Медленно-медленно шли они лесом. Марина указывала направление, идя чуть впереди и поминутно оглядываясь на Суворина. Казалось, это невозможно, но она похорошела ещё больше, и, на предвзятый взгляд Юрия Петровича, являла собой сейчас столь совершенную картину юной женской красоты, что временами он почти отказывался верить в то, что произошло между ними сегодня на берегу. Как могло случиться, что никто до него не сумел увести её в свою жизнь? Кто там, наверху, проследил за тем, чтобы они встретились? И всякий раз у Суворина ёкало сердце и замирало в неподдельном страхе — а вдруг он не собрался бы в ТОТ день в лес? А вдруг вообще не поехал бы нынче к сестре?
Когда Марина опять обернулась, Юрий Петрович не выдержал, широко шагнул и притянул её к себе, крепко обнял — молча, истово, обречённо. Что-то подсказывало ему: их счастье будет идти путём тернистым и горьким. Ведь не зря же дано свыше такое невероятное, стремительное, такое яркое начало… И женщина поняла состояние мужчины. Прильнула к нему без слов, спрятав лицо на груди и щекоча его губы своими слегка вьющимися золотисто-русыми волосами. Простояли так несколько минут, не тяготясь и не ощущая бега этих тающих минут.
— Я не хочу тебя выпускать, — сказал, наконец, Суворин и потянулся губами к её виску. Поцеловал легко-легко, как бабочка села. Марина замерла, прикрыв глаза, и сказала почему-то шёпотом:
— А я и не хочу, чтобы ты меня выпускал. Никогда-никогда!
— Как же мы тогда пойдём? — спросил Юрий Петрович, нисколько при этом не терзаясь вопросом серьёзно.
— А мы и не пойдём… — Марина посмотрела в глаза Суворина так, как умеет смотреть любящая женщина, знающая в свою очередь, что и она по-настоящему желанна…
К сторожке лесника двое, обручённые судьбой и лесом, вышли, когда короткие утренние тени давным-давно стали длинными вечерними, а солнце из жёлтого — оранжево-красным, предзакатным. Марина тащила Юрия Петровича за руку, умудряясь каким-то непостижимым образом умещать в своей тёплой узкой ладошке широкую кисть Суворина. Он, признаться, побаивался встречи с дедом, хоть внучка и успокаивала: «Да он хороший, он всё поймёт, вот увидишь!»
…Поднялись по добротно сработанному крыльцу в дом, пройдя сквозь распахнутые двери, и оказались перед стоящим посреди комнаты колоритным стариком, которому, однако, до настоящей старческой немощи было ещё далеко. В полном служебном облачении, тот явно собирался выходить. В первый момент он не обратил на Суворина никакого внимания, глядя лишь на Марину. Потом, мотнув лохматой головой, подошёл к массивному столу, выудил из-под него табурет и тяжело сел.
— А я уж, было дело, идти искать тебя собрался. Вишь, без Снежка-то плохо как. Отправил бы его, он бы тебя мигом нашёл. Ан попал в переплёт, бедолага…
Про эту беду Суворин со слов Марины знал. Пёс либо съел что-то не то в селе, куда иной раз бегал по своей собачьей надобности, либо змея укусила. Третьи сутки пошли, как дед отвёз его к знакомому ветеринару. Официально тот не практиковал в силу весьма преклонного возраста. А неофициально вся округа по-прежнему к нему мелкую домашнюю живность несла, если что. К крупной сам по вызову наведывался… Ну а Снежка за неделю обещал выходить…
— А это кто с тобой? — спросил внучку лесник, сурово сдвигая кустистые короткие запятые седых бровей.
— Это муж мой, дедушка… Его Юрием зовут.
—Вот оно как! — Старик крякнул от неожиданности. Запятые полезли на собранный гармошкой лоб. — Муж! А с утра, сдаётся, незамужняя была. Это как же прикажешь понимать?
— Перед богом муж…
— Вот оно как! — Лесник явно не мог собраться с мыслями, неожиданная новость выбила его из привычной колеи. — К-хм... Перед богом, значит…А ты чего молчишь… муж?
— Мне добавить нечего…
— Нет, ты уж всё-таки добавь, мил друг! Родная внучка, вишь ты, мужа в лесу, как опёнка какого-нибудь, нашла, а ему добавить нечего!
Марина ободряюще посмотрела на Суворина и быстро вышла в другую комнату, прикрыв за собой толстую дощатую дверь. Юрий Петрович вздохнул и сказал просто и открыто:
— Я её очень люблю, Степан Андреевич!
— Ну да, ну да… Успел, значит, полюбить… К-хм… Ну что ж… И, выходит, обо мне она тебе рассказала, коли моё имя-отчество знаешь. И что же эта егоза тебе напела?
— Сказала, что вы хороший и всё поймёте.
Лесник снова крякнул и усмехнулся по-доброму. Потом цепко уставился прямо в глаза Юрию Петровичу, будто надеясь таким способом вызнать всю подноготную и вывести нежданного гостя на чистую воду. Суворин глаз не отвёл, глядя в колючие зрачки старика с некоторым даже вызовом.
— Стало быть, вины за собой не чувствуешь, — удовлетворённо констатировал лесник. Потом жестом пригласил подойти поближе и вытащил на свет второй табурет. Юрий Петрович сел на него без опаски. Да, на вид неказист, но что уж отменно прочен, было видно.
— Ты хоть понимаешь, что её нельзя обидеть? — Дед начал таким тоном, будто горько недоумевал оттого, что может найтись кто-то, кто посмеет это сделать. — Ты хоть маленько разумеешь, кого тебе судьба в руки дала? Молчи, молчи… Она светлая девочка, ласковая, её совсем негоже обманывать. Она как воробышек… Понимаешь, о чём я? Она верная тебе будет и преданная, ты только сам не нагадь, не плюнь ей в душу, не погуби, разумеешь? Я вижу, ты мужик зрелый, не свисток какой-нибудь. С тебя и спрос больше. Выпытывать, как это вы вдруг мужем и женой стали, не буду. Раз Маришка говорит, то… куда уж теперь… так оно и есть. Я ей верю. И ты ей верь. Вот только… что ж мы матери-то её напишем? — Лесник озабоченно поскрёб затылок. — Ленка-то, дочка моя, для Маришки там у них, на Алтае, жениха, вишь, присмотрела… Хотя, когда успела-то? Ведь не вылезает из своих геологических экспедиций. Уж не молодка давно, а всё по гольцам этим треклятым лазит. Одичала там, понимаешь, мужа нет, к отцу который год носа не кажет… Ну, это ладно... А Маришка-то, значит, возьми да и сбеги к деду на Урал. Отдохнуть, дескать, как следует. А тут, такое дело, я, значит, напишу, что, мол, внучка замуж вышла… Разумеешь, что начнётся? Эх, ма-а-а, грехи наши тяжкие. Да ты не робей, я тебя научу, как с тёщей общий язык найти. Уж я Ленку-то, как облупленную знаю. Хоть и язва она, а всё ж таки… Ты ей только намекни, что лес любишь, горы там, так она… О! Глянь-ка!
Юрий Петрович обернулся — Марина вышла в тёмно-вишнёвом, в белый горошек платье, которое подчёркивало красоту и стройность ладного, очень женственного молодого тела по-своему, чуть иначе, чем прежние наряды. Суворин медленно поднялся на ноги, позабыв, кажется, дышать.
— Куда ты, говорю, платьев в лес натащила, — любуясь внучкой, рассказывал дед.— А она: а вдруг пригодятся? И вот же упрямая, — так и ходила по лесу в платьях. А это ж разве одёжа для леса подходящая?
— Самая подходящая, дедуль! Видишь, я же говорила, что пригодятся! — Марина подошла и с трогательной бесконечной доверчивостью прижалась щекой к плечу Суворина.
— Да уж пригодились, как погляжу… Наперёд, что ль, знала? Я так разумею, не нынешним днём-то познакомились?
— Не нынешним, Степан Андреевич… — ответил за Марину Юрий Петрович. — Уже почти две недели как…
— Ну! Это сро-ок, — насмешливо протянул дед. — И ведь молчала всё это время! Однако, что ж теперь…
— А теперь вот что. В понедельник… пойдём в сельсовет… и распишемся, — прерывисто сказал Юрий Петрович, не отрывая глаз от лучащегося лица Марины, которая всё это время смотрела на него снизу с радостным, детским почти изумлением. И впрямь воробышек.
— И ты наденешь это платье, ладно? — сказал Суворин, добавив в голос нотку непререкаемости. Во всяком случае, он искренне полагал, что это именно непререкаемость.
— Ну вот, — счастливо засмеялась Марина, — ещё и не расписались, а он уже командует! У меня, может, ещё лучше платье есть!
— М-м-м… Вот оно что, оказывается! — протянул Суворин с ласковой насмешливостью. — Как мне всё-таки повезло! С каким богатым приданым жену себе нашёл!
— Ещё кто кого нашёл! — тут же отпрянула Марина.
— Всё-всё, не спорю! — Суворин, сдаваясь, поднял руки.
— Вот то-то же. И не спорь. А я тебя за это поцелую…
Приподнялась на носочки и поцеловала. В щёку.
Через час Юрий Петрович засобирался домой, хотя видел бог, как не хотелось ему никуда уходить.
— Дак ночуй, куда пойдёшь, на ночь глядя? Сколь угодно места-то у нас, — сказал лесник.
— Да я бы остался, — с невольной тоской в голосе отозвался из сеней Суворин, обнимая за плечи загрустившую Марину. — Но сестра будет волноваться, я же о ночёвке в лесу не говорил ничего. Может, знаете Вершинину Галину Петровну в Комаровке?
— Как не знать-то? Хорошая баба, только несчастная… Вот, значит, чей ты сродственник. То-то я гляжу, будто знаю лицо твоё откуда-то… Ан вон что. Похож на сестру, ничего не скажешь. Редко бываешь, мил друг! Почаще б наезжал, что ли… О! А что ж это я?! Забыл ведь совсем! Мне ж как раз надо в Комаровку-то… Так что выбирай, Юрий — или мы с тобой сей момент усаживаемся на моего Воронка и рысцой трусим до деревни, или ты остаёшься, а я мигом доскачу до Галины и всё ей обскажу в лучшем виде? — Старик говорил вроде бы деловито, серьёзно, но в прищуренных цепких глазах плясали бесенята. Он точно знал, что выберет Суворин.
…Когда вдали смолк стук копыт Воронка, Марина, сияя, сказала:
— Ну вот, видишь, какой он хороший? И ни в какую Комаровку ему сегодня не надо было!
— И куда же он тогда? Выходит, я его из дома, что ли, выгнал?
— И ничего не выгнал. Он действительно приедет в Комаровку. У него там знакомых и приятелей — уйма. Найдёт, где переночевать.
— Всё-таки это нехорошо. И потом… А вдруг я негодяй какой-нибудь, а он тебя одну оставил. Почему он так легко мне поверил?
— Глупый! Он поверил мне. А я колдунья, понятно тебе? Ты же знаешь: я вижу тебя насквозь. Хочешь, скажу, что ты ел на завтрак? И вообще, всё, что хочешь, про тебя расскажу! Ну что, страшно?
— До ужаса!
Они поужинали наловленной дедом жареной озёрной рыбой с варёной картошкой, а потом долго плескались у рукомойника, брызгаясь водой и балуясь, как дети. Такого оглушительного, беззаботного счастья Суворин не испытывал, кажется, никогда в жизни, и именно поэтому он сейчас особенно остро переживал каждую его секунду, подсознательно опасаясь, что оно внезапно кончится.
— Ты прямо не сводишь с меня глаз, смотри, дырки прожжёшь!
— Я боюсь…
— Чего?
— Как бы ты от меня куда-нибудь не делась…
— Да куда ж я от тебя теперь денусь? Даже не надейся!
Потом они долго сидели на крыльце, шепчась и целуясь, и мечтая о том, как всё у них будет в семье.
Луна залила округу зеленоватым светом, стало зябко. Юрий Петрович взял Марину на руки и понёс в дом. Был час ночи. Они легли на широкую, застланную медвежьей шкурой лежанку, укрылись большим лоскутным одеялом. Вдруг Марина привстала.
— Ой! Подожди минутку, — живо спустила ноги на пол и, пробежав босиком до стенки, на которой висел отрывной календарь, оторвала листок. — Я его всю жизнь буду хранить.
— Какая же ты у меня ещё всё-таки маленькая, Мариш, — неожиданно растрогался Суворин почти до слёз.
— Разве? — сняла через голову ночную рубашку — до сих пор немного мокрую на груди после шумного умывания. — А посмотри… Может, всё-таки выросла, а? Выросла? — И, счастливо рассмеявшись, налетела на Суворина с кулачками. И обжигающими поцелуями...
Муж и жена перед богом… Они горели пламенем страсти, а холодный лунный свет равнодушно освещал новый листок календаря — воскресенье, 22 июня 1941 года.
О том, что началась война, едва проснувшиеся Юрий и Марина узнали после полудня. Прискакал на Воронке необычайно хмурый, озабоченный Степан Андреевич. Посмотрел на них с тоскливой жалостью и сказал, медленно разнуздывая коня:
— Нынче в четыре утра Германия на нас напала… Без объявления войны… Уже Киев бомбили… По всей границе бои идут. Вот оно как, ребятки, вот оно как… И чем оно теперь для нас обернётся, одному богу ведомо. Может, оно, конечно, и получится… малой-то кровью, да на чужой территории, однако… большие сомнения берут. Германец — враг серьёзный, уж это мне доподлинно известно. Одолеть-то одолеем, но…
Лесник расстроено покачал головой и медленно повёл Воронка к сараю.
Суворин потерянно посмотрел на Марину, а та вдруг прильнула крепко, обхватила за шею руками, спрятав лицо у него на груди, и так замерла. Он обнял её в ответ, не зная, что сказать и надо ли вообще что-то сейчас говорить. Странно было осознавать, что в эти самые минуты где-то уже идут ожесточённые бои, гибнут люди, а здесь ничего не изменилось. Лес, солнце, птицы, Марина… Нет, всё-таки изменилось. Мироощущение стало иным. Оно будто уже отсекло от него, от Суворина Юрия Петровича, и этот лесной кордон, и птиц, и озеро, и все предыдущие, бесконечно счастливые дни. И Марину — в первую очередь. Отсекло и переместило в несчастье. В сейчас. И вроде бы всё здесь, рядом. Всё осязаемо, зримо, но словно отдаляется — стремительно и безвозвратно. Уже отдалилось, исчезло уже… И ничего нельзя с этим поделать. Вот что было страшно.
— Как будто ничего не произошло, — глухо сказала Марина, поднимая на Юрия враз осунувшееся, побледневшее лицо. — А на самом деле… такое произошло… — В глазах её застыло отчаяние.
…В понедельник и впрямь отправились сначала в сельсовет, расписываться. Хотя Марина этому не слишком убедительно противилась — до этого ли, дескать, теперь. Но Суворин настоял. Потом очень скромно и, чего уж там, без особого настроения, посидели у Галины. Из гостей ещё Любовь Ивановна, новая знакомая со станции, была. С мужем, которому война… была противопоказана по состоянию здоровья. Застолье получилось скомканным.
Во вторник Суворины поехали в райцентр. Юрий Петрович отправил телеграмму на имя директора своей школы, в которой сообщал, что просит считать его уволившимся по собственному желанию.
Он как раз дул на фиолетовые чернильные строчки, когда Марина горько сказала:
— Ты ведь потом в военкомат пойдёшь, так?
— Ну… так…
—А увольняешься тогда зачем? — голос молодой жены стал странно напористым, напряжённым.
— Затем, чтобы прямо отсюда на фронт идти, чтобы с тобой подольше побыть…
— Ничего у тебя не выйдет, — перебила она. Не радостно, но облегчённо. — Никто тебя по телеграмме не уволит!
— Так ведь война, не до условностей теперь…
— А вот увидишь, как в военкомате тебя возьмут в оборот: почему не призываетесь по месту жительства, почему то, почему сё… Так что придётся тебе сначала поехать домой, уволиться, а уж пото-ом…
— Мариш…
— Ну что, что?
— Скажи честно, ты надеешься на то, что пока я буду ездить, пока то, да пока сё, да пока до фронта доберусь — война уже кончится, да? Что и без меня справятся?
— Ну… да… А ты, оказывается, тоже насквозь меня видишь, Юр…
— Куда мне до тебя, воробышек мой дорогой? — У него перехватило дыхание от глубокой печали и нежности. — Вот только мне почему-то кажется, что этой войны на всех хватит.
Она смотрела на него такими огромными, такими страдающими глазами… Такими глазами…