Мы уезжали в Киров.
В большом шумном городе, на привокзальной площади, грязь и суета.
Мне захотелось пить, и мама, держа меня за руку, бегала в поисках буфета. Мои новые коричневые ботинки покрылись белым слоем пыли.
В углу площади, у старого пакгауза, вдоль побеленного известью забора, на асфальтовой площадке, между большими лужами, в несколько рядов сидели инвалиды Великой Отечественной Войны. В их старых кепках и зимних шапках, лежавших перед каждым, поблёскивали монеты.
Один из них привлёк моё внимание.
Он выглядел несчастнее других. Он сидел спокойно, вернее обречённо, не просил и не кричал, не протягивал руку перед каждым проходившим мимо, и куда-то спешащим по своим делам. Он сжимал костыли своими грязными цепкими руками. Уставившись в одну точку, и опустив седую голову, он тихо произносил молитву, или пел какую-то песню, слова которой я не мог разобрать.
Потёртая офицерская фуражка, лежавшая перед ним, была пуста.
Я запустил руку в карман, и высыпал ему в фуражку горсть заветной мелочи, выданной мне на мороженое. Он вздрогнул от глухого звона монет, поднял небритое худое лицо, и благодарно поклонился. Сердце моё сковала жалость к этому человеку. Он ещё раз поклонился, выдавил из дрожащих губ «Спасибо!» и вытер с подбородка слезу.
Если бы у меня, в тот момент, был миллион, - я бы без сомнения отдал ему. Но, миллиона у меня не было.
Карманы мои были пусты, а мама тянула меня за руку, - мы опаздывали на поезд.
Я попросил денег у мамы. Она остановилась, посмотрела на меня возбуждённого и раскрасневшегося, и в свою очередь, жалея меня, - раскрыла кошелёк. Я схватил столько монет, сколько мог, и рассыпая их, подошёл к нему и осторожно положил в фуражку.
Он взялся за костыли и начал подниматься:
- Спасибо сынок! Спасибо мальчик!
Он стоял на костылях, на своей единственной деревянной ноге и кричал нам в след.
Я, не отрывая взгляда, смотрел на него. Мама тащила меня за руку, а я помню его заплаканное небритое лицо, и слова, летящие вдогонку:
- Ты будешь большой человек, мальчик!
Было жарко и грязно. Ноги мои в новеньких коричневых ботиночках заплетались.
Гудел паровоз. Мама тянула меня за руку, а сквозь грохот вагонов доносились слова: «Дай Бог, тебе здоровья! Ты будешь большой человек, мальчик!»
И догоняя нас на единственной деревянной ноге кричал:
- Дай Бог тебе, мальчик!
Господи, Боже милостивый! Дай мне, маленькому человеку, доброты!