Ни о чем?
Не знаю, как все, но первое, что я испытал, оказавшись на кафедре анатомии — трепет. Как будто вдруг стал соучастником чего-то запредельного, жуткого, на той самой грани, которую добровольно никто не хочет переступить. Путь в зал, где проходили занятия, лежал через просторное помещение. Вдоль белых, крашеных, стен здесь были расставлены на полках и на столах, замаринованные в спирте и формалине фрагменты чьих-то давно не существующих жизней: печенки, желудки, сердца. Наибольшее впечатление на меня произвел скрюченный выкидыш, заспиртованный в цилиндрическом аквариуме. Кто-то не захотел или не смог удержать этого будущего человечка в этой жизни. Что, как, почему? Серьезные вопросы. Серьезные, но совершенно неуместные в этих стенах.
Преподавала предмет Иванова Татьяна Ивановна. Молодая, красивая, умная. И соблазнительная, не скрою. Под облегающим белым халатиком просматривался весьма достойный рельеф, способный воодушевить на подвиг любого. Нрав у нее был, однако, крут.
—В общем, так, — предупредила она уже на первом занятии. — Если на моих семинарах я замечу хотя бы одну брезгливую физиономию, — все. Вы пропали! Настоящий медик должен быть несокрушим, как скала. Эмоции — не наша специальность!
Это было, как в анекдоте, рассказанным как-то отцом. Кандидатом, кстати, медицинских наук, хирургом. Знакомя студентов с предметом, профессор сказал им примерно то же, что и наша Иванова. Потом подвел всех к столу, на котором покоился труп и, в доказательство вставил свой палец в задницу покойнику. Вынул и облизал!
Шок. Рты у всех шире варежки. Одна первокурсница покачнулась и рухнула в обморок. Кто-то побежал в туалет, прикрывая рот платком.
—Слабо? — торжествующе ухмыльнулся анатом.
И зря. Один из самых отчаянных подошел к трупу и мигом повторил фокус. Вынул и облизал!
Метр посмотрел на него с уважением. Лишь в уголке рта угадывалась предательская издевка:
—Что ж, вы действительно не брезгливы. Практически как профессиональный золотарь. Однако в нашей профессии необходимо еще одно качество: нужно быть еще и внимательным! Я сунул этот палец, — он продемонстрировал указательный, — а облизал другой!
Неискушенную публику, прежде всего пациентов, изумляет цинизм, с которым медики относятся ко всему для прочих святому. Но что такое цинизм? Это просто уверенность, знание, что в жизни святое есть, но его мало. Не так много, как думается у Последних Врат. После напутствия Ивановой запуганные школяры копались в останках бывших сородичей, будто в грядках с клубникой. Часы анатомии напоминали со стороны шабаш вампиров, гиен, глумящихся над недвижною жертвой.
Со временем я у Татьяны Ивановны стал любимчиком. Может, сказалась взаимная симпатия, а может быть, рвение и способность к предмету. А может, само это рвение пришло от симпатии. Кто знает? Во всяком случае, в чем-чем, но в анатомии сомневался я мало.
И вот экзамен. Иду на Вы. Уверенно, как старый, закаленный боец на штурм Измаила. Мне было легко в ученье!
Билет, три вопроса. Экзаменатор, лысоватый чел с непроницаемой физиономией статуи, невозмутимо прогуливает из одного угла рта в другой свой потухший «Беломор». Мы прежде с ним не встречались, поэтому на преференции рассчитывать не приходится.
Моя покровительница — рядом, за тем же столом. Ее длинные, музыкальные, пальчики выстукивают по крышке чуть слышные синкопы. Она уже чует неладное. Склоняется к соседу и деликатно напоминает:
—Костя, это мой самый лучший ученик!
Когда о тебе говорят такие слова, крылья вырастают практически сразу. Ты хочешь расправить их во всю ширь, взлететь, блеснуть, соответствуя. Я посмотрел в билет: первый, второй, третий вопрос. Да, в общем, можно было и не смотреть, — было и так все ясно. Измаил в этот раз уцелеет.
И на старуху бывает проруха, отметили классики. Самонадеянность не всегда хороший товарищ.
—Может, тебе чем-нибудь помочь? — шепнула на ухо Татьяна Ивановна.
А чем тут поможешь? Ноль он и есть ноль. Единственное, что я смог — поставил после него запятую и приписал несколько незначительных циферек, чтобы уж совсем не упасть лицом в грязь.
При всем своем уважении к яркой коллеге Костя не смог пойти против правды, он развел руками и вывел в зачетке две буковки. Это была моя первая тройка за весь курс анатомии. Я вышел из аудитории, как Кутузов с поля Аустерлица. Смятение соревновалось с досадой и отчаяньем. Оценка будет в дипломе. Поверхностная, в общем, случайность. Но что случайность? Разве не она ведет нас по жизни и часто определяет судьбу? Чего-то не учел и — привет! Ты уже не маршал, а зэк. Ничтожество.
Не скоро я отдышался от формалинового пороха, которым были пропитаны экзаменационные препараты. Потом вдруг подумал: и что? В конце концов, и у Кутузова после Аустерлица был Малоярославец и Березина, затем — Триумфальная арка в центре Парижа! Жить — значит, постоянно доказывать, что ты, несмотря ни на что, все еще что-то да значишь. Какая анатомия? Мелочь все это.