Он, как выражаются, сразу выделил её среди компании шумной молодежи. Вот именно: вошёл, сел на крайнее сиденье справа по ходу, развернул газету, стал читать – всё обычно, привычно, машинально. Затем уж поднял голову – и не для того, чтобы осмотреться (каждый день, кроме выходных и отпуска по заданному маршруту, приелось, – чего осматривать?), и не для того даже, чтобы обдумать прочитанное, а просто вздохнуть: душновато, окна по утру открыть ещё не догадались. И встретился взглядом с нею... Ничего особенного, девица себе и девица. Правда, загореть где-то успела, и по причине этой глаза выделяются. Голубые, сочно-голубые. И весёлые. А больше ничего сверх. Крепенькая деваха, губастенькая, шаловливо-непоседливая. “Эх, хороша, - мелькнуло, - эх, свежа, непосредственна, характер, знать, лёгкий...” Спихнули, небось, - думал дальше, - обузу, экзамены эти, и рванули прочь от разных поучающих дядь и тёть. До Питера, скажем. Белые вам ночи, архитектура, Нева, разведённые мосты над её гладью. Под гитару, под привольное, безоблачное настроение. Чем плохо? Сам ведь когда-то тоже... О, как давно это было! Впрочем, по историческим меркам – сущая мелочь, мгновения меньше. Ах, пустое, философией запузырился, надо же. И он улыбнулся. Ей улыбнулся, понимающе, с одобрением. Да и как не понять: у самого дочь этого возраста – потому, может, и выделил, что сходство некое ощутил... Странно только, о дочери он последнее время не вспоминал, как и о жене своей бывшей тоже... Ну да это мельком пронеслось, лёгким дуновеньем, побочным импульсом, помехой основной мысли. После, после обмозгует всё второстепенное, а сейчас... подмигнул. И причина на то имелась: они, бывшие школьники, заняли целиком соседнее купе – пять девчонок и паренёк. Белобрысенький. Задавака. Сидел он к Егору затылком, этакой вихрастой симпатичной макушкой, поэтому оценить его остальные внешние данные возможным не представлялось, да и нужды, в общем, не было. Но по голосу – немного задавака. Не в ущерб, в самую меру, по возрасту. И вот, значит, пять девчат и один-разъединственный кавалер. Маловато на пятерых-то, даже если и с гитарой. И, стало быть, шла такая игра – кому сей разлюбезный достанется, причтётся, с гитарой впридачу. А он, их белобрысенький, таял и млел в шебечущем малиннике. Худо ли?..
И она, Ларик (так к ней обращались), подмигнула первой Егору: да, мол, правда твоя, мало мужичков, мы и стараемся... Ах, эх, ох... что, кажется, в улыбке той? И трепыхнулось сердечко. И внимательнее глянул он на неё и попытался понять: в чём же её обаяние? Черты лица её – по отдельности разглядывать если – вроде даже и не изящны. Вовсе не изящны, если по отдельности, чего лукавить. И вот, поди ж ты. Улыбнулась – и повело тебя, и повело. Чудеса. И он ехал дальше в счастливо-лёгком изумлении новым своим мироощущением. Воображение мгновенно и живописно выткало картину семейного счастья: как с самого начала во всём гармония и терпимость сопутствуют им, и никаких ошибок не позволит он сделать себе, и её, молодую, неопытную, ненавязчиво остережёт...
Однако, когда к станции своей подъезжая, поднялся взять сумку с полки, и услыхал, от неё: ”А вы разве уже сходите?” - то, прямо скажем, слегка смешался, растерялся некоторым образом. А точнее даже – испугался. Внешне, разумеется, испуг не проявился никак – уж каких только углов к сорока годам не посшибал. Опять же улыбнулся, подмигнул, сел на своё место, газету в сумку стал засовывать неспешно. А про себя-то подумал: ”Господь с тобой, этого мне только не хватало...” Ну, право, в чём дело, собственно? Что за глупости, что за шалости такие? Поперемигивались и довольно. Зачем же в щекотливое положение ставить? Мало тебе, одноклассницы заоглядывались, ещё и другие пассажиры не без любопытства и не без осуждения повернули головы или глазами закосили. Мол, как же: седина в бороду – бес в ребро, зна-аем мы вас! Она же, Ларик, будь, кажется, свободен проход, тут же бы и подсела к нему. Во всяком случае, попытку она предприняла. Но пассажиры уже затолпились к выходу. И эта нереализованность поступка – решиться - не решиться? – и была всего мучительней. И он не выдержал первым. Едва электричка остановилась, и даже ещё не успела качнуться, гася инерцию, а он уже шагнул в людской поток. И выйдя из вагона, тут же перебежал на другую кромку перрона. И хотя и оглушённый собственным отказом от развития событий, всё же пошагал решительно, внушая себе, не без некоторого, впрочем, озлобления: ”Нечего, нечего, нечего!.. Ишь ты!” И вдруг остановился, обернулся, пару шагов сделал обратно, и как-то нехорошо ему сделалось. А людской поток обтекал его справа и слева и надежда отыскать в нём её таяла, таяла, таяла...