...И пригодился
О том, что дед мой по матери в сорок втором году одним из первых стал работать погоны (“Аж самому Верховному!” - говаривал он с лукавой хвастливинкой, оглаживая при этом усы, узнал я по творческому, скажем так, случаю.
Малому театру в семидесятых годах потребовалось сменить занавес на сцене. И не просто на новый, а, скорее, восстановить в прежнем его облике. И бахрому соблюсти точь-в-точь. А занавес тот древний, аплодисментами, цветами и одеколонами избалованный, секреты свои или, по-нынешнему, технологию своего изготовления открыть не всякому спешил, так что многие мастера, коих пытались к сему делу привлечь, в конце концов отказывались: мороки-де с избытком, навару же особого не предвещает.
К чему я всё это развожу подробно, издали, так сказать, подъезжаю? Жизнь наша событиями лишь канву вышивает, остальное - на эмоциях. Так вот, ежели Театр начинается с вешалки, то спектакль. Сценические перевоплощения - с занавеса, на котором вышито нечто символическое (помните мхатовскую чайку?), либо... Традиция, дух. Сама атмосфера театрального действа во многом зависит и от привычной обстановки, интерьера, антуража. И от многого чего другого-прочего. И всё новое, не под стиль, с каким-либо нарушением неуловимой для непосвящённых тональности вносит диссонанс, досадный дискомфорт, некую художественную неправду в возвышенную условность нашего с вами бытия. Тут никакой мистики, тут нечто присущее настоящему людскому общежитию, где мир и согласие достаются громадными и кропотливыми усилиями всех тружеников. И понимающие это, улавливающие биение растворённого во всём многообразии пульса жизни всегда и непременно бережны к любой мелочи, поскольку, может статься, без неё весь ансамбль, вся архитектура храма посыпется. И хоть плачь тогда, хоть смейся. А уж смех-то, да, убивает наповал любое непродуманное новшество, а заодно с ним и зёрнышко здравомыслия, с которго, возможно, и начинали.
Нуи вот, искала администрация театра такого мастера, который потрафил бы всему ансамблю, пришёлся ко двору, из гонора или апломба не сломал ничего и при этом поновил бы на славу. Искали да и нашли.
Должен обязательно вам доложить о скрытом, затаённом возбуждении-воодушевлении и ликовании даже, посетившем моего старого дедуню, трижды за жизнь горевшего и восстановившего-таки свой дом, трижды атакованного инфарктом, получившего первый удар в Новохопёрске ещё в 14-ом году, но выкарабковшегося, взрастившего детей своих немалочисленных, а стало быть, и внуков и сумевшего сохранить в себе неунывность, весёлость до глубокой старости, несмотря на всяческие хвори, его одолевшие. Мне ещё почему захотелось рассказать о нём к сему случаю: когда его в 85-м провожали в последний путь, то плёнка в фотоаппарате, собственноручно мной заправленная, оказалась испорченной. Я переживал по этому поводу. То был щелчок не столько по моему профессиональному самолюбию (в армии мне довелось служить фотолаборантом при авиаполку), сколько по психике, что ли. Надо же, думалось, бесовщинка какая. Точно провинился очень сильно (а, казалось бы, достаточно и без того хлопот я деду доставил) и грех сей не искупил.
Деду моему, собственно, не деньги надобны были. Понятно. И торговался он, в сущности, ритуально: даже котёнка хоть за пятачок - да продай. Иная причина - ревностная: неужто окромя и мастера боле нету? Нужен ведь! Пригодился и в последние свои денёчки!
Задание для него, между тем, было очень уж хлопотное, а в осеннюю ревматическую пору и вовсе неподъёмное. Надо ж стащить с чердака запылившийся стан (никому не передоверяя - сломают, перепутают ненароком!), наладить, настроить-ублажить, выверить до микрончика, починить что-то в нём. Да мало ли канители заковыристой, к чему посторонний взгляд нередко равнодушен и ехиден.
С удивлением, не без мальчишеской прямолинейной иронии наблюдал я за старым “скрипуном”, прислушивался походя, не без зуда подкузьмить, к его бормотаниям, поругиваниям, охам-ахам. И вопреки моему сарказму-скептицизму возникала на моих блудливым глазах чудная и хитроумная конструкция допотопного сооружения: протягивались плашки с крючёчками, спицы с закорючками, нити витые шелковые, верёвочки пеньковые с узелочками и петельками замысловатыми, крутились колёсики со штурвальчиками, жужжа и бренькая, размахивали “руками” своими качалки, поднимались и опускались противовесы разные. Словом, месяца на три дом оккупировали чудеса непривычной техники, раскинувшей свои приспособления, приладки-пристройки по всем углам и нишам.
Трудился дед днём и ночью, сокрушаясь о малых сроках, о нерасторопности заказчиков, долго его не находивших. Но чаще всего корпел по ночам: домочадцы не мешали и не путались в нитях, растянутых поперёк всех “тропок”. А днём, пристанывая от ломоты в суставах, дремал в своей комнатушке-закутке. Однако веки его с коричневыми пятнашками продолжали шевелиться, словно он и во сне соображал, как лучше подступиться к очередному ребусу, каковых ему прежние мастера задали немалое количество. Он вест истомился, усох, но глаза, подслеповатые, слезящиеся, поблескивали победным огоньком и даже неприкрыто враждебно в сторону домашних, едва он замечал малейшее поползновение нарушить, причинить вред его “чудо-юдо-сооружению”.
И вот наступил день окончания работ. Все вздохнули: иссякла, наконец, старикова блажь! Бахрому забрал суетливый, юркий заказчик - обыденно, спехом, без церемоний и благодарностей (а уж сулил-то короба полнёхоньки). Сроки, видимо, пожимали в театре. Да и тонкости искусства - что театрального, что ткаческого - его вряд ли занимали столько же, сколько выполнение плана да премиальные.
Заработанные деньги неделю или две пылились на подоконнике, придавленные цветочным горшком, у которого деде, нахохлившись, просиживал теперь часами, превратясь в одночасье из бравого, настырного молодца в немощного старичка, и рассеянно, отрешённо поглядывал в окошко: на облетевшую ли сирень, на воровато ли пробирающегося в пожелтевшей траве кота. Тогда-то я и стал подсаживаться к нему, чтобы как-то развлечь старика, развеять его тоскливую думку. И за игрой в подкидного узнал я о многом таком, о чём прежде слыхом не слыхивал и не догадывался. Впрочем, это рассказ уже к другому случаю. Теперь же завершу о том, с чего начал - о погонах.
История в точности театральная. Решение созрело наверху. Ясное дело, кинулись выполнять указания. Тогда-то и заявились представители на нашу фабричонку, что во Власкове обреталась, там отыскались и умельцы. Их тогда сохранилось не один и не два. Это к оказии с Малым театром дед мой как бы нарочно приотстал от своих погодков, разменяв девятый десяток (а бывало, заглядывали к нему до кончины своей на стопарик винца для разговору то один, то другой из корешей-сослуживцев).
Много запамятовал я из бесед тех наших с дедом. Юн был, замечательно, гениально ветрен, где уж там всерьёз отнестись. А ведь, пожалуй, из таких крупиц и ткётся память людская. Традиция без них - как голый каркас сиротливого строения, продуваемого ветрами, заливаемого дождём. Ни согреться в нём, ни отдышаться. Понимание этого не сразу приходит. К сожалению.
Её офицерик
С этой маленькой худенькой старушкой я общался вплотную, что называется, всего лишь одно лето, когда она позволила нам занять часть своего огорода под картошку. Ей с племянником дали квартиру в третьем микрорайоне, домик её ветхий на Оборонной улице поэтому заколотили и затем порушили, не то сам рассыпался без пригляду, но огородец остался за ней. Лет ей было за восемьдесят, она уже поскрипывала - и в прямом (голосок такой сварливо-скрипучий), и в переносном смысле. И порядком за то лето поднадоела мне своими поучениями. Махонькая, повторяю, такая старушенция, копошится с утра до ночи и, глядишь, грядки у неё - загляденье: ровные, высокие, без единой сорной травинки. Но и говорок её при этом не иссякал, был на удивление доходчив и въедлив. Разогнётся, приблизится мелкой поступью, вытрет ладошки о фартук или телогрейку, присмотрится к тому, как “непрофессионально” окучиваешь ты или пропалываешь и...
“Бабуся-ягуся,- возразишь ей иной раз,- было бы у меня столько времени, я б тожа по линеечке, может...”
“ Вот то-та и оно, что “тожа-можа”.
“ Зато, бабусь, мой овощ не крадут: его потому что не видать среди травы.”
Сей аргумент имел обезоруживающее действие: последнее время стали преследовать Анну Ермолаевну (вот и приспело назвать по имени-отчеству сестру моего деда) всякие напасти - то сараюшку сожгут ребятишки, то вольные людишки лук подёргают на закусон, то племяш забурится в беспробудную пьянку. И основной заботой А.Е. становится выспрашивание у знакомых, где же он блындает и живёхонек ли... Ну да проблем подобных-эндаких у многих в достатке. История, собственно, о другом.
Вдруг вся та её энергия, затрачиваемая на моё агрономическое образование, поменяла цель приложения. Стала она со мной заговаривать о своём здоровье, о том, что дни её сочтены, голова-де кружится, силы покидают. Я было принялся её ободривать, но вскоре обнаружил, что это вовсе ни к чему. Она не жаловалась, а... какое бы словцо показистее вместо констатировать употребить?.. Короче, без особых эмоций: пришла пора - умирай, другим же сеять и жать. И наконец мне стало вдомёк, что если она не поторопится, то ей уже не успеть отыскать могилку своего сына. Он у неё погиб в самом начале Великой Отечественной, сразу же по окончании ускоренных офицерских курсов. Она его иначе и не называла - офицерик. Мой офицерик. Обопрётся на лопату, окунётся в воспоминания и загрустит. Глаза хотя и сухими вроде остаются, но такая в них тоска затрепещет...
“ Как рассуждаешь,- спрашивала,- с чего мне начать? Куды обратиться-то?”
Так началась эпопея поиска сыновьей могилы. На огороде своём хозяйка появлялась теперь лишь изредка, да и то - сарай спалили-сожгли, лопату украли, грабли, спрятанные в лопухах, и те увели. Она теперь ходила (точнее выразиться - семенила, пришаркивая подошвами) по инстанциям. С фотографией своего офицерика, с его последним письмом-треуголником, с какими-то справками, с просьбами, чаще не её рукой написанными на тетрадных листках. Из огородных наших разговоров выяснялось, что розыск движется трудно. “Объясняют всё: много погибло, много без вестей пропало... Будто мне и без них не понятно.” Она не обижалась, она размышляла, как ей конкретных чиновников умаслить или объехать и на какой козе. А я представлял себя на месте чиновника: и ходит, и ходит старуха, и требует, и требует - вынь ей да положь, да ещё таким несносным голоском. Однако и к ней, к её неукротимому упорству я начинал испытывать если не уважение, то... понимание. Впрочем, мог ли я тогда понимать в полной мере её, быть может, последние заботы. Тем более всё это тянулось достаточно долго, обыденно, бесконечно в сравнении с массой повседневных и кажущихся очень важными дел, ты попросту привыкаешь, перестаёшь сопереживать. Ну да, была когда-то война, много людей действительно поубивала, поуморила, поизуродовала, много воды утекло с тех пор, иные трагедии ныне стоят перед нашими взорами... Однако и старуха относилась к превратностям своих мытарств по-житейски стойко. Лишь в глазах её синих-синих (что многих с непривычки приводило в оторопь) на сморщенном коричневом личике всё чаще начинала мелькать и размываться слезой растерянность, даже испуг, как у человека, наткнувшегося на неодолимую стену. Я встречал её в разных местах города, входящей и выходящей из какого-либо учреждения. Зачастую она меня не замечала - подслеповата была, мысли к тому ж занимали, огорчение ли переполняло, и я не всегда её окликал, увиливал, так сказать, от общения. Этакая махонькая перечница в тёмном плащике, несмотря на теплынь, в платочке, с клюкой в натруженной ладошке... Словом, канитель тянулась и ничем, кроме разочарования, закончиться не обещала. И как-то пришло мне на ум... то есть не пришло даже - знания как такового в нас иногда даже больше, чем нужно, а вот чувства, осознания нередко не хватает. Зачастую для этого необходимо усилие и ума и сердца, некий поворот в мозгах, прозрачность, очищенность зрения. Так вот, явилось-таки осознание: в войне - любой - героического так мало, так ничтожно мало по сравнению с огромностью всеобщей беды... Банально? Конечно. Для меня, для тебя, для него... покуда и меня, и тебя, и его это не коснулось лично, не треснуло по темечку. Для кого-то война, возможно,- азартная игра, стратегия и тактика, геополитические интересы, а простому люду что ж за игра такая, ему важнее суп варить да детей растить, и не дай Бог раньше себя дитя своё схоронить. Ну да к схороненному всё ж прийти можно... Подавляюще больше в войне именно серого, сатанински-затхлого, гнойного, затёртого каждодневностью до такой степени, что про человека как некую личность, Богом созданную, уже и не вспомнить. Вот, скажем, тесть мой покойный имел орден, медали, никогда не надевал, правда (я их случайно в ящике буфета обнаружил, когда гостил в деревне), рану в животе тоже имел, из которой сочилось что-то жёлтое через трубочку. Короче говоря, повидал лиха, но никогда почему-то не рассказывал - ни о каких эпизодах военных, ни тем более о геройствах. На расспросы только морщился: чего там рассказывать, не цирк, чай... И дед мой по отцу тоже не увлекался на сию тему, ничего такого лихого не выдавал. Хохмить хохмил. К примеру, о том, как сосну пулемётной очередью пилили. А между тем в левом плече у него зияла значительная выбоина от разрывной пули. И когда он косил траву, то со стороны неосведомлённому могло показаться, что косу он держит первый раз в жизни. А он просто иначе не мог: дёрг, дёрг - выше рука не поднималась.
Неожиданно Анна Ермолаевна явилась в гости. Сроду не могли зазвать, а тут сама... Говорить о деле начала издали, после второй чашки чаю:” Вот пио-онеры (почему-то ей было ловчее делать ударение на второй гласной) в Беларусь отписали. Ответ получила,”- она разложила на столе письмо, разгладила. Не очень сильная в грамоте женщина сообщала о том, что рядом с её селом есть братская могила, юные следопыты на ней и фамилии обозначили. И есть там имя лейтенанта такого-то...
- Ехать хочу. Пришла спросить, как туда, на чём, сколько денег припасти...
Я точно впервые разглядел А.Е. Все восемьдесят четыре года при ней. И если хватит ей сил на что-то, то, скорее всего, на одну эту поездку. Причём, она даже не заикнулась, чтоб её проводили до вокзала, не то что сопровождали, она даже денег не собиралась занимать (вот для чего редисочкой-петрушечкой приторговывала). Она пришла уточнить маршрут, записать всё на шпаргалочку, она пришла сообщить, что поиск её увенчался... И теперь для неё оставалось - добраться до могилки своего офицерика. И ехать она хотела одна.
С тех пор времени минуло достаточно. Никаких ускорений и суверенизаций в помине ещё не было. В этом ей повезло...