—Ну, по пять грамм, и идем смотреть Москву!
Анатоль Палыч извлек из стеклянного бара в книжном шкафу прямоугольную 0,7-литровую бутыль с иностранной этикеткой и наполнил до краев три стограммовых рюмки.
—Как? — поинтересовался он, когда мы опустошили посуду и потянулись к закуске.
Вовка, племянник, удовлетворенно крякнул.
По цвету похоже было на коньяк, но немножко отдавало сивухой.
—Горит? — спросил я.
—А давай попробуем!
Анатоль Палыч полуобернулся на стуле и выкрикнул в сторону кухни:
—Люда, дай спички!
Продукт был аккуратно отлит в чайную ложечку. Анатоль Палыч поднес спичку и, заметив сразу всколыхнувшийся над поверхностью синий язычок пламени, гордо разулыбался:
—Фирма ржавых гвоздей не кует!
Да, ничего была штука. Анатоль Палыч называл ее почему-то «тузиком». В принципе можно и не закусывать. Лимончик с солью, и все. Но хозяин благодушно подталкивал нас к тарелкам с лососью, сыром, котлетами и вареной картошкой, присыпанной зеленым укропом:
—Налетай, молодежь! Дальний путь предстоит.
Жил он недалеко от Яузы, в Берниковом переулке. Дом был простой, девятиэтажный, но уже через речку начиналась старая Москва. Покончив с трапезой, мы выбрались на солнышко и неспеша двинулись в сторону Яузских ворот.
—Старая Москва, ребятки, — гудел жизнерадостно Анатоль Палыч, — это особый мир. Это не Кремль и не Красная площадь. Здесь все значительно проще. Без помпы и всяких оглядок по сторонам. Тут чувствуешь себя запросто. Я бы сказал по-домашнему.
—Как называется эта церквушка? — по-родственному бесцеремонно перебил его Вовик.
—Какая?
—Ну, эта вот, за мостом.
—«Церквушка», — хохотнул его дядька с укоризной. — Ну, ты, Володя, даешь. Какая же это церквушка? Церквушка — это просто сарай с куполком на крыше, вместо трубы. Такие только убогие лепят и какие-нибудь сектанты. Ты посмотри, какая перед тобой красота! Церковь святых Петра и Павла. Знаете, кто это?
Мы виновато покачали головами, сознавая свое глухое невежество.
—Эх, молодежь, — вздохнул он. — Куда смотрит школа? Это подвижники, дух христианства. Рупор его, руки и ноги. Без таких людей на свете ничего не бывает. Мало быть Христом, Достоевским или Энштейном. Надо чтобы нашелся кто-то, кто поддержал бы тебя, оповестил белый свет, что ты есть. Признание, слава, — все это только потом. А церковь эта триста лет почти, между прочим, стоит. Даже большевики не посмели тронуть.
Но чуть позже, усмехнувшись криво, добавил:
—Хотя, может быть, руки просто не дошли.
Мы перешли трамвайную линию и свернули направо.
—Яузский бульвар, — торжественно оповестил нас Анатоль Палыч. — В XVII веке Москва здесь заканчивалась. На месте вот этих деревьев и трамвайных линий стояла стена. Здесь, собственно, заканчивалась и спокойная жизнь.
Он махнул рукой куда-то в сторону Таганки и своего дома:
—Там уже были татары. Вышел за крепостную стену, и все. Привет. Держи ухо востро. Иначе или в карман залезут, иль.. Но не будем о совсем плохом.
—Впрочем, — добавил он помолчав, — сейчас в этом смысле не многое изменилось.
Мы шли неспеша, учитывая возраст нашего гида, полноту и уже проступающую одышку. Там, где тени раскидистых, долговязых кленов не падали на асфальт тротуара, чувствовалось, что лето в разгаре. Заметив надпись «Пивбар» на одном из уютных домиков с красивыми флигельками вместо балконов, я легонько подтолкнул Вовика в бок. Тот, все поняв, тронул дядьку за локоть:
—Анатоль Палыч, — начал издалека, — а какое здесь пиво, в этих краях?
—Пиво? — переспросил дядька. — Да как тебе, Володя, сказать? Заводов, в общем-то, немного. К тому ж, в моем возрасте, знаешь, этим сильно не балуются.
Он похлопал себя по довольно выпуклому животу:
—Куда мне еще?
—А если по кружечке? — склонял его Вовик. — Солнышко... Просто жара…
—Действительно, — вставил я зачем-то.
—Ну, если по одной, — смягчился старший товарищ.
Народ обслуживали автоматы. Анатоль Палыч в качестве принимающей стороны не дал нам заплатить ни копейки. Пиво здесь стоило дешевле, чем в ларьке. Бросил «двадцульку» в прорезь прямоугольного ящика — и на вот, пожалуйста. Правда, и пены почти на полкружки.
Не помню, каким было пиво, но точно — холодным. После «тузика» любое качество не имело значения. Здесь было уютно. Расслабившись, я внес предложение:
—Может, еще?
Вовик разулыбался. Полез в карман. Но дядька выставил перед нами, как стену, свою широкую длань:
—Спокойно, ребята. У нас сегодня другая цель.
Через минуту мы уже снова оказались на бульваре. На пути нам попадалось немало подобных заведений, но нигде больше кружки и впредь наш метр нам усваивать не позволял. Иначе эту историю я мог бы потом и не вспомнить.
Ну, а вообще архитектура старой Москвы завораживала. С одной стороны, ну что бы вроде? Такие же дома, как и во многих старинных городах России. Ну, разве на один-два или три этажа больше. Побольше флигельков, лепнины и прочих стилистических штучек. Ярче и разнообразней расцветка фасадов. И церкви, много церквей. Хотя о чем это я? Наверное, как раз в этом и дело. Здесь много всего, как в музее. Да это и есть музей. Огромный музей московской истории, исконно переплетенной с историей всей Руси.
—Что за толпа? — спросил Вовик, когда мы свернули в Малый вузовский переулок. — Здесь что: что-то дают?
—Этот переулок в прежние времена назывался Трехсвятительским, — сказал Анатоль Палыч, пропустив вопрос племянника мимо ушей. — Вы чуть попозже поймете — почему.
Но племянник настаивал:
—Это слет молодых пенсионеров?
В ту пору в Москве тут и там частенько образовывались могучие кучки. Народ теснился, выстраивался в очередь. Обычно это означало, что на продажу выставлен какой-то дефицитный товар. Ну, а поскольку дефицитным тогда было все, за всем и стояли. Порой не зная даже, что продают. Так ты мог простоять часа три в очереди за колбасой, а получить в финале лишь рулон пипифакса.
—Это баптисты, — понизив голос, пояснил Анатоль Палыч.
—А я думал магазин, — удивился племянник.
—Что ты, Володя, бог с тобой. Это центральная евангельская церковь страны. Здесь даже американский президент Никсон бывал, когда приезжал к нашему Лене заключать договор о сокращении стратегических вооружений.
Мы с недоверием осмотрели приятный двухэтажный особнячок. Классический портик парадного входа, окна, выглядывающие из-за рустованного камня и античных колонн, фриз, подпирающий кровлю витиеватой античной лепниной. Ничего такого, что бы напоминало о Боге.
—Странно, — обронил я растерянно. — Никогда б не подумал.
—Здесь раньше, наверное, что-то другое было, — предположил Вовик.
Анатоль Палыч качнул головой:
—Ну, разве что на первом этаже. А достраивали в 1865-м уже специально под церковь. Правда, сначала Реформатскую. Для католиков. Потом уже, в 17-м большевики у католиков ее отняли и передали баптистам.
—Что так? — спросил я.
—Дело в войне, наверное. Шла Первая мировая. Об этом сейчас не любят говорить, но была и такая война. И очень у нас тогда не любили немцев. А строил здание архитектор Герман фон Ниссен. Как понимаете, не славянин.
Люди у входа в особняк стояли весьма почтенные. Не было ни сгорбленных старух, ни нищих на паперти. Опрятно одетые мужчины и женщины разных возрастов. Они были похожи на служащих, ожидающих открытия своей конторы.
—Благопристойная публика, — отметил Вовик, когда мы прошли уже вглубь переулка.
Анатоль Палыч хмыкнул.
—Как сказать. Не помню, каждую ль, но в одну из суббот месяца эти граждане собираются в большом зале, там, внутри. Гасится свет. И … кто кого схватит!
—Ебутся, что ли? — брякнул Вовик.
Дядька хохотнул.
—Вообще это у них ритуал. Как бы символ всеобщей любви друг к другу.
—Половой акт?
—Акт веры!
—Вот как. И чем все кончается?
—Я думаю, не свадьбой, — улыбнулся Анатоль Палыч.
—Значит, оргазмом, — резюмировал Вовик.
—И абстиненцией, — добавил я серьезно, — ибо любить кого попало все же глупо.
—Эк вас куда понесло, господа студенты, — скептически пробасил Анатоль Палыч. — Расскажу анекдот. Поручик Ржевский явился как-то в Благородное собрание. В центре зала, на столе, — дама. В чем мать родила, только на ножках туфельки. Вокруг — господа офицеры. Один ей рассказывает стихи, другой гладит по головке, третий ножку целует. Ну, в общем занимаются ерундой.
—Господа, останавливает их пораженный поручик. — Что вы делаете?
Все оборачиваются. Обескуражены. В каком смысле?
— Да это же баба, господа, — нравоучительно врезал поручик. — Ее ****ь надо!
Возмущенные возгласы:
—Кто это?!
Какой-то сослуживец безнадежно махнул рукой:
—Это поручик Ржевский, господа. Он вечно все опошлит!
—Но в принципе, — уже серьезно добавил Анатоль Палыч, — чего нам лезть в чужой монастырь? В своем бы, как следует, разобраться.
Какое-то время топали молча. Каждый при этом, естественно, думал о своем. Я, например, не отказался бы еще от одной кружки, особенно с рыбкой. Вовик тоже постоянно облизывал сохнущие губы и озирался по сторонам. Возможно, он думал о том же. Но ничего соответствующего вокруг. Когда Малый вузовский переулок уперся в тупик, перекрытый Хитровским переулком, мы вслед за нашим гидом остановились. Перед нами, блистая узорами и куполами, предстал еще один перл столичного благолепия.
—Вы знаете, где мы сейчас? — спросил гид.
Вопрос показался нам риторическим. Ну, как где? В центре Москвы, разумеется!
—Местность эта в старину называлась «кулишками». «Кулижками», если уж совсем точно, по Далю. То есть болотом. Там, — он махнул рукой в сторону оставшегося позади бульварного кольца, — была крепость, а здесь пустырь. Кустарники, топи. Гиблые, в общем, места. Считалось даже, что тут водятся черти. Отсюда и поговорка.
—У черта на куличках, — догадался Вовик.
Дядька кивнул.
—Позже здесь поставили храм. Чертей надо было как-то изгонять. В каждом из нас найдется червоточинка, не справившись с которой не двинешься дальше. Так что церкви на Руси ставились не абы как, а с умыслом!
Слушая его, я невольно вспомнил школу и своего преподавателя по истории. Она заходила в класс, называла параграфы, которые мы должны прочитать, давала время и уходила. Не объясняя ничего, да и, по-моему, не имея никакой склонности к этому делу. Если прибавить к тому, что и посмотреть-то у нас можно было только на лес и заводские трубы, то что я мог знать об истории? Как мог ее чувствовать, в сравнении, скажем, с тем старомосковским мальчишкой, который ей просто дышал? Что ему эти параграфы из учебника — достаточно было просто открыть глаза!
—Итак, — продолжил Анатоль Палыч, — это церковь Трех святителей на Кулишках. XVI век. Поэтому, кстати, и переулок, на котором она стоит, назывался Трехсвятительским. По легенде ее появление здесь — оберег. Она один из форпостов Москвы.
—Вы имеете в виду татар? — уточнил я.
—Изначально — да. Но не только. И поляки тут были, и пожары, и чума… Да мало ли повидал за веки своя сей город!
—А кто эти трое? Тоже подвижники?
—Других церковь святыми не признает. Все они византийские грамотеи, философы: Василий Великий, Григорий Богослов и константинопольский патриарх Иоанн Златоуст. Каждый из них стоял у истоков нашего православия. Они единомышленники, эти трое, а значит, сила. А силу уважают все, даже черти!
Чувствовалось, что церковная экзотика — слабость нашего гида. Удивляться этому было бы странно. Блеск ума и форм, красота, утонченность — все в одном! С религии, храмов всюду начиналась любая культура. Это, правда, я осознавал тогда смутно. Да что двадцать лет? Лишь задетый слегка пером ничтожного опыта листок бумаги.
Мы с Вовиком брели по узким, старинным переулочкам, раскрыв рты, глаза и уши. Даже при некотором однообразии архитектурного антуража любопытство не покидало нас. Да кто бы позволил? Анатоль Палыч, казалось, знал здесь историю каждого кирпича. Все вокруг что-то да значило. Схоластика школьных учебников на глазах обретала вполне ощутимую плоть. Прошлое оживало. А с тем укреплялось и понимание, что все мы, теперешние, тоже оттуда, а вовсе не с неба и не из капусты. По крайней мере, те, у кого в голове не только опилки.
Но об опилках. Всего пару слов. Вернее, о пиве. Между делом приобщались и к этой культуре. Радовала она, впрочем, меньше. В Москве пиво неважное. Как-то мы с Вовкой были в Самаре. Там оно ядреней, вкусней. Варил его тогда Алексей Васильевич Касьянов, единственный, кстати, Герой соцтруда в этой отрасли. Пена была густой, как сметана, вываливалась из кружки и смачными хлопьями брякалась к ногам, разбиваясь на кучки мокриц. Вовик любил наставлять свою кружку на солнце. Оно зажигало янтарь внутри. Удовлетворенный впечатлением он причмокивал и глубокомысленно изрекал:
—Пиво нужно пить вдумчиво!
Когда мы выкатились из очередного погребка, экскурсия продолжилась. Язык у нашего гида уже слегка заплетался, но делу это не мешало совсем. Ну, разве привносило в рассказы забавные нотки.
Название «Ивановский монастырь» мне лично не говорило ни о чем, как, думаю, и большинству гостей и даже жителей столицы.
—Прошу обратить внимание, — сказал Анатоль Палыч, предварительно сильно икнув. — Весьма интересное место.
Мы послушно остановились в тени высокой стены.
—История у этого заведения старая и загадочная.
Он снова икнул и чертыхнулся:
—Все пиво. Зря вас послушал. Но бог с ним. О чем это я? Ну, да — о загадках. Их много. После революции, например, здесь разместили школу НКВД. Большевики почему-то любили использовать для своих темных дел монастыри и церкви. Я уж не знаю — мистика это или простое совпадение. Хотя вероятней всего — удобство. Крепкие стены, тесные кельи, подвалы, в которых можно скрыть что угодно. Ну, чем не тюрьма? Много душ соотечественников наших закончили здесь преждевременно свой путь на земле.
Анатоль Палыч не стал уточнять детали. Понятно было и так, что речь о репрессиях послереволюционной эпохи. Тогда о них мало кто знал, а если и знал, помалкивал. Мало ли. В 70-е, деяния большевиков не обсуждались вслух. Железный Феликс твердо стоял на Лубянке. Да и вся наша советская история, на которой мы росли, давно уже превратилась в лубок, сладкую сказочку о добром дедушке Ленине и его беспорочных товарищах. Даже на кухне, в узком кругу друзей, не всякий решался усомниться. Бродский, скажем, за это получил восемь лет, Солженицин был вынужден сменить гражданство. Да разве только они…
—В годы войны здесь обосновался СМЕРШ. Серьезная организация, скажу я вам.
Вовик достал носовой платок и высморкался.
—Аллергия, — пояснил виновато. — СМЕРШ — это смерть шпионам? Читал что-то.
—Да, суровые были ребята. Разведчики, диверсанты. Готовили их здесь, а потом, перебрасывали на самолетах в немецкий тыл. Море народу погибло.
—Кузнецов-Пауль Зиберт случайно не отсюда?
Анатоль Палыч пожал плечами:
—Вполне может быть. Но что совершенно точно — сидела в этих стенах в стародавние времена помещица одна, Салтыкова Дарья Николаевна. Известная по многим книжкам Салтычиха.
Я кое-что помнил об этой истории из учебника. Меня она, в общем, не задевала. Было и было. Но дьявол действительно в деталях!
—Не стану расписывать ее издевательства над крепостными, — сказал Анатоль Палыч. — Но, думаю, маркиз де Сад отдыхал в сравнении с ее фантазиями. Свирепая была барыня. Все ревность и одиночество. Влюбилась в кого-нибудь ее крепостная девка, — все. Пиши — пропало. Терпеть не могла баб, особенно красивых и счастливых. Даже любовник он нее сбежал. Дед, кстати, знаменитого Федора Тютчева. Екатерина Великая, узнав о ее проделках, пришла в ужас. От смерти Дарью Николаевну спас только дворянский чин. Но жизнь, которую взамен даровала ей императрица, была еще хуже.
Ивановский монастырь — обитель женская. Сюда ее и упекли. Вырыли специально глубокую яму, — она в ней жила лет десять, как в могиле. Потом пожалели слегка и вытащили на свет Божий. Но милость оказалась весьма своеобразной. Построили железную клетку и выставили ее вместе с узницей вот в переулок, за стену монастыря, где мы с вами стоим. Прохожие, особенно бабы, которые в основном и страдали от этой ревнивой ведьмы, плевали сквозь прутья ей в физиономию. А та в ответ бросалась всей грудью на решетку, рычала, как зверь, и грызла зубами железо.
Анатоль Палыч вздохнул и, помолчав, сказал:
—Наверное, даже хорошо, что здешние камни молчат. Если бы они умели говорить, они бы взвыли. И очень во многих местах и сейчас не смолкал бы отчаянный, душераздирающий вопль.
Единственное место, о котором я много слыхал и до нашей прогулки, была Хитровка. Как оказалось, она совсем рядом, всего в двух шагах от монастыря. Здесь все было рядом. История города сконцентрировалась в этом районе Москвы как будто бы специально для самых ленивых и нелюбопытных.
«Москва и москвичи», — мне нравилась эта книжка. Я даже и не мечтал, что вдруг посчастливится ступить на одну из ее страниц. «Лондон мне всегда представлялся самым мрачным местом в Европе, — писал ее автор, — а Хитров рынок, несомненно, самым туманным местом в Москве. Мрачное зрелище представляла собой Хитровка в прошлом столетии».
Теперь было трудно представить, что имел в виду Гиляровский. Здесь, в центре сплетения многочисленных переулков, действительно стекавшихся отовсюду, как реки в озеро, царила благопристойная тишина. Исчезли бесследно вонючие мясные развалы, толкучка, ругань, драки и кровь. Дома, где прежде помещались ночлежки, угадывались, но как-то не клеились уже к ним суровые воровские названия: «Пересыльный», «Каторга», «Сибирь», «Утюг». Нормальные здания, ничем не хуже прочих старомосковских.
—Да, изменяется Москва, — отметил Анатоль Палыч, как бы отвечая на мои молчаливые размышления. — Хорошеет.
И — чуть грустно уже:
—В отличие от нас, бренных, слуг ее и строителей. Старые актеры уходят, появляются молодые. И в тех же декорациях, слегка освеженных новыми именами, разыгрываются, в общем-то, те же сюжеты. С новыми Салтычихами, Гиляровскими, Петрами или Павлами. Жизнь в основе своей незыблема.
В трехэтажном домике Ярошенко на углу Петропавловского и Подколокольного переулков, более известном как «Каторга» — коктейль-бар.
—Недавно открыли, — отметил Анатоль Палыч. — К Олимпиаде, я думаю.
—Иностранцев хотят удивить? — хмыкнул Вовик.
—Ну, не нас же, — буркнул дядька. — Чем щи мы хлебаем, у нас, на Руси, и так знает каждый. Не многое изменилось с 1913-го года…
Внутри действительно круто. Чувствуется столичный шик. Писк моды тогда — квадрофонические колонки по всем четырем углам, приглушенный джаз, полумрак, красивые столики и стулья. Представить себе, что когда-то в этих же самых стенах пировали и прожигали свои жизни горьковские Сатин и Барон и гоп-стопники Гиляровского невозможно. За барной стойкой — девочка лет двадцати, примерно моя ровесница. На фоне ее внешних достоинств витрина сзади с умопомрачительными лейбами вин, коньков и сигарет поблекла сразу и навсегда.
—Коньячку? — оборачивается к нам невозмутимый ветеран.
Надевает очки, присматривается к ценам. Рюмка «Camus» здесь стоит, как бутылка на Новом Арбате.
Разочарованный вздох.
—Пойдем, пожалуй, — подталкивает он нас к выходу.
—Больше достанется иностранцами, — пытается смягчить неловкую ситуацию племянник.
Я, пряча глаза от девочки, слегка краснею.
Минут через двадцать мы снова в Берниковом переулке. Тот же стол, закуска. И «тузик» — фирменный самогон, гордость хозяина. Но к нам примкнула уже и его супруга. Она с любопытством внимает нашим сбивчивым, восторженным репликам. Умалчиваем только о пивных. Предположения о нравах баптистов из Малого Тресвятительского переулка тоже не предаются обсуждению в женском обществе. А так вспоминаем под рюмки и церквушку на Кулишках, распугивавшую чертей, и Салтычиху. Хитровку — естественно. Тут Анатоль Палыч дает волю своим познания темы:
—Представляешь, Люда, там, на Хитровке, чуть было не ограбили самого Станиславского! А может быть, и убили бы, если бы не авторитет и кулаки Гиляровского. Где бы был сейчас наш хваленый МХАТ!
Людмила Филипповна улыбалась, ей было интересно. А в конце не выдержала и спросила с искренним удивлением в голосе:
—Толя, вы где все это видели?!
И чувствовалось по глазам: с трудом ей верилось, что чудеса — вот они. Как она сама не протянула к ним руку?
Конечно, перед нами тогда не открылась Америка. Так глубоко никто не копал. На это и времени не было. Но все ж что-то сдвинулось, зашевелилось в наших серых мозгах. По крайней мере, не стало уже тупого безразличия, пусть лишь к одной, лишь крохотной, но, без сомнения, яркой части окружающей нас жизни. Хоть чуточки того, собственно, что делает многих из нас слепыми и бездушными. И ведь как мало, оказывается, для этого нужно: просто приоткрыть форточку. Пусть даже не самому. Не все же пророки. Не Петр, так Павел, — да просто Анатоль Палыч, обычный, в общем-то, но очень неравнодушный человек. Ведь что главное и, пожалуй, самое ценное в людях? Умение светить и рассеивать в головах наших мрак и невежество!