Париж 1994
Любовь Качан
На снимке - район Парижа La Defence (New Amerique - Новая Америка)
Париж! Нет в мире ни одного мало-мальски интеллигентного человека, у которого не было бы своего Парижа. О нем так много написано, что вместе с героями “Трех мушкетеров” и “Собора Парижской Богоматери”, и с любимыми импрессионистами, и с Тулузом-Лотреком, и с Роденом, и с Наполеоном, и... и ... и... каждый, так или иначе, побывал в нем в своем воображении, и в зависимости от него выстроил свой собственный Париж.
Некоторые даже умудряются разочароваться, если не в нем, то, например, в Эйфелевой башне. “Ничего особенного: груда металла – и всё!”, – сказала мне одна дама, побывав в Париже.
Со мной этого не произошло.
Привыкнув и узнав что-нибудь по копиям, только познакомившись с подлинниками, понимаешь разницу между ними. Дело не в форме, а в той информации, которую вещь в себе содержит, отражая, выражая, передавая из поколения в поколение дух и мысль, душу создателя и творца. Это создает определенную атмосферу, ни с чем не сравнимую и насыщенную настолько, как воздух озоном, что очищает и осветляет всё вокруг, и делает невозможным безнравственные поступки. Как невозможно себе представить, например, мусор и беспорядок в музее.
Самим фактом своего присутствия они организуют, сдерживают, обязывают, заставляют задуматься о прошлом.
Пожалуй впервые, после питерских растреллиевских уголков и величественных зданий и памятников, я вновь осознала, что такое связь времен, и как важно ее не прерывать. Важно для сохранения и укрепления самосознания в человеке, для поддержания его уважения к себе – такому великому в великих творениях, для понимания своей исключительности. Исключительности духа и интеллекта. Это, в конечном счете, приводит к подсознательному пониманию ценности человеческой жизни вообще.
Может быть, поэтому в странах и городах с древней культурой меньше или совсем нет преступлений, связанных с нарушением этого понимания (убийств, насилий). А там, где связь времен порвалась, или искусственно прервалась, например в молодых странах и городах, они расцветают махрово.
Встреча со знакомым до боли в душе Парижем не разочаровала. Там не ходишь, а паришь. Невольный каламбур (Париж – паришь). Трудно словами передать чувства, когда идешь по мостовой и между домами, несущими в себе память и труд тех, кто жил много веков назад. И еще нам повезло, что у нас был свой, персональный гид – Георгий (Жорж) Гейвин – соученик Клары, жены моего брата.
Однажды, в начале семидесятых годов прошлого века, еще в нашей "прошлой (советской)" жизни, я была на экскурсии по городу и по монастырям в Пскове. Экскурсовод, наверняка партийная дама, как по писанному рассказывала о (конечно!) «вредном влиянии церкви». И о паразитизме монахов, живущих на «народные средства», и всякую прочую официальную чушь, от которой у меня вянули уши и сводило скулы.
На каком-то этапе она нас, к счастью, покинула, и ее заменил молодой человек, длинный и нескладный, который, как только открыл рот, так сразу и до конца завладел нашим вниманием. Это было нормальное человеческое, очень доброжелательное и эрудированное освещение истории псковской земли и ее монастырей. Он лично был знаком и с настоятелями и с монахами, и подробно рассказал, какую громадную работу по восстановлению и сохранению монастырей и церквей они ведут. И какие они вообще. И познакомил нас с некоторыми древними старцами.
В общем, я была настолько очарована, что решила сказать ему об этом и подарить что-нибудь в знак благодарности. С собой у меня был только буклет о новосибирском Академгородке, самый первый, который снимал Рашид Ахмеров, а печатали его (кстати!) в Париже. Вот тут-то и выяснилось, что он тоже оттуда. И учился в НГУ, на истфаке, в одной группе Кларой.
Нам надо было ехать дальше. Его «часть» закончилась. А мы все не могли оторваться друг от друга, и нас, буквально, растаскивали.
Перед поездкой в Париж Клара дала нам его адрес (не совсем правильный). И едва сбросив в гостинице вещи, мы пошли искать Жоржа. Гостиница, в которой мы с мужем остановились на три дня, была очень, мягко говоря, скромная. С крошечными номерами с абсолютной слышимостью (до такой степени, что вздрагиваешь, когда кто-то спускает воду как бы в твоем туалете), но с претенциозным названием «Амстердам». Однако, все искупалось тем, что она была в центре, близко от всего.
Мы были готовы к долгим поискам Жоржа где-нибудь на окраине Парижа. Каково же было наше изумление, когда на вопрос к портье, где находится такая-то улица, услышали: C'est la premi;re rue ; gauche (первая налево). Это в Париже-то!
Жорж жиЛ в отдельной «квартире», которая, одновременно, его рабочая студия, с общей площадью чуть больше десяти метров, если убрать перегородки и соединить всё вместе, включая «ванную» и прихожую. Он там едва умещался. Прямо как у Маяковского: «Перышком скрипел я, в комнатенку всажен. Вплющился очками в комнатный футляр». Только у Маяковского очки – образ, А Жора – «очкарик» действительно. Только не скрипит перышком, а скребет по мрамору или дереву, или гипсу (т.к. скульптор).
Он, конечно, не узнал меня, как, впрочем, и я его – ведь прошло столько лет с тех пор! – но сразу вызвался показать нам Париж. И больше мы с ним все три дня практически не расставались. Одни ходили только в Версаль и Лувр, когда он был занят своими делами (хозяйка конуры, где он держал свои работы, потребовала, чтобы он забрал их и освободил чулан). Это был наш последний день в Париже. На следующий день мы уезжали.
Вечером он пришел к нам со своими рисунками. Так что это был уже, как бы, еще один музей, но одушевленный, с автором подлинников. Они нам очень понравились, и мы ломали голову, как бы ему помочь. Конечно, он очень бедствует, как почти все творцы при жизни. Но не жалуется и надеется.
Так вот (я, как всегда, отвлеклась на живое, на человека), он показал нам свой Париж, который знает и любит. И это было прекрасно. Сами бы мы никогда столько не увидели и многого бы просто не заметили. Например, красные глиняные горшочки на дымоходах домов в старом Париже. Это такая милая отличительная особенность, чисто французская – хоть как-то украсить некрасивые дымоходы. Французы не были бы такими, какие они есть, если бы в них не был генетически заложен культ Красоты.
Старый Париж меня не разочаровал, а новый просто потряс. Это что-то совершенно запредельное. Как будто попадаешь в какой-то будущий век. Французы в шутку называют этот район New Amerique (Новая Америка, потому что там тоже небоскребы), но будто подчеркивая, что хотя как-бы и Америка, но все же французская.
Это огромный район, расположенный так, что к нему по прямой можно дойти от Триумфальной Арки, и ее видно из любого места этого района. Кроме того, там всё время встречаются чисто французские детали, вроде так называемых «мушек» у женшин, предназначенных подчеркивать самые примечательные и выгодные особенности лица или тела, или одежды (в последнюю очередь).
Это может быть цветная башня или забавная скультура (например, огромный большой палец размером в два-три этажа), выполненный вполне натурально. Или клумба, или какие-то фантастические деревья из бетона и железа, но понятно, что это деревья, и т.п. К сожалению, на фотографиях этого не видно. Слишком уж огромные строения, не вмещаются в кадр. Можно только с вертолета снять перспективу. Но ощущение такого космического простора – больше, чем у небоскребов Нью-Йорка.
Опять восторг перед могуществом человека:
Судите:
говорящую рыбешку
выудим нитями невода
и поем,
поем золотую, воспеваем рыбачью удаль.
Как же
себя мне не петь,
если весь я –
сплошная невидаль,
если каждое движение мое –
огромное,
необъяснимое чудо. (В.В.Маяковский, «Человек»)
Франция – великая страна!
Я не была в Италии, но среди всех виденных мной стран, Франция – самая человечная. В ней всё проникнуто этим. Она живая, все время живущая. Не будущим и не прошлым, а сегодня, сейчас! Это видно даже по невероятному, как перед большими праздниками или событиями, объему строительных и реставрационных работ. Поражает, изумляет и радует такое внимание к городу и его истории, прошлой и будущей.
В этом – самая большая человечность и одушевленность – одушевленная история. Соборы – в лесах, дома чистят от многовековой копоти, возвращая им первозданную чистоту. Асфальт современных покрытий взрывают и заменяют брусчаткой (!), воссоздавая древний облик столицы.
Французы – великая нация! Оборотная сторона этой медали – национализм. Французы дружелюбны и доброжелательны, терпимы и гостеприимны, но... очень обеспокоены угрозой чистоте нации, поэтому уже (!) начинают принимать меры. Их пугает, что по статистике сейчас каждый 16-й брак – смешанный.
Они очень хорошо относятся к первым русским эмигрантам (пред- и послереволюционным), считая, что они «улучшили» нацию, т.к. многие переженились, а там было кем улучшить породу. Сейчас всё иначе, хотя в Париже, как и в Нью-Йорке, кого только нет: и черные, и желтые, и серо-буро-малиновые. Тоже речь на всех языках. И уже издан какой-то указ, или готовится постановление, чтобы Франция почувствовала себя в большей степени ответственной за чистоту родного языка.
Оно обязывает (или обяжет) использовать только французский язык, делая его обязательным на территории Франции в любой рекламе, объявлениях, вывесках, в общественных местах и общественном транспорте, а также при заключении контрактов (даже если француз работает заграницей). И одно из наказаний за нарушение этого правила – лишение дотаций.
Voila! Вот так!
Я счастлива, что мне удалось побывать а Париже. Лишний раз убедилась, что жизнь – удивительная штука. Надо только все время хотеть именно жить и радоваться каждому и любому её мгновению. И тогда временные неудачи и трудности переживаются легче и воспринимаются, как неизбежная, неотъемлемая и конструктивная часть этой общей картины. Как строительные леса и краны на великолепном соборе.
Vive la vie! Да здравствует жизнь!