Коля сидел на лошади в окружении стада. Был полдень. Сытая скотина напилась из извилистой речки и млела на берегу под июньским солнцем. Млел и пастух. Он даже не держал поводья: левая рука висела, как плеть, а её продолжением был длинный цыганский бич, державшийся на веревочке, обвившей запястье, а правя рука лежала в кармане старого пиджака большого размера, под который то и дело забирался шаловливый ветерок, делая дремоту особенно приятной.
И тут сонная голова пастуха полетела в одну сторону, а расслабленное тело в другую - скучавшая лошадь-Маруська начала метаться. Но наездник был опытным и успел ногами сдавить бока кобылы, поймав правой рукой повод. Успокаивая очумевшую Маруську, Коля разглядел, что покой нарушил огромный породистый бык местного фермера Шевцова. Самца переполняло желание продлить свой бесценный род, о чем свидетельствовал обнаженный корень жизни - розово-лиловый от перенапряжения. Бык играл мясом под шкурой и явно готовился к половой атаке. Было видно, что этот амбал не прочь и рогами кого нибудь пихнуть. Коля сразу смякитил, что дело идет к свалке рогов и копыт, из которой любая скотина могла выйти покалеченной, а за недогляд в деревне пастуха не простят, ой, не простят!
«Черт тебя принес, - выдавил из себя Коля. - Женька поди нажрался...». Но пастух отбросил эти мысли, едва они пришли. «Потом, все потом, разберемся, потом... - пел монотонно сам себе Коля, разглядывая стадо. Надо былосрочно прогнать хулигана сразу, без погонь, чтобы самому не стать виновником свалки. В щекотливых ситуация Коля соображал быстро. Вот и сейчас разглядел выход. Под напором быка стадо, конечно, отступало, но не все. Коровы оставались на месте: что им бегать от своего счастья? А вот молодняк, что стоял ближе к речке, занервничал и разделился на два небольших стада, уходящих влево и вправо. Вот между ними и надо было пропихнуть этого черта. «Наверняка, только сразу», - сдерживал Коля себя, натягивая поводья, чтобы Маруська отступила назад для лучшего обзора седоку и разгона.
Бык рванул вперед. Первой ему попалась корова бабки Мехеехи – небольшая, рыжая скотинка с лихо загнутыми рогами. Её морда засветилась простым женским счастьем. Но оно оказалось недолгим. Коровенка не выдержала веса любовника и легла на траву, обескураженно разведя уши в стороны. А он без сожаления устремился дальше, и мордой оказался как раз в том направлении, на которое и хотел указать хозяин непрошеному гостю. И вот тут Коля пришпорил кобылу. Моментально сократилось расстояние до негодяя. А он как раз взял такой резвый старт, что задрал хвост ввысь на всю длину. В оголенную мишень Коля промазать не мог. Он выбросил вперед руку с бичом. Раздался щелчок, больше похожий на выстрел из ружья. От боли бык подобно коню встал на дыбы, наклонив низко массивную голову. Потом прыгнул на передние ноги, задрав задние. А Коля уже был готов довершить начатое дело. Он на скаку перехватил бич пополам и, как казак шашкой, со всей силы шарахнул врага по заду, толь теперь уже сверху, по ближе к хвосту, где побольнее. Бык тут же оказался на другой стороне речки.
Он носился на другом берегу, как ошпаренный и со злости бодал кусты репейника. Коля улыбался. На его глазах бык превращался из матерого мужика в обычного психа. Кстати, он чем-то был похож на хозяина. Тот на вид и по замашкам, что граф, правда, пока не зачешется глотка. И раз или два в год Женька Шевцов переставал пить в меру и тогда крушил соседские заборы, за что потом долго каялся перед хозяевами. От этих мыслей Коля вдруг окаменел и сжал зубы. Женька был его другом. Теперь — первый враг. Еще больней было то, что теперь, видимо, их встреча неминуема, а там, что будет — то будет. Скотство Шевцова он терпеть больше не мог, а тот наглел и наглел — история с быком была далеко не последней. Эту мысль Коля и придавливал в себе, когда решал, как избавиться от рогатого хулигана.
Коля долго сидел над речкой и следил за быком. Тот сначала пялился на обидчика налитыми кровью шарами, но потом пошел бродить по лугу и куда-то исчез. Коля опять погрузился в размышления и воспоминания, хотя ему это было вообще-то не свойственно. Он всегда жил одним днем. Все шло, как шло: силы много, а энергии — еще больше. Ну, находил он приключения, ну, портил настроение некоторым людям, но не по злобе, а по удали, да и люди те, которым досталось, были, в его понимании, паршивыми, а таковых надо гасить. И ни разу Коля за счет поверженного врага не обогатился. Так что изъян в себе он не видел, и был уверен, что его правда понятна и проста, поэтому-то и не понимал желающих его учить и упрекать. Как-то еще в школе он дал в глаз пионерскому вожаку Валерке Пантелемонову. Колю за это даже в милицию таскали. А он молчал. Противно же рассказывать, что Валерка девчонкам за двадцать копеек давал жвачку жевать. Так Коля и жил. На бесконечные помыкания, мол, ты плохо кончишь, не обращал внимание. Жизнь шла, но ничего плохого, по его разумению, не случалось. Образования не получил, так не всем же быть учеными. Одно время пил, так со всем бывает. Не спился же. То что по стране мотался, по притонам ошивался, дебоширил — так развлекается всяк по своему. Даже трехлетняя отсидка казалась мелочью. Спасал девку - сел в тюрьму. Перестарался. Этого не отрицал. Ему на самом деле хотелось искалечить тех трех мордоворотов, так как насильников за мужиков не считал.
Он сидел, смотрел в одну точку поверх горбатого носа небесно-синими выцветшими глазами, а теплый ветер мотал по лбу его рыжевато-кучерявый чуб. Разменяв шестой десяток, он вдруг стал погружался в раздумья, пытаясь осмысливать новую жизнь, которая его окружала. А новым было почти все, жителей его родной Моховки. Теперь все были предоставлены сами себе: колхоза нет, птицефабрики тоже нет и каждый зарабатывал как мог, чаще всего, съедая ближнего своего.
Коля посмотрел вокруг. Стадо спокойно паслось, медленно перемещаясь в поисках лучшей травы. Оно двигалось вдоль речки. Пастух тоже двинулся за паствой, взобравшись чуть выше по холму, чтобы видеть все изгибы речки и не упустить тот момент, когда бык Шевцова попробует вернутся. «Хорошее место, все видно», - прикинул Коля, хотя сам уже почти забыл про рогатого нарушителя спокойствия, любуясь красотой, что тоже было частью его нового ритуала думанья. Потом пастух спустился к самой воде напоить коня. Находясь на берегу речки человек оказывался как-будто в долине. Ведь в обе стороны шли пологие длинные склоны, поднимаясь все выше. На вершине с одной стороны находилась деревня, с другой, с более длинным подъемом и крутым верхом был лес, а за ним трасса, по которой, если прислушаться, жужжа и урча, проносились машины. Меньше всего Коля хотел бы куда-либо уехать отсюда. Хотя в жизни было всякое, но, ведь, вернулся же домой.
Пастух посмотрел вверх. Солнце палило и пришлось надеть тряпочную кепку, прежде чем дальше погрузиться в раздумья и воспоминания.
Вообще, это занятие было и приятным, и не очень. Так как думать о жизни — не его стихия, то получалось, что получалось, а это злило, ведь, хотелось-то что-то понять и как можно скорее: сердце же чего-то искало, металось, заставляло уединяться. Но что-то все-таки иногда получалось и, в каком-то, но хорошем смысле даже пугало Колю. От некоторых мыслей захватывало дух. Не верилось, что они его собственные. Тогда Коля изловчился и встал в позицию стороннего наблюдателя при разговоре с самим собой. Наблюдатель этот был из тех, кто постоянно удивляется и улыбается. «Ух ты! И так бывает?» - говорил Коля сам себе. Но мыслителя еще больше удивляли слова, с которыми приходили новые мысли. Откуда, что бралось. Кому скажи, не поверит! Коля никогда не отличался красноречием. Говорил быстро, коротко и скомкано.
И все же, что ему надо? Раньше было просто. Захотел - сделал. Он обдумывал, как и с кем лучше обтяпать дела. По-молодости - лихо проникал к девкам в общагу, став старше, в колхозе - ловко тырил колбасу из мясного цеха. И никаких метаний на счет того кто и как себя чувствует, включая его самого, уместно это или неуместно, зачем и почему он делает то и это, и надо ли это делать и т. д. и т.п.. Вот взять сегодняшнюю битву с быком Шевцова. Все не так просто. С одной стороны: не будь обузой стадо и окажись перед бычищей своя корова, и вовсе стоило слиться с местностью, чтобы не упустить случай поженить кормилицу и хранителя бесценных сперматозоидов, которые переполняли огромные канделябры между его ног. И хотя эти шикарные яйца Колю больше интересовали жаренными и под самогон, но и его касалась проза сельской жизни с вырождением домашней скотины. Когда прошлой осенью корова выдала бычка ростом ниже колена, от злости хотелось пожарить этого зайца и корову сдать на колбасу. Оживить затхлое болото генофонда общественного стада было нечем: колхозных породистых быков давно пустили на мясо, когда выяснилось, что директор ни налогов не платил, ни кредиты не отдавал. Шевцов же где-то урвал семисот килограммового динозавра, но за случку с ним загибал от души, став врагом для всей деревни. Бабка Мехееха, узнав о цене вопроса, три часа икала на завалинке. Тем временем ее дед кричал на всю улицу, что Шевцов - гидра капитализма, и что он за такие деньги сам сам корову обрюхатит. Пламенная речь сопровождалась маханием кулака правой руки в сторону дома классового врага, и весьма понятной жестикуляцией левой руки у ширинки. Так что случить на халяву матерого быка и свою корову — удача. Но с другой стороны, вопрос, что делать, когда крупно-рогатая любовь вот-вот случится, был весьма непростым. Конечно, случись коровья свадьба, то жениха хозяин невесты за мошонку хватать не будет - нельзя мужика обламывать, - но и вором в глазах Шевцова быть не хотелось. А то скажет, что Коля через бычью трубу хозяйские деньги отсасывает, и чем он тогда лучшего всего колхозного общества, которое фермер ненавидел, обзывая быдлом, жульем и лентяями, и которое сам обдирал как липку, чего, собственно, и не принял Коля и из-за чего кончилась эта великая дружба. Тут Коля даже поерзал в седле: «Знали бы в деревне, о чем я тут думаю!?» Ему даже представить это было страшно! Стало противно, и Коля прогнал мысли о бывшем друге. Правда, следом заулыбался, представив, Мехееху, узнавшую про сегодняшний облом с покрытием коровы!? Месяц бы икала, прикинул Коля и брякнул в слух: «А может рассказать?» - помолчав добавил: «Не надо, а то умрет с горя».
Фуражка оказалась на земле - лошадь опять начала извиваться под седоком. Он от злости заорал на весь луг, что убьет и быка, и его хозяина. Вокруг, как и два часа назад, носилось, поднимая пыль, стадо. Но выводило пастуха из себя то, что круговерть-то идет, а ее виновника не видно. Колю даже посетила мысль, что рогатый черт специально крутит стадо, чтобы за стеной пыли подкрасться к своему, теперь уже, видимо, кровному врагу.
Колю переполняла злоба. Но тут он в испуге выпрямился, отбросил назад голову. Пред ним из стены пыли вынырнула морда гнедого жеребца. Оторопь седока сменилась весельем. «Везуха!!! – рубанул внутренний голос. – Сейчас Маруське сыграем свадьбу!» Конь был красив и складен на загляденье, брызгал энергией. Его появление означало окончательный отворот-поворот всем хилым деревенским женихам, которые, впрочем, преследовали любимую лошадь пастуха, желая заронить свое семя в приличную почву. За это половые террористы были неоднократно биты, а их хозяева накрываемы отборным матом, чтобы не распускали дохлятину.
Лошадь будто бы поддакнула хозяину и свату, соглашаясь с его выбором: она перестала метаться, и, глядя на горячего жениха, возбужденно подрагивала и издавала басистое ржание из самой глубины своего очень даже неплохо сложенного тела. Конь-огонь тут же приступил к любовной пляске, брызгая слюной и пеной изо рта, и привставая на дыба. Он, собственно, сразу же не скрывал своих желаний, о чем свидетельствовал обнаженный почти полуметровый корень жизни, которому уже давно было тесно в утробе хозяина. Это был весомый аргумент для Коли, что пора покинуть седло и оставить молодоженов в покое. Он даже застеснялся своей бестактности и, желая загладить вину, решил спешиться грациозно, по всем правилам ездовой выправки. Однако наездника ждал конфуз: во время попытки встать в стременах на уровне поясницы грянул прострел. Коля застонал, обмяк и повис на шее лошади, как сраженный в бою казак. Во мраке, что от страшной боли окутал его голову, незадачливый сват нашел лишь одну светлую мысль: слиться с лошадью, немного повиснув на бок, чтобы не подставлять спину и другие части тела гнедому жеребцу под крепкие зубы, которые тот беспощадно вонзал в шею Маруськи во время страстной половой схватки. Холодный пот изнемогающего от боли пастуха капал на раскаленное тело лошади.
Коля уже чувствовал, что вот-вот и его дурацкому положению придет конец и радовался, что никто и ничего не видел. Но… грянул душевный прострел: Коля сжал зубы и застонал, когда встретился глазами с быком фермера Шевцова. Тот стоял напротив, на другом берегу, окаменевший, капая слюной из открытого рта. Казалось, он говорит: вот это зрелище! Кстати, конь-огонь тоже принадлежал фермеру Шевцову, но про это Коля, отдавая жеребцу в жены свою кобылу, старался не думать.
- 2-
Вечером по длинному подъему в деревню возвращалось совершенно иное стадо, нежели обычно: никаких привычных метаний шаловливых бычков, никаких вальяжных походок бывалых коров, что заставляет стадо рассыпаться. Это был парад единения рогов и копыт. Казалось, что так паства отдает дань уважения пастырю, не испугавшемуся тирана и уберегшему подопечных в дни крутых половых потрясений. Этот дух повиновения был счастьем для Коли. Случись погоня за каким-нибудь чокнутым бычком, то наездник свихнулся бы в седле от боли, которая и так отдавала в спину с каждым шагом Маруськи. А вид у пастуха и без того был не приведи Господи. Как сам Коля шутил в таких случаях, покойник краше. Коля чувствовал, что к боли в спине добавилась температура, скручивающая седока ознобом. Впрочем, он не удивилялся и был уверен, что так ему аукается май - беспощадный своим холодом и дождями.
Но в голове у Коли, беспомощно болтавшейся на загорелой и грязной шее, шла интенсивная мыслительная работа, подогреваемая душевными муками. Из горбоносой головы не выходил проклятый бык и обещание набить лицо хозяину. И загвоздка была не в мордобое. Коля - мужик тренированный, прошедший серьезную жизненную школу, боль в спине потерпит. Ну, а уж в деле ремонта лица ему мало равных. Тем троим гнидам, из-за которых пришлось отпахать трешник, он поди до сих пор икается… Колю сейчас мучило то что, морду придется бить другу, хоть и бывшему. Несколько лет назад он выбросил Женьку из своей жизни. Коля все понимал: да, жизнь новая, он и сам изменился, и порой диву давался, откуда что бралось!? Но новых замашек Шевцова он не понял.
Они дружили с детства. И хотя у Коли всегда было много друзей, еще больше товарищей, а уж приятелей вообще не счесть, но отношения с Шевцовым всегда отличались. Они умели вместе делать дела. Как увести с местной фабрики кур, а потом их продать, не привлекая внимание, знали только Коля и Женька. Целыми телегами тащили… Коля даже смог улыбнуться глазами, вспомнив о тех днях воровской славы. Раз в засаду попали, погоня была. «Че, поймали…»!? – оживился внутренний голос пастуха.
Голос лукавого веселья Коля быстро заткнул и перестал улыбаться, совсем окаменел лицом: «Чорт, - процедил он, вспомнив про Шевцова. – Коммерсант - хренов». Ему вспомнился случай с бабой-Маней, что жила рядом с Щевцовым. Попросила бабка у этого «фермера» сена. Шевцов послал ее, со злостью бросив, что ему нужны оптовые покупатели. А если розничные, как бабка, то пусть платят больше, мол, возни с ними – нищими много. Старуха завыла и ушла прочь. А дел-то было, перекинуть рулон сена через забор. Коля этого снести не мог, ведь она заменила Женьке мать, сопли вытирала у школы, а он ей про оптовых покупателей. Между друзьями была стычка. Нет, без кулаков, так, на словах. «Ты чо Маню послал? … А, ну, её!!! Ты, чо!! А тебе-то что… Да ни чо…» Но только они знали, сколько ненависти было в нескольких коротких фразах. «Урод», - процедил еще раз Коля. Он примеров Женькиного сволочизма знал много, но с бабой-Маней наступил предел. Через какое-то время Шевцов стал чужим для всех. Он ходил по улице с местными бомжами, которых нанимал за копейки на работу, но при этом заискивающе зазывал старых знакомых на бутылку водки. Колю приглашал отдельно, хотя и знал, что не придет. Шевцов пил с бомжами в своих хоромах, затем следовали драка за дракой, а заканчивалось все порушенными соседскими заборами и очередным разводом с женой. Один раз собутыльники отбуцкали Женьку как надо. Крик был на всю деревню, бабы звали на помощь, соседские мужики нехотя, но растащили драчунов. Коля даже с места не тронулся. А вот если бы как раньше, во времена закадычной дружбы, то вся эта орава разлетелась бы битой в два счета. Да и бить бы никого не пришлось. Коля бы только забор перемахнул, всех бы как ветром сдуло. До сих пор в деревне нет дураков с ним связываться. А так, Женька пил, получал пинков от своих же работников, обижал соседей, разводился с женой, рушил хозяйство. Правда, спустя пару-тройку месяцев после этих загулов — и это всех, включая Колю, удивляло - Шевцов каким-то чудом опять выплывал из накопленных за время пьянки долгов, возил в город жену за покупками на новой машине, смотря свысока на сельчан, снисходительно одалживал деньги, держа пачку купюр наперевес.
Болезнь сковывала Колю. Из его груди вырвался сухой кашель, отдавшийся тупой болью в спину. Обычно - заботливый пастух, выводящий стадо на развилку деревенских улиц и присматривающий, чтобы передать хозяевам их животину с рук на руки, в это раз Коля был на себя не похож. Он свернул в сторону огородов и, оставив стадо, поехал огородами домой.
Пометавшись по двору, Коля уселся на лавку, вытянув ноги. Мышцы превращались в тряпочные висюльки, покрывающие кости рук и ног. Постепенно пастух стек на лавку, и его баюкали бусинки жалостливых глаз приблудившегося щенка, трепавшего старый валенок.
Жена Коли Татьяна готовилась доить корову, принялась мыть подойник. Проходя мимо мужа, она заметила, что он дома непривычно рано и вид у него плохой. «Иди на кровать», - скомандовала она, сочувственно положив ему на лоб руку. Так начались дни забвения. Коля потом с трудом припоминал даже то, что к нему приходил фельдшер и ставил уколы. Пастух не был в бессознательном состоянии, но от слабости, температуры и боли во всем теле постоянно спал, спал и спал… Так пролетели суббота, воскресенье, понедельник и только во вторник вечером осунувшийся пастух уселся на крою кровати.
- Ну, чо, лупаешь, как сыч… я тебе говорила, одевайся теплее, а ты…- кинула ему с горечью в голосе жена из соседней комнаты, смотря телевизор и не поворачивая на мужа голову.
- Одевался… - беспомощно защищался Коля, шаря глазами по полу перед собой в поисках тапочек. – Посиди там… - Коля осекся, и уж совсем тихо, отвернувшись, куда-то в сторону добавил, - на поле… весь день ….
- Пусть Мишка за тебя пасет, отлежись, уколы все проставим, - сказала жена, но уже не так сурово и даже задумчиво добавила: - так… эти деньги даются…
- Маруська покрылась, - тихо вставил Коля, желая поменять разговор.
- О, о, о! А чо…чо молчишь…, как сыч!!??
- У, ух, бу… - Коля закудахтал от негодования, как курица на насесте.
- О!!о!!о….Забухал, как сыч… поди ж какого-нибудь сморчка допустил к ней?
- Нет, фермерский, гнедой…был…
- О! артист, и главное молчит о таком деле….
При этих словах Коля встрепенулся, как задиристый петух на заборе и сделал возмущенное лицо, которое по-особенному вытягивали уставленные на жену глаза, метавшие в нее молнии по верх горбатого носа. Больной муж всеми силами хотел показать своей половинке, как ему обидно, хотя где-то глубоко он понимал, что это были обычные подначки. Взъерошенный пастух хотел вставить что-то весомое, чтобы не получить встречный щелчок на тему его хронического непонимания шуток, а после вдогонку кинуть еще чего-нибудь и так разом прекратить этот разговор, оставшись на коне, но из этой затеи получилась чепуха по причине отсутствия ораторского таланта у выступающего. Он и так всегда не очень связно говорил. А тут и вовсе, поперхнувшись негодованием, выдал некую смесь из эмоций и оправданий:
- Да, я, чо, я что врать бу!!?? Я всегда грю, как есть…Как я тебе рассказа бы, это.. спал… Покрылась.. она, я грю… Я даже слезть не успе…
Последняя фраза у Коли, по дурацкой привычке съедавшего в спешке половину букв, видимо, вывалилась случайно. Но ее суть, плюс взъерошено-возмущенный вид мужа произвели в супруге такой приступ яростного хохота, что она не могла прийти в себя еще минут десять. Она ходила из спальни в кухню, то, причитая ласковые слова на тему предстоящего материнства любимой кобылы, то, посмеиваясь над несчастным супругом.
- Марусенька моя, ласточка, жеребеночка родит, маленького такого, Маруся моя, - повторяя со счастливым лицом эти заклинания, супруга Коли вошла к нему в комнату. Она села на край кровати и очень обстоятельно расспросила мужа. Он растаял и выложил все.
- Ну и хорошо, - выдохнула Татьяна, но тут же с любовью, однако не без налета лукавства поглядела на мужа и спросила: - а этот конь нечаянно тебе на пол-оглобли-то не просунул?
И супруга залилась легким и душевным смехом, а Коля при этих словах заерзал задом по кровати.
Взъерошенный муж сидел на кровати, наверное, полчаса. Озираясь по сторонам, он в какую-то минуту задумался над непредсказуемостью жизни, для чего мысленно стал возвращаться в то утро, когда бодро ушел пасти стадо, а следом, но уже натужно, восстанавливал в памяти вечер, который встретил в полном изнеможении. «А, хватит…», - расслабился Коля. Он, прямо-таки как в детстве в реку вниз головой с мостка, нырнул в мягкую подушку, и стал ворошить ее носом, зарываясь все глубже. Ему вспомнился берег речки, напротив летней колхозной дойки, где он в каникулы купался дни напролет, а потом надевал отцовские кирзовые сапоги и прямо в семейных трусах, сшитых матерью из отцовской трактористской робы, мчался вверх по горке, где около ворот сидел уже пьяненький пастух дед Матвей, всегда готовый уступить соседскому баламуту своего ретивого коня Серко, который, в свою очередь, не шибко-то и брыкался при смене наездника, понимая, что с этим рыже-чубатым чертом на спине его ждет блаженство купания. При Колином приближении Серко блестел шарами глаз, бодро встряхивал головой и одарял наездника жаром тела и потом. А как только тот усядется в потрепанном седле и чвокнет водой в сапогах, то конь сам поворачивал к речке, давая понять, что катание на этот раз лучше пропустить и сразу перейти к более приятному - барахтанью в омуте. Когда Коля возвращался с конем, дед Матвей обычно уже спал, закусив очередной стакан самогонки хлебом, салом и луком. Паренька встречала всегда улыбающаяся доярка тетя Вера с зачесанными на бок и уложенными на плечо длинными волнистыми волосами. Она подносила ему железную кружку парного молока, а после заботливо вытирала отворотом халаты губы, неизменно сопровождая это сожалениями: «Колек, Колек, дуралей ты мой, так и пропустишь жизнь из-за этого Серко». Под гипнозом ее ласковых серых глаз он был как в тумане. Казалось никто, как она больше его не понимает. И он не мог забыть ни завистливых взглядов друзей, ни этого запаха женщины вперемешку с парным молоком – первого запаха женщины на его веку. А еще он часто вспоминал отворот ее халата, накинутого в жару почти на голое тело. За этим отворотом начиналась грудь и увлекала его за собою, но, чтобы ее обогнуть нужно было быть космонавтом и совершить полет по траектории, так как, начавшись, эти молочные хранилища не имели видимого конца, а Коля, с тех пор, как первый раз совершил этот мысленный полет, думал: «Сколько же детей можно накормить такими титьками»!!!. «Сколько ей было тогда? – подумал Коля, - лет тридцать не больше. Она мне и в матери-то не годилась, разве что в старшие сестры, - сделал Коля открытие, лежа на кровати. - Прибралась недавно». В тот год, когда он окончил восьмой класс и собирался ехать в город в училище, ему хотелось несколько раз на дню заезжать на дойку. С этими мыслями он все сильнее зарывался носом в большую и мягкую подушку.
Он встрепенулся от каких-то звуков в кухне, напоминавших монотонное бу, бу, бу… Потом был хлопок дверью: видимо, гость ушел. Следом в проеме двери появилась супруга и выдала новость, что Женьку посадят в тюрьму. Оказалось, что пока Коля мял в бреду перину, Шевцов окончательно свихнулся от водки и начал бросаться на соседей с кулаками.
- Он с этими бомжами допился до чертиков и поехал на тракторе кататься; все мозги пропил, во, - Татьяна покрутила у виска, - ничего не соображал…
- Ну, и!?
- Ну, ну… баранку гну, - выпалила супруга, почему-то раздраженная прорезавшимся голосом мужа. – Ну и сломали бабке Мане сарай с забором, гусеницами кур подавили. Сволочи, не могут захлебнуться этой водкой…
Слушая эти новости, Коля крепко сжал губы, да так, что они посинели – просто его распирало любопытство: что же все-таки сотворил Женька, раз его даже собрались судить? За подавленных кур срок не дают – это уж он знал, но боялся задать мучивший его вопрос, не желая заводить жену, и терпеливо сдерживал себя, гоняя желваки по скулам.
- Дед Мехеев выскочил на улицу, да начал кричать на них, стыдить, а Шевцов тогда его ударил, сволочь мордастая. Как можно старого человека бить??? – Татьяна выливала эту историю с яростью, как-будто сама все видела, и будто Коля там тоже был замечен, причем на стороне дебоширов. – Потом Женька за ружье схватился, начал деду угрожать, а бабка за соседями побежала, а привела… ментов - они у магазина в машине сидели.
Татьяна немного помолчала и, вздохнув, закончила рассказ, но только очень тихо: - Ну и этот дурак в ментов и стрельнул, одному попал в голову.
Коля онемел. «Все», - пронеслось в его рыжей кучерявой голове с вьющимся чубом, прилипшим ко лбу от болезненного пота. Не понятно, что это было – предчувствие или голос свыше, - но он понял, что друга Женьки уже точно больше нет. Встречи не будет, по-мужски они не поговорят, а письма - не в их характере. Он оказался прав: получив десять лет, Шевцов через год умер от инфаркта.
Коля лег на спину и слился с кроватью. Татьяна замолчала и, сев тихо в углу соседней комнаты, украдкой посматривала на мужа. Она тоже все эти годы переживала развал этой дружбы, несколько раз пытаясь что-то поправить, - уломать мужа на откровенный разговор с Женькой, но все даром. Тогда Татьяна стала ждать. А Коля, как она размышляла, тянул время и тогда его демонстративная медлительность, от которой веяло какой-то подростковой упертостью, начала ее раздражать. И женщину можно было понять: от упрямства мужа страдал семейный бюджет. Еще зимой они прикидывали, что хорошо бы посеять кормовые травы на брошенных полях: добро можно и продать, и своей скотине оставить. Но поле – не огород - лопатой не одолеешь. У Шевцова же в ограде ржавел трактор. Коля получил бы его за бутылку водки, лишь пойди он и хоть как-то по душам поговори со старым другом. «Ну, что… я же не заставляю тебя с ним целоваться … ровно общайтесь, и хватит», - зудела изо дня в день Татьная. Коля лишь отмахнулся. В итоге он пахал и засевал поле на тракторе другого фермера, но уже в счет части будущего урожая. Сильнее же всего Татьяну зацепил случай с жеребцом для любимой кобылы Маруськи. Шевцов несколько намекал, мол, пора поженить их животину и жадничать не буду - приданного за невестой и не жду. Но Коля лишь отмахнулся.
Теперь она смотрела на него сквозь слезы. Муж еще не разу в жизни не казался ей таким потерянным, беспомощным, беззащитным. Повернувшись на левый бок, Коля оставил за спиной руку, которую как будто бы забыл там и которой как-то уже по-старчески мял пододеяльник, видимо, так наскребая силы, чтобы пережить свое горе.
Татьяна в слезах соскочила с места, потом метнулась в кухню, потом на веранду и во двор, где тут же схватилась за первую попавшуюся работу, чтобы отвлечься. Развешивая на веревке белье, она, как могла, выгоняла из себя тревогу, печаль и давящую жалость к мужу, переведя все это в ненависть к Шевцову. «Сволочь, сам себе жизнь поломал, - шипела она и ту же еще сильнее заводилась, - и мне мужика в гроб загнать хочет, сволочь, ни о ком не думал – сволочь, чтоб ты сдох, падаль, алкашина». Ее метания по двору завели приблудившегося щенка, который, ничего не понимая, выпрыгнул из-под лавки на встречу хозяйке, но тут же попал ей под ноги, жалостливо завизжал и со всех неуклюжих лап бросился наутек. Татьяна взяла трясущийся мягкий шарик на руки и встала посреди двора, утешая этого ребенка, который, как человеческие дети, а, в общем, все живые существа, ждал доброты, тепла, ласки.
Поглаживая задремавшего щенка, Татьяна готовила речь для мужа. В ней было два важнейших пункта: первое, - Шевцов сам дурак и никто не виноват в его проблемах, а второе, - Коля должен беречь себя, думать о семье и не переживать из-за всяких сволочей, а то не дай Бог здоровье пошатнется, кто семью кормить будет… На самом деле Татьяна понимала, что толкнуть перед мужем внятную речь у нее вряд ли получиться, так как над нею висел страх, что слушатель просто закроется, как бывало уже много раз, когда кто-либо касался чего-то такого в его душе, что было связано с чем-то личным. В итоге она заходила в дом готовая устроить ему выволочку на тему, что нельзя так расстраиваться и пугать семью. Но и этому спичу не суждено было родиться. Войдя в дом, Татьяна обнаружила, что ее благоверный сидит за столом на кухне и с видом, как ни в чем не бывало, смакуя, прихлебывает молоко с медом. От кружки шел пар. «Пока я там себя изводила, - стиснула зубы Татьяна, - он тут на кухне плитку грел… Да, не долго ж он… переживал!!!»
Два дня семья жила на редкость спокойно: трагедию Шевцова не вспоминали, сельские проблемы не мусолили, между собою ни по какому поводу в спор не вступали (даже в шутку и ради развлечения), а Коля на себя не походил: стал исключительно покладистым: почти не курил, чай крепкий не пил, ел хорошо, все предписания доктора выполнял, даже на кровать шел без понукания, мол, положено лежать, так положено. От радости Татьяна на благоверного и не дышала: детей приучила ходить на цыпочках, а, сама, как только останется одна, то через плечо поплюет и по дереву постучит, то на потрескавшуюся икону перекреститься и молитву шепнет. Замеченные в муже изменения были для нее чем-то вроде знамения – сигналом близости того, о чем она так долго мечтала. Ее казалось, что вот чуть-чуть, и их семья заживет как надо. Оно – это «как надо» - давно ходило кругами у их дома, но Коля его отгонял своими замашками, думала Татьяна. Теперь он наконец-то сосредоточится, успокоится, и будет жить с целью, для семьи, а не по привычке, что будет, то будет. Поймет, что сейчас главное, и все…
На самом деле Татьяна ошибалась. Ее просто ошарашила небывалая покорность Коли: спать, так спать, есть, так есть. Да, в этом смысле он действительно был непохож на себя. Но опять-таки, этот переворот, если таковой и случился в нем, его нельзя было истолковать так, как это сделала Татьяна. Муж покорно ел таблетки и подставлял зад под уколы не потому, что вдруг начал заботиться о своем здоровье, которое было необходимо в гонке за деньгами и выгодой для семьи. Просто Коля вдруг обнаружил, вернее, вспомнил, что отдых – хорошо, а работа, - действительно, не волк и в лес не убежит. Пока он тут отлеживается, за него пасет коров добросовестный студент-сменщик. Зато Коля был в центре внимания семьи и соседей, что каждый раз прибегали справиться о его здоровье; он же, защищенный от посетителей женой, мог чувствовать себя самым нужным человеком на свете, нежиться в перине, дремать, потягиваться и, уткнувшись в наволочку, мечтать и вспоминать прошлое. Кстати, на носу была суббота, а значит и баня, а там, чем черт не шутит, может, и сто граммов разрешат. Потому-то Коля и не открывал лишний раз рот, чтобы как можно дольше седеть на божничке.
И почему это все и всегда от него чего-то ждут? Сейчас - каких-то перемен. В молодости Колю забавлял повышенное внимание к себе, а потом стало раздражать. «Что им всем надо?» - думал он. Вот, например, тренер в секции бокса. Нет, о нем Коля вспоминал только с уважением, но... Зачем ему надо было так себя загонят, что чуть в больницу не слег, когда его воспитаннику трешник впаяли? Ну не сложилось, ну не судьба была в Москву уехать... Ну и что? Ну и что, что его там уже ждали. Да и не стремился Коля к вершинам славы. Там таких целеустремленных и энергичных и без него хватало. Правда, - и что ее было скрывать, - тогдашняя жизнь ему была немного понятней, чем сейчас: особо ретивых, которые ради того, чтобы их заметили готовы были без мыла в любое место залезть, их-то могли и осадить без особого стеснения, а значит в талантах разбирались и кое-какие принципы были. А такое дело Коля уважал. А теперь? Вот семья ждет, что он научиться жить по нынешнему правильно, начнет деньги зарабатывать. А как? Как Шевцов? Сгонять местных алкашей к себе на огород за пятьдесят рублей в день, а потом и эти копейки не отдавать, разоряясь на всю улицу, что, мол, землячки плохо работали? В таком случае Коля вообще бы мог им ничего не платить. Собрал бы этих лохов, наподдал бы им, так они ему огород бы вылизали. Но одно дело по куражу балбесов гонять, другое дело эксплуатировать. Тут разница есть. Так что все ожидаемые кем-либо в нем перемены так или иначе требовали шага через себя. А этого Коля не понимал. И на призывы жены, мол все живут и ты давай, лишь отмалчивался.
И вообще, нынешние преображения многих знакомых его пугали и вызывали какую-то брезгливость. Вот сосед — Валерка Пантелемонов. Да, это тот пионерский вожак, которому Коля еще в школе рыло начистил. Он хоть и подловатый был, прикрываясь всякими правильными идеями, но всегда гнул свою линию и методов не менял. Если с кем-то у него не ладилось, то он этого не скрывал и не отступал, добиваясь своего. После драки он с Колей почти не разговаривал. Ничего не изменилось даже когда они стали взрослыми и Валерка, окончив институт, вернулся домой работать в колхозе агрономом. Коля в какой-то мере даже уважал Пантелемонова. Человек держался своего пути и не вилял. Но вот страна перевернулась, а следом за ней и родная Моховка. Колхоза нет, птицефабрики нет и все — от начальников до последнего сторожа - остались не удел, выживали как могли. Вот тут-то и пришло время сюрпризов. Когда выбирали пастуха для общественного стада и стало понятно, что все хотят видеть на этом месте Колю, то Валерка пришел к нему, чтобы договориться, мол, давай пополам — день ты, день я. Гость долго уговаривал хозяина и даже умолял, но тот отрезал: «Будет как народ решит».
Валерка ушел, а Коля так и остался сидеть за столом с лицом человека, нашедшего в супе муху или двухвостку. Он не ожидал, что человек, ни в чем особо не нуждающийся, ради денег, и совсем небольших, может так унижаться перед тем, кого в упор не замечал тридцать лет к ряду, кого считал ниже себя, над кем когда-то был начальником. Зарплата пастуха не делала для него погоды. Осенью он скупал мясо по соседним деревням и перепродавал его, а в другое время нанимал бригаду и пилил дрова, которые развозил соседям на тракторе и грузовой машине, доставшиеся ему при шапошном разборе имущества птицефабрики. Просто у него было много свободного времени, а кроме этого сын-лоботряс, которого и надо было пристроить.
Той водки, что принес Валерка, Коля так и не пригубил. Было противно. Бутылка, кстати, до сих пор где-то в шкафу стояла. И даже сейчас, когда Коля болел и оставался дома один, его не тянуло втихаря накапать себе граммов пятьдесят. Может быть если там была какая-нибудь другая бутылка он бы уже давно себе налил.
Коля повернулся на кровати и посмотрел в окно. По улице проехал, пыхтя и чихая, старый трактор. Потом прошли две горластые соседки, которые не затыкали ни на секунду. Пацаны на велосипедах пролетели. Следом цокал конь Пантелемонова. Стук его копыт Коля знал. Хозяином ехал верхом и как всегда смотрел куда-то вдаль и никогда по сторонам. «Легок на помине», - буркнул сам себе Коля. И он вспомнил тот разговор за бутылкой. Вернее мольбы Валерки, которые Коля безжалостно остановил отказом. Пантелемонов ушел, но как-то странно. Будто бы не было никакого разговора, а после он еще и стал всегда здороваться, и не просто привет-пока, а как-то очень сердечно и глубоко. И казалось будто он чего-то ждет: мол, совместно пасти не получилось, но ничего, мы еще что-нибудь организуем. Так что Коля только удивлялся: какие-такие выводы сделал сосед, как такое может быть? Раньше он такого в людях не видел. Неужели от него ждут чего-то подобного, бродило где-то в душе. Нет пластилиновым Коля быть не сможет.
«Эх, не жили хорошо и нечего начинать, - развеселил он себя, - детей в люди вывести, выучить, и ничего больше не надо». И он вспомнил как со стакана воды, который Татьяна подала ему шестнадцать лет назад в столовой и началась их безумная любовь. Там было все: встречи под луной за огородами, слухи и сплетни по всей деревне, шумные разводы с драками и руганью, а потом громкая свадьба и рождение двух пацанов. Так уже не молодые молодожены скрепили свой союз. Старшему уже четырнадцать. Добрый, спокойный парень, руки золотые. Младшему тринадцать. Тот на месте дыры крутит, не одной драки в школе не пропустил. Ну, весь в отца. Младшему Пантелемонову, кстати, прохода не давал, а тому уже пятнадцать. «Он вам еще покажет!» - ликовал Коля. Его младший в добавок еще и учился неплохо. Недавно районную Олимпиаду по иностранному языку выиграл. Коля в школе по английскому только нихт ферштейн знал, а этот погляди — чешет и все тут. «Да, он вам еще покажет! - поддакивал себе Коля, - ох покажет. А что, между прочим пацаны-то вместе держатся — это хорошо, я их чему надо научу, остальное сами сообразят». Повернувшись на другой бок, Коля вспомнил своих братьев и сестер. Дня не проходило без ссор, крика и драк. «И зачем мне быть как кто-то, пусть они будут как я, - просветлел Коля. - И у кого есть такое как у меня?»
Он сладко уснул, а через час проснулся бодрым, легким. Все прошлое было каким-то далеким и его не касающимся. Шевцов был где-то на задворках. Нет, Коля не простил его и не забыл свои душевные муки, когда пытался и не смог определиться с отношением к старому корешу. Просто он взял себя в руки, а Шевцова положил далеко в память до лучших времен. Коля по своей природе не мог очень долго находиться в состоянии неопределенности, потерянности. Как когда-то в молодости, когда он не пропускал потасовок, драк, а то и откровенных побоищ, где, если прикинуть, ну, раз десять, это точно, если не больше, его могли убить или покалечить, он всегда выходил победителем, потому что лучше врагов умел собраться и даже предвидеть начало и развитие событий, так и сейчас, мобилизация не покидала его, в нем всегда был предел, за который он боялся уйти, да он и не знал, что там делать. Еще в секции бокса тренер пророчил ему самое, что ни на есть, радужное спортивное будущее, разглядев опытным глазом способности сельского парня.
Коля продолжал болеть с наслаждением. Ему понравилось болеть, особенно когда известно, что ничего страшного нет. К концу недели он так насобачился быстро укладываться спасть, что семья только удивлялась: мол, вот только что с нами ел, потом таблетки принимал, и уже его нет. А где он? Он в постели. Высунув из-под одеяла горбатый нос и подбородок с рыжеватой полуторанедельной щетиной, Коля лежал с закрытыми глазами, и сладко посапывал, даже если и не спал. Это умиляло Татьяну. Она заходила, смотрела любящими глазами на мужа, тихонько сдвигала шторы на окне и незаметно выходила из спальни, оставляя благоверного наедине с вожделенными воспоминаниями и думами. А, Коля тем временем продолжал нырять в омут с мостка, скакать на лукавом Серко, любоваться волосами тети Веры, выбивать в бесконечных потасовках чьи-то зубы и уже который раз неожиданно встречать в столовой свою безумную любовь – Татьяну, с которой вырастил и своих, и ее детей, а теперь еще поднимал двух совместных.
В субботу в предвкушении бани Коля дремал особенно сладко. С умиленной улыбкой он очередной раз мысленно подставлял свое лицо под отворот тете Вере и блаженно вдыхал ее запах. Потом вдруг ему явился назойливый бык фермера Шевцова и Коля погнался за ним, чтобы точным ударом бича разорвать сраку наглеца. Следом за быком прибежал черный конь и Коля, не сдержавшись, прыснул глухим смехом, вспомнив морду быка, смотрящую на него, оказавшегося в положении прокладки между кобылой и жеребцом. Столь неожиданный прорыв чувств наружу напугал дремавшего Колю, и он проснулся с мыслью, а не видел ли кто случаем его веселья. Это было бы, по его мнению, лишним. «Никого», - обрадовался он, поворачиваясь на правый бок и натягивая на голову тонкое одеяло. На кухне пофыркивал кран, лилась вода, брякали стаканы и вилки – Татьяна мыла посуду. Этот тихий монотонный звук и запах варившегося компота из сухофруктов почти убаюкали Колю, но тут брякнула дверь, и послышался грудной женский голос, правда, слов нельзя было разобрать.
- Его еще не хватало, - брезгливо процедил Коля, по голосу узнав, что это не соседка, а Гена Шумкин, впрочем, для него он всегда, что баба. «На бутылку клянчит француз! Совсем оборзел… позабыли они там меня…», - прикидывал Коля. Конечно, можно было встать, шугнуть Генку, но вставать Коле не хотелось, зато почему-то вспомнилась школа и Шумкин. Они учились в параллельных классах – тогда в деревне детей было много. У Генки всегда было много кличек, а французом его прозвали за то, что он картавил, но всем объяснял, что это модно, это по-французски. Он всегда отличался какими-то бабскими замашками, а, кроме того, физической слабостью и неуклюжестью, что в глазах остальных мальчишек было отвратительно. Его периодически шпыняли, правда, без особой злости, так как в Генке, по деревенским понятиям, были и хорошие черты. Он никогда не держал зла на обидчиков и не выдавал их, и вообще, никогда и никого не выдавал. А еще с ним было нескучно. Шумкин и дня не мог прожить без какой-нибудь выдумки, чудачества или изобретения. Одно время он смешил всех тем, что пил кофе по утрам во дворе, надев халат и сеточку для волос, за что его прозвали интеллигентом. Кадр был что надо: куры кругом клюют и серут, и он на рваном кресле мусолит кружку отвислыми губами. А как-то в сентябре он вытащил во двор из сарая дельтаплан – большое треугольное крыло из труб и толстого брезента. Полет с горки за речкой не удался – аппарат сложился. Генка ходил с гипсом и новой кличкой Икар. А весной он собрался запускать метровую ракету. Школа в одночасье опустела, а на той горке, с которой Икар стартовал на дельтаплане, образовался сход. По расчетам Икара ракета должна была упасть на свежевспаханное поле. Но она резко стартовала – чем, кстати, обеспечила невиданный подъем авторитет своего конструктора, - и как стрела метнулась в деревню. Атака пришлась по крыше сарая тогда еще не шибко старой Мехеехи. На ее истошный крик сбежалась вся улица: дом от огня отбили. Зато в сарае сгорели куры, петух и несколько кроликов. По улице тянуло паленым. Уже к вечеру Шумкин обзавелся еще парой кличек – космонавт и пожарник, а кроме этого, синяком под глазом. Узнав, что сын спер два килограмма пороха и оставил впроголодь дальнюю родственницу, взорвался даже самый спокойный и рассудительный человек в деревне - колхозный агроном Владимир Андреевич Шумкин. Вспомнив это, Коля умилялся: «Битого Генку жалела вся школа, такого до этого еще не было».
- О чем с ним так долго можно говорить?
Послушав бубнение за стенкой, Коля опять начал размышлять: «Вот Генка, вроде балбес и баба, а вроде и вполне полезный человек. Не обижается. Можно людей пересматривать, разбираться с ними, но обижаться нельзя. Так слабаки делают. Вот еще – Генка всегда помочь готов. Когда помощь предлагает, бывает привязчивым, но если помогает, то помогает. Языком лишнего не метет, в чужие дела не лезет, не сплетничает. Да, честный парень… А как ему иначе, он балбес по жизни, куда ему в серьезные дела лезть. За яйца если возьмут, так ума и духу не хватит отвертеться. Вроде большой уже, а как ребенок. Говорят, когда его родили, то тут же уронили башкой на пол. Может, правда…».
Коля повернулся на другой бок и подумал: «Нет, это бабский треп, злые они на него, вот и чешут языком». И действительно, девки над Шумкиным всегда подтрунивали, особенно, когда он стал старше, жалили его даже злее, чем парни. За что, Генка не понимал. Зато Коля как-то подслушал взрослый разговор, из которого узнал, что дурачок Шумкин просто не видит, как нравится девчонкам. А нравился он, как выходило из того разговора, потому что был не как остальные: ухаря из себя не строил, не курил, не грубил, всем помогал, много знал, кстати, неплохо шутил – всякие прибаутки вкручивал, которые потом по селу бродили. Коля тогда таких разговоров про Шумкина не понял, но гонять его почему-то стал меньше.
«Генка - соображающий парень был…. толковый… пока пить не научился», - вспоминал Коля. – Заставь дурака Богу молиться…»
После отсидки, армии и мотаний по стране Коля вернулся домой, было это году в 81-ом и 82-ом, и обнаружил, что француз в деревне просто нарасхват – в авторитете. Его даже по имени отчеству называли! Еще бы, институт с красным дипломом окончил, и работать домой пришел – то есть не по распределению, а по собственному выбору. Тогда это много значило. И в колхозе без него ничего не складывалось. Француз везде успевал, что-то организовал, придумывал, изобретал, всем помогла, и при этом сам мог помахать вилами в коровнике или покрутить гайки в комбайне, хотя был начальником – заместителем главного инженера. Правда, - и Коля этот тоже заметил, - для больших бугров Шумкин был, что чирей на жопе. Они ему и кличку придумали – стахановец. И от него нашли способ избавиться. Направили на профсоюзную работу. Так как Генка меры ни в чем не знал, то он скоро нажил себе врагов, и ни где-нибудь, а в райкоме партии. И его там шибко осадили. Свое начальство поняло, что надо почин поддержать и занялось травлей Стахановца. Издергали его так, что он собрал вещи и пошел увольняться, чтобы уехать куда подальше. Тут-то начальство присело. Ведь, если до верху дойдет, что молодой специалист уехал, разбирательства обязательно будут и взгреют всех за перегиб. Как потом сплетничала в магазине секретарша, председатель вдруг стал таким ласковым и полдня разговаривал только с Генкой. Утешал его, утирал слезы, капал в стакан валерьяну, под конец же ободрил растроганного парня тем, что пообещал дом. И дал, ведь. Новоселье праздновали всем колхозом, а пьяненький француз рыдал у всех по очереди на плече, говоря: «Я верил: это недоразумение!»
Коля еще и еще раз убеждался, что Француз – золото. «Надо его было правильно использовать, и все», - вертелось у Коли в голове. Он прикинул, что это председатель дал маху. Ему сразу же надо было Шумкина на место поставить, чтобы хвост не поднимал. Зато, как хорошо. Сиди в кабинете, а работа идет, так как там нужный человек. Хочешь, на курорт езжай, хочешь к любовнице в город. От последней мысли Коля поежился: «Не хорошо так про покойников, вроде, мне Сан Саныч ничего плохого не делал».
На самом деле от Генки избавлялись медленно и хитро. Придумали ему какую-то должность, типа главного рационализатора. Он и поверил, что размахнуться можно. А там - перекладывание бума. Через год Генка даже не улыбался, ходил так, будто бы в сортире в нужный момент забыл снять штаны. Потом француза хитро жизнь развернула. Вдруг его изобретения стали нужны. Ему писали со всего Союза. А в один день весь колхоз задохнулся от зависти, узнав, что Шумкина премировали, и как? - аж, на десять тысяч рублей! Но добрый председатель подсказал, что банкет полагается. Француз так завелся, что спустил на гулянку целых полторы тысячи. Спектакль вышел, что надо. Шумкин сидел, как жених весь в белом, во главе стола и принимал гостей. Сначала его почтили начальники от районных до местных, потом мастера и ветераны труда, а в третьем заходе были рабочие. Ну, и уж по четвертому кругу собрались все, кто приходил раньше, включая председателя, который, правда, быстро ушел. После банкета Генка два дня лечился – опохмелялся. Потом неделю лечил остальных участников своего чествования. После месячного запоя Генка стал другим. Ему так понравились банкеты, что теперь он только и искал повод для пышного застолья. Несколько раз ему везло: была череда премий и дипломов, их грех было не обмыть. Поводы мельчали. Он уже не стеснялся угощать – а к тому времени вокруг него сложился круг собутыльников – и по причине квартальной премии. Председатель не скупился. Шумкин же стал садиться ему на шею, залетая в начальственный кабинет с криком: «Есть ррацуха!!!» (рационализаторское предложение). Так он обзавелся новой и последней кличкой. Помаленьку Шумкин спился и все его рацухи сводились к тому, как сообразить на троих.
Рой воспоминаний утомил Колю, мелькающая перед глазами рожа Шумкина - надоела. Он как-то легко отмахнулся от всего этого, но вот куда сложнее было прогнать странное чувство, что запалошный Рацуха сейчас ему почему-то ближе, чем когда-то закадычный кореш Женька Шевцов, который, кстати, круче всех шпынял француза. Просто Шумкин, как и Коля, мало что делал только ради себя, своего кармана. Должен быть кураж, публика и какая-нибудь польза всем.
«Чо там такое?» - раздраженно выпалил Коля, резко отбросив одеяло. Его удивляло, что какой-то француз у него так надолго может задержаться! А из кухни уже явно тянуло скандалом. Коля не мог поверить своим ушам и в одних трусах выскочил из спальни. На пороге дома шла борьба. Татьяна, вцепившись в ручку двери, тянула ее на себя, уперто твердила: «Он болеет, не лезь к нему, иди отсюда, иди!!!» С другой стороны дверь рывками дергал рацуха, вопивший: «Таня, ну ты что, ни человек что ли!!!» «Э, чо тут!!!» - рявкнул Коля. Татьяна испуганно вытянулась вдоль косяка и зажмурилась от грохота тазов и ведер, снесенных на веранде французом. «К тебе рвется», - пробормотала она не своим голосом. И тут же мимо нее из двери с грудным ревом и плачем вылетел Шумкин, и, как баба при встрече солдата с фронта. бросился Коле на грудь:: «Коляяяя….!!!» Коля опешил. Он подхватил рацуху под руки, но тот голосил и сползал вниз, будто его не держат ноги. «Чо, умер кто?» - мелькнуло в голове у Коли. Удержать рацуху в вертикальном положении было действительно сложно. Он - грузен, с задом шире плеч. Коля встряхнул его, тогда француз начал было что-то мычать. Коля разглядел на его широком, рыхлом, горбоносом лице, следы побоев. У француза была разбита губа, рассечена бровь, а подносом виднелся кровоподтек, несколько размазанный потом и слезами. «Заткнись, говори!» - скомандовал Коля, усаживаясь на табурет, увлекаяющего за собою вниз француза. Тот, встав на колени, дрожа, заорал на весь дом: «Коля, спаси! Там, этла Шевцовская, ну, Людка, сволочь, пррыехала с горлродскими фхраерами». «Ну, и», - еще грознее рявкнул Коля. «Корлов режут!!!» - завопил рацуха, ударившись в пол лбом. Тут на помощь Французу пришла Татьяна: «Да, она все продала, говорит, что ее тут ничего не держит, а Женьке все равно никто не поможет. Этот, - и Татьяна ткнула пальцем в –белобрысо-кучеряво-чубатую голову француза, - увидел, как они скотину режут прямо во дворе и начал орать и мешать, они ему морду набили, теперь он сюда прибежал… Не слушай его дурака….», - кричала Татьяна не своим голосом. «А бык, а конь?» - рубанул Коля, помня что у Шумкина еще жив отец инвалид и дети от первого брака, а нынешняя его жена была новой, он ее лет десять назад нашел. «Звыздэц им, Коля», - выдохнул в отчаянии рацуха, щедро одарив собеседника перегаром. Коля соскочил с табурета. По его взглядом рацухаа тут же оказался на ногах и, взвигнув, закрыл лицо руками. «Коля, не надо!!!» - заголосила Татьяна, бросившись ему в ноги: «Не нааадо, таамм ничего твоего, там все чужое, убьют не за что, Коляяяяя!!!». Коля остановился и никуда не пошел.
Расстроенного Рацуху привели в себя граненным стаканом самогона. Он пил жадно - большими и громкими глотками. Потом, приняв из рук Татьяны соленый огурец, остановился у двери, и, утерев слезу рукавом, жалостливо всхлипнул, да так чисто: «Ну, Танечка, ты - человек, я всегда знал!!!»
«Надо ж, не испугался, защищать полез, в драку полез! – подумал Коля. – Зачем полез, куда полез, чего добился?»
Коля болел еще неделю, но уже не лежал днями напролет. Почему-то сон не радовал. Сначала Коля, не спеша, менял сгнившие штакетины в заборе, потом стеклил парник и чистил пригон. Три дня ушли на новую баню, которую он давно хотел закончить. И вот в субботу осталось только подмести пол, натаскать воды и растопить печь. Но Татьяна вдруг обнаружила, что дома закончился хлеб, соль и подсолнечное масло, и отправила банщика в магазин, наказав, что еще надо завернуть к студенту-пастуху и посмотреть, все ли там хорошо. Коля хоть и был недоволен, что его отрывают от банных приготовлений, спорить не стал. Всю дорогу его занимала мысль, как бы убедиться, что со стадом все хорошо, но при этом не ходить на поле. Ответ напрашивался сам собой: надо посмотреть на ту сторону речки с горки за картофельным огородом. А посмотреть надо: Мишка хоть и шустрый парень, но за стадо отвечает Коля.
Из магазина Коля уверенно прошел на развилку двух дорог, одна из которых вела на пастбище, – по ней две недели назад он возвращался со стадом весь больной и изможденный, - а другая уходила как раз к его дому. Теперь надо было решить, как идти на смотровую площадку: через проулок, чтобы сразу оказаться на задах, или же все-таки прийти домой, оставить сумку и через двор прямиком за огород. Пока Коля прикидывал, как будет короче, он дошел до свертка в проулок. Чуть дальше, посреди улицы разворачивалась большая собачья свадьба. Несколько кобелей жадно жрали глазами серо-белую суку, на которой верхом ерзал лохматый барбос. Невесте не было дела до нетерпеливой очереди. Задрав башку, она весело размахивала языком. Шугать животину Коля не стал, поэтому свернул в проулок и пошел по задам картофельных огородов, кстати, обнаружив, что соседи стали следить за своими заборами: дыры залатаны, штакетник поправлен, а кое-где и колючая проволока намотана.
Оставив позади овражек, Коля влез на земляную горку у своего огорода, что нагребли, когда еще колхоз строил новые фермы и силосные ямы. Куча осела, поросла травой, но обзор с нее все равно хороший. Он минут пять стоял на вершине, осматривал окрестности. Было тихо и тепло - самая любимая его погода: без ветра, не жарко, просто тепло.
С этого пригорка хорошо просматривались заборы. «Да, все дыры забили, - ухмыльнулся Коля. – А и правильно, - не проходной двор». Он прикинул, что у него-то забор вполне приличный. Другое дело – соседи слева. Алкаши. Свои полгектара запусти так, что там уже лес вырос, а забор у них давно сгнил. Заставить бы их, его поправить!? Он как-то разогнал этот притон, когда пьянь туалет сожгла. Месяц соседи ходили на цыпочках, потом все заново началось: местные бомжи дорогу разнюхали, правда, напившись, на Колин забор не вешались, боялись крепкого кулака.
Коля спустился с пригорка и пошел посмотреть, на соседские заросли. Несколько веток нагло нарушили межу. Коля посмотрел на них и прикинул, что вечером обрубит. Потом он стал дергать и ворошить верхние ветки. Одна была толстая и мохнатая. Ей тоже не жить, подумал Коля, отодвигая рукой, чтобы прикинуть, как куст будет смотреться без нее. Вдруг Коля опешил - на него смотрела морда гнедого жеребца, который загнул его в интересное положение две недели назад. Конь стоял за кустами, вернее, выглядывал из-за них. Он как будто бы говорил, не выдавай меня, я здесь прячусь. Коля, не отрывая от него глаз, полез в сумку и отломил, кусок хлеба. Медленно, чтобы не вспугнуть животное, он поднял руку до уровня подбородка, потом сам оторвал зубами корку, а мякиш протянул жеребцу. По ладони скользнули упругие губы, увлекая в рот белую душистую массу. Тогда Коля поставил сумку на землю и вытащил надломленную буханку и пачку соли. Конь не испугался резких движений человека, наоборот, сам шагнул навстречу. Присоленный хлеб исчез во рту коня еще быстрее. Коля осмелел и, подойдя ближе, почесал жеребца за скулами, провел ладонью по носу. «Как ты выжил, сбежал?» - спрашивал он жеребца, который только раздувал ноздри и без особого стеснения лез в сумку. «Что ж мне с тобою делать? - шептал Коля с комом в горле. – Ты ж не выживешь, съедят… а меня… в конокрады запишут…» Конь ворочал ушами, блестел глазами, одарял Колю потом, и прямо как в детстве лукавый Серко намекал, что некоторые вещи, такие, как например, нынешний неприятный разговор на тему, что мне с тобою делать, лучше пропустить и сразу перейти к более интересному – дальнейшему изучению содержимого сумки.
«Ладно, пойдем, - сказал Коля, закидывая сумку с хлебом на плечо, - что будет, то будет».
Жеребец не сразу тронулся с места. Он отпустил Колю метров на десять, глядя ему в спину, но потом быстро, не дожидаясь очередных приглашений, зашагал вслед за новым хозяином.