходя к институту, он увидел… нечто, заставившее его усомниться, все ли нормально у него со зрением. Он увидел красную машину Виталия Всеволодовича, которую бы он не спутал ни с одной другой. Или кто-то из сотрудников института стал владельцем точно такой же? Вряд ли.
Первое, о чем спросилось, когда вошел в свою комнатку:
-Виталий…
Экспансивная Оксана, вопрос, разумеется, адресовался ей, не стала дожидаться, когда Сережа закончит фразу.
-Он! Он! Можешь себе представить? Как будто с неба свалился. Я, как он вошел, чуть язык не проглотила.
-И… что? Как он?
-Да, вроде, ничего. Похудел, правда. Разговаривает. Интересуется. Все нормально. У меня прямо от сердца отлегло. Сейчас   на ученом совете.
Ученый совет должен был начаться в четырнадцать ноль-ноль, сейчас было уже около пятнадцати. Сколько не помнит Сережа, любые институтские мероприятия, как правило,  проводились с большими задержками ( заседания ученого совета не были исключением из правила). Кроме того, отчеты соискателей были запланированы на вторую половину заседания. По Сережиным расчетам, их черед должен был наступить самое раннее в половине четвертого, поэтому он и явился в институт именно к этому времени. Знать бы, кого он застанет в институте, безусловно, пришел бы намного раньше.
«Как странно, что он меня не предупредил».
Традиционно ученый совет собирался в просторном кабинете директора института, но из-за продолжающегося ремонта там сейчас было неуютно, и местом сбора стал так называемый «рекреационный зал», обычно используемый для приема заморских гостей, а в обычное время недоступный, чтобы не портилась лишний раз более дорогая, чем в других помещеньях, мебель.
Расчеты Сережи оказались верны: первая «закрытая» половина заседания завершилась на двадцатой минуте четвертого, дверь отворилась, появились участники заседания: кто-то спешил затянуться сигаретой, кому-то приспичило пройти в туалет. Виталий Всеволодович появился одним из последних, под эскортом Риммы Павловны, ученого секретаря.
Римма Павловна была своего рода выдающимся человеком: во-первых, в переносном смысле – как безукоризненная исполнительница своих секретарских обязанностей, и, во-вторых, в смысле буквальном – своим «гренадерским» ростом она превосходила многих институтских мужчин. Внешне она очень напоминала Сереже английскую королеву-девственницу Елизавету I, такой, как она представлена на известном портрете неизвестного художника. Общим между Риммой Павловной и Елизаветой I было еще и то, что Римма Павловна к своим более чем пятидесяти годам была не замужем, но проявляла большой интерес ко всем молоденьким и относительно молоденьким симпатичным мужчинам. Мимо такого видного во всех отношеньях мужчины как Виталий Всеволодович она, разумеется, пройти  не могла.
Римма Павловна что-то объясняла Виталию Всеволодовичу (с того места, где стоял Сережа, было очень сложно разобраться, чего она добивалась), Виталий Всеволодович делал вид, что ее слушает. В какой-то момент заметил Сережу и, извинившись перед Риммой Павловной, направился к нему.
На первый взгляд, он почти ничем не отличался от прежнего Виталия Всеволодовича. Этим «почти», во-первых, был его наряд: вместо привычных для него каких-то пестрых, ярких одеяний, на нем сейчас строгая черная тройка, хотя опять же из добротного твида, элегантная. Да, похудел, как утверждала Оксана, но не так уж и заметно, вот только нос заострился. Глаза… Впрочем, Сережа то ли стесняется, то ли боится  посмотреть ему в глаза. О том, что творится, что читается в этих глазах, можно только догадываться.
-А вот и вы,  – отошел подальше от толпящихся у двери, увлекая за собой Сережу. – Не знал, что я настолько задержусь в институте, поэтому вам не позвонил. – Не дойдя до заветного кожаного дивана, остановился напротив выходящего во дворик окна. – Давно с вами не общались. Как дела?
Сережа изложил, что он успел за последнее время сделать.
Виталий Всеволодович внимательно выслушал. По ходу рассказа задал несколько уточняющих вопросов, это означало, что он слушал не формально, брал что-то себе на заметку. Да, Оксана права: несмотря на свою ужасную потерю, Виталий Всеволодович сохранял обычно свойственную ему отменную работоспособность.
-Вам сейчас выступать. К сожалению, я сам не смогу поприсутствовать, у меня неотложное дело. Да, я уверен, у вас и без меня все будет отлично.
-Виталий! – Кто-то окликнул Виталия Всеволодовича.
Владимир Морисович, его коллега из романской группы. Один из немногих, с кем Виталий Всеволодович поддерживал здесь дружеские, без тайного или явного недоброжелательства отношения.
 – Ты как? Я готов.
-Извините, - Виталий Всеволодович обращался к Сереже. – К сожаленью, мне пора… Что вы делаете этим вечером? – Сережа затруднился с ответом, но Виталий Всеволодович, не дожидаясь ответа, продолжил. – Я отвез жену к ее родителям, остался на какое-то время один. Был бы рад, если бы нашли время, возможность посетить меня.
-Да, конечно, я с удовольствием, - поспешил его заверить Сережа. – А когда?
-Я достаточно скоро освобожусь, вас здесь тоже не очень задержат. Думаю, где-то от половины седьмого и дальше. Вас это устроит?
Сережу это устроило.
-Адрес мой…
-Я знаю.
-Ну, и отлично.
 И уже собравшись отойти от Сережи:
- Так я вас жду… И захватите с собой из уже написанного вами.