Никто никому

               
               
Ночью на потолке метались тени. Фары одинокой машины просвечивали шторы, тени плясали, потом отступали во тьму. Гул мотора затихал, ребенок засыпал.

Позади осталось мокрое ночное шоссе, суета аэропорта. Самолет надсадно гудел, карабкаясь вверх. Стрелка на мониторе в салоне уже удлинилась, стремясь к намеченной цели. «Через три часа буду в Италии!», - радовался Виктор. Заграница часто ему снилась. Он добирался туда то на попутных машинах, то пешком, удирая от пограничников, иногда неведомым образом просто сразу оказывался где-то в Европе. Но наяву так нигде и не побывал.

Когда все началось? Эти сны о воле, доме, далеких странах? В тюрьме. Гебешник, курировавший следствие, убеждал Виктора: «Да кончайте вы эту глупую голодовку! Соглашайтесь на выезд, и через две недели все рестораны Парижа к вашим услугам!» Соблазн был велик.  По ночам Виктор заходил в знакомый ресторан, днем хорошую столовую, где издавна обедал. Заказывал множество блюд и пытался приступить к еде. Но вновь появлялась официантка и быстро убирала все на поднос: «Вам не положено, у вас голодовка!» Виктор просыпался…. Потом, на воле, стала постоянно сниться тюрьма. И теперь, через двадцать пять лет, сны о ней не отступали. Не отступали и сны о загранице.
Давным-давно почти все знакомые Виктора где-то побывали: в Европе, Америке, Египте, Турции на худой конец. Все большие и не очень начальники, еще недавно ругавшие Запад с его эксплуатацией человека человеком, теперь разъезжали по всему миру. Прикупали виллы, держали деньги в Швейцарии, учили детей в Англии. Виктор работал в котельной. «Стоп, сколько уже? Да, больше двадцати лет…» Виктор воспринимал все, как должное.  «Если в президенты выбирают обкомовцев и гебешников, ясное дело – мое место в котельной, - думал он.- В конце концов, я воевал с режимом, уж как мог, не ради собственного благоустройства. И если в моей жизни ничего не изменилось, значит, я жил более-менее правильно». Знавшие Виктора лишь по его статьям и правозащитным делам частенько изумлялись.
- Как, вы до сих пор работаете в котельной?
- Я ни у кого ничего не прошу, мне никто ничего не предлагает.
«И не предложит», - мысленно добавлял собеседник.  «Разумеется», - молча соглашался Виктор.
Впрочем, тут была лишь часть правды. Еще в конце восьмидесятых Виктору предложили должность редактора русского отдела радиостанции «Солидарность». Уезжать в Польшу, когда здесь еще есть политзаключенные? Виктор отказался.
Почти в то же время крупное избирательное объединение предложило ему баллотироваться в Верховный Совет. Но выборы были явно не демократичными, по общественным спискам. Виктор отказался.
Нечто подобное случалось еще несколько раз. «Да, характер – это судьба, - думалось ему. - Да что говорить, я в те времена и гонорарами не пользовался». Конечно, гонорары за статьи бывали редкими и скудными. Но и эти деньги Виктор отдавал на общественные нужды. Потом чувство сопричастности покинуло его. Он, наконец, увидел: прежняя общность распалась, а новой не появилось. «Никто никому не нужен и не интересен», - трезво говорил ум. Сердце пыталось протестовать.

Самолет набрал высоту. За стеклом иллюминатора простиралась бескрайняя равнина облаков. Стрелка на мониторе упрямо тянулась к Адриатике. «Набрал я свою высоту, или уже снижаюсь?» В вопросе проступал ответ. Виктора не мучила тоска о прошлом. Но и на будущее надежд не возлагалось. «Ну, напишу еще сколько-то стихов. Возможно, несколько очень хороших. Ну и что?»
Иногда поэзия казалась ему важнейшем делом на свете. Иногда совершеннейшим пустяком. Или совершенным пустяком? Виктор вспоминал Льва Толстого: «Что заставляет неглупого старика заниматься таким несерьезным делом, как писанием романов?» В этом «что» заключалось главное.
От размышлений отвлекла раздача завтрака. Три стюардессы вкатили в салон буфетики. Работали они хорошо: аккуратные движения, предупредительная речь, вежливые улыбки. «Руки врать не умеют», - подумал Виктор. Механические движения одной из стюардесс выдавали ее спокойное равнодушие. Руки другой, при всей их ловкости, выражали скрытое пренебрежение. Зато руки третей стюардессы были полны радушия. «Рука дающего - да не оскудеет!»

Тот декабрь был вьюжным. Виктор навсегда запомнил занесенные снегом московские улицы, сквозняки проходных дворов, серое ночное небо. И то упоительное, гибельное чувство полета и конца. В путанице переулков, под редкими фонарными столбами тени становились то длиннее, то короче. И за спиною крались тени. Три, четыре смутных силуэта неотступно следовали за Виктором. Слежка. Убедившись в том, румяный, нагулявшийся, он попадал в тепло шумной квартиры. На Комсомольском или Ленинском проспектах, у Павелецкого вокзала, еще где-то…. Здесь собирались московские диссиденты. И не только московские. Кто-то приехал из Питера, с Украины, из Подмосковья – как и сам Виктор. Нигде, никогда больше Виктор не встречал сразу столько удивительно интересных людей.  Таких разных. Профессора, работающего ночным сторожем; бывшего генерала, отсидевшего годы в психушке; баптистского священника, недавно побитого гебешниками; сиониста, который год сидевшего на чемоданах; старого зека, все предки которого тоже были старыми зеками, еще с эсеровских времен. Рабочие, писатели, ученые. Зачастую совмещавшие все в одном лице.
Тихий московский интеллигент беседовал с яростным антисоветчиком, авантюристом и весельчаком. Грузчик булочной спорил с профессором. Кажется, об H-теореме Больцмана. Хорошенькая девушка что-то тихо объясняла известному писателю. Иногда они склонялись над листом бумаги и быстро писали друг другу.
Здесь не было единомыслия, но было единочувствие. Инстинкт свободы и отвращение к режиму объединяли всех.
Разговор становился общим. Обсуждали предстоящий суд над N*, положение в лагерях, результаты недавнего обращения к американскому конгрессу. Если пили вино, то неизменно второй тост предлагался за тех, кто в тюрьме. Очень скоро и сам Виктор в холодном карцере вспоминал второй тост, и ему становилось теплее.

В Римини стояла жара. Она обступала сразу же, на выходе из аэровокзала. Маленький аэропорт, выгоревшая трава, нечеткие очертания близлежащих гор, скорее холмов. И синее небо. Италия!
С первых шагов Виктор почувствовал, что здесь, на чужой земле (чужой ли?), неизменное, десятилетиями копившееся напряжение покидает его. Уходили въевшиеся  в подсознание ожидание опасности и, ставшая уже инстинктом, готовность к решительному отпору. «Еще одна грань свободы», - отметил он.
Путешественники столпились у автобуса. Руководитель группы указала на трехглавую гору: «Сан-Марино. Сейчас едем туда». В дороге выяснилось: еще в начале эры группка христиан бежала на гору от римских преследований и основала республику, старейшую в Европе. Почти две тысячи лет защищающуюся  от всевозможных завоевателей.
Автобус вскарабкался на гору и остановился у смотровой площадки. Все вышли. Внизу расстилались пестрые поля, недалекое Римини, по серпантинам медлительными жучками ползли автомобили.
Здесь, наверху, царила благородная простота. Суровые стены укреплений, башни. Узенькие улочки. Пробираясь по ним, Виктор не переставал восхищаться. На многочисленных церквях, памятниках воздвигнутых в честь павших за свободу, висели таблички. «Liberte, liberte, liberte…», - разбирал Виктор. Особенно долго он простоял перед одной церковью на маленькой площади. И площадь, и церковь оттенялись мощной крепостью. Храм был прост. Никакой пышности, никаких претензий на величественность. Только ничем не разукрашенные стены из простого камня, благородные скупые линии, красота соразмерности. И дух непоколебимой стойкости.
Не зная итальянского, опираясь на латинские корни в словах, Виктор понял смысл надписи. Церковь воздвигнута после победы над отрядами Сан-Савино, напавшими на республику. «Сан-Савино, Сан-Савино…. Что-то знакомое…. Ну конечно – герцогиня Сансеверина, «Пармская обитель»». Память унесла Виктора в Елецкую крытую. Трижды в месяц тюремный библиотекарь передавал в камеру списочек из десятка названий книг. Чтобы выбрали две. Сокамерники, молодые ребята, советовались с Виктором. На этот раз, среди всякой ерунды, оказалась «Пармская обитель».
- Берем ее!
- Да ну, классика, скучище наверное, - заныли ребята.
- Дурни, берем!
Десять дней книгу буквально рвали друг у друга из рук. Кто-то, кажется, ухитрился прочитать ее дважды. При нехватке времени днем, занятого работой, скупые свободные часы вечером и злобных надзирателей по ночам. В книге присутствовало все нужное молодым зекам. Опасности, приключения, любовь, тюрьма, побеги. Свобода и цена свободы. Глядя на ребят, Виктор радовался за Стендаля. «Ты хотел, чтобы тебя помнили после смерти и читали хотя бы через тридцать лет. Если бы ты знал, что через сто тридцать лет найдутся такие читатели! Ты написал замечательную книгу, пробившуюся через годы и стены к живым еще душам. Сюда, в мрачную, задавленную страхом страну, в одно из худших мест Гулага».

Виктор прощальным взглядом окинул площадь, церковь, и пошел к автобусу. «Возможно, Сан-Марино лучшее, что есть в Италии».
Автобус бежал среди аккуратных полей. Чистые обочины, ровная дорога, ведущая в Рим. Рим!

Виктор влюбился в античность в детстве. Именно тогда ему приоткрылась красота и грандиозность мира. В пионерском лагере, на берегу речушки, под тихим российским небом. Он читал «Мифы древней Греции». И вдруг…. И речушка, и зеленые поля, и легкие облака, и подвиги героев, и пантеон богов – весь стройный эллинский мир, объединились в чудесное целое. Сердце радостно отозвалось открытию.
Потом были другие книги и другие лагеря. Рим вступал в свои права, Сенека становился уместнее мифов. Виктор с благодарностью вспоминал героев Плутарха, стоиков, «Диалоги» Платона. К единству пространства добавлялось единство времени. Одиночество отступало.
Виктор всегда удивлялся неразрывной связи между античными мудрецами. Разделенный с предшественником сотнями лет, философ отзывался о нем так, словно тот его ближайший сосед. «Наверное, такая общность, слитность во времени, имеют глубокую причину, - размышлял Виктор.- Для античного мудреца философия и жизнь составляли целое. Это вам не наши советские, да и вообще современные философы! Пошел на работу, отфилософствовал свои восемь часов, потом дом, семья, отдых. Философия сама по себе, жизнь – сама по себе. Встретиться им негде и некогда. Впрочем, есть исключения…»
Таким исключением являлся Петр Адовин, профессиональный философ, окончивший соответствующий факультет МГУ. Но профессиональный не по диплому, а в силу постоянных попыток жить согласно убеждениям. Разделяя социалистические принципы (в западном понимании), Петр первоначально старался применить их в отдельно взятом колхозе. Куда его назначили председателем, по собственной его просьбе. Инициатива, экономические стимулы, самоорганизация, кооперативные связи, выборность…. Такую ересь начальство не потерпело и, вскоре, Петр расстался с председательством. Похождения философа в колхозе красочно излагались в самиздате. Вскоре Петр расстался со свободой. Проявив упрямство, он и после срока стал применять социализм к окружающему. К обществу в целом, взглянув теперь на дело шире. После второго срока Петр эмигрировал. Проживая в Париже, он организовывал защиту Виктора в пространстве западном, покуда тот находился в пространстве сугубо восточном. В конце восьмидесятых они, наконец, встретились в Петербурге. Петр и Тамара, удивительно красивая и в старости женщина, составляли прекрасную пару. Потом автомобильная катастрофа, кома, и Петра не стало…. Но остались его книги на стеллаже. В том отделе, где авторы были знакомыми Виктора.

Автобус медленно пробирался по узким вечерним улицам Рима, заставленным скутерами. Наконец водитель разыскал нужный отель, часть пассажиров выгрузилась. Пока разбирался багаж, Виктор вышел покурить, постоять, стараясь угадать облик города. Если не считать прогулок по лесам с собаками, больше всего на свете Виктор любил входить в незнакомые города. Ночью, когда характер города только угадывался. Ранним утром, когда пустынные улицы проявляли самостоятельность и лужи, после дождя или поливки, выглядели совершенно самодостаточными.  Самые интересные, имеющие свое лицо города, располагались на холмах, морском побережье, на берегах рек. Иногда случались удачные сочетания, как у Севастополя. Рим стоял на холмах. Но оценить его предстояло только завтра.
Следующий отель отыскался тоже не скоро. Наконец приехали. Пока расселялись…. Законный ужин пролетел мимо – ресторан закрыт. Не оставаться же голодным! Как говаривала некогда бабушка Виктора: «На голодный желудок черти снятся». Виктор достал из сумки припасенные банки консервов. Но хлеба не было, его предстояло разыскать.
В автобусе Виктор познакомился с двумя девушками. Объединившись, все вместе отправились за хлебом. Отель находился на окраине города. Компания долго пробиралась пустынными переулками, мимо мощных заборов, несколько раз упираясь в тупики. Наконец нашлась пиццерия. В меню было все – кроме хлеба. Напрасно Виктор пытался втолковать официанту, что ему требуется. Как назло, он позабыл английское прозвище хлеба. Впрочем, английский, тем более плохой, здесь не понимали. Итальянский не понимал Виктор. Безуспешно он вспоминал латинское или французское слово.  «Надо же, - досадовал Виктор, - забыть название важнейшей вещи на свете! «Хлеб – это человек», - вспомнил он зековскую пословицу. - Не объяснять же  итальянцу!» К тому же, пословица имела дополнительный смысл, понятный только  сидельцам. Вовсе не каждый арестант мог назваться человеком. В тюрьме, как нигде на свете, «человек» - действительно звучит гордо. Наконец, появился администратор, по счастью немного знающий русский.  «Хлеб – pane». «Мог бы и догадаться», - подумал Виктор. Администратор вручил буханку и не взял денег.  «Спасибо, спасибо – хорошо, хорошо!»
В номере поужинали. «Ложиться спать? Нет, погуляю, осмотрю окрестности», - решил Виктор. И отправился в направлении, противоположном предыдущему.
 Расстилались какие-то пустыри. В темноте угадывались мощные заросли кустарника. Тропинка прихотливо петляла. Вечный Город и совершенно родной российский пустырь! Тонко затявкала собачонка, впереди испуганно шарахнулась тень ее хозяина.  «Ну да, какой сумасшедший станет шляться по этаким местам! Кроме российского туриста».

С опасностью у Виктора сложились странные отношения. Он не считал себя слишком храбрым человеком. Храбрость ему заменяло упрямство. Не имелось лучшего способа добиться противоположного результата, чем пробовать ему угрожать. Испугавшись, что он испугается, Виктор шел навстречу опасности. Иногда совершенно безрассудно, со странной улыбкой на лице. Знающие Виктора люди, сокамерники например, имели все основания этой его улыбки опасаться. Сам он понял ее значение из наблюдений за собаками. «Да это же намек на оскаливание, имитация показа клыков!» Виктор любил собак, вообще животных. На ехидный вопрос одного собеседника – «а человека?», Виктор как-то ответил – «всех животных». Цинизма тут не было.  Присутствовала недоговоренность.  «Любить всех людей, да еще конкретных, задача непосильная, если ты не святой. Достаточно и априорного расположения к человеку».
А собак он любил всех. И добрых, и злых, и храбрых, и трусливых…. Слишком очевидным казалось, что все пороки и недостатки собаки – лишь тень пороков хозяина, или следствие плохого воспитания, или результат несчастных обстоятельств. Даже врожденное дурное, имеющееся иногда в собаке, становилось совершенно понятным, и его можно было простить. «Наверное, Господь Бог, если он есть, так же понимает и любит всех людей, как мы, иногда, понимаем и любим всех собак, вообще животных».
Виктор не считал себя слишком добрым человеком. При необходимости поступал очень жестко. Но беспричинной, излишней жестокости не допускал.
Как-то, еще шестилетним ребенком, Виктор гулял напротив дома. Там благоухал тиной замечательный пруд. Неровные, заросшие осокой берега, восхитительная коричневая жижа, стремительные стрекозы, резвые лягушки. Одна из них пригрелась на берегу, выпучив глаза и раздувая зоб. Темное, жестокое любопытство вдруг завладело ребенком. Виктор поднял камень и бросил…. Вместо лягушки валялось кровавое месиво. Жаркая волна прилила к голове, душу охватила тошнота…. Ту лягушку Виктор запомнил на всю жизнь.

Утром дул легкий ветерок. Еще невысокое солнце, ласковые тени на дороге. Вооруженный картой, Виктор шел к автобусной остановке, почти счастливый. Радостное предвкушение открытий лишь слегка разбавлялось опасением заблудиться. Он уже убедился, что многие итальянцы понимают простейшие фразы на плохом английском. И начинают быстро отвечать на итальянском. Который и в медленном темпе, на слух, Виктор не понимал. Шофер высадил Виктора в нужном месте, у метро. Здесь стало проще, помогали надписи. Правда, в метро он попал с трудом, из-за странностей с входными билетами. Наконец, с помощью вежливого карабинера, Виктор правильно разменял монеты и получил билет. Кстати, итальянские полицейские, как на подбор, были статными молодцами. И вежливыми. Виктор живо представил себе типичного мента, пузатого, в бесформенной форме, с кобурой где-то на заднице. Мелькали названия станций. «Кастро преториум», «Кастро преториум»,- мучительно вспоминал Виктор. «Преториум – понятно. Но что такое «Кастро»? Не Фидель же ведь?»
Сегодня группа Виктора отправилась в Неаполь без него.  «Полдня автобусом туда, столько же обратно. Ну, поездят по городу, всего с часик дадут погулять пешком. Потом Помпеи…. Грустное, наверное, зрелище – место массовой гибели». Он решил самостоятельно посетить галерею Боргезе. Быть в Риме и не увидеть?

Виктор любил живопись. Обладая цепкой зрительной памятью, помнил картины по иллюстрациям в толстых альбомах своего детства. Знал названия картин, авторов. Время от времени наведывался в Третьяковскую галерею, Пушкинский музей. Там находились его любимцы. 
«Над вечным покоем» Левитана, словно замечательное стихотворение в четыре строфы. Сначала взгляд устремлялся к церквушке. Потом зрение расширялось, охватывая  величественную реку и берега. Далее плавный подъем в грозовое небо и далекий просвет в облаках, как надежда в последней строке. 
Врубелевский «Пан». У этого античного существа было доброе и лукавое лицо русского мужика. Древняя Эллада жила на загадочных северных просторах.
«Христос в пустыне» Крамского, портреты стариков кисти Рембрандта….
В последнее посещение «Третьяковки» Виктор сделал для себя очередное открытие. Он никогда не восторгался «Явлением Христа народу» работы Иванова. Театральные позы, тенденция…. Но внимание привлек ранее им не замеченный эскиз к картине – портрет фарисея. На Виктора смотрели глаза мыслящего и страдающего человека. Желание верить и мучительные сомнения создавали трагедию, перед которой меркли краски большой картины, с ее карикатурными фарисеями.  «Да кто же ему позволил бы поместить такое?» Но маленький эскиз рождал большое уважение к художнику.



Вилла Боргезе располагалась в светлом широком парке. Журчали фонтанчики – воду можно было пить. Красивое белое здание, потертые ступени. Виктор вошел в галерею. Билеты, детекторы, контроль. В залы вела мраморная лестница. На одном из ее пролетов внимание привлек небольшой бюст. Скульптурный портрет Юлия Цезаря сделал неведомый мастер лет через двадцать после гибели императора. Поток посетителей двигался мимо, а Виктор все смотрел на волевое, надменное лицо. В его чертах смешались пороки, властолюбие, усталость и легкое презрение. К кому, к чему? К власти, себе, Риму? Эпоха смотрела на Виктора. Скульптор явно видел когда-то живого Цезаря. Того самого, о котором писали Плутарх и мало оцененный мастер деталей Светоний.

В галерее отсутствовали зеркала, но Виктор чувствовал – на его лице сияет восторженная, чуть глуповатая улыбка. Он улыбался знакомым картинам как старым друзьям после долгой разлуки. Старые друзья могли и не признать в этом, уже пожившем человеке, давнего знакомца….
«Любовь земная и любовь небесная» завладели Виктором. Вдруг подтвердилось давнее, смутное предчувствие. У двух разных женщин на картине угадывались одинаковые лица. «Да, друг Тициан, ты и ранил, ты и вылечил!»

С выпускного вечера Виктор ушел гулять с одноклассницей. Они забрели в парк на окраине леса, сели на скамеечку. Обнялись и так сидели до рассвета. Шумел ветер в вершинах деревьев, иногда накрапывал мелкий теплый дождик. Виктор вдыхал горьковато-сладкий запах волос, влажной земли и листвы. Деревья раскачивались во тьме и, в такт им, раскачивалось сердце. Скамейка плыла на волнах ночи. На заре Виктор проводил одноклассницу домой. Потом шел по утреннему, залитому солнцем пустынному городу. Такого полного счастья он не испытывал больше никогда. Нет, разве только еще раз, во сне…. Он шел по зеленой, залитой светом долине в неведомой стране. Всем своим существом, каждой клеточкой тела и души ощущая полноту счастья. Твердо зная, что долина будет его ждать….

Виктор долго ходил по галерее, неоднократно возвращаясь к некоторым картинам. Потом снова по лестнице, уже вниз, мимо застывшего в своем одиночестве императора. Переполненный впечатлениями, вышел в парк.
На площади перед зданием по-прежнему журчали фонтаны, укоротились тени. Он сел на скамеечку и закурил. Мимо двигался многолюдный поток посетителей. Виктор остро почувствовал одиночество. Если бы рядом был собеседник! Вспомнился Гена….

Познакомила их совместная поездка в Мордовию. Несколько журналистов и правозащитников отправилось в Саранск – разбираться с тамошними делами. Позже Виктор узнал о сомнениях организаторов поездки: «Да ведь Виктор и Геныч насмерть переругаются!» Экспедиция прошла успешно, отчеты о ней наделали много шуму. А Виктор и Гена крепко подружились.
Геннадий Скворцов был жизнерадостным, оправдывающим свою фамилию человеком. Отличный журналист, он бывал везде и знал всех. Правозащитников, ментов, академиков, уголовников, президентов, боевиков, писателей…. Когда на Геныча, средь бела дня, в центре Москвы, напали туркменские гебешники, отбила его таганская братва, случайно оказавшаяся по соседству. «Нашего Геныча бьют!» Только вмешательство Скворцова спасло гебешников от жестокой расправы. Слегка помятые и обезоруженные, они отправились восвояси. Вторая встреча с ними стала не столь удачной. С проломленной головой Геннадий оказался в больнице. На этот раз от смерти   его спасли вовремя выглянувшие на лестничную площадку соседи. Но поднятый в связи с происшедшим шум, не без помощи Виктора, слегка обезопасил Гену.
Проживал Скворцов в районе Таганской площади.
- Привет! Уф! Опять еле тебя нашел. Брось меня в тайге, джунглях, пустыне      – найду дорогу. А на Таганке плутаю. Опять из метро вышел не в ту сторону.        Заколдованное место какое-то.   
- Ну ладно, успокойся. Сейчас мы все поправим. Рад тебя видеть.
Геныч любил готовить и угощать. К приезду Виктора на столике уже ждала закуска. На кухне разогревалось нечто более существенное. Принесенная водка водружалась на стол.
- Слушай Гена, ты не против, если я сниму штаны?
- Как будет удобно.
- Не волнуйся, у меня тренировочные. Странное дело. Скажем, пришел в   театр, сдаешь пальто в гардероб. Надо бы и штаны сдавать, чтобы не париться. Неправильно мир устроен.
- Ох, неправильно! Сейчас выпьем и обсудим. Тебе воды налить?
- Да, пожалуйста.
- Зря ты, Виктор, водку водой запиваешь. В водке и так вода. И на улице слякоть. И в газетах вода, и в телеке. Кругом одна сырость.
- Так и должно быть. Как известно, человек на семьдесят процентов состоит из воды. Кто сказал, будто жизнь есть форма существования белковых молекул? Ерунда! Жизнь есть форма существования воды!
- Молодец! Пора тебе Нобелевскую премию давать. По медицине, что ли…. Впрочем, сперва дадим премию мира.
- Обижаешь! Я террористической организацией не руководил, генсеком преступной партии не был, сверхмощное оружие не создавал. За что же мне премию?
- Ну, ладно. Тогда наградим хотя бы орденом за заслуги перед отечеством.
- Да, пожалуйста. Но только третей степени – за третьестепенные заслуги. Но и той не надо. Видишь у меня на груди два невидимых ордена? Это две мои «крытые».
- Ты прав. Лучшее признание – признание врагов. Друзья всегда простят что-то, не заметят…. Враги не упустят ничего.
- Потому их и не покидаю.
Они любили вот так, неторопливо, под хорошую выпивку и закуску, вести беседу. Перескакивая с предмета на предмет, но неизменно переходя, в конце концов, к литературе. Гена был не просто начитанным человеком. Он понимал литературу и, более того, тонкости писательства.  «Почему он сам не пишет?» - думал Виктор. Публицистика в расчет не принималась. Ни статьи Виктора, ни статьи Геннадия. Они оба считали, что дар публициста есть отзвук более широкого писательского таланта.
- Знаешь Виктор, хорошая публицистика очень редкая вещь. Если она настоящая, то с интересом читается и через сто лет. И всегда принадлежит неплохим, хотя бы, писателям. Толстой, Бунин, Лесков, Короленко….
- Добавлю Гена, хорошая публицистика так же редка, как и хорошая поэзия. Как ни странно, у них много общего. Во-первых, глубоко личный взгляд. Во-вторых, попытка через частное, случайное, сделать широкие обобщения. И, наконец, та доля грусти, что не позволяет впасть ни в пафос, ни в ерничество.
Геннадий соглашался. Несмотря на все споры, они приходили, обычно, к согласию. Но был один камень преткновения – академик.

Виктор шел по парку. Постоял у памятника Гете.  «Вот же есть памятник немецкому писателю на итальянской земле. А у нас, наверное, если не считать Марксов-Энгельсов, никаких иностранцев нет. Тем более, писателей».

Опять вспомнился Гена. Его пиетет перед академиком легко объяснялся. Громкое имя олицетворяло для большинства правозащитное движение. Диссидентов Геннадий очень уважал, а с академиком был и хорошо знаком в перестроечные годы. Напрасно Виктор втолковывал, что об академике знали бы не более чем о других, не имей он этого своего звания. «А быть советским академиком неприлично! Неприлично получать от советской власти знаки внимания».
- Так ведь он же ученый! – горячился Гена. - Причем тут политика?
- Очень даже причем.  «Академизм» не ученая степень, а преференция от власти. Да и ученую степень диссидентам не давали. Вот же не утвердила ВАК докторскую отца.
Тоже разгорячившись, Виктор вышагивал по комнате.
- Да садись ты, в ногах правды нет!
- Но правды нет и выше!
- В заднице твоя правда! – вопил Гена,- он был хорошим, добрым, интеллигентным человеком. А ты ему черте что шьешь. Подумаешь, преступление: быть советским академиком!
-Дело не только в наших поступках, но и в нашем к ним отношении, - шумел Виктор.- Я ведь тоже был с ним знаком, и много раньше тебя. Слишком он носился со своим званием. Самоиронии ему не хватало.
- Ну и пусть. У каждого свои слабости.
- Да я не против слабостей! В частном порядке. В применении к политике слабости выходят боком.
- Ну, и чьи бока пострадали? – вопрошал Гена.
- Наши все! Болел академик тщеславием, старался оказаться в центре внимания, представлять правозащитников. В ущерб, зачастую, другим людям, делу…. Могу привести примеры. Помнишь, как он, на свободе, убеждал политзеков идти на соглашение с властью, подписывать бумаги? Дабы освободиться.
- Да если он искренне так считал нужным! Ты что, один знаешь, как правильно?
- В том то и дело, что никто никому не вправе давать такие советы. Как правильно, должен решать сам политзек, за себя. А тут авторитетный нажим из Москвы. А голодный зек где-то в холодном карцере под Тюменью…. Насчет искренности…. Ведь академик и сам подписал бумагу в ссылке. Мол, отказываюсь от политической, общественной деятельности. Его тогда и вернули в Москву. А мой друг Анатолий тогда умер в «крытой», держа голодовку за освобождение всех политических.
- Вот ты сам себе и противоречишь, - возражал Гена. - Только что говорил, мол, подписывать, не подписывать – дело каждого. Анатолий был очень сильным человеком. Не боялся ни карцера, ни голодовки, ни смерти.  Кто-то послабее…. Зачем же его укорять?
- Да не укоряю я! За подпись на бумаге. Никого не сдал, а дальше – твое личное дело. Правда, такие проявления слабости не всегда безобидны и для других. Но не мне судить. Плохо другое. Не диктовался ли призыв подписывать желанием опустить других до своего уровня? С этого «подписанства» и начался упадок движения. А не подписавшие остались в одиночестве. Кто год еще просидел, кто и больше…. Главное, моральный компромисс привел к якшанью с властью. Отсюда и все последствия. А академик опять впереди! То с генсеком ручкается, то с обкомовцем.
- Ну, знаешь! Ты сам Виктор, железный что ли? – Гена похлопал его по плечу. - Не звенишь, хотя и не подписывал. Возможно, с властью компромисс необходим.
- Может быть, может быть. Но тогда необходимо и признание компромисса. Ведь что получается? С суровым лицом вести умные разговоры, свой компромисс оставляя в тайне. Во-первых, нехорошо обманывать, даже врагов. Во-вторых, если уж так, признайся публично: да, обманул. А не держи свое «подписанство» в секрете от всех. Почти всех.
Так друзья спорили. В противоречивой личности академика проявлялись противоречия эпохи.
- Знаешь, Гена, - говорил Виктор, - академик лично мне был симпатичен. Действительно, умный и добрый человек. Но добрые люди иногда делают страшные вещи. Вроде сверхмощного оружия,  способного уничтожить миллионы.
- Но он заботился о паритете. Без его оружия вообще все могло бы накрыться.
- Паритете кого с кем? Свободных стран с тоталитарным режимом?
- Пускай, и так бывает к лучшему.
- Ладно, я не провидец. Пускай умные головы, вроде твоего академика, решают глобальные вопросы. В своей голове. Уверенные, что их понимание истории чего-то стоит. Не стану судить о миллионах, за миллионы. Возьмем одного человека. Есть у меня подозрение: истина о человеке и есть истина истории. Не надо из серьезных вещей делать винегрет. Озабочен мощью государства, паритетом, делаешь оружие? Ладно. Выступаешь за мир, гуманизацию общества? Тоже ладно. Но не делай все одновременно! Пусть одни делают одно, другие – другое.
- Да почему такая дискриминация, - возмущался Гена, - что за глупые рамки?
- А потому! Быть верным самому себе и значит стараться быть верным истине.
- Что есть истина? Не бойся, не распну! Он и оставался себе верен.
- Слабостям собственным оставался верен. Так и считал правильным свое «вооружение». А каждый должен играть свою роль.
- Никто никому ничего не должен!
- Все все должны всем!
Разговор уносился в заоблачные выси. Земля смутно угадывалась внизу.
Подустав, друзья меняли пластинку. Литература их почти примиряла. Речь зашла об известном писателе, тоже лауреате, только по литературе.
- Ага! – обрадовался Виктор. - Вот и пример. Недавно наш мэтр высказался за введение смертной казни, в отдельных случаях. Двести лет не видели такого безобразия, причем вместе!
- Какого?
- Василий Жуковский как-то сочинил умилительный проект по обустройству смертной казни.
- Ну, Виктор, множество писателей одобряло же. «Уничтожить, как бешеных собак!», не так уж и давно.
- Так то - советские писатели. Да большинство из страха. Но по зову души…. Аналогия вот какая. Допускаю: депутаты (что с них взять?) вносят расстрел в кодекс, прокуроры казни требуют, судьи приговаривают, палачи убивают. Каждый при своем деле. Но чтобы писатель изменил….
- Кому, чему?
- Да литературе! Литература защитница, оправдание человека.
- А если преступник - заслуживающий смерти негодяй? Хотя бы, по мнению мэтра?
- Пускай с ним другие и разбираются. Не должен настоящий писатель, да еще русский писатель, требовать смерти. Как и священник. Стыдно!
- Священник! Есть, Виктор, идея. Как речь об академике, мы все в заоблачные сферы забираемся. Но мы же не специалисты, ориентируемся там плохо. Вынесем наш спор на рассмотрение священника. Есть у меня на примете православный батюшка, отец Георгий. Умный человек, служит в церкви и книги пишет. Религиозный философ. Как скажет, так и будет.
- А фамилия батюшки?
- Фамилия - Э*. Да и старика надо проведать. Поедем?
- Поедем!
Друзья возвращались из Костромской области, где в сельской церквушке служил отец Георгий. По дороге Геннадий иногда потирал лысину и бормотал: «Да, не на того священника я нарвался». Виктор жалел Геныча. «Он же не знал, что с отцом Георгием я давно знаком, еще по советским временам. Георгий не совсем обычный человек. Не только священник, не только философ, но и диссидент, противник режима».

Вечером Виктор гулял по Риму. Посетил фонтан Треви. На центральных оживленных улицах, за столиками при кафе, отдыхал народ. На соседних улицах стояла тишина. Мягкий лунный свет осенял Вечный Город.
Ночью, в отеле, опять снилась «крытая». В хату заехали двое подозрительных пассажиров. Могли заехать и другие…. Не пресс ли готовят менты? Виктор все искал заточку, утерянную еще на той «крытой»…. И проснулся от ощущения бессилия. Вышел на балкон, закурил. Занимался бледный рассвет.

Чем была Россия для Виктора? Бесконечные снега, чернеющие леса, темные деревни. Морозный воздух, вышки, черные бушлаты. Напряжение сил и легкая тоска.
Тоска отступала. Мартовский снежок истончался, ошалев от весенних запахов, собака скакала по синим, покрытым хрустящей корочкой сугробам. Виктор смотрел на черные раскачивающиеся ветви, лохмотья облаков между ними и чувствовал (в который раз!), что все еще возможно. Виктор любил зиму и лес. Только здесь он чувствовал себя дома. Скрипели стремительные лыжи, рядом мчался могучий черный терьер Вик. В ушах звенела музыка Вивальди – перед прогулкой ставилась пластинка. Быстрые снежинки на лице, заснеженная равнина, музыка и свобода….
Добежав до далекой деревни, они останавливались на краю поля, перед ельником. Вик получал заслуженный кусочек сыра. На искрящемся снегу сидящий пес казался черным монументом.   «Ну, что Вик, мы с тобой победители? Кого, чего? В конце концов, все равно проиграем…. Главное бы – достойно».  Пес понимающе смотрел на хозяина. Нет, на старшего друга. 
Из всех собак, бывших некогда у Виктора, Вик был самым преданным и отважным. У него не было агрессивности и молниеносности Джона, грациозной силы ирландского волкодава Мурзика, красоты и привязчивости Роны. Но силой духа и храбростью он их превосходил. Может быть отчасти и потому, что страдал врожденным недостатком – дисплазией, аномалией тазобедренных суставов. Болезнью не изжитой, но преодоленной в бесконечных лесных прогулках. «Наверное, больная собака мне особенно дорога. Как и больная страна».

Начинался новый замечательный день. Съев «континентальный» завтрак, Виктор с группой поехал на экскурсию в Ватикан. Гид, молодой человек лет тридцати, хорошо говорил по-русски, приноравливаясь к уровню подопечных. Тонкие черты лица, живой взгляд. Да, он бывал в России.  «Кажется, и понимает Россию, - думал Виктор,- интересно было бы с ним поговорить. Неудобно отвлекать – человек на работе».
Храм Святого Петра восхищал и подавлял. Перед Сикстинской  капеллой гид группу оставил, договорившись встретиться через полчаса. Виктор понял, почему. В капелле царил полумрак. Самые интересные фрески, на потолке, практически не были видны. «Странный парадокс, - отметил Виктор. - Конечно, полумрак сохраняет краски. Но картины написаны для людей! «Сотворение мира», которое нельзя толком оценить. Не так ли и с подлинным миром? Господь завесил свое творение пеленой».

Виктор не считал себя верующим человеком. У него сложилась собственная система взглядов. Подобно Лапласу, он не нуждался в гипотезе, но и не отвергал ее. Один приятель как-то ему заметил:
- В стихах ты часто упоминаешь Бога. А сам скептик.
- В поэзии я верующий, а в прозе – нет.
«Конечно, - размышлял Виктор,- всякая идея, если достаточно долго разделялась многими, в какой-то части верна. Даже в физике. Теплорода нет, но феноменологические уравнения термодинамики верны. Эфира нет, но есть электромагнитные и гравитационные поля». Вспоминался и афоризм Ницше – «Бог, это слишком крайняя гипотеза».
Такими размышлениями Виктор однажды поделился со своим другом Михаилом Равкиным. Именно тем верующим, которого не оскорбляли подозрения об отсутствии Бога. К вере и национальной самоидентификации Михаил пришел трудным и долгим путем в тюрьме. Сохранив при этом присущую ему широту взглядов и терпимость. Виктор всегда с интересом слушал рассказы Михаила об его похождениях в политических зонах и тюрьмах. Вырисовывался мучительный, глубоко личный путь к Богу: через страдания, отчаяние и надежду.
Несколько лет после их освобождения Михаил и Виктор встречались. Потом Равкин уехал в Израиль и стал раввином. Сохранив диссидентские замашки и доброжелательность к христианству. «Вот идет раввин, не верующий в Бога», - подчас говорили о нем. Друзья переписывались. Виктор помнил давний разговор.
- Да, ты привел весомый аргумент, - говорил тогда Михаил. - И все же, он опирается на мнение многих, а не твое собственное.
- К тому же, - улыбнулся Виктор, - бывают удивительные трансформации. Итог вроде бы и похож на предсказуемый, но…. В девятнадцатом веке алюминий был очень дорог. И вот, некий прогрессист предсказал, что следующий век принесет всеобщее счастье. И люди станут есть на алюминиевой посуде. Пророчество сбылось. Действительно, миллионы зеков хлебают из алюминиевых «шлюмок». Ты в курсе.
- В тюрьме многое теряешь, но и находишь, окромя  «шлюмок». Я приобрел веру. Что нашел ты?
- Я убедился, что свобода есть. Или хотя бы к ней приближение. И не где-то там... А здесь, в холодном карцере. Я и раньше знал античное изречение «поэзия есть свобода». Но убедился наяву. И в древнегреческом смысле, и в новом, неожиданном. Как с алюминием.
- Про древнегреческое ясно. Для тебя поэзия – эквивалент веры. А другой смысл?
- Тебе же, Михаил, понятно. Карцер, на стенах «шуба». Чем деятельно заняться? Рассказ сочинять или роман? Без записи проза ничего не стоит. В ферментативном катализе покопаться? Там же дифференциальные уравнения, без бумаги не решишь. Кстати. Всю жизнь пытаюсь понять, как устроена молекула белка. И есть же люди, которые точно знают, как устроен Бог и чего он хочет! Интересны проблемы в физике. Но там математика еще сложнее... А стихи можно сочинять и запоминать и без бумаги. Будь я композитором, мне бы потребовался инструмент, или нотная бумага. Будь я художником, нужны холст и кисти, или лист и карандаш. Стихам ничего не надо – кроме тебя самого. Только поэзия окончательно свободна. Только стихи существуют вопреки карцеру... и благодаря ему!
- Замечательный результат! Но ты писал стихи и до всяких там карцеров.
- До тюрьмы я писал хуже, кажется... Помнишь, в «Гамлете» - весь мир тюрьма? Просто свобода и несвобода доводятся карцером до крайности. Дальше только смерть.
- Погоди. Есть еще и болезни, и немощность, и отчаяние. А после... А как в обратную сторону?
- Ну, заезжаешь в камеру. Главное, запомнить в стихах первые строчки. Тогда и все вспомнишь и запишешь. Отметут на «шмоне» - снова запишешь. На волю я переправил сотню, две, первых строчек. Но поэзия становится здесь не столь необходимой. Благополучие, пусть и относительное, поэзии не на пользу. Только боль рождает песни.
- И с верой так. Но и радость приводит к вере. Как любовь приводит к стихам.
- Наверное. Только всякая настоящая радость, любовь особенно – пролог к трагедии. Поэт прежде всего тот, кто ощущает трагичность и радость бытия одновременно. Именно тогда он поэт. В остальное время, или у остальных, эти ощущения последовательны.
- У тебя, как у поэта, каков удельный вес такого непоэтического времени?
- Борис Поплавский заметил: сказать о себе – я поэт, все равно, что сказать – я хороший человек. Остановимся на том.
- А верующий всегда может сказать: я верующий.
- Ладно, Михаил, я в вере не силен. Но есть у Поплавского и другое: «Нельзя в жизни и жульничать, и писать хорошие стихи». Нет ли и тут конвергенции: «Нельзя в жизни жульничать и истинно веровать»?
- Слишком прямолинейно. Но доля истины есть.
- А вера не прямолинейна? Предлагаю вариант. Бога нет, он хочет быть.
- Хочет тот, кого нет?
- Именно. Странно, что вообще все, или что-то – существует. Насколько было бы все проще, если бы ничего не было! И скучнее... хотя неведомо кому. Есть некая потенция, возможность Бога. Люди ее улавливают и верят. Происходит экспансия материи, жизни, разума. Возможно, Вселенная, как разнообразие форм, уже не раз погибала. И возрождалась взрывом. Кто знает, не создаст  ли человеческий, инопланетный, некий иной разум предпосылки для сохранения Вселенной? Обеспечив ей и себе долгий, долгий (вечный?) путь совершенствования  и «поумнения». А разумная вечная Вселенная и есть Бог.
- Твоя версия, - улыбнулся Михаил, - напомнила мне  конгресс астрофизиков. Предлагалось много моделей Вселенной. Пока один ученый не воскликнул: «Господа! Моделей Вселенной много, но Вселенная одна!»
- Понятно. Ты хочешь сказать, что моделей Бога много, но Бог один, то есть существует?
Правильно догадался!

Экскурсанты высадились из автобуса в центре Рима.  «Налево Колизей, направо – Форум», - сказал гид и распрощался. Виктор пошел направо. Наконец он был здесь, в центре решающих древнеримских событий, о которых столько читал. «Полноте, - подумал Виктор, - центр мира находится везде. Римлянам казалось, будто он тут. А оказался некогда в крошечной, захолустной Иудее. Кто знает, что изменяет лицо мира и где это происходит?»
Он долго ходил меж развалин былого могущества. Ни на итальянском, ни  на английском табличек не было. Иногда Виктору удавалось разобрать почти стертые латинские надписи на камнях. Так он обнаружил Храм Весты, точнее то, что от него осталось.  «Надо бы съездить посмотреть театр Помпея. Где-то там неподалеку убили Цезаря. Поучительный конец, не худшая смерть. Он мог заранее расправиться с друзьями-врагами, но проявил великодушие, если верить Плутарху».

Как-то Виктор показал Гене стихотворение со скромным себе пожеланием умереть в заснеженном лесу, и никак иначе.
- Опасное дело – предсказывать в стихах кончину, - сказал Геннадий. - Такие вещи имеют обыкновение сбываться. Помнишь - «я умру в крещенские морозы»?
- Потому и написал. Но в событиях у меня удачи нет. Могут и прикончить. Смерть в бою, за правое дело, наверное, хороша. Заказать, что ли?
- Не надо. Как сложится, так и сложится, - философствовал Гена.- Какая никакая, а не объедет. Ничто не принадлежит нам до такой степени, как смерть. Ее невозможно у нас отнять. Нас невозможно у нее отнять. Ни разу не слышал, чтобы кого-то приговорили к бессмертию. А поберечься тебе стоит. И вечно ты с ножом в кармане ходишь...
- Кто бы говорил! А насчет ножа... Я немало видел и в истории попадал. Знаю, сколько людей погибло бесславно, без оружия. Да, я постоянно куда-то встреваю. Да не за себя я беспокоюсь! К примеру, несколько бугаев напали на женщину. Я их кулаками одолею? Возраст не тот, силы не те. Да и раньше... А нож, при необходимости, применю без стеснения. Бывали случаи... Зековская привычка.

Несколько часов Виктор ходил по Форуму, окруженному возвышающимся над ним городом. И город, и история произрастали из окружающих их развалин. Посетил Виктор и Колизей. Смотрел на арену, впитавшую в себя столько крови, и удивлялся. «Почему гладиаторы сражались друг с другом?  В руках оружие – обрати его против тюремщиков, публики. Надежда выжить мешала?» Вспомнился рассказ Сенеки о гладиаторе, умертвившем себя до начала представления палочкой для подтирания. Виктор не понимал восхищения Сенеки.  «Что доблестного в таком принятии смерти?  Наверное, гладиаторами двигала привычка следовать установившемуся порядку вещей. Они могли взбунтоваться вместе, но не решались поодиночке, в личном порядке».

Виктор знал многих физически храбрых людей, боявшихся выступить против власти, мнения окружающих, традиций. Знал и других, обладавших не физическим, а моральным бесстрашием, готовых противостоять в своих убеждениях хотя бы и всему свету. Особенно привлекали к себе Виктора люди, сочетавшие оба вида храбрости. Они не были ни жестокими, ни слабыми.  «Надо быть очень сильным человеком, чтобы доброта не воспринималась как слабость». Вспоминались разные истории.
Тихий еврей, выйдя из эшелона в концлагере, сразу зарезал охранника и был застрелен. Остальные скоро погибли в газовых камерах.
Знакомая «пламенная» диссидентка, не способная ни на какое насилие, все призывала на баррикады.
Вспомнились верблюды, на которых не любят охотиться львы. За верблюдом надо долго гоняться, он отчаянно кусается и лягается, а мясо у него жесткое. Газели предпочтительнее.

Утром выехали из Рима. Все обозримое из автобуса пространство выглядело ухоженным. Ни клочка запущенной земли! Виктор обратил на это внимание своей соседки. Разговорились. Рим, история, литература – соседка заинтересовалась разговором. Но, узнав о работе Виктора в котельной, поскучнела. Виктор привык к подобной реакции. Считая нелепым оценивать человека по его должности, кошельку, званию, диплому, степени, лауреатству, влиятельности... По объему его властных полномочий, формальных и неформальных.

Власть Виктор очень не любил, особенно российскую, платившую ему взаимностью. Но в принципе необходимость власти признавал, иногда. Геннадий заметил эклектику.
- Ты, Виктор, не любишь власть. Но кто же ее любит?
-Те, кто ею обладают. И многие просто страдают от неразделенной любви. Хотели бы властвовать, да не могут.
- Допустим. Но и к безвластью ты относишься подозрительно, к революциям с опаскою.
- Ох, Гена! При революции каждый хам с винтовкою – власть. Для удачных последствиями революций тоже нужна известная культура. При которой и революции, в сущности, уже не нужны. Анархизм хорош, как идеал. Но нам ли... Власть то худшее, что есть в нас самих.
- Сплошные противоречия. Значит, все правильно!
- Конечно! Я понимаю, без начальников и подчиненных мир рухнул бы. Но благодарен судьбе за то, что никогда, ни для кого начальником не был. Повезло! Как там, у Стендаля: «счастье для меня – это никем не управлять и не быть управляемым».
- Положим, у тебя только пол счастья. Как бы ты не стремился вторую часть афоризма увеличить. А удачи у нас маловато. У тебя особенно. Я хотя бы свободный журналист. Ты же прозябаешь в котельной.
- Ты, Геныч, точно подметил. В котельной должно быть холодно, как в моей сейчас. Желательно, чтобы и воды не было, как порой случается...
- Ты переменить судьбу не пытаешься. Надо искать возможности, статьи пристраивать, активнее быть, стихи публиковать.
- Зачем? И ленив я, и редакторского хамства с меня достаточно.
Виктор рассказал как некогда, в перестроечные времена, натолкнулся на объявление в «толстом» журнале. Приглашались к публикации авторы самиздата. В первую очередь предполагалось печатать стихи. Виктор послал подборку. Через некоторое время получил обычное «К сожалению...» Пожалев машинописный экземпляр, он созвонился с редакцией и поехал в Москву. Заведующая отделом поэзии встретила с ледяной вежливостью. И собралась уже вручить рукопись, как зазвонил телефон.  Тон заведующей моментально переменился. «Кирилл Дмитриевич... Кирилл Дмитриевич... мы так рады... да, конечно... публикуем в ближайшем номере...», - щебетала она в трубку.
Виктор возвращался из редакции. «Не думаю, что мои стихи хуже у них публикуемых. И написаны многие в тюрьме. И являются уже достоянием самиздата, неофициальной литературной и общественной истории. Хотя бы и потому заслуживают публикации». Редакторша и не подозревала, что звонивший из Парижа дорожил заочным знакомством с Виктором.
Выслушав рассказ, Геннадий усмехнулся.
- Для этой советской публики ты не легитимен. Ни в каких организациях не состоишь, представляешь только самого себя, не мелькаешь по телевизору. Ни званий, ни наград, ни премий. О реабилитации не просил и не реабилитирован. Не эмигрант. Жив еще, в конце концов!
- Да, они страдали. Их цензурировали, не печатали, изгоняли из Союза советских писателей, «выдавливали» за границу. Я что... Печатал в самиздате не только стихи и сидел. «Отсиживался на нарах, пока они там готовили перестройку».
- Те, у власти, никогда не простят тебе своей подлости. А эти - своей слабости.
С некоторых пор Виктор зарекся посылать самому, без приглашения, что-либо в журналы. «Я не жмот, готов своим добром поделиться. Но навязываться?» Статьи просто перестал писать без заказов, достаточно редких.  «Стихи пишешь для себя, прозу – для себя и читателя, статьи – для читателя. Раньше за статьи платили сроком, теперь – деньгами. Понятно, желающих поговорить о свободе и демократии стало больше. Мне за ними не угнаться, конкуренции не выдержать». Когда очень доставало, посылал заметки в одно безотказное маргинальное издание (гонорары не платились). Как ни корил его Геныч за «прозаическое» молчание, совесть Виктора не мучила.
- Ты сидел, - втолковывал ему Гена.- Твой долг – описать тюрьму хорошей, полновесной прозой. Не спорю, есть у тебя прекрасный очерк о Елецкой крытой. Есть хорошие опубликованные заметки, статьи, «крохотки» о тюрьме. Но все-таки это публицистика.
- Больно ты суров, Гена. Если писать публицистику как Чехов или Дорошевич – о Сахалине... Не говоря уж о Достоевском. Согласись, «Записки из Мертвого дома» тоже не беллетристика. Но стоит иного высокохудожественного романа, включая его собственный.
- Да не равняйся ты Виктор на Достоевского!
- Постараюсь. В одном ты Геныч прав. Наша родная российская тюрьма толком никем не описана. Явление, занимающее центральное место в нашей новейшей истории, явление, дыхание которого наполнило весь наш быт, уклад, традиции, всю нашу горькую жизнь – в литературе не отражено. О тюрьме написано очень многое. И, в сущности, ничего.
- А Шаламов? – возмутился Гена.
- Рассказы Шаламова замечательны. Пример настоящей прозы для двадцатого, а то и двадцать первого века. Но все-таки у него, как и у прочих, взгляд политического. Человека, отчужденного от уголовного мира. Но именно уголовная тюрьма – явление. Политические так, привесок. Кем они были для всей массы арестантов? Чужие люди, служители власти, бывшие начальники. Тюрьма полностью отрицательный опыт для человека? Разве так скажет настоящий зек-уголовник о своем родном доме? Пусть и Мертвом доме.
- Шаламов настоящий художник, - не соглашался Гена. - Его талант преодолевает догму ума. Вспомни «Последний бой майора Пугачева», и о стланике. Сами «Колымские рассказы», факт их написания, опровергают здесь автора.
- Тут я не спорю. Да и был Шаламов в круге последнем. И все-таки, в основном, и политические в его время не были настоящими политическими, противниками режима. Просто попавшие в беду люди. Советские люди, «по ошибке» оказавшиеся в тюрьме.
- Ты хочешь, чтобы романы писали уголовники? – вопрошал Гена.
- Ничего я не хочу. Но в последние десятилетия появились новые политзеки, антисоветчики. Многие из самой гущи народной жизни и сидевшие по уголовным зонам. Кто-то из них мог бы написать...
- Вот тебе и перо в руки. Перо без кавычек.
- Слуга покорный! Года на два погрузиться в тюремную жизнь? Опять срок мотать?
- Ладно, сделаем иначе. Будем двигаться поэтапно.
- Поэтапно очень к месту!
- Посадим тебя пока на месяц, два. Напиши для разгона пару документальных рассказиков. Есть у меня на примете один журнал...
- Знаешь, у Стендаля? «Об одном только прошу вас: не позволяйте вашему сыну писать для печати, он для этого из слишком хорошей семьи».
- Опять Стендаль! Об одном только прошу Виктор – не пиши шедевр.
- Постараюсь, хотя и очень трудно!
- Я серьезно. Не надо умных мыслей, выделки слова и прочей литературщины. Пусть будет простой, живой, интересный разговор.
- Дорогой мой Геныч! Так и получится шедевр! То не пиши, то пиши...
- Пиши как хочешь! Но чтобы рассказы были! Попробуем печатать из номера в номер. И помни: краткость- сестра таланта.
- Она же и мачеха гонорара!
Так появились «Этапы», два первых текста.

«Год 1981 выдался урожайным. На Елецкой крытой крутили по 190 «прим». Липецкий облсуд дал еще 3 года строгого. Это в январе. В апреле привезли в зону на Усмани, той же Липецкой области. Куривший махорку знает – хороша усманьская. Разве только моршанской уступает. И область хорошая: Елец, Усмань, Лебедянь. Русская литература ей многим обязана. Даже зона ничего. Только с апреля у оперчасти лагеря начались неприятности… Так что уже в июне повезли меня на ульяновскую зону. Та еще зона, красная. Да какой же ей быть на родине основоположника? Но и тут у администрации начались неприятности… В августе поехал я из бура в Усмани на чахоточную зону в Угличе. Тоже в бур. Естественно, и здесь у администрации начались неприятности… Прямо эпидемия какая-то! Коллективные протесты, общаковая голодовка. То ли лагерей в стране осталось маловато, то ли разнообразия ради, в октябре осудили меня на тюремный режим. Год крытой. И поехал я из древнего Углича в Тобольск, пусть и не столь древний, но по-своему знаменитый. Некогда Ермак заложил острог на холме, у слияния двух рек: Иртыша и Тобола. Хорошо послужил Тобольский острог российским императорам. Многие декабристы прошли через него. Многие политические и просто хорошие люди. Достоевский, Алябьев… Славные имена! Даже последний император почтил Тобольск своим заключением /правда, не в самом остроге/. А правдивый колокол Углича, оповестивший граждан об убийстве царевича Дмитрия? Его за звон лишили языка, били плетьми и навечно сослали в Тобольск. Вот кто был первым! Пригодился Тобольский острог и советской власти, в качестве крытой. Итак, что же получается? За один год, с крытой на крытою, через три зоны. Ничего себе, сплошной этап. Большое путешествие по историческим местам.               

                Елец – Усмань.

Настроение было возбужденное.  Любая крытая – большое испытание. А уж Елецкая… Два с половиной года просидел я в ней и, наконец, сегодня прошло бурное расставание. Перед этапом поместили в пустую камеру и отобрали все вещи. Потом все вещи вернули, кроме объемистого пакета с бумагами, письмами. А в бумагах записи, стихи. А в полученных письмах, которые и сами по себе дороги, заточкована мной нужная информация. Фамилии, камеры, все для доказательного материала по Елецкой крытой. Вот суки наглые! Побоялись отобрать раньше, а теперь думают, что, мол, он нам сделает. Уйдет на этап и пускай себе тогда жалуется. Разумеется, подозрение администрацией бумаг в зловредности было не беспочвенным. И пусть лучше, мол, так, чем залповый выброс компромата. Хватит, натерпелись! Вражеские голоса, головомойки от начальства, наглые угрозы с ней, администрацией, окончательно разобраться.
Осколком оконного стекла вскрыл вену на руке. Неглубоко, предупредительным образом.
- Эй, начальник, загляни в глазок! Видишь? Передай там, не вернут бумаги, через двадцать минут повторю. Не будет бумаг, не будет этапа.
Испугались гады! Все вернули, кроме листочка с планом тюрьмы. Черт с ним, в голове зарисовано.

Вот почему сейчас, в столыпине, настроение не было благостным. Казалось бы, радуйся! Вырвался с опостылевшей, опасной крытой, где заработал туберкулез. Впереди новые места, новые впечатления. Но воспоминания об утренней стычке гнали по телу нервную злую дрожь. А тут еще поганый липецкий конвой, с которым уже сталкивался ранее, по дороге на суд. Меня, как политического, да перед судом, тогда не тронули. Но кому-то досталось…

А теперь представим картину: худой, бледный зек в черном. Едет с крытой, да еще с раскруткой. Среди прочих арестантов, нормального вида мужиков. Ясное дело, они недавно с воли, едут по зонам, большинство в гражданском. Дела у них тонюсенькие, составляют одну стопку в дежурке конвоя. Рядом, равноценный этой всей стопке по толщине, кирпич. Одно мое дело. На деле три полосы: склонен к побегу, склонен к нападению на конвой, склонен к антисоветским выступлениям. Да еще редкая статья, политическая. Да еще, наверное, где-то специальная отметка об «опеке» КГБ.          

Хорошо на этапе! Новые лица, истории. Будет удача, и выкрутить что-то можно: выпивку, женское общество. Были бы деньги да конвой хороший. Но и деньги могут подвернуться. А вот конвой на этот раз… Тут этап показывает другую свою сторону, неприятную. Как обычно, все начинается с оправки.

- Сержант, на оправку пора.
- Ничего, потерпишь, мать твою…
- Я то потерплю, да … не терпит!
- Засунь его в …
- В твою, с удовольствием! – и понеслось!

Бедный срочник. Ну куда ему тягаться в ругани с зеком не без филологических способностей! Мечется перед решеткой разъяренный сержант, успокаивают зека побледневшие мужики / если что, и им достанется/. Но высоко подняло арестанта вдохновение, все выше, выше, к высотам искусства брани. И нет на этих высотах уже никакого страха, а только свобода, упоение полета над тюремной судьбой.

-Уф, - отдышался.
Сержант слинял. Искренне переживают мужики:
- Ну ты даешь! Сейчас приведет выводных и…

Действительно, запросто попадешь под сапоги. Да и мало ли застреленных на этапе при попытке к бегству? Потом разбирайся, что за бегство было… Но как там у древних римлян –  положение обязывает? Разве это я сейчас вступаю в схватку? Нет. За мной поколения отчаянных, рисковых зеков, крытников в черном, племя безрассудных урок. Разве это я, из последних своих жалких сил, пытаюсь отстоять собственное достоинство? Нет. За мной сейчас поколения этих странных людей, политических, который век противостоящих всей мощи государства. Понимаю это я, понимает столыпин. Надеюсь, поймет конвой.

Притопал сержант с двумя выводными.
- Ну, пойдем!
- Пойдем!

Захожу в тесную дверь туалета и резко оборачиваюсь, вовремя перехватив занесенную руку сержанта. Он здоровее меня, но где же ему достать душащую меня злость? Ту злость, что позволяет зубами вырвать глотку врагу? Вцепляюсь пока в эту глотку рукой, одновременно удар коленом. У меня выгодная диспозиция. Сержант закупорил собой узкий дверной проем и уже немного хрипит. Орущие за его спиной солдаты не могут до меня добраться. Рука сержанта тянется к пистолету, но я хватаюсь за кобуру раньше:
- Не вздумай, застрелю!

А в коридоре шум, гвалт, сбежался конвой. Вот замаячила офицерская фуражка начальника.

- Эй, капитан! Уйми своих псов и быстро в дежурку! Взгляни на дело и бегом сюда!

Скоро начальник успокаивает подчиненных, я отпускаю малость придушенного сержанта. И под злобными взглядами препровождаюсь в свою секцию. Лязгает решетка. Все! Нет, не совсем. Удивленные, радостные голоса по столыпину, повеселевшие мужики. Но так не пойдет, нужен последний удар:

- Эй, сержант! А как же оправка? Я за всеми делами так и не успел!
Кажется, сержанта сейчас хватит удар. Близки к тому и мужики, очумело глядя на наглеца. Минут через десять ленивый голос:
- Ну, кому там на оправку? – пришел заместитель начальника конвоя, прапорщик.
 Взглянул на него… и стало дурно. Метра два высоты и метр ширины. В галифе и майке, на могучих руках перекатываются шары мускулов. Да, такой и с десятком, вроде меня, справится.
- Это ты моих солдат обижаешь?
- Ну, я.
- Может и меня обидишь?
- Может и обижу.
- На оправку пойдешь?
- Обязательно!

Иду по коридору. Прощальные взгляды мужиков в спину, по которой и без того бегают мурашки.
Ничего, обошлось. Снова возвращаюсь в секцию. Понемногу отпускает напряжение, закурил, колеса напевают древнюю песню. Через некоторое время стукает кормушка, начальник принес постановление:

- За попытку нападения на конвой пятнадцать суток изолятора. Приедешь на место, отсидишь. Расписывайся.
- Расписываться не стану. Мне твое постановление ни к чему.
- Ну, как знаешь. Постановление при деле, приедет с тобой в зону.

На рассвете поезд остановился в чистом поле. Столыпин спал, утомленный этапом. Сонное безмолвие, настоянное на сроках и лагерях, нарушали надсадный кашель чахоточного да глухие шаги конвоира. Сержант приоткрыл окно, по счастливой случайности, напротив секции. Может быть, и не случайно… В прокуренный вагон ворвался рассветный ветер, апрельский воздух наполнил легкие. Великой тишиной весеннего пробуждения дышала земля. Почки придорожного куста дерзко смотрели в окно. Им никто не крикнет: "Отойди от вагона!" Прильнув к решетке, долго глядел на мир. Легчайший туман рассеивался, всходило солнце.


1. Статья 190 "прим" УК СССР - распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй.
2. "Крытая" - тюрьма для отбывания срока наказания. На тюремный режим переводят по решению суда за злостные нарушения режима содержания. Таким образом, в крытые свозятся "сливки" уголовного мира.
3. "Красная" зона - лагерь, внутренняя, арестантская жизнь которого, находится под контролем администрации.
4. "Бур" - так по традиции называется лагерное помещение камерного типа /ПКТ/, "тюрьма в тюрьме", ранее - барак усиленного режима.
5. "Чахоточная" зона - лагерь для больных туберкулезом.
6. "Общаковая" голодовка - общая, массовая голодовка.
7. "Заточкована" - зашифрована.
8. "Столыпин" - специальный вагон для перевозки заключенных, а также сами заключенные.
9. "Срочник" - солдат срочной службы.
10. В описываемое время среди отрицательно настроенных к администрации, занимающих достойное место в тюремной иерархии заключенных, существовала мода - носить черное /хлопчатобумажный спецкостюм/. Отсюда выражение: "черная" зона, как противопоставление "красной" зоне, и /или обозначение строгого режима. "Полосатая" зона - зона особого режима. 


                Усмань.

Здравствуй Усмань, принимай старого знакомого! Год назад я был уже здесь. В больничке на территории зоны, где лечил туберкулез. Теперь побуду на самой зоне, а срок и туберкулез снова при мне.

Встреча уважительная. Выгруженные из воронка зеки, толпа ментов на вахте. Начальник конвоя что-то им доверительно объясняет, взгляды в мою сторону. Понятно, ходатайствует о моем быстрейшем водворении в шизо. Ну, ну… Эх начальник, тут тебе не столыпин, здесь свои "про" и "контра". Подотрись своим постановлением, у местных начальников другие резоны. Зачем с ходу сажать зека в шизо, делать ему рекламу? Когда есть обволакивающие методы? Везде на зоне глаза и уши, да и в предписании сверху ясно сказано…

Так и есть. У "режима" распределяют зеков по отрядам. Хозяин кабинета седой подполковник, старый служака. Лениво прищуренные глаза, спокойствие, все повидал, ничем не удивишь. Тут же разная мелюзга - лейтенанты, старлеи, капитан.


-         Что же ты с конвоем повздорил?
-         Да вежливости не знают.
-         А ты вежливый?
-         Сам видишь, без причины не ругаюсь.
Тут встревает в разговор капитан, решил подслужиться.
-         Да как ты себя ведешь?
-         А ты чего перебиваешь, не видишь, старшие беседуют?
-         Чего здесь разговаривать, снять штаны и выпороть!
-         Ну снимай штаны, я тебя выпорю!
Поперхнулся капитан. Ленивый взмах руки "режима" в его сторону, уймись мол.

На том расстались. Теперь буду выходить в промзону в качестве ученика токаря. Это меня устраивает. Днем в жилой зоне почти никого нет, именно поэтому весь на виду. В промзоне, среди работяг, оборудования, складов, материалов проще затеряться. Я ведь обещал ментам Елецкой крытой сюрприз. Обещания надо выполнять.

В зоне есть старые знакомые, вместе лечились в больничке.

-         Привет Виктор!
-         Привет Толик!
-         Какими судьбами?
-         Да вот, решил проведать!
-         Вечером загляни ко мне, чифирнем. А про должок я помню, верну, не сомневайся.
-         Добро, загляну.

Вот и хорошо. За ним стольник, он верно и не думал встретиться вновь. Толик местный, с Липецкой области, сидит долго. Значит оброс знакомствами, связями, на волю есть канал. В уплату долга и услугу может оказать…

Вечером чифирим в бараке.
-         Как там Толик ребята, что на больничке были?
-         Кто где. Нобель и Самара здесь, сам знаешь. Дурак откинулся. Лисий на чахоточную зону поехал. Совсем  парню плохо.
Парню лет шестьдесят. Кличка приклеилась за ним недавно.
-         Что-то ты совсем лысый стал.
Поглаживая себя по голове:
-         Да, лисий, совсем лисий.

Лисий кругленький жизнерадостный армянин. При этом представительный вид и какая-то вальяжность в манерах. На воле примешь за начальника средней руки, директора гостиницы, что ли. Рассказывал Лисий интересные истории. Отца, белогвардейского офицера, поверившего советской власти и вернувшегося на родину, расстреляли. Пошел парень воровать. Его, восемнадцатилетнего, послали из лагеря на фронт.

-         В первый же день мы с другом дернули. За кого воевать? Быстро поймали. Дружок постарше был, расстреляли. А меня, по молодости верно, с огромадным сроком вернули в зону.

Был когда-то Лисий вором в законе. Вот рассказывает о войне сук и воров, прежних лагерных порядках и нравах.

-         Скажи Лисий, что за люди власовцы были?
-         Привезли к нам как-то на командировку человек двести. Нас, воров, человек четыреста, остальные мужики. Одному из наших понравились сапоги власовца, решил отобрать. Драка. Понабежало народу с обеих сторон!
-         Ну и что?
-         Всыпали они нам как следует! Бьются как звери. Их же вдвое меньше, а нам досталось.
Тюремный мир огромный плавильный котел, в котором перемешались люди, судьбы, народы, идеи, предания.      

Хорошо весной! На зоновском пятачке покуривают, сидя на корточках, греются на солнышке зеки. Другие тасуются по двое, по трое. Второй день мой собеседник маленький, тихий мужичок, лет пятидесяти. Интересуется латынью. Из оной я помню лишь несколько фраз, типа "coqito ergo sum" Декарта. О нем и идет сейчас речь. Вдруг до нашего слуха доносится от проходящих мимо: "Чем так жить, лучше освободиться!"

-         Да, действительно, - тянет собеседник.
-         Много еще? - вопрошаю сочувственно.
-         Пять впереди, пять сзади, - и заметив в моих глазах интерес добавляет:
-         Сижу в кабаке. Не понравился трем здоровым таким парням напротив. Решили мне морду бить. Молодые, глупые… Один зарезанный на месте скончался, другой  в больнице. Последний убежал. При таком раскладе и моей пятой ходке, считаю червонец – по-божески! Ну вот, если продолжить о Декарте…

Еще интересный человек. Средних лет, в синим хэбэ, стоит передо мной у раздачи в столовой. В его шлюмку плеснули два черпака, сверх нормы.
-         Один лишний, убери.
Раздатчик, пожав плечами, убрал. И в ответ на мой невысказанный вопрос незнакомец поясняет:
-         Не надо привыкать к хорошему, к лишнему - тем более.

Познакомились поближе. Он лицо известное в лагере и пользуется большим уважением. Его правило: никаких контактов с начальством. Абсолютно. Даже не отоваривается. Ведь надо писать заявление: "Прошу меня отоварить из ларька…" Даже ворам в законе не за падло поставить свою подпись под такой бумажкой! Он никого не порицает, молчалив. Но когда в кругу авторитетных зеков заходит речь о воровских понятиях, по его лицу блуждает тонкая улыбка. Конечно, ему не известна античная философия. Но, глядя на него, вспоминаешь стоиков.

Тянутся дни, работаю над своим обещанием. Рукописью о беспределе на Елецкой крытой. Задача сложная, надо еще рукопись и переправить… Где писать? Понятно, в промзоне. Идешь на работу - шмон. Возвращаешься с работы - шмон. В бараке постоянные шмоны. Прогуляешься в соседний барак - десятки глаз видят. Где был, с кем разговаривал, куму сразу известно. Есть друзья, значит, и за ними следят. Да еще набивается кое-кто в приятели… Ничего кум, это все детские игры. Я тебе покажу игры настоящие. Выжившему на Елецкой крытой твои прокладки в забаву.

Утром на промзоне послонялся туда-сюда, поболтал с приятелями, чифирнул - и за работу. Достаю бумагу, копировальные листы из тайничка, иду в свой кабинет. На втором этаже склада материалов есть отличное место. Укромный уголок среди кип сырья, стол и стул ребята притащили. Наверх ведет скрипучая лестница, подкрасться невозможно. Да и внизу просигналят, коли менты или любопытные. К тому же длинный коридор первого этажа с двумя выходами. При капитальной облаве писанину всегда есть время уничтожить, нескольких страниц дневной выработки не жалко. Пишу через копирку. Перед съемом с работы страницы первого экземпляра приобщаются к рукописи в тайнике. За железной обшивкой старого шлифовального станка в механической мастерской. Идентичные страницы второго экземпляра передаются кое-кому на вынос в жилую зону. Где тоже приобщаются к написанному, ждущему своего часа в тайнике за баней. Так-то кум.

Видно он что-то заподозрил: слишком все тихо, полезной информации никакой, обыски безрезультатны. Что же, дело поправимое, надо куму кинуть кусок. Пусть порадуется. Милое дело - уверенный в своей зоркости слепец. Для начала антисоветские реплики, "неосторожно", чтобы и любопытные уши слышали. Для разработки мало, для доносов в самый раз. Настоящего испуга у администрации не будет, уверенности в своих методах ей прибавит. Очень кстати подвернулся апрельский субботник, на воле зовущийся ленинским. В воскресенье весь работающий контингент вышел в промзону трудиться. Так сказать по доброй воле, бесплатно, в порядке поддержки всенародной инициативы. На работу не вышли двое, антисоветчик и Булат, стоящий парень из Дагестана. Прибежал шнырь: "К режиму вызывают". Снова прищуренные глаза и ленивый голос:
-         Почему на субботник не пошел?
-         Неохота.
-         Ну, иди отдыхай.
-         Постараюсь.

Разумеется, зона знает о такой браваде. Куму надо реагировать. Опять шнырь: "К куму вызывают". Подождем. Снова шнырь: "Кум требует!" Подождем. Наконец заявляется надзиратель: "Пошли к начальнику!" Так-то лучше.

Кум ловкач и пройдоха. Тащит где может, и не может. О его аферах я порядком наслышан. Ему стучат на меня, мне закладывают его. Слишком он многим надоел, в том числе и сослуживцам.

Беседуем без чинов.
-         Напрасно ты так себя ведешь. Зона тут нормальная, к тебе отнеслись нормально. В шизо не сажали, а могли бы. Свидания с родственниками пока не лишили. Подумай.
-         Оцени и мое благорасположение. Беспорядков нет, а ведь бывают… От начальства неприятностей тебе пока нет. Подумай.
-         Видно, понимать не хочешь. Придется подыскать тебе место поскучнее, - в голосе кума угрожающие нотки. 
-         Видно и ты не понимаешь. Мне везде весело. А тебе подыщу работу попроще, - в моем голосе чуть больше раздражения, чем есть на самом деле.
-         Ладно, посмотрим.
-         Увидим.

Так, хорошо, взаимный шантаж. При обоюдном понимании: сделаны лишь первые ходы в партии и ожесточение показное. Кум считает свидание весомым аргументом. Замечательно! Пока он не определился, разыграем подходящую комбинацию…

Один тип давно набивается в приятели. Плохого за ним не известно, но ходят неопределенные слухи. Друзья предупредили: тип скользкий. Ничего ребята, благодарю за заботу, без нужды не стал бы его привечать… Чифирнули пару раз, партия в шахматы, несколько дружеских бесед. Наконец разоткровенничался:
-         Кум, гад, землю роет. А тут свиданка на носу. Хорошо бы получить. Столько материала накопилось, и письменного, и устного. Что-то рассказал бы, написал на свиданке. Объяснил бы, где основное взять. А тут глядишь, и свиданки лишат, и в шизо закроют. Впрочем, плевать. В любом случае на волю отправлю, каналы есть.

Купился кум! Как нарочно, вскоре попался на курение в секции. И что же -
всего-навсего прикинули бандеролью. Для пущего правдоподобия отоварился в ларьке солидным запасом ручек, бумаги, конвертов. Написал заявление на свидание, получил разрешение на такое-то число, отправил письмо отцу. А за неделю до свидания отправил законченную повесть о Елецкой крытой на волю. А за два дня один из зеков пронес в комнату свиданий два стержня и бумагу, припрятал в оговоренном месте. Это же так просто: шмонают исправно не по прибытию, а на выходе, дабы не вынес чего запретного!
Длительное свидание, двое суток, у меня первое. На входе, в отступление от обычного, тщательный шмон. Авторучку /предмет разрешенный/, открыто торчащую из нагрудного кармана, отобрали. Не положено! Вот дятлы мудрые!

Приехали отец и сестра - объятия, поцелуи. Только устроились в свободной комнате, стук в дверь. Весь взъерошенный ДПНК с просьбой перейти в другую комнату. Почему, если все они одинаковые? ДПНК мямлит что-то невразумительное. Ладно, доставим им такое удовольствие, я ведь даже рассчитывал на прослушивание. Переходим в одну из комнат, освобожденную другим зеком и его родными. Они, в свою очередь, перебираются в первоначально занятою нами. Показываю отцу и сестре на потолок - записывают. Они согласно кивают головой, все понятно. А на зоне скоро становится известно о странных перемещениях. Как лишнее подтверждение друзьям, внимательно следящим за ситуацией, что все идет по плану.   

У отца и сестры авторучки отобрали. Достаю из-за бачка в коридоре стержни и бумагу. Сначала о делах. Не прерывая разговора, делаем записи. Уточняем порядок получения переправленной повести, маршрут, детали. Заодно вновь согласовываем шифры в письмах легальных, адреса для писем нелегальных, специальные способы извещения о непредвиденных обстоятельствах. Потрудились. Можно и отдохнуть. Громко, с удовольствием рассказываю о проделках кума. Где и что воровал, как лопухнулся. Делюсь соображением: жаль, если ему поменяют работу, с глупцами дело иметь проще. Заодно рассказываю о Елецкой крытой, тамошних ментах и их хитрых глупостях, судебной эпопее. Вспомнил и о проколах КГБ. Делюсь соображением: жаль, если его поменяют, с глупцами дело иметь проще. Повеселились!

Как быстрый сон пролетело свидание. Это воля заглянула в гости, передала приветы, накормила, обогрела общением с родными людьми. Спасибо, до встречи - когда-нибудь…

Под конец громогласно предложил отцу забрать оставшуюся бумагу и стержни. Записи, разумеется, уничтожали сразу. Прощание, объятия, поцелуи. Пока!

Вышел на зону. На ней ажиотаж. Друзья захлебываясь рассказывают: к вахте подъезжали черные "Волги", менты бегали как угорелые, маячили люди в штатском - сплошная суета. Ну да, я ведь для усиления эффекта обещал в эти дни переправить кое-что… Кум пропал куда-то. Одни говорят - в отпуске, другие - заболел. Третье утверждают: кума вывели с вахты люди в штатском, сорвали погоны, посадили в машину и увезли. Не знаю, не видел… Легенда, наверное, а впрочем - все бывает. Обещания надо выполнять!

Вскоре после свидания  "режим" любезно осведомился о моем здоровье. Неважное конечно, туберкулез есть туберкулез. Знаю, знаю, ты конфликтовал с кумом, вещь обычная в лагере. Но и расстаться со мной тебе очень хочется. Не возражаю. Поехать подлечиться не помешает. Недели через три: "Собирай вещи, готовься к этапу!" Попрощался с друзьями, чифирнули напоследок. Прощай, Усмань!    


1. Шизо - штрафной изолятор.
2. Больничка - тюремный или лагерный медпункт, стационар.
3. Шлюмка - миска.
4. Хэбэ - х/б, хлопчатобумажный рабочий костюм.
5. Шмон - обыск.
6. Режим - заместитель начальника по режиму содержания.
7. Кум - начальник оперативной части.
8. Шнырь - дневальный.
9. ДПНК - дежурный помощник начальника колонии.
10. Прокладка -  подвох, подставка, интрига»

Гена рассказики одобрил. А через некоторое время сообщил: журнал приказал долго жить.
- Не расстраивайся,- сказал он, - не пропадут. Может быть, когда-нибудь ты напишешь роман, или повесть. Не о тюрьме. Но каждая строчка... и молчание, будут говорить о тюрьме... и воле. 

К вечеру приехали во Флоренцию. С первых же шагов восхищение, чувство бережной внимательности завладели Виктором. Мостовая, особняки, храмы, узкие переулки рождали радостный отклик. «Каким образом, в жестокие времена появился такой светлый город?» - думал Виктор. Храм Марии-дель-Фьоре возносил свой купол и башню. Не вызывающе высоко, а дружественно к людям и небу. «Какой замечательный, нарядный храм!» Светлая радость царила и внутри храма. «Как хорошо быть католиком в таком городе, в такой церкви!» Вспомнились и слова Михаила о радости, приводящей к Богу.

Недавно Виктор писал Михаилу.
«Бесполезно думать, почему веришь. Но следует понять, почему не веришь. Дело даже не в аргументах ума. Не хочется бояться. Знаю по себе, догадываюсь о других. Страх смерти, желание бессмертия, пускай и не личного, земного, но какого-то его главного содержания – вот основания веры – страх и надежда. Мы знаем кое-что о свободе. Для меня самая важная ее составляющая – преодоление страха. В одиночестве, в отчаянии, в боли – без посторонней помощи, собственными силами, даже без надежды. Хочется с улыбкой превосходства встречать смерть. Противостоять ей не бессмертием, а здесь, сейчас – отсутствием страха. Ты скажешь, что я начитался стоиков. Но все замечательные книги, сильные чувства, глубокие мысли ничего бы не стоили, если бы их основания не лежали в нас самих. Никогда не мог понять довода Паскаля. Напротив. Думаю, жить следует так, словно Бога нет. Не совершать дурного не из страха наказания или надежды на высшее поощрение. А согласно собственной природе, ее лучшей части, достоинства. Поступать как должно из долга не перед Богом, а перед самим собой. А там посмотрим... Если вдруг окажется, что Бог все-таки есть, пусть это станет нам чудесным подарком».

Беспечно Виктор гулял по Флоренции. До сбора группы оставалось полтора часа. Осмотрел скульптуры на площади Сеньории. «Как беззащитен скульптор, - думал Виктор.- Художник может спрятаться за фон, перспективу, краски. Мастерство скульптора видно со всех сторон». На площади, запряженная в фаэтон, стояла лошадка, сонно махая ресницами. «И медный конь Медичи, и мраморный конь Нептуна – так себе. А лошадка хороша, - сравнил их Виктор. - С талантом у природы все в порядке. В природе все значительно, по настоящему, и пошлости она не знает, - последнее относилось к некоторым претензиям на современное искусство.- Если произведение требует объяснений, да еще словами автора – это не искусство. Комментарии позволительны». 
У автобуса собралась группа.
- Каковы ваши впечатления? – поинтересовалась у Виктора руководительница.
- Я не хочу отсюда уходить!
- Флоренция держит вас, так случается. В городе есть английское кладбище. Некогда лорды, для законченности образования, посылали своих сыновей в Италию. Некоторые из них оставались во Флоренции навсегда.
- Я и сам такой заблудший лорд, - сказал Виктор.
Путешественники ехали в расположенный неподалеку от Флоренции городок Монтекатини, где их ждал отель. За окном тянулся бесконечный питомник саженцев –  замысловатые южные деревца. Виктор вспоминал Флоренцию. И вдруг испугался: «Я мог всего этого не увидеть».
 Пришел в себя и стал представлять, как скоро вернется домой. Там его ждет Вик и они сразу пойдут гулять. Начнут обычный маршрут с лесной тропинки. На ней стоит дерево, любящее издалека прикидываться человеком. «Часто бывает наоборот!» Обойдут привычные места, поздороваются со знакомыми деревьями. Выйдут к памятной поляне, на которой похоронены его собаки. Он сядет на поваленный ствол дуба и станет смотреть на ели, охраняющие покой собак, нарядные березы на опушке и далекие золотые сосны. О них он написал в стихотворении и часто повторял про себя строчку «Глядят верхушки рыжих сосен на даль синеющих небес...» Потом придут домой, Вик растянется на своем любимом месте, а он устроится в кресле. Будет любоваться книгами на стеллаже, и вспоминать Италию.

Утром группа Виктора уехала в Пизу без него. «Целый день потратить на переезд ради падающей башни? Да почему бы ей не падать? Наверное, Пиза интересный город. Но...»
Отстояв длинную очередь, Виктор попал наконец в галерею Уффици. Снова род легкого помешательства, как и в галерее Боргезе, овладел им. Он то улыбался, то слезы наворачивались на глаза. Возвращаясь к некоторым картинам, каждый раз на углу галереи Виктор слышал льющуюся откуда-то светлую, грустную музыку. Долго простоял в зале Боттичелли перед рождающейся Афродитой. Только сейчас, вблизи, он заметил жалость в глазах богини: «Как же вы без меня, бедные... Как же вы со мной...»
Виктор вышел на балкон галереи и закурил.

Познакомились они у общих знакомых, когда Виктор в очередной раз наведался в родной подмосковный город со своего «101 километра». Там, на окраине поселка, он жил в ветхом домике. Но к домику прилагался сад на шести сотках. Свой дом, свой сад! Наташа работала в детской музыкальной школе и на выходные приезжала в поместье. Виктор и серый ирландский волкодав Мурзик встречали ее на станции. Пес очень радовался хозяйке, Виктор тоже. Зимой они долго шли по тихой заснеженной дороге. Поворот, еще один, и они дома. В избе, лениво потягиваясь, их встречал кот Клаус. Растапливалась печь, тени и отблески огня плясали на потолке, за окном шумела вьюга. Виктор догадывался, что это лучшие дни его жизни. Кот мурлыкал на диване, в углу сладко посапывала лохматая собака. Собственно, впечатление общей лохматости создавала лохматая морда. Иногда ставилась пластинка и Виктор с Наташей слушали Моцарта. Виктор полюбил его музыку, слегка «изменив» Бетховену. Наташа освоила искусство разжигания печи, вспоминая при этом «Доктора Живаго».
Запрягшись в санки, Виктор возил воду с обледенелой колонки. Ведра водружались в надежное место, неугомонный Мурзик их мог опрокинуть. В воскресенье вечером Наташа уезжала к себе в город. Начинались трудовые будни. Виктор ездил в соседний город, где на механическом заводе водил дряхлый погрузчик, опасный для окружающих и его самого. Он оставлял собаку и кошку одних на целый день без опаски. Кот и пес дружили.
Летом зеленеющий сад скрывал крыши поселка. Наташа и Виктор полноправно царили на этом уголке земли. Становилось легче, проблемы с теплом и водой отступали. Когда приезжали гости, накрывался стол в саду. Десерт рос по соседству.
Мурзик и Клаус веселились, как могли. То волкодав звал кота расправиться с обнаруженным в саду ежом. Зверек срочно выдворялся за забор. То Клаус призывал пса открыть дверь в избу. Мурзик «подрабатывал» у него швейцаром.
Прогулки по лесам, водоем летом, грибы осенью, лыжи зимой... Так прошло два года. Они поженились, и вскоре Виктор перебрался в родной город и зажил с Наташей и Мурзиком в кооперативной квартире. Дом пришлось продать. К тому времени исчез Клаус. А через несколько лет умер от саркомы и Мурзик. Потом... Виктор не любил вспоминать причины и следствия. Они с Наташей расстались.

Виктор снова вернулся в зал к картине Боттичелли. Долго смотрел в глаза Афродиты, все более убеждаясь в правоте художника.
Выйдя на площадь Синьории, Виктор увидел гитариста в кольце слушателей.  Звучала та музыка, которую он слышал в галерее. После каждого исполнения публика благодарила музыканта аплодисментами. Виктор присел на бордюрный камень. Картины, музыка, здания, статуи, площадь и небеса над площадью слилась воедино. «Да, здесь многое должно проститься тому, кто влюблен в прекрасное».

Несколько лет тому назад, взяв с собой Вика, Виктор посетил те места. Он сошел на следующей от поселка станции и направился знакомыми полями и лесами к своему – когда-то – дому. Перешел по бревну ручей, следом за ним и Вик. «Сейчас, Викуша, поднимемся на пригорок и увидим, быть может, стадо коз». Действительно, в ложбинке паслись козы.
 Тогда, прежде, завидев здесь стадо, Мурзик приходил в охотничий азарт. Глаза его горели, ноздри жадно впитывали запах дичи. Так хотелось этому охотнику помчаться за добычей! Но Виктор пресекал поползновения волкодава размерами с теленка. 
Перейдя ложбинку, странники вошли в низкорослый лес. Под ногами и лапами пружинил мох, усеянный кустиками брусники, на которых перемежались красные и зеленые ягоды. Когда-то Виктор собирал бруснику, а Мурзик недовольно ходил кругами, всем своим видом показывая – «что за глупое занятие!»
За лесом начинался выгон. Коровы, завидев Мурзика и признав в нем хищника, дружно склонив рога, шли в атаку. Но они успевали обойти стадо подальше. Кроме одного раза. Тогда пришлось отпустить пса, и он длинными стелющимися прыжками помчался навстречу коровам. Как-то ловко изогнувшись, миновал рога и через узкую брешь ворвался в середину стада. Коровы в панике разбежались.
Сейчас коров не было и Виктор с Виком спокойно пересекли выгон. Узкая тропинка огибала свекловичное поле. Виктор часто ходил тут с Наташей. А Мурзик, схватив валяющуюся корзинку, радостно носился с ней взад-вперед.
На поле по-прежнему лежали корзинки, но интереса к ним Вик не проявил. Миновав расположенную справа деревню, человек и собака приблизились к окраине поселка. Несколько поворотов зажатой серыми заборами тропинки, и перед глазами предстал старый дом. У Виктора прервалось дыхание. Ему показалось, что на воротах сидит Клаус. Сейчас на крыльцо выбежит Мурзик, радостно виляя хвостом. А следом выйдет Наташа – радостная, счастливая...
В электричке, возвращаясь, под перестук колес, Виктор написал одно из лучших, как ему казалось, стихотворений. 

И старый сад, и старый дом,
Бурьян, ютящийся по краю -
Все чаще, чаще с каждым днем,
Все безнадежней вспоминаю.

Когда растопим нашу печь,
На потолок ложатся тени,
И будет ночь клубами течь,
Не обещая сновидений.

В углу храпит лохматый пес,
Да кот мурлычет на диване.
Наш дом как будто в землю врос,
В святую землю ожиданий.
    
Виктор вышел на Золотой мост и зашел в одно из многочисленных кафе. Сидя за столиком пил кофе и думал: «Если бы существовала посмертная награда, я попросил бы «и старый сад, и старый дом»». И сразу же вспомнилось – «О трижды романтический мастер...»
Перейдя на другу сторону Арно, он разыскал Палатинскую галерею. Снова обилие картин – Леонардо, Рафаэль, Ван-Дейк, Рубенс. Одна из картин последнего заставила Виктора задуматься. Пожилой мужчина с апломбом комментировал лежащий на столе текст, наверное, поэтический. Двое других, помоложе, внимательно, даже заискивающе, его слушали. А четвертый, старый уже человек, отрешенно и грустно смотрел в пространство. Интересное лицо, глаза, выражали чувство сожаления и усталости от суеты речей. «Даже самое замечательное произведение лишь приблизительно передает смысл того, что в нем заложено, - решил Виктор. - Достойно прокомментировать художественное произведение может только другое художественное произведение. И тоже приблизительно, иначе бы оно не было художественным. «Друг друга отражают зеркала, взаимно искажая отраженья...» - вспомнил он одно из лучших стихотворений Георгия Иванова. - Что могут профессиональные комментаторы, не говоря уж о любителях? Странно получается. Обычно одаренные люди живут трудно, талантливые, тем более гениальные – пропадают. Комментаторы живут хорошо».
Виктор не отвергал критику. Но заметил – самые хорошие критические вещи написаны не последними писателями. И критика тогда поднималась до художественных обобщений, как в «Комментариях» Георгия Адамовича, настоящего поэта.
На табличке под картиной Виктор разобрал надпись – «Четыре философа». «Ладно,- подумал он, - у каждого свой вариант. К тому же, поэзия и философия сестры. Иногда подруги, иногда соперницы. Верно, потому Платон и ополчился на поэтов. Сам в юности писал стихи и почувствовал в поэзии конкуренцию философии».
Решив идти до конца, из Палатинской галереи Виктор отправился в галерею Академии. С единственной целью – увидеть «Давида» Микеланджело. И не пожалел о десяти евро. Мрамор статуи дышал живым теплом. «Не зря некогда флорентинцы поставили этого нагого Давида на своей главной площади». Копия, находящаяся ныне на площади Сеньории, сильно уступала оригиналу.

Утром поехали в Сиену. Ракушечная площадь млела в лучах солнца, голуби пили из Фонтана Радости. Башня и дворец замыкали площадь. «Музыка и точный расчет, - восхитился Виктор. - Вообще, на свете есть две изначально непостижимые вещи: музыка и математика. Но музыка непостижимей, - тут Виктор удивился своему сравнению. - Ничего, сравнивают же в математике бесконечности». 

Музыка, особенно Бетховена, казалась Виктору самым значительным свидетельством о человеке. Больше всего он любил Allegro con brio 3-го концерта. Виктор вспомнил, как в камере, перед «крещением» на второй срок, слушал этот концерт по репродуктору.  «Камерная» музыка! Никто, ничто на свете не могло бы так его поддержать. С годами бетховенская музыка все сильней действовала на Виктора, и он все реже ее слушал.
С математикой отношения складывались иначе. Не смотря на победы в школьных олимпиадах, институтские экзамены, удачно найденные формулы в собственных исследованиях, Виктор понимал: настоящей математической фантазии ему не хватает. Он не огорчался, считая своим призванием физику. «Конечно, без математики физика невозможна, но физику она не подменяет». Виктору казалось достаточным просто основательно математику изучить. В институте и самостоятельно. Но из первых двух институтов Виктора выгнали, а на втором курсе третьего посадили. Самостоятельные занятия приносили плоды несколько незрелые. Некогда отец Виктора заинтересовал его проблемами биофизики. Для занятий ими знаний математики, в общем, хватало. Кое-что получалось. К примеру, Виктор с удивлением недавно узнал, что предложенная им тридцать лет тому назад формула роста с успехом эксплуатируется – без ссылок на автора. Предложил то он формулу на семинаре по проблемам роста в академическом институте. Но, не будучи членом научной корпорации, даже не имея диплома, продвинуть статью не сумел. «Формулой больше, формулой меньше, - считал Виктор, - какая разница». Наукой он занимался вполне бескорыстно, для собственного удовольствия. Давно поняв, что попытка официально влиться в дружное (слишком дружное!) сообщество ученых – для него бесполезна. В бесполезности окончательно убедил следующий случай. Как-то Виктор обнаружил, что основное, используемое почти сто лет в кинетике ферментативного катализа уравнение, неверно. Неверно по принципиальным соображениям - стационарность невозможна. Тогда он с удовольствием вывел новое, более общее уравнение, старое становилось частным случаем. Самое главное, из новой формулы вытекала система красивых дифференциальных уравнений, с красивыми же решениями. Применимых ко многим, доселе еще не описанным закономерностям. Красота уравнений, вообще методов, решений – являлась для Виктора одним из главных критериев истинности. «Какие стройные уравнения, удачные решения! Не то, что эти используемые ныне уродцы», - улыбался он. Но, помимо красоты, соотношения соответствовали экспериментальным данным. Правда, как и всегда, новые решения вызывали и новые проблемы. Не надеясь только на свой кругозор, Виктор решил с кем-то посоветоваться. И, созвонившись со Львом Александровичем, старым знакомым отца Виктора и его самого, поехал в Москву. Лев Александрович, патриарх отечественной биофизики, принял Виктора радушно. «Конечно, я для него интересен в первую очередь как бывший политзек», - сообразил Виктор. После разговоров на посторонние темы, обеда, кофе, коньяка и сигарет перешли к делу.
- Здесь нет обратимости, - сразу же заявил Лев Александрович.
- Разумеется, я и пытаюсь это доказать.
Просмотрев статью, Лев Александрович внимательно взглянул на Виктора из-под кустистых бровей и сказал: «Знаете, Виктор, кинетика меня мало интересует». Все сразу стало ясным. «Разумеется, он все понимает. Но, за сто лет столько народу составило себе имя, защитило диссертаций, сделало карьеру. В том числе, и его ученики. И вот приходит неведомый наглец и вышибает из-под них табуретку. Даже он, понимая всю правильность моих доводов, не позволит  себе пойти против корпорации». 
В течение нескольких лет Виктор методично отвечал неведомому оппоненту из журнала. Отрицательный отзыв сменялся на другой отрицательный отзыв, пока аргументы оппонента полностью не исчерпались и тот не приступил к новому кругу – возвратился к первоначальным аргументам. Игра стала бессмысленной. Виктор плюнул и на рецензента, и на редакцию журнала, и на редакционный совет. Мысленно пощадив в нем только Льва Александровича. «Все-таки, человеку за восемьдесят. Есть у него дела и поважнее, чем разбираться с кинетикой и со мной».
Отношения со Львом Александровичем не испортились, Виктор периодически ему звонил. «Знаете Виктор, - говорил Лев Александрович, - все хорошо бы, только сил и здоровья мало. Вот и прединфарктное состояние врачи определили. Друзей, учеников много – есть кому обо мне беспокоиться. Только родных нет. Но вы звоните мне, пожалуйста».
После смерти отца Виктор сообщил печальную весть.
- Спасибо, что сказали. Я очень ценил вашего отца. Так жаль.
- Как вы себя чувствуете, Лев Александрович, чем занимаетесь?
- Лежу в постели и работаю. Как же без работы?
Через две недели Лев Александрович умер. Для Виктора он остался ярким примером человека, верного себе и своему делу. «Какая достойная смерть!»
А еще через месяц, опираясь на свои уравнения, Виктор подтвердил правильность релаксационной гипотезы Льва Александровича. Гипотеза переходила в разряд теорий. «Не позвонишь же ему на тот свет, не скажешь, мол, и кинетика не бесполезна!»
Но Виктор успокоился. «Какая разница формулам, кто их автор? А то они и без нас не существуют! Нет, иначе. И математика, и разум составляют целое. А мы вынуждены формулы и мысли о формулах разделять. Но даже, если математика не существует (кстати, что значит существует?) сама по себе, в ней отсутствует произвольное. В науке нет ничего личного, есть только личное к науке отношение».   

Из Сиены снова на два часа заехали во Флоренцию. Виктор гулял по замечательному городу, стараясь лучше его запомнить. «Флоренцию читаешь запоем, как хорошую книгу! Какая последняя книга так читалась? Да, Генина...»

Несколько лет тому назад Геннадий протянул Виктору, собирающемуся уходить и уже стоящему в дверях, объемистый пакет: «На, прочитай». В электричке Виктор открыл пакет и обнаружил в нем стопку машинописных листов. Роман «Тихий переулок» читался на одном дыхании. История о человеке, «который жил, как хотел, и ушел, как хотел», три дня не отпускала его. Замоскворецкие дворы, шпанистое детство, голубятни, эхо недавней войны и первая любовь – шаг за шагом предопределяли угадываемый одинокий конец. Каждую свободную минуту – дома, на работе – Виктор возвращался к рукописи. «Давно я не читал с таким интересом», - сообщил он Гене. Тот запросил критики посущественней. «Не надо требовать от Скворцова, чтобы он был Толстым, - сказал Виктор. - Но следует предъявлять претензии, если он недостаточно Скворцов. Не хватает в романе некоторой эпичности. Ты держишь читателя в постоянном напряжении. Иногда надо и отпускать». Замечания Гена отчасти учел. Роман «Тихий переулок» издали тиражом в тысячу экземпляров. К роману был предпослан стихотворный эпиграф Виктора, написанный им спонтанно при чтении рукописи. А на дарственном экземпляре стояла надпись – «Дорогому другу, не только вовремя остановившему перо, но и продвинувшему его».
Потом Гена захворал. Язва желудка досаждала ему в последние годы, но лечиться он не любил. Сколько раз Виктор, явившись в больницу проведать Геныча, его там не обнаруживал! Но теперь Гена отбывал больничный срок старательно. Тогда уже забеспокоился Виктор. Через две недели прозвучало зловещее: рак. Напрасно Виктор приставал к Гене с выяснением диагноза, подробностями лечения и тому подобным. Геныч стойко отбивался.
- Да успокойся ты. Ничего серьезного, банальный случай, вылечат.
- Нет, все-таки Гена, надо мне ознакомиться с историей болезни, поговорить с лечащим врачом.
- Ничего не надо. Знаю, знаю, ты разбираешься в онкологии. Да, и статьи у тебя есть.
- Статей в приговорах у меня несколько. Но по онкологии одна.
- Не волнуйся Виктор, приговором мне пока не грозит. А доктора сейчас нет.
- Вот упрямец! Ведь я мог бы чем-то помочь. И знакомые имеются.
- Никто никому ничем не поможет. Не обижайся. Но мне вспомнилось стихотворение покойного Лени Губанова, моего приятеля. Знаешь, его известное.
                Холст 37 на 37,
                Такого же размера рамка.
                Мы умираем не от рака,
                И не от старости совсем.
- Ну вот, ты уже на окончательный выход с вещами, то есть без них, собираешься.
- Никуда я не собираюсь. Напротив, хочу спокойно подлечиться. А там, на большую зону, как вы любите выражаться о воле. Кстати. Мне недавно принесли дневники академика, помогал их редактировать. Ты, Виктор, один из немногих – по пальцам пересчитать, о ком он не сказал ничего плохого.
Хоронили Геннадия Скворцова в слякотный ноябрьский день. Попрощаться пришло не слишком много людей. Но Виктор узнал и тех, с кем он давным-давно не встречался. «Только на похоронах и увидеться...» Одна мысль не оставляла его. «Гена все понимал и знал о скором конце. Потому и не выдавал подробностей болезни. Пожалел меня».
И еще Виктор испытывал привычное чувство злости и бессилия. Рак казался ему личным врагом. Гораздо более могущественным, чем все идиоты у власти.
Первый раз рассчитаться с врагом он пожелал в девять лет, когда от рака умерла его мать. Прошло четыре с лишним десятка лет. Детские мечты то уходили, то возвращались – поражения следовали за поражениями. Родственники, друзья, собаки... Виктор с разных сторон подбирался к противнику. То с тыла – роста и метаболизма. То с фланга – ферментативного катализа. Фронтальной атаки не получалось. «Чтобы решить проблему, надо понять, как синтезируется белок. Но для этого надо понять, как работает молекула белка». Существовали некоторые проблески. Но между ними и результатом лежало непереходимое море фактов, факторов, условий – океан несистематизированной информации. Возрастала необходимость в обходном маневре.
Виктор был достаточно умен, чтобы не понимать простых вещей. Его не устраивали кукурузные палочки. Так он называл претензии формальной генетики. Как-то раз знакомый генетик пытался втолковать упрямцу закономерности синтеза белка. На удачу, на столе, между чашками с кофе, лежали сладкие кукурузные палочки. Знакомый хватал их одну за другой и передвигал по столу: «Вот молекула ДНК, вот РНК, тут рибосома. Вот транспортная РНК...» Палочки ловко ползли по плоскости, оказываясь в нужное время в нужном месте – создавалась молекула белка. «Да там же молекулярный хаос, - возмутился Виктор. - Соотношения статистической физики накладываются на закономерности структурной организации».
Сочетание статистических и динамических закономерностей представлялось Виктору центральным нервом науки. Перекресток «случайного» и «закономерного» обнаруживался при внимательном рассмотрении большинства проблем. В физике, биологии, социальных процессах. Даже в жизни и литературе. Виктор не создавал глобальную философскую систему. «Только решение конкретных задач позволяет оценить глубину общих проблем, - считал он. - Но задумываться о глобальных проблемах стоит. Если мир существует «на стыке» случайного и детерминированного, то так же устроено и наше мышление. Или наоборот. Если так устроен разум, то так же устроен и мир. Или и то, и другое – нераздельно вместе». Приходилось думать о феномене разума, по возможности с научной точки зрения. Даже, для развлечения, написалась статья на такую тему. Но требовалась конкретная задача. Тогда Виктор обратился к приятелю Александру, специалисту по информационным технологиям.
- Знаешь, Александр, наша задача – научить компьютер ошибаться.
- Просто, Виктор! Он и без «научения» постоянно дурит.
- Ошибаться в концептуальном смысле. Понять, как мы ошибаемся, значит понять, как мы думаем.
- Так ты хочешь вдохнуть искру разума в эту железку?
- Конечно!
- Ну, знаешь, Виктор, мы не миллионеры. На «Голубой Джек», с его миллиардами операций в секунду, средств нету. 
- Постой Александр. Будем брать не количеством, а качеством. Пускай богатеи двигаются по экстенсивному пути. А мы двинемся по интенсивному.
- Тогда, если получится, мы точно миллионеры. Доход пополам!
 Вдвоем они принялись за дело. Идея заключалась в объединении двух программ – случайного выбора значений и пошаговой, логической их обработки. Но с некоторыми ограничениями и дополнениями, извлекаемыми Виктором из биологических закономерностей. В свою очередь, Александр пристроил диалоговую программу «Нину». Она оказалась очень упертой. Виктор не разбирался в программировании, но «Нина», как объяснил Александр, просто последовательно уточняла у собеседника вопросы и возможные возражения. С чисто женским упрямством «Нина» любые затруднения сводила к денежным.
- Мы могли бы играть на бирже, - говорил Виктор. - Ты, Александр, прекрасно прогнозируешь политические события, даже подрабатываешь этим. Спрогнозируем экономические, биржевые процессы.
- Сейчас озадачим «Нину». Боюсь, ответ предсказуем...
Действительно, для получения денег требовалось деньги иметь, в немыслимом для приятелей количестве.
Постепенно компьютер умнел. И тут догнала беда, обнаружилась саркома у Мурзика. Взволнованный Виктор приехал к приятелю.
- Александр, я знаю – наши программы недостаточно умны, мы недостаточно умны. Но попробуем справиться с саркомой.
- Компьютеру все равно, с чем справляться. Но ты же знаешь, в лучшем случае, у нас только десять процентов от задуманного. Нужны еще год, два – по крайней мере.
- У нас есть несколько месяцев. Буду проводить химеотерапию, поддерживающую терапию. Но давай, используем минимальный шанс.
Начались гонки со смертью. Мурзику становилось все хуже и хуже. С болью Виктор смотрел на бедную собаку. Казалось, умные глаза Мурзика с жалостью смотрят на хозяина. Они еще ходили гулять, пес все с большим трудом ковылял по заснеженным тропинкам. Но гулять хотел. Огромного роста, Мурзик запросто клал голову на подоконник и пристально, долго смотрел на виднеющийся из окна лес и кружащиеся в воздухе снежинки. Они еще доходили до той поляны, где были похоронены собаки Виктора, и куда неизменно стремился Мурзик. «Неужели он догадывается о месте своего последнего пристанища?» И силы собаки, и душевные силы  Виктора все убывали. Поляна становилась недостижимой, круг сжимался. 
Все свои силы и способности Виктор устремил к одной цели: победить саркому. Сам понимая почти полную безнадежность. «За успех нашего безнадежного дела», - повторял он про себя старую диссидентскую поговорку.
Не хватало информации. Описательные статьи в научных журналах и Интернете практически не содержали цифр. Отсутствовал доступ к базам данных. Когда оказывалось, что приятели не могут ничего предложить взамен, люди в исследовательских институтах уклонялись от контактов.
Началась терминальная стадия болезни. И тогда, наконец, компьютер выдал рекомендацию. С замиранием сердца Виктор сделал собаке инъекцию. Через сутки Мурзик сумел встать и проявил интерес к еде. Так продолжалось несколько дней. Потом опять слег. «Слишком поздно, - с отчаянием думал Виктор.- Если бы на два месяца раньше!»
Скончался Мурзик ночью. С огромными усилиями подполз к задремавшему в кресле Виктору и прижал тяжелую голову к его ногам. Несколько конвульсий, и серый лохматый пес умер. Громко рыдала разбуженная Виктором Наташа. Утром Мурзик наконец встретился со своей поляной.
 Приятели написали статью и вышли на одного профессора-онколога. Профессор статью похвалил, она оказалась созвучной его изысканиям. Самого профессора, за нехваткой финансирования, недавно лишили лаборатории. Но с его помощью статью напечатали в одном захудалом журнале.  Потом Александр охладел к проблеме – теории не слишком его интересовали, практические результаты казались далекими. «Уж если нашего профессора, человека с мировым научным именем, лишили лаборатории, что остается нам?» - заявил Александр.
Виктор еще некоторое время продолжал мысленно дискуссию с генетиками. «Кажется, - думал он,- я нашел рациональное зерно. Синтез иммунных белков и онкобелков схож. Скорей всего, это частично не контролируемый генетически синтез. Но за такую ересь генетики, с их центральной догмой, сожрут меня живьем! Жаль, ведь многое объясняется в системе взаимоотношений иммунитет-онкология. Ясно одно. Сидючи в котельной проблему не решить. Я не претендую на преподнесение миру панацеи от рака. Но как знать, могли бы появиться полезные результаты. Глядишь, сколько-то жизней сохранилось. Впрочем, кому нужны эти жизни, кроме самих погибающих и их близких? Или я слишком разочарован? В любом случае, природа в долгу не останется. Вместо рака преподнесет иную смертельную болезнь». И Виктор опять переключился на физику.

Переночевав в Монтекатини, утром отправились дальше. Намечалось посетить Верону, озеро Гарда, а вечером разместиться в окрестностях Венеции. Шел шестой день пребывания в Италии. Долго копил Виктор деньги на поездку. Жил он скромно, траты в основном приходились на еду для себя и Вика. «Как он там без меня?» Вик на неделю поселился у приятелей Виктора, с удовольствием приютивших у себя собаку. Вик тоже испытывал к ним теплые чувства – приятели пса баловали.
Автобус катил в Верону, в дороге Виктор размечтался. «Если получится, в следующем году съезжу в Грецию. А потом, как-нибудь, Иерусалим повидаю, Михаила проведаю. Надо бы и Париж увидеть... Но это попозже, умирать еще рано, - вспомнилась известная пословица, - не все доделано». Мечтать «было не вредно», но Виктор сознавал хрупкость планов. Зарабатывал он столь мало, что любая непредвиденная трата надолго выбивала его из накатанной финансовой колеи. Но зарабатывание денег казалось ему скучным делом, каким-то низшим занятием. «Наверное, и я мог бы, проявив настойчивость, подыскать неинтересную, но прибыльную работу. Зачем? Конечно, эти бедные, крутящиеся как белки в колесе москвичи, богатые люди по сравнению со мной, - Виктору вспоминались многие знакомые. - Ну и что? Жить среди асфальта и железа, вдыхать гарь, суетиться, страдать от многолюдья? Чтобы ездить на Кипр или Канары? Пускай и мне достается асфальт и железо. Но я каждый день гуляю в лесу, летом купаюсь в водоеме. Вода везде мокрая, а солнце одно на всех. Хорошо повидать иные страны и города. Но не любой же ценой! Я многое потеряю, если не увижу Лувра. Но и Лувр, возможно, многое потеряет, если не увидит меня...»
Посменная работа не слишком его обременяла. В котельной он мог писать, читать, думать. На интересную и одновременно хорошо оплачиваемую работу рассчитывать не приходилось.
Правозащитной деятельностью Виктор занимался самостоятельно и бесплатно. Иногда его просили участвовать защитником в уголовном процессе. В основном по делам с политическим подтекстом. Иногда он выступал представителем по гражданским делам. Разумеется, денег за все это Виктор не брал. В отличие от многих профессиональных адвокатов он был совершенно независим. Потому то его и ценили. «Я не специалист по законам, я специалист по беззаконию», - считал Виктор.
Еще он лечил собак. Началось это давно, когда на весь город имелся один ветеринар. Дядя Вася разбирался в козах и коровах. Но собаках? Сначала Виктор лечил собственных собак. Потом к нему стали обращаться за помощью приятели и знакомые. Потом приятели и знакомые приятелей и знакомых... Занимался Виктор ветеринарией с интересом. Ему доставляло удовольствие лечить и спасать собак. Скоро город наполнился хвостатыми пациентами Виктора. Обладая некоторыми познаниями в биологии и биофизике, он изучил основы ветеринарии и медицины. С особым увлечением погрузившись в вопросы диагностики и клинической фармакологии. Денег за лечение Виктор не брал. Не смотря на все советы своего приятеля Анатолия.
- Пойми, Анатолий, я не профессиональный ветеринар. Хотя, к примеру, заведующая городской ветстанцией недавно мне звонила. Мол, приезжай, пожалуйста, моя собака захворала.
- Но ты же работаешь! Почему не получать деньги за труд?
- Вовсе не всякий труд требует оплаты. В отличие от работы. В первую очередь я помогаю животным, они денег не имеют. И только во вторую – хозяевам собак.
- Чудак ты Виктор. Но раз чувствуешь, что получение денег твой труд обесценивает – поступай так.
- Знаешь, Анатолий, когда-то меня не станет. Всех нас когда-то не станет! Для приличия будут говорить, мол, нас покинул правозащитник, литератор. Пустое... Истинно опечалятся люди, которым я вылечил собак. И мне зачтется... если зачеты существуют.

«Хороша Верона!» Виктор любовался с моста Скалигеров на живописно раскинувшийся средневековый город по обеим сторонам реки Адидже. Потом группа отправилась осматривать домик Джульетты. Якобы он сохранился, и чуть ли не с этого самого балкона Джульетта внимала страстным признаниям юноши. «Ну, ну, - думал скептически настроенный Виктор, - до сих пор спорят, существовал ли Шекспир на самом деле. А тут балкончик!» Экскурсовод даже рассказала, будто недавно документально подтвердилось реальное существование героев пьесы. Восхищала сила художественного вымысла, заставляющая так желать его воплощения. «И как часто правда принимается за небылицу!»
Прибытия автобуса группа ожидала на площади, у памятника Эммануилу. Статуи короля уже не раз попадались на глаза Виктору.  «Но где же памятники Гарибальди?» Памятник ему Виктор видел только в Сан-Марино. Некогда республика предоставила убежище Гарибальди и его отряду. «Италия стольким обязана герою. Почему так редко встречаются улицы и площади, названные в его честь? Зато везде этот Эммануил». Объяснения экскурсовода не устранили удивления Виктора. «Конечно, я не везде побывал и не все видел в Италии. Но случайная выборка, в случае рядового туриста, достаточно репрезентативна для некоторых выводов. История несправедлива к Гарибальди. Точнее, несправедливы люди. История как раз справедлива. Но у нее другие масштабы. Она воздает по заслугам, через цепочку причин и следствий, странам, народам, сообществам. История справедлива к миллионам, легко переступая через личность. Впрочем, элементы справедливости проступают и в частной судьбе».

Виктор часто задумывался об обстоятельствах своей жизни. Могла ли она сложиться иначе? На невидимых весах он взвешивал причины и следствия, закономерное и случайное. «Допустим, вел бы я себя примерно, с властью не ссорился. Наверное, успешно окончил бы институт, получил хорошее математическое образование. Составил бы карьеру. Сделал открытия, написал труды, приобрел известность в научном мире. И на склоне лет жалел бы, что не участвовал в славных делах века, не был рядом с замечательными людьми, не бросил вызов сволочным порядкам».
Однажды Лев Александрович подарил Виктору две свои книги с дарственными надписями. Одну по биофизике, другую художественную. Повесть о временах войны была написана неплохо. Но... В ней недоставало литературной углубленности, тех художественных обобщений, которые рождаются только при всепоглощающем интересе к писательству. «Кажется, в свою очередь, и Лев Александрович делает подобные же выводы относительно моих научных изысканий и интереса к исследованиям, - догадывался Виктор. - Мы хотим всего и сразу. Так не бывает, есть неписаный закон компенсации. Боги щедры, но не расточительны. Каждому отмеряется по его жертве».

Заехали на озеро Гарда. Нагловатые лебеди выхватывали угощение вместе с пальцами. Покормив наглецов, Виктор отправился купаться. Накупавшись (озеро решил не переплывать!) удобно устроился на песке. Тихая вода и мягкие очертания берегов располагали к мечтательности. «Надо бы искупаться и в Адриатике». Виктор любил море, поразившее его еще в детстве. «Шум прибоя и шум леса в ветреный день – лучшие звуки на свете. Наверное, волны и ветви в родстве». Со всеми своими собаками Виктор ездил на Черное море. «Черные терьеры должны купаться в Черном море. А в Красном пускай купаются красные». Прошлым летом Виктор с Виком прошлись пешком от Адлера до Туапсе. Сорок лет назад Виктор путешествовал здесь с отцом и братом. Исколесив за эти годы всю страну (изнутри и снаружи!), он вернулся сюда. Отец умер несколько лет тому назад. Виктор тяжело переживал утрату. Отец часто снился. Во сне подсознание раздваивалось – Виктор видел отца живым и знал, что его нет. В последний сон он слегка ссорился с отцом и вдруг обрадовался: «Ты жив!» И бросился его обнимать. Тут же вспомнил о смерти и проснулся от собственного стона.
В том походе по побережью Виктор узнавал места давних привалов и ночевок. И ему все время казалось, будто тень отца следует рядом и беззвучно вопрошает - «помнишь?» 
Ночевали они с Виком прямо на пустынных пляжах. Растапливался костерок. Два параллельно уложенных бревна топляка и веточки между ними обеспечивали теплом до утра. Ночью Виктор просыпался. Рядом лежал Вик. Над головой мерцали звезды, во тьме неумолчно шумело море.
С рассветом выпивалась чашечка чая, Вик получал печенье. Собирались вещи и путешественники отправлялись дальше. До наступления жары следовало отыскать тенистое место, спасающее Вика от зноя. Любящий купаться в водоеме пес настороженно относился к соленой воде. Но для приличия не отказывался сделать заплыв метров на десять. Когда-то Рона, тоже черный терьер, заплывала с Виктором за сотни метров от морского берега... Зато Вик совершенно не боялся высоты. Без всякой опаски шлепал по самому краю обрыва, проверяя нервы Виктора на прочность.
Весь день бродяги отдыхали где-нибудь в тени. Виктор купался, Вик освежался морской водицей. К вечеру, когда спадала жара, они снова устремлялись на запад древней дорогой улиссов. Виктор запасался по дороге едой и минеральной водой. С заходом солнца путешественники устраивались на ночлег. Ужин, он же в основном и обед, честно делился на двоих – по полбуханки хлеба и банке тушенки каждому. Если пресной воды поблизости не оказывалось, удовольствовались минералкой. Вик к минералке пристрастился.
Запомнился Виктору в том походе поворот на Мацесту. У дороги, на деревянной подставке, висели рукомойники. Как и сорок лет назад! Чуть ли не те же самые! Виктор подставил ладони под алюминиевый сосок и умылся теплой, с запахом солнца и травы водой.

Автобус долго плутал по сельским дорогам. После озера Гарда проскочили какой-то нужный поворот, и водитель замысловатым путем пытался добраться до пригородов Венеции. Сельская Италия оказалась весьма симпатичной. Пусть и попроще Италии лицевой, туристической. Наконец прибыли в Ровиго, населенный пункт вблизи Венеции. Получив ключи от номера в отеле, Виктор поставил вещи и вышел прогуляться. Наступали сумерки. Вдоль главной (не единственной ли?) улицы располагались: школа, муниципалитет, церковь и нечто вроде клуба. На школьном дворе мальчишки гоняли на велосипедах. Скучали пустое здание и безлюдный двор муниципалитета. Возле церкви молодой священник беседовал с группой прихожан. Через открытые двери клуба были видны что-то живо обсуждающие тетушки. Через двести метров начинались поля. Здесь текла размеренная, обыденная жизнь. «Как и везде на свете, - подумал Виктор. - Необычное только в нас самих, временами».

Виктор не занимался поисками смысла жизни. Считая это достаточно бессмысленным занятием. Просто ощущалось присутствие в себе и в других некоего чувства долга. Точнее, трех его разновидностей. Долг перед биологическим существованием требовал жить, работать, чтобы жить, продолжать род, заботиться о близких. Социальным, общественным обязанностям Виктор посвятил немалую часть жизни. Конечно, он диссиденствовал, нападал на власть, сидел в тюрьме, помогал другим - прежде всего ради себя самого. Из упрямства и желания сохранить достоинство. Но надеялся на полезный побочный эффект и для всех.
В последние годы Виктор несколько поотстал от оппозиционной деятельности. Он не избегал общественных кампаний, они избегали его. Виктора давным-давно никуда не приглашали, его мнение никого не интересовало, его опыт и умение никому не требовались. Кроме частных случаев, когда в беду попадали не слишком известные люди. И Виктор никогда не отказывался им помочь. Он хорошо понимал нынешнее состояние дел. Время одиночек прошло. Личные усилия, самостоятельная деятельность, собственная ответственность - растворялись в корпоративном устройстве. Когда-то правозащитное движение представляло собой сообщество без начальников и подчиненных. Каждый действовал по собственной инициативе, совпадение методов и целей рождало общность. Теперь субъектами деятельности становились правозащитные организации, с их финансовыми и организационными ресурсами. Сотрудники получали зарплату. «Если ты никого не представляешь, кроме самого себя, то кому ты нужен? – сознавал Виктор. - Если ты не депутат, не лауреат, не вхож во властные коридоры, не мелькаешь, хотя бы иногда, по радио и телевидению – ты и твое имя интереса не представляют». С уменьшением риска в оппозиционные, правозащитные сферы пришла новая генерация деятелей. Зеков защищали люди никогда не сидевшие, армией занимались люди никогда не служившие, о свободе слова пеклись те, кто и строчки не написали в самиздат. И почти все желали сотрудничать с властью, конструктивно, разумеется. Одиночки, вроде Виктора, неумолимо оттеснялись на обочину.
Уменьшался энтузиазм и по другой причине. Сил становилось меньше. Некогда Виктор после ночной смены, не отдохнув, ехал в Москву чем-то там заниматься. Или на следующий день приезжал из Москвы поздно вечером, а утром снова на работу... Теперь, без серьезных оснований, Виктор себе такого не позволял. По правде говоря, имелось еще одно обстоятельство. «Страх очень понятное чувство, - рассуждал Виктор. - Кто никогда ничего не боялся? Это только в высшем, литературном смысле «трусость – самый тяжкий порок». На самом деле трусость, если не связана с предательством других, то извинительна, хотя и неприятна. Как не понять людей, в недавние времена не желающих рисковать свободой и жизнью? Но кто их потом заставлял толпами выступать в поддержку обкомовца, выбирать его? С какого испуга чуть ли не половина страны  проголосовала за этого гебешника? Советские люди... Они навыбирают всяких уродов, а я должен потом разбираться!» Да и скучнее стало: ни былого риска, ни прежней ненависти к власти - только гадливое отвращение.
Виктору претила роль пастора. «Высказать свое мнение – да. Показать пример смелым поступком – желательно. Агитацией и просвещением пускай занимаются те, кто считают себя просвещенными. Впрочем, и считают, и просвещают. Бог навстречу! Но скучно смотреть, как они все время наступают на одни и те же грабли». Так Виктор себя успокаивал.
Ощущалось присутствие еще одного чувства долга. Перед истиной, красотой, вечностью? Трудно было без пафоса его определить. Во всяком случае, ощущалась ответственность перед чем-то большим, чем насущные потребности вида, общества. «Вселенная смотрит на себя нашими глазами. Мы – ее самопознание». Виктор заметил, как с возрастом он от более простого понимания долга переходит к более сложному. «Конечно, человек неделим, - размышлял Виктор. - Природа не знает резких границ между реакцией, инстинктом, разумом. И кажется, в области психического есть свой аналог известного закона – индивидуальное развитие повторяет эволюционное».
Если смысл жизни, тем более собственной, улавливался с трудом, то смысл смерти казался достаточно очевидным. Летом на водоеме Виктор частенько встречал своего приятеля Анатолия. Наплававшись, Виктор загорал, прохаживаясь взад-вперед по берегу. Накупавшийся Вик блаженствовал, растянувшись в тени березки.
- Привет Виктор!
- Привет Анатолий! Как поживаешь?
- Ничего. Только радикулит замучил.
- Радикулиту надо радоваться!
- Я и радуюсь, усиленно. Вторую неделю... Как бы эту радость уменьшить? -
Анатолий знал об осведомленности Виктора в некоторых вопросах медицины и любил поговорить о здоровье.
- Поставим, Анатолий, вопрос концептуально. Зачем нужны болезни?
- Чтобы разговорами о них досаждать приятелям.
- Это само собой. А еще зачем?
- Ну, для поддержки фармацевтической промышленности. Для благосостояния врачей. Мало ли еще зачем?
- Мелко плаваешь.
- Ладно. Ты Виктор великий пловец, вот и объясни.
- Смотри, вот лежит Вик. Почему собака живет раз в семь меньше человека?
- Наверное, жизнь собачья к долголетию не располагает. Хотя, если бы меня так холили, как породистого пса... И накормят, и погуляют, и поиграют. Глядишь, и невесту приведут. Мне б так жить, никаких забот!
- Знаешь, Анатолий, человек мало чем отличается от собаки. И отличия его, зачастую, в худшую сторону.
- Прости, Виктор, перебью. Давно хотел узнать твое мнение. У собак разум есть?
- Думаю, все живое отчасти разумно. Существует некая потенция... Вот насекомое, - тут Виктор указал на черного жучка, спешившего по своим делам. - По количеству обратных связей, по сложности организации, по эффективности саморегуляции, этот жук превосходит всю нашу цивилизацию. Да что жук! Бактерия неимоверно сложна. Все живое достойно уважения... и удивления. Разум спит в живом, и в этих деревьях тоже. Как  возможность жизни спит в камне. Сочетайте несколько иначе составляющие его атомы... Человек недавно проснулся, собака дремлет, - Виктор показал на спящего Вика. -  Но иногда он явно неплохо соображает.
- Да, Виктор, сплошное сонное царство. Я и сам считаю, что доля разума у собак есть. А есть ли у них душа?
- Странно поставленный вопрос. Не знаю, что ты подразумеваешь под душой. А любить собаки умеют?
- Конечно! Еще сильней и самоотверженней, чем многие люди. Хороший вопрос ты задал. К месту.
- Ладно, продолжим. Физиологически собаки мало чем от нас отличаются. Почему умирают так рано? Заметь, большинство болезней прилипает к нам после сорока. Теоретически мы постоянно обновляемся и могли бы жить если не вечно, то очень долго. Но в определенном возрасте происходит щелчок, срабатывает генетическая программа и говорит: «Пора закругляться». Природе, нам как виду, нужна ротация кадров. Ее и обеспечивают рождение и смерть.  И что, как не болезни, верный путь уничтожения особи?
- Знаешь, Виктор, кроме болезней есть много способов избавиться от человека. Эти способы тоже заложены в эволюционную схему?
- Мы мало знаем об эволюции. Тем более на этом, условно говоря, разумном ее этапе. Сама эволюция мало чего знает! Она лишь итог, реализующаяся возможность, а не вычерченный на будущее план. Для нашего уровня знаний, по крайней мере.
- Все это очень умно, конечно. Но в чем радость радикулита?
- Сейчас. Итак, к десяти годам у собаки стираются зубы и она погибает. Хотя, исходя из одной физиологии, могла бы жить не менее человека. Просто оптимальный срок жизни, необходимый для смены поколений, у собак эволюционно выработался таковым. А у человека – лет сорок,  ну пятьдесят.
- Постой Виктор, постой. Мы же живем, в среднем, лет семьдесят. А ты о сорока, пятидесяти. Или у нас с тобой уже жизнь взаймы?
- Вот, вот! Представь себе нашего далекого предка, страдающего радикулитом. До банана не дотянуться, на дерево не влезть, от хищника не убежать. Соплеменники откочевывают дальше, он остается один. Верная смерть. Глупая природа не знает, что ныне радикулит не смертельная по последствиям болезнь. У нас столовые, какое-никакое социальное обеспечение, медицина. Опасных хищников, хотя бы четвероногих, вокруг нет. А природа, по старинке, насылает на тебя радикулит.
- Убедил! А то я раньше не догадывался, что рак хуже насморка. Теперь, с твоей помощью, разобрался. Но прелести радикулита не почувствовал.
- Сейчас почувствуешь. Думаю, что если выбран способ от тебя избавиться с помощью радикулита, остеахондроза и прочей ерунды, то вероятность избавления от тебя с помощью рака или инсульта несколько меньше, на первое время. Медицинскую статистику бы проанализировать... Но природа экономна.
- Лучше бы она экономила на смерти. Ты, Виктор, умеешь вселить оптимизм. Ходи и радуйся, мол, помрешь эволюционно правильно.
- Не гневи природу, Анатолий! Можно предположить, что раньше существовали виды, не умеющие умирать. Они исчезли. А виды научившиеся умирать – сохранились. Вот мы и ведем с тобой приятную беседу.
- Чудесный парадокс, утешительный. Но лучше бы наоборот.
- Многого хочешь. Наш долг – освободить дорогу.
При следующей встрече Анатолий воскликнул,
- Поздравь! У меня теперь и остеахондроз. Заживу в свое удовольствие!
- Поздравляю! Но старый враг лучше новых двух.

Виктор стоял на палубе катера. Морской воздух наполнял легкие. Катер мчался по лагуне, задувал ветер, брызги летели в лицо тающими снежинками. Линия набережной и дворцов приближалась, расширялась – Венеция принимала в свои объятия. Нарастало чувство легкости и молодой удали. «Какой изумительный город!» Виктор вышел из причалившего катера и ступил на набережную. Прежде всего, он разыскал церковь неподалеку. Скромная табличка на фасаде извещала, что здесь служил Антонио Вивальди. Внутри храма царила тишина. На своде светилась красками фреска Тьеполо. Виктор знал, что Вивальди тяготился своей службой. «Привет твоей котельной, Антонио, от моей котельной. А я передам привет  от твоего храма моему храму. Тебя давно нет на свете, но знаешь – твоя «Зима» со мной, в моем заснеженном лесу».
Виктор шел по набережной. У причалов низко кланялись гондолы. На площади Сан-Марко толпились люди и голуби. Всем было жарко. Над площадью парил крылатый лев, на льва не совсем похожий.  Внезапно налетел легкий дождик и быстро прошел. Умытая Венеция засверкала. Виктор бродил вдоль узких каналов, переходя с одной стороны на другую по выгибающим свои спины мостикам. К нему возвращалась молодость. Вот так же, легким веселым юношей, с открытым сердцем, он входил когда-то в незнакомые города.
«Я, как и все, не создан для тюрьмы и борьбы. Мое предназначение – бродить по свету и писать стихи, - думал Виктор. - В чем-то Шаламов прав...» На невидимых весах снова закачались чаши, стараясь перетянуть друг друга. Победителей не было, и быть не могло.
После нескольких  каналов и путаницы переулков Виктор неизменно попадал на какую-нибудь площадь. На площади стоял храм. Снова каналы и переулки, и снова площадь и храм. «Замечательный город. Как жаль, что рядом нет отца. Венеция ему бы очень понравилась».
Через несколько часов группа собралась на площади Сан-Марко. Все сели на катер и он повез их по Большому каналу. Солнечные блики играли на воде, волны целовались с палаццо. Большой канал кончился, катер повернул и помчался по лагуне. Венеция отступала назад, как невозвратная молодость.
Поздно вечером, после долгого переезда, прибыли в Римини. Утром предстояло отправляться в аэропорт. Путешествие кончалось. Надо было бы ложиться спать, но Виктор не мог себе позволить не искупаться в Адриатике. Выспросив на «рецейпшен» направление к морю, он вышел из отеля. До пляжа Виктор добирался не менее получаса. Курортный городок еще не ложился спать, кругом звучала музыка, гуляли нарядно одетые люди. Наконец и пляж. Здесь еще отдыхали молодые пары, но никто не купался. Виктор разделся и вошел в воду. Длинные теплые волны омывали ноги и Виктор долго шел, пока не стало по пояс. Тогда он неторопливо поплыл в ночь. Метров через двести перевернулся на спину и закачался на волнах. Над головой мерцали звезды.
Дорогу назад в отель Виктор разыскал с трудом. На пустынных улицах глухо звучали собственные шаги – тишина и безлюдье. Темнота надежно спрятала верный путь. Кое-как сориентировавшись, Виктор неторопливо шел сквозь теплую южную ночь. Его почти ничего не беспокоило. Оставалось только одно, вновь напомнившее о себе дело.

Давным-давно Виктор задумался над некоторыми фундаментальными положениями физики. И с переменным успехом возвращался к одной и той же проблеме.
Виктор обладал скорее разрушительным, чем созидательным умом. Он безошибочно подмечал слабые места в теории, натянутость выводов, шаткость и общепризнанных построений. Знакомый физик-теоретик иногда приглашал Виктора на семинары для обсуждения новых гипотез. Даже не будучи специалистом по предлагаемому материалу, Виктор находил  уязвимые места. Знакомый ценил «терминаторские» способности Виктора. И пресекал его брюзжание по поводу недостаточности способностей созидательных.
- Пойми, чтобы создать новое, надо сомневаться в старом.
- Одними сомнениями сыт не будешь, - возражал Виктор.
- Твоя сильная сторона в том, что ты человек со стороны, прости за каламбур. 
Над тобой менее чем над нами, довлеет груз общепринятого. Ты еретик и этим ценен.
- Что-то я не заметил, чтобы ценили еретиков. Скорее наоборот... По всему миру пылают костры. К счастью, уже не столь истребительные...
- Ничего, Виктор, не сожгут. А слабость есть продолжение силы, такова уж твоя участь.
Не так давно Виктора посетила совершенно сумасшедшая идея. «Достаточно ли она сумасшедшая, чтобы быть верной?» - вспоминал Виктор известный афоризм. Дело заключалось в следующем. Между статистической физикой, главные положения которой основывались на механике, и самой механикой существовало непримиримое противоречие. В сфокусированном виде иллюстрируемое парадоксом Цермело, математическую интерпретацию которого давала теорема возврата Пуанкаре.  В механике, квантовой механике, электродинамике нельзя выделить предпочтительное направление времени. При перемене у времени знака с плюса на минус уравнения движения сохранялись, само движение принимало попятный характер. Как если бы пленку кинофильма крутили задом наперед. В статистической физике, термодинамике, закон возрастания энтропии неумолимо выделял направление времени. То ли статистическая физика являлась матереубийцей,  то ли механика губила свое дитя. «Возможно, они обе не виноваты, - размышлял Виктор. - Допустим, время неоднородно. Тогда функция Лагранжа замкнутой механической системы зависит от времени явно. Следовательно, то, что принято считать энергией системы, не сохраняется». Тут Виктор самого себя готовился посадить в сумасшедший дом. Его не прельщала роль ниспровергателя основ, годами пытающегося доказать миру вздорность термодинамики. «Чтобы окончательно не разругаться с физикой, «довесок» к функции Лагранжа частицы должен быть периодической функцией времени, - продолжал размышления Виктор, - желательно – нечетной функцией. При обращении времени уравнения движения сохранятся, а энергия, не принимая строго «попятные» значения, станет колебаться около средней величины. Для макроскопической системы, с ее огромным количеством частиц, энергия практически останется постоянной, и законы термодинамики станут выполняться с подавляющей точностью». Из гипотезы вытекали заманчивые возможности. Построение статистического ансамбля, как набора в фазовом пространстве систем с одинаковыми значениями энергии, становилось не совсем корректным. Теорема Лиувилля заменялась на некий аналог, соответствующий течению «слегка» сжимаемой жидкости. Парадокс снимался, теореме возврата требовалась модернизация. Интервал не сохранялся! Между причинами и следствиями намечался некий зазор...
Виктор не мог охватить взором последствия гипотезы для физики в целом. Для начала следовало ограничиться механикой. Но и тут возникали математические сложности. «Если время неоднородно, то, возможно, и дискретно. Как дифференцировать по такому аргументу? И что происходит с принципом наименьшего действия, если границы интегрирования такого характера?» На первый, поверхностный взгляд, с принципом наименьшего действия ничего не происходило. Но Виктор недостаточно разбирался в вариационном исчислении. Требовалась строгая математическая проверка.
Виктор несколько раз обращался со своими вопросами к профессиональным математикам. Но задачи казались слишком сложными, если вообще решаемыми. Математики, занятые своими проблемами, от решения предлагаемых задач уклонялись.

 «Никто ничем не поможет», -  убеждался Виктор. Вот и сейчас, здесь, в Италии, вместо того, чтобы наслаждаться покоем теплой южной ночи, он забивал себе голову математическими проблемами. «Стоп, - сказал он себе, - я не могу посвятить остаток жизни новому изучению математики. Если уж раньше не получилось... Теорией больше, теорией меньше... Возможно, гипотеза верна. Тогда кто-нибудь, когда-нибудь, обязательно за меня  решит. А стихи за меня не напишет никто». Виктор пришел в отель и лег спать.

Рейс в Москву задерживался. Виктор сидел под тентом кафе, курил и смотрел на трехглавую гору Сан-Марино. Мысленно он прощался с Италией, испытывая глубокую благодарность к прекрасной стране. Италия на время вернула ему молодость, былой, непосредственный интерес к жизни. На площади Синьории он сложил строфу и сейчас повторял про себя:
             Спорят краски и камень,
             Спорят слово и музыка,
             И остается с нами
             В вечность просвет узенький.
Наконец подали самолет. На верху трапа Виктор еще раз оглянулся на трехглавую гору и прошел в салон. Самолет начал разбег и, наконец, со всей тяжестью груза оторвался от земли. Стрелка на мониторе неумолимо отдалялась от Италии. Виктор машинально вертел в руках посадочный талон. «Виктор Лидин, - прочитал он. - Кажется, это я. Где-то между небом и землей, Италией и Россией, наукой и литературой, между...» Виктор возвращался домой без особой радости. Понимая при этом внутреннею необходимость возвращения. «Если выгнать верблюда из пустыни на вечнозеленые пастбища, он все равно станет тосковать по бесплодным пескам».

Аэродром «Домодедово» встретил влажной свежестью. Весь август шли дожди, и лес на краю взлетной полосы радовал глаза яркой зеленью. При въезде в свой город Виктор поразился его унылому виду.  «Что значит ненадолго расстаться!» Серые, промокшие здания, блеклые краски, вечно грязный родной двор. «Зачем я здесь, для чего, что я тут делаю?» - пронеслось в голове. В подозрительно дребезжащем лифте Виктор поднялся на последний этаж, вышел на обшарпанную лестницу и зашел в свою квартиру. Потолок в прихожей снова подтекал. «Ничего, - решил Виктор, - других заливают соседи, а меня небеса». Он быстро переоделся, открыл входную дверь и машинально обернулся. Взгляд остановился на его чудом сохранившихся детских игрушках, стоявших на тумбочке. Резиновый слоник задумчиво вез на спине плюшевую веселую обезьянку. «Пока друзья! Скоро вернусь!»

Приятели Виктора ушли на работу, и он воспользовался заранее оставленным ему ключом. Вик радостно встретил хозяина. «Ну что, соскучился? Я тоже! Сейчас пойдем гулять!» От избытка чувств Вик встал на задние лапы и передними припечатал Виктора к стене, старательно облизывая ему лицо. Они вышли на улицу и через пять минут оказались в лесу. «Вот мы и дома!» - сказал Виктор. Вик понимающе повертел хвостиком. Привычный маршрут начинался с почти заросшей травой лесной тропинки. В ветвях шумел ветер. Дерево, любящее издалека притворяться человеком, сломалось и лежало теперь поперек дороги. «Жаль, я надеялся – ты меня переживешь». Подходя к памятной поляне, Виктор услышал громкие мужские голоса и женский крик. Он ускорил шаги, Вик насторожился. На поляне трое крепких парней держали отбивающуюся от них девушку.
- Эй, отпустите ее!
- Иди... пока цел!
Вик глухо заворчал, на лице Виктора появилась странная улыбка. Один из парней поднял с земли  здоровенный сук, двое других достали ножи и выставили перед собой. «Дилетанты», - усмехнулся про себя Виктор. Быстрым щелчком он открыл свой нож, но руки прижал к бокам, чуть заведя за спину. Отпустив девушку, парни двинулись на него. «Фас!» - негромко скомандовал Виктор, и Вик, безошибочно выбрав объект атаки, ринулся на «дубину». Ловко поднырнул под занесенный сук и всей своей тяжестью обрушился на врага, придавив его к земле. За два шага до противников Виктор резко бросился в сторону и взмахнул невооруженной рукой.  От неожиданности крайний нападающий откинул голову, и Виктор хлестким ударом полоснул его по горлу. Но, поскользнувшись на мокрой траве, не успел увернуться и получил удар ножом в бок от второго нападающего. В то же мгновение Вик, бросив первую жертву, с грозным рыком напал на ударившего. Вцепился клыками ему в глотку, свалил на землю и вырвал кровавый клок мяса.
Виктор сидел на земле, прислонившись спиной к стволу поваленного дуба и прижимая руку к боку. Все было кончено. На поляне лежали два бездыханных тела, третий успел уползти. Девушка давно убежала.
Он еще успел увидеть далекие золотистые сосны. «Глядят верхуш...» Перед глазами заплясали тени. Он еще услышал жалобный вой Вика. Последние толчки сердца и последняя мысль: «Где же обещанный снег?»

2010г.