Вчера я столкнулся с человеком (в торгово-промышленной палате – на выставке молочного производства), которого… который показался мне знаком, но я никак не мог – вот буквально до последнего часа – не мог идентифицировать его в своей памяти. И скоро вы поймёте, почему. Такие метаморфозы, поверите, случаются не столь часто, как хотелось бы. Так вот этого мужчину – по виду очень представительного, с иголочки и по последней моде, но не броско одетого, с чуть надменным выражением лица – мне охарактеризовали как чуть ли не самого богатого предпринимателя нашего северного региона, чьё молочное производство даёт в бюджет района едва ли не половину налогов…
И вот я вспомнил…
Впрочем, будет интересней, если я возьму свои записки, сделанные некогда и так и не приведённые в порядок, и вслух перечитаю их вместе с вами.
Верно, слыхали: в Москве-де сосредоточено до семидесяти или восьмидесяти процентов всех капиталов страны. Ну, или как-то иначе это произносится-формулируется специалистами – типа финансово-банковских средств. Однако я вот о чём: столица она и есть столица, всё тут сосредоточено – и деньги, и театры, и фонарные столбы с тротуарами. А вот возьми, предположим, Подмосковье... совсем рядышком, да?. Нет, есть и прилично обустроенные места, я не собираюсь спорить, особенно где местное начальство с головой. Но есть ещё и такие, что по вечерам при лучине сидят. Не знаю, может и не скучают – тех же лучин настругать на всю зиму вовсе непросто, так? Ну вон хотя бы за Усть-Пристань махните на своей машинёнке, там ещё дорога стародавняя на Тверь сохранилась, вполне приличная, надо сказать, поскольку, очевидно, по песчаным буеракам пробита. Увидите, вру - нет ли. Впрочем, пора о предмете моего нынешнего внимания.
В деревне этой почти все мужики пьющие. Потому как, что ли, работы нет? Административные строения без окон - без дверей, а построены из кирпича, добротно. В оные времена, сказывают, привозили сюда иностранцев на банкет, так как деревня считалась образцово-показательной. Одна ремонтная мастерская (где бывший соцгерой командует по-прежнему - то хитромудростью, то матюком) функционирует с грехом пополам (я был там несколько раз по делу, поэтому знаю). А так ещё коровники, навозом приваленные, источают живой дух, да ферма в отдалении... Но я начал о мужиках.
И вот то один, то другой запросто приходят (купил я здесь недавно… купил - не купил, а всучили, правильнее сказать, по мягкости моей и неопытности – дом - не дом... сооруженье, короче, теперь только и занят, что ремонтом) и спрашивают: этот песок тебе нужен? (хотя неужели не понятно - для дела куплен) А эти сваи? А вот это?.. Затем: приносят разный хлам - купи. Или попросту: дай на бутылку - пригожусь. В долг если возьмут, то поминай как звали. Или если деньги заплатишь прежде, чем выполнена работа, на которую они подрядились (напросились), - всё, больше не жди, глаз не покажут. Издали шапчонки ихние приметишь иной ра, да не бежать же за ними… И это у них в порядке вещей. То ли настолько лукавые, то ли такие простодушные. Пока присматриваюсь. Может даже статься, что другой веры и потому им, считают, не грех надуть пришельца. Как у разных там, читал где-то, островитян тропиканских.
А ещё сосед справа, о ком, собственно, и речь - Евдоха, - то и дело перелазит через забор и выдаёт бесплатные советы: ты строй сарай тут вот, а яблони сажай там. Закурить дай. А выпить нету? Что же касается сарая, то построй я его на том месте, где он указывает, то при замене водопровода придётся мне сарай сдвигать в сторону...
Комендантша тут ещё имеется, кругленькая бабёнка Ира. Скоси траву перед домом... и матерок с отворотом головы в сторону. Или с автобусной остановки кричит (иду в киоск напротив этой самой остановки): “Ты чего ж траву не косишь?!”- И тут же отворачивается, так что и не знаешь - отвечать, нет ли. Впрочем, не мне одному приносит она волнения. Голос её слышен то в одном конце деревни, то в другом.
В конце ноября принесла бумажку из Больше-Рогачёвской администрации, где милиция находится, куда за землю ходим платить и прочее - с указанием убрать от калитки песок, так как он мешает ходить коровам. А как-то походя, будучи в добром расположении духа, очевидно, пожаловалась мне “ по-дружески”, что здесь в деревне жутко плохие люди. Была недавно на дне рождения у “подруги так называемой”, не пила, не ела (зубов нет потому что), так после эта подруга-хозяйка спустила на неё всех “собак”. Сдаётся мне, она сама, комендантша то есть, классический образчик сплетницы-интриганки. Поглядим, как дальше будут развиваться события. Да, ещё сказала: ”Алексей, мужики трепятся, будто ты украл крышку с канализационного люка. ”Не пойман - не вор, конечно...”, - добавила, но с ухмылкой. Это меня добило окончательно. Может, её в другой раз тем же матерком?
Ребятишки через забор спрашивают:
- А правда, что вы лимонщик?
Но если я у аборигена машину песка за четверть своей зарплаты купил (а куда деваться?), то действительно вроде бы я как богач в их понимании... вот и получается, что мой просчёт - в неумении договориться за бутылку. Или я ещё не свой, пришлый?
- А сколько вы за дом заплатили? - интерес, само собой, не детский, а родительский - значит, обсуждают за занавесками, присматриваются. Так интерес через ребяческое простодушие и выявляется. Таким образом, я в курсе здешнего образа мыслей.
- Любопытной Варваре нос оторвали. - Я уже научен: не огрызнёшься - не зауважают.
И точно - тема меняется:
- А он, знаете, в каком классе? - это уже другой мальчишка говорит (и девочки с ними есть, но помалкивают, их задача подзуживать).
- В первом, должно быть? Очень много потому что вопросов задаёт.
- А вот и нет. Он просто ростом такой. В седьмой класс перешёл.
Между тем я ковыряю траншею под фундамент для теплицы (камень на камне; надо бы землицы завести, да, знать, после песочка, который, кстати, потихоньку растаскивают, даже если я за окошком маячу, - продеться обождать )... в общем, особо не до разговоров, предлагаю поэтому:
- Ну что, семиклассник ты наш словоохотливый, помочь-те не желаешь? За одно и поговорим.
Паренёк слезает с забора, на который взгромоздился, пока допрашивал меня. Явно смущён, не хочется помогать, видимо.
Ну да я увлёкся общим планом. Мне-то хочется про Евдоху в основном. Про остальных после как-нибудь.
Так вот, Николай Сергеевич Евдокимов (Евдоха - так его звали сызмала), мой ближайший сосед, лишь, как уже обмолвился, заборчик нас отделяет, с другой стороны от меня заброшенная столовая (ну та самая, где банкеты устраивали), где осенью кормят солдат, приезжающих на уборку, и где зимой на крыльце гужуется ребятня; и по диагонали через тропку, по которой водят коров, есть ещё сосед, Володя, слесарь-сантехник. Николай среднего роста, коренаст, ряб лицом, ему сорок один год. Как теперь говорят, в поре космического поворота, то есть когда мужик в растерянности за свою первую половину жизни и перед второй ещё не собрался с мыслями. Очевидно, по этой причине он в устойчивом запое.
Познакомились мы зимой, когда он завалился с приятелем распить поллитру. Поглядел я на них и твёрдо сказал: не пью. И не промахнулся. Дёрнули они ещё по стакану и чуть не подрались. Еле вывел их обоих на крыльцо. Приятель рухнул в сугроб и опрудился, а Евдоха, стервец, - в другой снежный намёт нырнул и тоже накрепко. Подождал я с четверть часа, пока их морозец слегка проберёт, поднял приятеля новоявленного и довёл до автобуса. А Евдоху с женой его Зинаидой едва-едва дотащили до дому - тяжёл, зараза, да ещё радикулит мой не ко времени... Но Зинаида - баба ещё та, “жэлэзная лэди”, как её сам Евдоха обзывает, будучи в духе, - как только Евдоха ногами заплетётся, она его матерком-матерком (“ Поросяка грёбанный!”), он и одолеет шаг-другой, так по шажку-по шажку и... Лучше, как я потом понял, когда он под боком у коровы своей спит. Явится с фермы, где у жены под началом в слесарях, задаст бурёнке своей корму, допьёт свой бутылёк, гаркнет в морозное небушко пару частушек и - на общую с бурёнкой подстилку. И, глядишь, с утреца вновь бодренький, ни чихнёт, ни кашлянет. Лишь ногой отбрыкивается от своего кобеля-волкодава, подскакивающего чуть ли не до плеча ему. И облизывающего хозяину уши. Или умывающего. Не знаю я ничего про собачьи повадки.
Но то, я повторю, было зимой, сейчас лето.
А тут я с автобуса только сошел, он под локоть меня цоп. Рядом с остановкой, вы помните, ларёк и Евдоха, бритый наголо (он то лохмадей лохмадеем - от отсутствия, видимо, денег, то стриженный сыном наголо), круги около сего ларька выписывал, разговорчивых выискивал.
- Что, - спрашивает,- скучаешь? Или с женой не того? Э, брось. С имя никогда... никогда, слышь меня, ни-ког-да!.. - тут он забыл, что и сказать собирался, и не особо смутившись, продолжил о другом: - Брось! Я знаю толк в стволах! Хошь, бабу приведу? Понял. Ладно, тогда... Что, правда, не хочешь выпить? Стра-анн-но. А слышь, едем тогда в Говенино.
- Ну да, ща-ас. Чего я там не видел?
- Так родственники там мои!
- Ну и поезжай.
- Та одному-т что! Поехали. Ща возьму мотороль у Саньки и даванём.
У Саньки - старшего сына Николая - мотоцикл “Ява”.
- Так он тебе и выдал свой мотоцикл...
- Тьфу, у Тимки! У него ж на трёх колёсах, с кузовом - чё, забыл? - ни за что не перекинемся. Поехали.
- Не, Коль, в другой раз.
- Когда в другой! Щ-щас едем! Алё-оша, мила-ай ты мой, я тебя прош-шу! Ты нормальный мужик, я знаю.
- Мы уже, с-слушай, ездили, - я пытаюсь отцепиться, да не так-то просто высвободить руку из его клешни - здоровый он малый, чёрт возьми! - И по грибы и по ягоды, и на рыбалку. Хватит.
Он меня давно обещал сводить по своим грибным и ягодным местам провожатым, и ещё на рыбалку в разные там омуточки, да всё не соберётся никак. Только в подпитии и вспоминает. Я же как-то один так заблукал, что насилу выбрался из тутошних дебрей, до сих пор ещё духом не воспряну: и правду сказывают, что иной раз леший закрутит, все грехи свои вспомянешь и покаешься. В такие джунгли забухался, что шагу нельзя ступить было, чтоб через корягу или ствол мховый не надо было переваливаться, либо под ним продираться. Ни солнышка, ни звука человечьего. Промок, застыл, обессилил, ни поясницу разогнуть, ни колен. Грибы ж давно бросил, двумя руками клещей из волос выскабливаю...
Только покормил я своего приблудного щенка Доро, как у ворот моих треск “мотороля”. Гляжу, восседает за рулём сам Евдоха с встопорщенным волосьём на затылке (сын, постригаючи папаню, вероятно, нарочно оставил этот ему хохолок - как гуляке-запорожцу), а на переднее колесо уселся его младший, Тимоня. Знать, таким образом рулить не позволяет. А в кузове Цезарь, волкодав блохастый, басом бухает - не то осуждает, не то радуется предстоящей поездке. Ладно, выхожу.
- Чего? - спрашиваю через консервный бульк движка.
- Да скажите вы ему, чтоб слазил! - Тимоха - мне.
Я заметил, сыновья (приёмные) любят его не столько, может, как отца, сколько как взрослого сотоварища, с которым чрезвычайно весело-интересно жить. Держат себя с ним по-свойски, шибко-сильно не церемонясь, но и не позволяя оскорбительных словосочетаний, несмотря на совершенную безобидность - в смысле там оплеух или угроз, хотя папаня здоров, чуть ли не под мышкой тащит заглохший мотоцикл. Во всяком случае, когда захаживают ко мне с вопросом, не видал ли я “ батяню” ихнего, на языке их запинки на слове отец не улавливаю, наоборот - как-то слыхал, - старший ласково его уговаривал: ”Ну иди-иди в сарай, поспи, покась мать не возвернулась. Ну не упрямьсь.” А он и не упрямился, прислушивался: ”А и верно, брат, р-разумно глаголешь,” - и пальцем этак укоризненно вверх завёртывал. Он напоминал мне из детской моей деревни под Тюменью Серёгу-кавалериста. И тот в подпитии показывал нам, ребятне, как надо мчаться на коне, разметая кур по сторонам улицы, и без промаха отстреливать головки подсолнухов. Свалившись с седла, подтягивался за повод к своему Гнедку и тот ложился, чтоб дать ему взгромоздиться и ещё погарцевать на нашу потеху. Гнедку, как и нам, похоже, нравились все эти скачки с препятствиями. И надо сказать, никто из взрослых всерьёз не укорял Серёгу, потому как, верно, не терял он полного соображения ни при каком виде.
- Поех-хали! - гыкает Евдоха. - Чего он? - на сына. - Ему агрегат починил, а кататься не даёт. Кыш, мелюзга! Собственник хренов! Я знаю толк в стволах! - присказка эта армейская на зубах у него застряла, как и прочая “бля”, без которой для него и разговор не в разговор.
- Ладно, - говорю, - слазь, я сяду. Или забыл, как давеча носом бороздил?
Посмотрел Евдоха на меня, выпятил грудь волосатую, почесался:
- Я знаю толк в стволах, - повторил, и попятился-поелозил на заднее сиденье.
И вот мы телепаемся по ухабам в Говенино.
- Друг мой там. Начальник! - кричит мне на ухо Евдоха и прикладывается к бутылке, горлышко стучит по его зубам, водка расплёскивается, но из-за плеча тут как тут Цезарь морду высовывает, жадно слизывает излишки. Затем оба не то орут, не то воют и всё какую-то невнятицу. - Друг мой, слышь, афганец, капитан! Работёнку, мож, какую сыщет мне. Ла-ла-ла-лала!
“Вот настоящая причина, - догадываюсь. - А то родственники! Сукин сын! Запряг под свой интерес!”
Друга-афганца разыскивали по всему селу. Нашли. Из добротного дома с резными наличниками вышел плотный в свитере мужчина и сухо спросил Евдоху:
- Ну чего расшумелся? Ш-што надо?! - и помягче: - Говори толком, мне недосуг.
- Да ты что! Не признаёшь?! - Евдоха попытался обнять мужчину, но тот отстранился, суврово глянул из-под густых бровей.
- Я серьёзно говорю, мне в самом деле некогда! Только что приехал, устал, дела ждут.
- Ну ты даёшь! - смутился Евдоха. - Забыл? Мы ж с тобой в больнице лежали. Ты в гости приглашал.
Афганец внимательнее пригляделся к нежданному гостю, слегка обмяк голосом:
- В больнице, говоришь?.. А-а, так это лет пять назад?..
- Да боль-больше! - почему-то обрадовался Евдоха. - Десять уж!
- Ну вот... а ты “не узнал”. Ну и чего? Собака ещё тут ваша, волчара... дети ж кругом, - голос у мужчины опять стал сухим. - За каким делом? Извини, мне в самом деле некогда.
- Ну, - смешался Евдоха, -... хотел узнать я... может, подскажешь, где тут Евдокимовы, родня моя... бабкина могилка...
- Так это на том краю села, туда езжай, там спросишь. - И мужчина, не подав руки, ушёл, затворив за собой высокую калитку.
- Вот, - сказал обескуражено Евдоха. - Цезарь! В кузов!
Меня взяла досада. Вот так бы и мне надо было отвязаться от него, а не раскатывать по пыльным дорогам. Дел у меня своих нет? Но теперь куда деваться.
Мы нашли-таки Евдокимовых, но не тех, кто мог бы указать могилку Евдохиной бабки. Четыре пенсионерки, одна старше другой. Две, одна из которых всё же была дальней родственницей Николая, сидевшие во дворе за столом, охотно выпили с гостем. Затем подошли две другие, копавшие картошку в огороде. Поговорили-побалакали про какой-то камень, про ручей, про ветлу, которая стояла не то справа от ручья, не то слева, а теперь её и в помине нету. Николай указывал в одну сторону, бабки в другую, и кто и что запамятовал, разобрать не берусь. Старухам было почему-то хорошо с пьяным Николаем, хотя он с ними не церемонился, коверкал на свой лад их имена, грозил кулаком: ”У, кочерёжки!..“ И ему было с ними хорошо. Лишь мне, извозчику бесплатному, всё было в тягость, как всякому трезвому среди пьяных. Отвели его в дом, где лежал девяностолетний старик, уже совсем из ума выживший, оттого разговора долгого там не получилось...
Вернулись мы ещё засветло. Я сдал мотороллер Тимофею и с чувством острой досады за потерянное время ушёл к себе. А Евдоха ещё куролесил. В окно было видно, как он брёл от палатки с новой бутылкой, качаясь из стороны в сторону, падал и поднимался, держа бутылку над головой. В позе патриция возлежал посередь дороги, пытаясь голосовать объезжавшим его автомобилям.
На другой день явился ко мне в дырявых носках, с разбитыми носом: жена “приласкала”. Пить я с ним не стал. Пошёл в сарай тесины прибивать, Евдоха же пришёл следом и прилёг неподалёку на куче песка, и стал поучать своего Цезаря:
- Ты хто? Царь? А чего язык высунул?.. Слышь! Стой! - это он увидал идущего за калиткой соседа Володю, сантехника.
- Чаво? - Володя тоже не простак, и подъелдыкнуть может и выпить не прочь.
- А ты видел на луне двух баб? С вёдрами?
- Допустим.
- Допу-устим! Допускальщик какой. А меж проводов летать умеешь?
Володя не спеша закурил и подошёл поближе:
- Нет ещё. А ты, сталоть, умеешь?
- А ты ка-ак думал!
- И чего, удовольствие получаешь?
- Чего?
- Удовольствие, говорю, получаешь?
- А-а. Получаю, а как же.
Утомившись от их разговора, смысл которого был предельно ясен, я потихоньку ушёл в дом. Но через полчаса в дверь затарабанили.
- Пошли! - заговорщическим шёпотом позвал Евдоха. Привёл меня к самой гуще крапивы у забора и приложил палец к губам:
- Ну! Ищи!
Я было подумал, что он перепутал меня со своим Цезарем.
- Найдёшь флягу - твоя!
Оказывается, он поставил бражку и спрятал её под моим забором, рядом с теплицей. Да, поди догадайся.
- Тут ей хорошо за ветерком, и солнышко припекает. Ишь, родная моя! Давай, слышь, перетащим в саму теплицу.
- Всё? - спросил я и обозлённый пошагал в дом. На крыльце обернулся: Евдоха стоял и мочился как конь, аж брызги в лицо ему самому летели. Затем раздался треск и, опять обернувшись (“Ну всё, кранты моей теплице!”), увидал я... сапоги на заборе. Пришлось идти вытаскивать из крапивы этого обалдуя.
Наутро он явился ко мне босой и уже с разбитой головой.
- Зинка бутылкой бз-зданула. Ну! Был я в юности...- последовал характерный звук зубов: - ...муд...к, теперь же-с... тс!.. просто так. Ни то ни сё. В свитерочке по ветерочку. Слыхал прибаутку?
Я вывел его на крыльцо, полил воды ему на голову, он утёрся и погрозил в сторону своего дома:
- Мало вас Тухачевский порол, чернушек тамбовских! У!
Я уже знал, что Зинаида его из Тамбовских. А бабы там, известно, хозяйственные, самолюбивые, любящие достаток, и требующие от мужей своих... Вот и Зинаида развелась там со своим муженьком непутёвым, хотя, по слухам, и не пьющим, забрала сыновей и айда в нечерноземье... впрочем, в какую-нибудь Сахару ткни пальцем и вправе сказать: нечерноземье. И где местные спивались, травясь бормотухой и прочим пойлом - от беспросветности бытия, должно быть - впадали в уныние, нищая, она и развернулась: молочную ферму возглавила, нашла-”подобрала” Евдоху Николая, тогда ещё закодированного. Причём, в застолье каком обычно происходил такой несерьёзный обмен репликами: - ”На время реформ закодировался, что ль?” - “Ага, переждать решил.” - “А поспеют?” - ”Чего поспеют?” - “ Ну, перестроить? До твоего разговенья?” - “Э-э, - делал паузу Евдоха, и подмигивал, потом торжественно заключал: - С моей Зинаидой ненаглядной не пропадёшь, понял! Такой бизнес развернём, не сомневайсь!” - “А, тады коне-ешно.” - При этом как-то нехорошо хмыкали, намекали разве на возможность поживиться комбикормом задарма? Но не сказанное вслух, так и останется втуне. И теперь Зинаида только мелькает то там, то тут. Походка деловая, стремительная. Слегка даже мужиковатая - когда мужик собой очень доволен и важничает.
Позже сидим, пьём чай. Евдоха морщится, потихоньку отхлёбывает. Флягу его замаскированную Зинаида отыскала и опрокинула.
- Ну и чего ты гудишь на этот раз?
- Да-а. - И вскидывается: - А ты работал когда у бабы своей под началом? То-то. Поди попробуй. Поработай! Посмотрел бы... бы я на тебя.
- Так шёл бы на своё прежнее место. Сам к подолу прицепился. Ты ж классный моторист.
- Сам! Прицепился. Где оно это место? Давеча смотался туда на попутке. Глухо. Всё аж в бурьяне. А те, кто ещё телепается, глядят как псы брошенные. Кому сейчас нужно чего. Лишь бы украсть да продержаться. А чего сейчас украдёшь? Всё уж по сусекам. Будем ждать лучших времён.
Выходит, он до сих пор сохраняет веру, что всё образуется со дня на день, и он заживёт по-прежнему. Впрочем, к слову, и я лет до тридцати пяти - хотя уже вовсю раскручивались реформы - верил в наших верховных правителей. Так что в чём-то мы похожи - скажем так: в своём наиве, благодушии, - и поэтому, возможно, чувствовали друг к другу если не симпатию, то уж... ну не знаю что.
- И какого рожна я туда зарулил? Это ещё анадысь, шоферил когда, в командировку послали. Ты думаешь, Зинка так просто сюда прискакала? Фиг вам с маслом! – И он сложил из пальцев чумазую фигуру. - Хто ты есть? - мне говорит. - Нахлебник! У! - И Евдоха обиженно отвернулся к окну. Любил он её всё-таки, что ли? По крайней мере, делал по хозяйству всю работу - и женскую, на мой не просвещённый взгляд - корову доил, молоком торговал, грядки полол, стряпал... при всём при том, каким бы нетрезвым ни был. Она ж, Зинаида, лишь эпизодично появлялась средь двора, подбоченясь, покрикивала, понукала. И почему-то хотелось мне тогда, чтоб Евдоха смирный хоть разок взбрыкнул, ощерился. Но нет, лишь втихомолку посмеивался да язык вослед показывал. Мне ж говорил: «Ох, зла царица! Люта! Как тебе? Хороша бабец?» - даже с каким-то обожанием. Поэтому я замечал:
- Хороша-то хороша, да больно... как сказать, зависима от чужого мнения. Что скажут про неё, как посмотрят.
Меж тем Евдоха созрел для иной темы.
- Море у нас под ногами, знаешь? Пресное только. Учёные разведали. Хотят по трубам в Москву гнать энту водичку. А мы с тобой будем опускаться и опускаться. Ох, тяжело. Давит это море на моё сердце. А тебе не давит?
- Ты серьёзно? Реки уже - небось, слыхал - поворачивали.
- Серьёзно ли? И зачем вы все такие серьёзные? Вроде не голодные пок-куда. От вашего серьёза мне скушно. Как от вашего чаю. А без чаю я скучаю, да? Вот хорошо было времечко! Мать подзатыльниками нагрузит и айда, говорит, с глаз долой. А и правильно - не прока-азь!.. - И задумчивость обуяла Евдоху: - И-ех, лютость ты наша, лютость. - И запел во всю глотку: - Мальчик едет в Тамбо-ов, чики-чики-чики-та-а!..
После этого нашего последнего чаепития Евдоха вдруг исчез из поля моего зрения аж до декабря. У Зинаиды появился другой какой-то мужик. Стали подъезжать к их дому синие и красные “жигули”. И ещё полулегковой фургон прочно встал у забора, на котором Санька с Тимохой подолгу рычали движком.
А в начале декабря под вечер моё внимание привлёк рык и визг собак. Я вышел, думая, что это моего кутёнка Доро забижают. Пока курил, слушал. Пришёл Евдоха со своим Цезарем и на него-то и наскакивали псы нового мужика Зинаиды. Ребятишки растаскивали. Наконец собак развели и доносится в открытую форточку моей кухни такой разговор:
- Это моя баба, понял. А ты пришёл на готовенькое. А Санька с Тимохой чьи? Мои! Понял ты?
- Не мешай нам жить, - был глухой ответ, - уходи... По добру прошу.
Из дальнейшего сделалось понятным: Евдоха подрался с новым мужем Зинаиды, точнее - тот его отлупил, и теперь обещал для симметрии добавить.
Утром, рассвело уж, опять собачий лай. Во дворе своего бывшего дома Евдоха - обросший бородой, в камуфляжной одежде - стоит, покачивается, выбирает что-то в голове. Спал, должно быть, как прежде, рядом с коровой в хлеву. Его Цезаря не видать. Рядом переминается старший сын, Санька. Чуть погодя Евдоха понуро уходит, ведя в руках велосипед - по укатанной снежной дороге...
Так ушёл Евдоха с моего горизонта. И мысли мои ушли от него, тем более, что дом мой обокрали, пока я мотался по работе в Москву, и я, не надеясь, что воров отыщут, прокручивал в голове разные предположения, опираясь на догадки сельчан.
Версий ходило несколько: цыгане - осенью украли бычка прямо с поля. Бомжи - те деревенские, кто совершенно опустился и промышлял в округе чем ни поподя. Моё же подозрение пало совсем не на местных. По-моему выходило, что дом взломал один мой знакомый, которого когда-то я нанимал кое-что чинить-ладить. Именно с ним я встречался в тот вечер после поездки в Москву, пил с ним пиво - сначала в привокзальном буфете, потом с ещё несколькими его товарищами оказались в бане, и опять пили и не только пиво... Запомнилась мне излишняя возбуждённость этого моего знакомца поначалу. Потом кто-то из вновь пришедших что-то шепнул ему на ухо, и он мгновенно преобразился: успокоился, раскрепостил плечи, в углах губ появилось некое самодовольство, точно он только что кого-то виртуозно облапошил... Был в тот вечер - да, собственно, ночь уже была - ветер, дождь. Соседи мои потом рассказывали, что думали, будто у меня перегорели пробки и я бегал по дому с фонариком... Всё сходилось и по времени и по погоде. Ну, естественно, не он сам, а как наводчик. Тем более, кое-что я знаю из его прошлого.
Короче, обворованный дом стал мне вдруг как бы чужим. И взяли-то всего-ничего, - пылесос, нагреватель воды, тряпки поновее - словом, что сбыть на рынке без особого напряжения можно... Но, что называется, наследили, набедокурили и никак не стереть - не счистить их вонючие отпечатки. И хотелось продать поскорее этот дом и уехать. Неуютно, в общем, мне стало тут.
И каково ж было моё изумление... нет, разочарование, когда ко мне зашёл участковый, мой бывший одноклассник, В., и пригласил в участок...
- Вот гадаю, что делать, как поступить... - говорил он, пока мы шли, и посматривал на меня сбоку, как птица с ветки (высокого он роста). - Напился тут один болдуин - ты его знаешь - и давай бахвалиться, как он дом грабанул.
Мы вошли в помещение милиции, В. распахнул дверь в комнату для задержанных и я узнал в сутуло сидящем на табурете мужике Евдоху... Я вдруг споткнулся и, резко развернувшись, вышел на улицу.
- Ну что, будем дело заводить? - спросил меня В., закуривая.
- Пусть проспится, - ответил я, помедлив, - с пьяну можно чего хошь наплести.
- Ну как знаешь. А зря. Вся эта ваша интеллигентность, сэр... Словом, я и сам хотел его взашей, да только куда?.. без дома, без работы... Ну, подскажи.
Уже дома, разглядывая пятна прикосновения воровских рук, думал: ”Да, что ж делать? Ну Евдоха-Евдоха, ну как же ты так? Зачем, почему? И невредный мужик вроде, и мечта у тебя имеется, в общем, обыкновенная: найти работу по специальности... Ну не все ж такие оборотистые, как твоя Зинаида. Н-да...”
Но вот с домом что делать? Грустно стало в нём что-то. Правда, амазонка одна возникла в моём поле... Не знаю, сойдёмся ли характерами, что-то в ней от соседки Зинаиды... Не очутиться б как Евдоха в один прекрасный денёк... Хотя на то и кобчик, чтоб селезень не дремал. А?
И вот теперь вы понимаете, надеюсь, почему я так долго не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах сталкивались мы с этим человеком.
Кстати, я уточнил. Это действительно он, Евдокимов со своими родными инициалами... некогда учинивший в моём доме погром, отчего мне там и жить не захотелось. Думаю теперь: не стребовать ли компенсацию? А что? Будь любезен…