Воин божий

Время  действия: середина XIX века.
Место действия: Балканы, княжество Сербия.
В тексте повести использованы сербские народные песни из собрания Вука Стефановича Караджича.

                Боже, милостив буди мне, грешному!

                Часть 1.

           Пламя свечи, колеблясь, но все же светя достаточно ярко для темного помещения, озаряет стену, покрытую фресковой живописью. Живопись свежа, краски ярки и кое-где еще не просохли. Вся стена покрыта фигурами. Фреска изображает битву, но это не простая битва. Справа идут шеренги воинов, закованных в панцири, одетых в кольчуги, со шлемами на головах. Плащи развеваются за их спинами. Обнаженные мечи сверкают в их руках, словно огненные молнии, словно факелы. Лица воинов суровы, глаза горят яростью и жаждой победы. Они движутся вперед тесными рядами, ближе к зрителю – крайний ряд, далее блещут шлемы и оружие остальных. Навстречу им идут полчища чудовищ, среди которых есть и извивающиеся змеи с руками и человеческими головами, стоящие на хвостах, и драконы, изрыгающие пламя, и жуткие карлики с кривыми руками и ногами, с когтями вместо пальцев, и двуногие существа, чем-то напоминающие еще людей, которыми они, может быть, и были когда-то, но покрытые шерстью, с хвостами и рогами, и женщины с прекрасными лицами, но с глазами, пылающими желтым огнем, с раздвоенными змеиными жалами, высунутыми из алых губ, за которыми блестят окровавленные острые клыки. Над этой ордой взлетают крылатые полулюди- полуптицы, с медными крыльями и клювами, полными зубов. Все виды чудовищ, созданных кошмарными видениями и разыгравшейся фантазией людей, представлены здесь в пугающем изобилии. Всю  левую часть стены занимают они, ровно на середине ее пространства уже вступив в сражение с воинами в плащах и в шлемах. Вот меч рубит драконью голову, вот дротик пронзает чью-то волосатую шею, вот упал карлик и человеко- лев наступил на него лапами в своем порыве вперед, на врага. Видно, что воины с мечами сильны и необоримы, они стеной надвигаются на чудовищ, их много, их огненные очи  будто мечут смертоносные огни,  и взгляд их заставляет отступать извивающихся монстров, отворачивая свои клыкастые рыла от бьющего им в лицо света, но гибнут и они, потому что не менее многочисленна противостоящая им  дикая жуткая орда. Воин сражен копьем чудища, упал его товарищ, с ужасом на лице, с залитой кровью грудью. Один зачем-то оглянулся, и сейчас тоже будет убит – уже занесен над ним нож. Змея вгрызается в горло упавшего, и руки его бессильно раскинуты в стороны, пока тело еще бьется, изгибаясь в агонии… Сражающиеся окутаны плотной тьмой фиолетово- багряно-коричневого цвета, со всполохами зарниц – далекого ли пожара, близящейся ли грозы, и другого фона нет у картины. Правая  часть  - воины света, левая часть – образы тьмы. Ровно посередине сходятся они,  и ровно посередине над ними в вертикальном золотом овале сверкает охряными одеяниями поясное изображение Богоматери-Оранты с воздетыми горе руками. Тонко прописан ее наряд, динамичен жест рук, каждый перст выписан особо и будто светится насквозь, являя чудо обожествленной плоти и чистейшего небесного духа, но лик ее оставлен без прорисовки. Намечен только его контур. Ярко-голубой краской  заполнено, будто затянуто блестящим шелком, все пространство внутри овала вокруг величественной фигуры.

…  Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых…

- Ты так и не написал лика своей Богородицы, сын мой.
- Я не вижу его, отче. Я могу написать только то, что вижу и знаю. Но это для меня закрыто.
- Что ж, может быть, когда-нибудь ты и сумеешь.
- Может быть…
- Молись прилежнее. И мы помолимся вместе с тобою.

- … Господа, это чудо, скажу я вам! Кто бы мог подумать, что в этом глухом уголке можно встретить такое. Какой-то монастырек в скалах и  чащах, замшелая церковка, и вдруг… Такие фрески, что твои Дечаны… И ведь это удивительно современно, несмотря на странный сюжет. Подобный стиль живописи сейчас можно встретить в Париже, в Лондоне в самых модных галереях. Кто из мастеров кисти согласился забраться сюда, в эти горы, так далеко от цивилизации, и творить здесь такие шедевры. Ведь это только-только создано, господа. Взгляните, краски еще не везде просохли, и образ Богоматери не завершен.
- Послушай-ка, любезный, а кто автор, кто художник? Кто это написал?
                Яркий солнечный день заглядывает в открытые двери и окошки маленькой старинной церкви, сложенной из серых диких камней. Стены не везде оштукатурены, убранство скромно, если не сказать – бедно. Обветшалый иконостас с поблекшей позолотой на витых колонках, между колонками темные иконы. Кое-где на стенах также темные, закопченные образа, украшенные вышитыми полотенцами. Однако заметно, что в последнее время церковь была подновлена, а ее стены частично оштукатурены и  расписаны ликами и фигурами святых, но внимание сразу привлекает левая стена , примыкающая к алтарю, на которой изображен священный бой. Молодые люди, двое мужчин и две девушки в светлых летних нарядах, неизвестно какими путями попавшие сюда, вероятно, в поисках развлечений и приключений заехав вглубь гор через путаницу ущелий, бродят по церкви с легкомысленным видом туристов в сопровождении юноши-послушника, пораженные открывшимися им творениями кисти неведомого мастера.
- Да, удивительно, - задумчиво произносит одна из девушек, - Это так реально… Как будто человек видел все это собственными глазами.
- Так кто художник? – повторяет свой вопрос молодой человек.
- Монах нашей обители, брат Петар, - отвечает послушник с видимой любезностью.
- Можно его увидеть, поговорить с ним?
- Нет, господа, он уехал. Нет его сейчас в монастыре.
- Вот как, жаль. А кто он, то есть, я хочу сказать, кто он был в миру, до пострига? Как его звали? Откуда он сюда приехал?
- Не знаю, не знаю. У нас такое может только отец настоятель знать.
- Так проводи нас к отцу настоятелю.
- Отец настоятель тоже уехал, вместе с отцом экономом. Никого сейчас нету.
- Что ж так.
- Ведь лето же стоит, господа, лето красное. Зимой на перевалах выпадает снег, никто уже не сможет сюда ни пройти, ни проехать много месяцев, почитай всю зиму. Всю зиму мы здесь одни. Только волки воют да метели свищут. Сейчас надо дела делать, а зимой только молиться да ждать весны.
- А куда уехал ваш настоятель, не слыхал? Может, мы с ним встретимся где-нибудь помимо монастыря?
- Кажется, в Сливяницы.
- В Сливяницы? Это где сгоревшая усадьба господ Острожинских?

- Знаете, что мне вдруг вспомнилось, господа? Вот кстати, про сгоревшую усадьбу. У меня есть знакомый один, вы его не знаете, Михай Бронич, я познакомился с ним в прошлом году на курорте, где прожигал время и деньги.
-    Мне казалось, что на курортах поправляют здоровье.
- Сначала здоровье надо основательно расшатать, а потом уже поправлять. Не перебивайте меня. Так вот. Этот Михай Бронич, довольно милый человек, хотя и в несколько излишней степени подверженный меланхолии, рассказывал мне вот что. История занятная, стоит послушать, уверяю. Несколько лет назад он приезжал в эти места, в эту именно усадьбу в гости к господам Острожинским. Его уговорил приехать его друг, художник… вот как раз художник… Погодите, я даже имя, кажется, помню, - Григур Радович. Да, точно, Радович. У меня на пустяки вроде этого память хорошая. Это был человек молодой, но уже не юноша, образованный, много путешествовавший, в том числе в составе археологических и геологических  экспедиций, поскольку, по словам Бронича , он был не из тех, кто согласен прожить жизнь, не сходя с одного места, и имел в характере авантюрную черту… Ему не повезло родиться раньше, а то он непременно принял бы участие в восстаниях начала века против турок, что было бы, видимо, как раз по нему… Одним словом, - деятельный, смелый, повидавший мир, с достаточными средствами, чтобы быть независимым и жить в свое удовольствие, да еще, по словам моего приятеля, очень недурной наружности. Впрочем, я видел некоторые его рисунки, сохранившиеся у Бронича, в том числе  его автопортрет. Такой, знаете ли, высокий, отлично сложенный, с крепкими мускулами, поскольку любил кроме живописи  заниматься спортом, с черными густыми волосами и серыми глазами.
- Прямо романтический герой!
- Вам бы, барышням, главное романтики побольше. Ну, на самом деле, романтичного в нем было мало, поскольку он сюда приехал жениться на местной невесте на выданье, дочери госпожи Острожинской, хозяйки Сливяниц, ныне сгоревших, но привлекала его больше не девушка, с которой он незадолго до того познакомился в столице, а само поместье и угодья вокруг.
- Но вы же сказали, что он был богат, зачем ему брак по расчету?
- Не все согласны всю жизнь ждать неземной любви. Невеста была хороша собой и богата, чем не партия? Ведь если ты сам богат, это не значит, что надо брать в жены бесприданницу.
- Так это пошло. И зачем вы нам это рассказываете?
- Терпение, сейчас вы будете сильно удивлены. Григур Радович пожил здесь недолгое время, затем с ним что-то случилось. Бронич сказал, что он сошел с ума. Однажды ночью он поджег усадьбу своих гостеприимных хозяев, а труп своей предполагаемой невесты…
- Труп? Так он убил ее ?
- Нет, не он убил, она к тому времени заболела, а когда ее вынесли из горящего дома, умерла от потрясения. Так вот, ее труп, еще, знаете , совсем теплый, со следами красок жизни…
- Побойтесь бога!
- Труп ее он расчленил на куски. Отрезал ей охотничьим ножом голову, а в сердце забил камнем осиновый кол. Он, видите ли , был уверен, что девушка умерла, став жертвой упырей, вампиров. А раз так, то после смерти она сама станет вампиром. Чтобы этого не допустить, то как раз нужен осиновый кол и все такое прочее… Младшая дочь госпожи Острожинской, девочка лет 12, также скончалась на виду у всех от сердечного приступа. Госпожа Острожинская сошла с ума, и ее пришлось отправить в психиатрическую лечебницу . Усадьба сгорела дотла. Ну как, пошлая история?
- Еще хуже, бред какой! И слышать больше не хочу. Довольно.
- Нет, погодите, а чем же все заканчивается? Этого… мм… Григура Радовича, его ведь тоже заперли в психбольнице?
- Его арестовали, началось следствие, но он сбежал, убив кого-то из охраны, его, разумеется, искали, но не нашли, и с тех пор о нем не слуху, ни духу… Может, погиб в горах. Здесь это, знаете ли, запросто. Места-то дикие. Века идут и меняют многое на земном шаре, а здесь все первозданно, как сразу после потопа. И до турок так было, и при турках, и теперь… Да, места дикие, народ дикий, нищие поселяне, в горах разбойники… Предания, суеверия… Бронич, кстати, говорил, что здесь в глухих деревнях до сих пор так многие делают со своими покойниками, - на всякий случай вбивают им в сердце кол, а голову отрубают и хоронят отдельно, потому что неизвестно,  своей смертью умер человек, или кровь из него высосал упырь. Он сам видел такие похороны, причем хоронили ребенка.
- Да будет вам, довольно. Такая славная была прогулка, и вдруг вы со своими баснями.
- Это не басня, это быль.
- Ваш Бронич сам сумасшедший.
- Для него эти воспоминания - горе. Когда он рассказывал, голос у него дрожал, а на глазах были слезы. Они дружили с детства, их матери были подругами…Он сказал, что заходил к Радовичу в тюрьму незадолго до его побега, но тот был совершенно невменяем , и им не удалось поговорить толком. – Его нельзя было спасти, - сказал Бронич.
- Так он был художник. Что ж, художественно одаренные натуры часто страдают расстройствами нервной системы. А тут … как вы сказали? Места дикие, народ дикий, суеверия, упыри… А почему он решил, что девушку… ну , ту, на которой он чуть не женился, а затем поступил с нею таким неприятным образом… лучше бы просто бросил… что ее укусил упырь?
- Не просто укусил, а высосал всю кровь.
- Вам нравится живописать все эти гадости и ужасы, какой вы, однако! Вот не знала.
- Здесь как раз легенда… Будто бы в усадьбе Сливяницы обитало привидение, тень одной из прежних хозяек. И будто бы в Сливяницах всегда обитали привидения, тени прежних хозяев.
- О боже, какие-то Сливяницы, и вдруг… Прямо лондонский Тауэр со своими мертвецами!
- Да, представьте, прямо Тауэр.
- А подумайте, господа, что если этот Радович не сгинул без следа, а стал монахом в этой вот богоспасаемой обители, и именно он и сделал эту роспись в церкви.
- А точно, как раз похоже на творение сумасшедшего. Как это вы сказали ? Будто сам все это видел, до того реально, да?
- И в самом деле. Ничего подобного я никогда не встречал.
- Ну право, а Гойя, а его Капричос. И  ведь не он один…
- Хотя да. Художники, ох уж эти художники… Послушай, - вновь обращается турист к послушнику, со скучающим видом внимающему поодаль этому разговору, - А как выглядит этот ваш брат Петар? Да, брат Петар, я правильно сказал?
- Обыкновенно, - с улыбкой говорит юноша, и по его улыбающемуся лицу гости видят, что он, скорее всего, больше ничего интересного не скажет. На всякий случай один из молодых господ дает ему денег – за труды. Послушник благодарит с таким видом, будто бы золотые сыплются ему в карман каждый день после утренней, обеденной и вечерней молитвы безо всяких проблем, по милости Божьей.
- Так как же он выглядит? Молодой, старый?
- С бородой, - бормочет юноша, пряча деньги.
- А он давно монашествует здесь, в монастыре?
- Не знаю, я-то здесь недавно.

             Молодые приезжие господа, отведав на монастырской кухне молока и хлеба, покидают монастырек. По крутой дороге они съезжают вниз, к проездной башне, архитектура которой, первобытно-простая, мощная, напоминает о самых древних строениях на земле, и, гремя копытами лошадей по мосту, перекинутому на толстых канатах через узкую расщелину, обрезающую по краю скалу, на которой лепятся, за стеной из больших камней, строения монастыря, углубляются в лес на той стороне ущелья, где дорога поведет их то вверх, то вниз, то в обход, то по теснинам… Их проводник, поселянин лет тридцати с лишним от роду, невысокого роста, с густой черной шевелюрой, со сросшимися над переносицей бровями, затеняющими взгляд карих глаз, в белой рубахе с широкими рукавами, раскрытой на груди,  и в безрукавке из вывороченной наружу мехом овечьей шкуры, едет последним. За воротами он приостанавливает коня, оглядывается, старательно крестится на купол монастырской церкви и как будто кивает кому-то на стене монастыря, кого заметил только что…

           Брат Петар провожал глазами маленькую кавалькаду, стоя на стене монастыря. Высокий, широкоплечий, одетый в черную длинную, до пят, рясу, подпоясанную по его стройному и мощному стану кожаным ремнем, с длинными черными волосами, завязанными сзади ремешком, чтобы усмирить их тугие густые пряди, и с черной бородкой, окаймлявшей его красивое смуглое лицо с серыми глазами под прямыми стрелами бровей, он был бы хорошо виден отъезжавшим на фоне сложенной из дикого камня  стены, если бы предусмотрительно не зашел за выступ башни. Только проводник, местный житель, не раз бывавший в Студенницком монастыре, мог разглядеть его, потому что знал, куда смотреть. Брат Петар слышал разговор молодых людей в монастырской церкви. Он был там, он работал на маленьких хорах, покрывая свежую часть оштукатуренной стены растительной росписью, невидимый снизу. В монастыре прихожане были вообще большой редкостью, и уж совсем редко появлялись здесь господа вроде тех, что сегодня приезжали. Практически никогда. От них на брата Петара повеяло запахом давно оставленной и забытой жизни, которая, однако, была когда-то и его жизнью. Жизнью Григория, Григура Радовича, вполне преуспевающего молодого человека, художника, картины которого уже не раз выставляли известные живописные салоны в некоторых крупных европейских центрах.  Шумные города, театры, музеи, балы в красивых роскошных особняках, нарядные модные женщины, рестораны, все приманки цивилизации, удобства, комфорт, роскошь, новые места, путешествия, встречи… Всегда огромное обилие людей вокруг. Шум, сутолока, исполнение прихотей, бездумное праздничное существование, наполненное удовольствиями, поисками новых ощущений, открытиями, свободой, радостью и надеждами на еще более радостную и полную жизнь в будущем. Здоровье, молодость, сила, красота, деньги, друзья, связи, любовь, искусство… Забытый, прекрасный, влекущий мир. Как же случилось, что так резко переменилась его судьба? Ему было интересно, что скажут о его живописи, которую видели только  несколько монахов и послушников, живущих в монастыре, да крестьяне из дальних деревень, по обету приезжавшие поклониться Студенницким святыням, - что скажут о ней эти образованные светские люди. И вот он узнал это, а заодно совершенно неожиданно услышал , что говорят о нем сейчас те, кто его еще не забыл. Так значит, его теперь считают без вести пропавшим сумасшедшим… Ах, Михай Бронич, Михай Бронич…

- … Не понимаю я тебя, - сказал Михай Бронич, глядя на своего приятеля, курившего с беззаботным видом на террасе красивого господского дома в Сливяницах, сидя в удобном кресле, положив ногу на ногу.
- Чего ты не понимаешь?
- Зачем ты принял приглашении Стефании?
- А что?
- Ведь ты ее не любишь.
- Ну и что? Одно дело любить, другое дело жениться.
- Да ты и не женишься.
- Точно, и не женюсь.
- Тогда зачем?
                Григур задумчиво курил, следя за улетающими облачками дыма. Легкий ветерок ерошил его густые блестящие черные волосы, обвевал открытую крепкую шею в распахнутом вороте белой рубашки.
- Давай уедем, действительно, - сказал он вдруг, - Стефания мне не нужна. А дом неприятный. И эта госпожа Кэтэрина. Она же ненормальная, а раньше я  как-то не замечал. Когда она ест, смотреть страшно. Прямо людоедка. Милена, маленькая дрянь, совершенно испорченная девчонка. И этот их господин Усиевич, такая мразь. Следователь… Попади к нему в руки. А главное, мне совершенно нечего здесь делать. Сам не знаю, как меня сюда занесло. И никаких развлечений, никаких достопримечательностей. Все так убого. Хуже той дыры, чем публичный дом  в городке, я нигде не видел. В далекой полудикой Азии и то такого, кажется, не встретишь. А здесь все же, как ни крути, не Азия… Это просто ужасно. И интересного в округе ровным счетом ничего. Даже в этот их полулегендарный Студенницкий монастырь и то нельзя проехать, дорогу, видишь ли ты, размыло. Давай уедем, хоть завтра.
- Давай, - сказал Михай и более энергично добавил, - Да, да, уедем. Или я … право, один уеду, Груя. Ты опять не слышал шума ночью?
- Ну, не хватало еще твоих бредней. Нет на свете привидений, не бывает, понятно? Старый дом, паркет рассохся, в подполе и на чердаке мыши и кошки. Ну что ты, в самом деле.
- Я… Груя, только не смейся. Я опять видел что-то в коридоре.
- Что-то белое и прозрачное. О, Господи. Еще не хватало, чтобы ты сошел с ума. Друг мой, ты наслушался местных сказок.
- А если это не…
- Не сказки? Ну да, конечно. Красавица Елена Острожинская, убитая своим любовником выстрелом в спину, так и не нашедшая загробного покоя. Кстати, действительно красивая была женщина, вот бы встретить такую. На такой я бы, наверное, точно женился. Или портрет очень хорош. Интересно все-таки, кто художник?

               Портрет Елены, прежней обитательницы поместья, висит в золоченой раме на стене. Живопись хороша и ничуть не потускнела с годами. Глаза под легкими полудужьями бровей смотрят так, будто видят на самом деле. Нежные розовые губы будто дрожат от сдерживаемого слова. Волосы, черные, как смоль, густые, обильные,  будто развевает ветерок… Будто, будто…
- Как жаль, что вы решили нас покинуть, господин Радович. А я рассчитывала провести еще некоторое время в вашем приятном обществе. Ведь вы собирались погостить у нас все лето. Конечно, здесь у нас скучновато, понимаю. Но ведь должна приехать наша родственница, Елена. Она молода и красива, и если уж моя бедная Стефания не интересует вас больше настолько, чтобы задержать, то, возможно, она заставила бы вас изменить свои планы. Вы удивитесь, одно лицо, - говорившая показывает на портрет.
- Разве она собирается приехать, мама? – напружинено спрашивает Стефания, приятная брюнетка, в меру статная, с карими глазами красивого разреза,  вообще, правду сказать, очень подходящая  для того, чтобы представить ее в образе невесты.
- А в чем дело? – спрашивает госпожа Кэтэрина, ее мать.
- В чем дело? – эхом повторяет Милена, младшая сестра Стефании, очень красивая девочка 12 лет, похожая со своими  курчавыми волосами, более светлыми, чем у сестры, каштанового отлива, легким облаком реющими вокруг ее нежного точеного личика, на ангелочка с рождественской открытки. Затем Милена оборачивается к Григуру и говорит с хитрой улыбкой, - Она вам понравится, вот увидите. Она-то уж вам понравится.
               Взгляд девочки совсем не по-детски скользит по лицу и фигуре молодого человека, она облизывается и закидывает назад хорошенькую головку, украшенную бантами.
- Понравится, - повторяет она.
                Григур с трудом скрывает свой гнев. Выпороть бы девчонку.
- Вы дурно воспитаны, барышня, - холодно роняет он наконец, справившись с собой, - Вы не умеете вести себя со взрослыми людьми. Вас бы следовало наказать.
- Ты плохо воспитала меня, мама, - тоненько и капризно тянет девочка.
- А? – откликается с набитым ртом госпожа Кэтэрина, изо всех сил жующая мясо. Госпожа Кэтэрина очень любит мясо. Ее крупные желтые  зубы так и движутся, как жернова, перемалывая очередной кусок.

                После завтрака небольшая кавалькада всадников, в числе которых Григур, Михай, Стефания и заехавший из города по делам, а заодно с дружеским визитом господин районный следователь Усиевич, довольно часто бывающий в гостях у Острожинских, отправляются покататься по окрестностям. Григур предлагает срезать путь к мельнице, куда они направляются (впрочем, направляются просто так, безо всякой надобности, разумеется), и они едут тропинкой через лес. Ветви задевают вуаль, приколотую к шляпе Стефании.
- Не люблю лиственный лес, - говорит следователь с гримасой отвращения на лице, брезгливо стряхивая с рукава паутину, - Так много осины…
                На обратном пути лошадь Григура теряет подкову и начинает хромать. По дороге деревня, как раз под холмом , на котором стоит усадьба. Григур предлагает заехать, найти кузнеца и перековать лошадь. Это не займет много времени. Но в деревне что-то случилось. Слышен надтреснутый негромкий и унылый звон колокола в часовне на кладбище за околицей, все жители там, улица обезлюдела. Следователь настаивает на отъезде, но Григур направляет коня  на колокольный звон.
- Где люди, там кузнец, - говорит он.
                На кладбище возле часовни толпа народу. Григур , а за ним его спутники, подъезжают совсем близко. С высоты коней, осторожно ступающих между могил, им виден обряд, совершаемый над покойницей -маленькой девочкой. Гроб с ее телом стоит на земле неподалеку от порога часовни. Один из мужчин становится рядом с гробом на колени, другой подает ему деревянный колышек, он приставляет его к груди девочки и вбивает кол ей в грудь, колотя по колышку камнем. Затем вынимает из-за пояса нож, вонзает в горло мертвого ребенка и отделяет от тела голову, которую, подняв за волосы, кладет в ноги гроба. Женщины голосят , пожилой человек, исполняющий роль священника, читает молитву, но никто не вмешивается в происходящее. Мужчины молча стоят вокруг. Обезображенное тело закрывают простыней, на которой тут же растекаются бурые пятна, забрасывают сверху боярышником - тернием Иисуса Христа, и приколачивают гвоздями крышку. Четверо мужчин поднимают гроб и несут вглубь кладбища, где, вероятно, выкопана могила…Сейчас его засыплют землей, вместе с тем ужасом, что он таит… Григур и его спутники как зачарованные смотрят на жуткое действо, не в силах оторваться.
- Что вам надо? – спрашивает их грубо крупный плечистый человек средних лет с черной клочковатой бородой с проседью, особенно ярко, словно иней на земле, проступающей среди черных прядей, протиснувшись к ним через толпу, - Кузнеца? Лошадь подковать? Эк вы вовремя. Я кузнец. За мной ступайте. Подкую я вам лошадь.
               Около кузницы Стефания, белая, как снег, начинает плакать. Следователь судорожно комкает в руках какую-то сорванную на обочине былинку.
- Дикари, - бормочет он, - Какие дикари.
- Разве с этим невозможно справиться? – дрожащими губами спрашивает Михай, - Есть же полиция, власти… Вот вы представитель власти. Надо же делать что-нибудь.
- Что тут сделаешь, - машет рукой следователь, - Если прислать полицию, солдат, никто в деревне и словом не обмолвится, что здесь творилось.
- Но ведь мы сами были свидетелями.
- А могилу не найдем, ничего не докажем.
- Почему не найдем?
- Никто нам ее не укажет. Не перекапывать же все это кладбище! О нет, лучше не связываться с этими кошмарными дикарями.
- Вы что их, боитесь?!
- Да вы ведь приезжий, господин Бронич! Вы здесь не живали…
                Григур входит в кузнецу, где кузнец разогревает подкову.
- Зачем это делалось? – спрашивает он. Кузнец исподлобья взглядывает на него, с минуту-другую молчит, колеблясь, но почему-то все же решает ответить на вопрос. У Григура есть дар располагать к себе самых разных людей.
- Зачем? – повторяет он, - Вы ведь, барин, здесь в гостях, верно? Не знаете местных обычаев. У нас здесь такие места, такая жизнь, что ухо надо держать востро. Неизвестно, от чего умерла малютка. На шейке у нее вроде какие-то ранки. Если упырь ее изъел, то быть беде. Сама встанет из гроба, да и начнет вредить… пусть уж спит спокойно.
- А ее мать, отец? Они позволили?
- Так то отец сам ей головку-то и отсек, - спокойно говорит кузнец, продолжая свою работу. Огонь из горна бросает яркие отсветы на его лицо, в вороте рубахи виден крест на ремешке и рядом еще один амулет – ружейная пуля, крепко обвязанная ремешком.
- Вы здесь в гостях, - повторяет раздумчиво кузнец, - Как вы только там живете, в усадьбе?
- А что?
- Нечисть по ночам не беспокоит?
- Там нет нечисти.
- Не верите, значит. А ведь , поди, говорили вам…
- Знаю, - досадливо бросает Григур, - Летучие мыши, красавица Елена, портрет в гостиной, убита любовником за измену и прочее… Одно правда, летучих мышей в усадьбе множество. А послушай, - вдруг говорит он, - Хозяйка сказала, что должна приехать какая-то ее родственница, тоже Елена, как ни странно. Ты не слыхал про такую?
- Не слыхал.

                Лошадь подкована. Надо ехать к усадьбе. Григур подсаживает Стефанию в седло. Ее лицо заплакано. Она пытливо смотрит на него, будто ища на его лице ответ на какой-то особый ее вопрос. Но он отводит глаза. После приезда в Сливяницы Григур сильно переменился к девушке. Приехал он вроде бы для того, чтобы сделать ей предложение, но что-то охладило его увлечение, и Стефания, ровная и приятная в общении, кроткая, милая, добрая, готовая к послушанию, убедилась, что потеряла поклонника.
- Правду говорят, не жди добра от светлых глаз, - вздыхала она. На Балканах, где у людей глаза чаще всего черные или карие, светлые глаза, считается, могут навести порчу, наслать несчастье. Глаза у Григура были серые, стального оттенка. Неизвестно, справедливо ли оказалось привычное суеверие или же дело было в другом, однако до хлеба и вина, с которыми приходили свататься, а также до ябуки (яблока) и перстня дело явно не дошло. А ведь Стефания уже и золотые монеты приготовила, которые на помолвке принято было втыкать в яблоко – традиционный свадебный дар жениха невесте.
                Она не могла не переживать. Григур ей нравился, да и кому он мог не понравиться. Только вот какое-то внутреннее чувство и раньше говорило ей, что не быть ей за ним, даже когда молодой человек выказывал ей свою особую расположенность, и , казалось бы, никаких зримых препятствий к их союзу не существовало, и потому она только пожимала плечами, слушая, как  мать прочила ей такого замечательного жениха, хотя в глубине души надеялась все-таки на чудо. Как же ей, бедной, было не надеяться! Однако чуда не случилось. Впрочем, и сама госпожа Кэтэрина словно забыла о своих планах в отношении дочери, как только они приехали в Сливяницы из Белграда. Здесь, в Сливяницах все сделалось иным. И вот смотрит Стефания на Григура, она чего-то ждет, а он…
- Ах, - вздыхает она и погоняет коня, поскакав без оглядки вперед.
- Красивая девушка, - облизываясь, говорит следователь Григуру, глядя вслед скачущей к усадьбе Стефании, - Очень … соблазнительная. Может быть, мне к ней посвататься, раз вы от нее отступились?   
- …Почему я не дал ему в морду?  - думает Григур весь следующий путь.
Ему неприятно вспоминать ищущий молящий взгляд Стефании, неприятно вспоминать слова следователя, а еще неприятнее то, каким он повел себя дураком в обоих случаях. Доехав до усадьбы и войдя в дом, Григур видит рыдающую в объятиях матери Стефанию, которая опередила своих спутников и оказалась дома раньше их обоих.
- Скажи ей, чтоб не появлялась, - доносится до Григура ее фраза, - Мама, умоли ее.         

               Ужин проходит довольно натянуто. Все подавлены воспоминаниями о жуткой сцене на кладбище. Маленькая Милена по своему обыкновению строит Григуру глазки. Одна госпожа Кэтэрина ест за троих, ни на что не обращая внимание.
         Стефания вдруг начинает говорить о Студенницком монастыре. Она говорит, ах, как жаль, что нет туда сейчас дороги, как она хотела бы там побывать… Она ведь была там один раз, в детстве, помнишь, мама, отец брал меня туда с собою, и он вскоре после этого умер, ты ведь помнишь, да, мама? Там такие толстые стены, такие башни. Говорят, монастырь основан был еще во времена святого Саввы Неманича, мощи которого свято хранили сербы четыре века, пока не сожгли их турки, а отстроен из камня сербскими гайдуками да еще будто бы даже хорватскими ускоками, воевавшими с турками в долинах и на горных перевалах, в благодарность за помощь, которую оказывали им монахи, принимая их у себя, леча раненых. Будто бы даже называли в связи с этим знаменитого Байо Пивлянина, Вука Мандушевича… Да,  много там скрывалось и отдыхало от ратных подвигов героев, а также тех людей, которые не поладили с властями и которым грозили арест и тюрьма, - и в давние, и в недавние времена. Один татарский мурза искал монастырь, чтобы разорить его, но заблудился и встретил в диком ущелье свою смерть, и только позднее люди нашли кости в горах, а по остаткам одежды и заржавевшему оружию поняли, кто это был. И летом трудно без проводника пройти по горным извилистым тропам вокруг ущелий и по их дну, поднимаясь на крутые склоны, одолевая  перевалы , а зимой тропы засыпаны снегом, рыщут волки в заснеженных морозных лесах на склонах гор и на дне распадков… А еще говорят, что есть в монастырской церкви безымянная могила, и теплится над нею звездой неугасимая лампада, и ежедневно и еженощно читает над этим гробом псалмы один из монастырских насельников. Ни одна живая душа ныне не знает, кто удостоился чести быть схороненным под святыми сводами, но будто бы был это славный удалой герой, настоящий храбр, как в старину говорили, и боялись его тяжкой десницы и орлиного ока не только люди, но и нелюди, и не раз сражался он и против турок, и против самих темных сил, потому что даны были ему особая отвага и ведовское знание, и никогда не опускал он своего копья острием вниз, как делали воины, сдаваясь противнику, - никто ни разу не одолел его за все дни его земной жизни, когда же пришел и его смертный час, тайно привезли его тело иноки в монастырь, сотворили над ним  обряд отпевания и погребли в церкви под тяжкой плитой, не начертав на плите его имени, чтобы не выдать места его вечного упокоения, чтобы не осквернили могилы враги, надругавшись над мертвым воином божьим…

           «И увидел я … конь белый, и сидящий на нем называется Верный и Истинный, Который праведно судит и воинствует. Очи у него как пламень огненный… Он имел имя написанное, которого никто не знал, кроме Его Самого; Он был облечен в одежду, обагренную кровию. … И воинства небесные следовали за Ним… Потому что Бог положил им на сердце исполнить волю Его…»
    В конце времен сам Иисус Христос, праведный Судия, возглавит священную рать, в которой будут собраны все воины Бога. 

- Говорят, там, в монастыре, настоятелем сейчас отец Илия, - восторженно повествовала Стефания, - Говорят, это поистине святой человек. Как бы я хотела хотя бы поглядеть на него.
- И давно ты стала такой набожной? – вдруг, оторвавшись от еды, сказала ей мать со злом. Господин Усиевич посмеивался, глядя на нее, и по-прежнему облизывался.
- Григур, вы ведь туда не откажетесь поехать со мною, правда, - обратилась вдруг Стефания к молодому человеку, и он уловил отблеск того же невысказанного непроизнесенного вопроса в ее лице.
- Я бы с удовольствием съездил, порисовал бы, - кивает Григур, но глаза отводит вновь. Нет у него теперь ничего общего с этой девушкой, нет и быть не может. Чужая. Странно, что показалась родной на одну минуту.
               
               Вечер после ужина. Стефания, госпожа Кэтэрина и господин следователь остались в гостиной, где хозяйка развлекает дочь и гостя чтением вслух. У госпожи Кэтэрины есть еще одна невозможная привычка, - когда она не ест, она обожает читать вслух. Читает она самозабвенно, от звуков ее громкого голоса, кажется, начинает дрожать мебель. Что читать – ей все равно.
Григур же, подозревая, что не вынесет такого изысканного развлечения, как литературное выступление госпожи Кэтэрины, сидит в своей комнате в обществе Михая, вполне в этом вопросе с ним солидарного, и просматривает свои рисунки последних дней. Портрет Стефании, автопортрет, зарисовка вида с балкона усадьбы, зарисовка господского дома , зарисовка большого запущенного парка вокруг… Взяв карандаш, он почти машинально наносит на лист альбома следующий рисунок, - трупик девочки на земле с отделенной от туловища головой, а рядом на полях листа, - портрет кузнеца, а поодаль, - набросок маленького амулета на его шее рядом с крестом, ружейной пули, туго обмотанной ремешком. Он никогда и нигде не видал подобных амулетов. Вздохнув, он откладывает альбом.
- Пойдем, напьемся, - предлагает он приятелю.
- Куда тут пойдешь. Если и есть в деревне механа, хотя я что-то не заметил, так по мне лучше туда не ходить после того, что мы видели там сегодня. Поспорить готов, они там сейчас на поминках коло против солнца пляшут… Средневековье…
- Да на кухню пойдем, чудак.

               Через час на кухне усадьбы в тесной компании дворни (повара, двух лакеев, конюха и старшей горничной) уже основательно пьяный Григур, дымя сигаретой, разглагольствует о том, что вообще-то в древнем мире принято было расчленять мертвецов. Люди боялись, что те вдруг возьмут да и встанут из могилы, ну, и сделают что-нибудь плохое своим живым родичам…
- Даже у египетских мумий всегда нарочно смещена левая нога.
                Слуги не знают, что такое мумия, и Григур любезно объясняет. Горничная истерически смеется над его рассказом, а затем, забыв, что самой уже под сорок и части зубов не хватает, подсаживается к молодому господину, слишком симпатичному, чтобы сидеть от него далеко  особе женского пола, в конце концов, еще не окончательно состарившейся. Михай Бронич пьет молча, осоловело хлопая веками. Он не умеет вести себя как дома на какой-то кухне в невесть каком обществе, не то что Григур. Он лучше помолчит. Григур спрашивает, есть ли у хозяйки родственница по имени Елена. Пьяный же повар, тараща налитые глаза, объясняет, что ничего подобного не слыхал. А вот она, Елена, чертовка, не к ночи будь помянута, так ведь и шастает здесь, чуть только тьма-то ляжет.
- Ее убил управляющий поместья после того, как она ему изменила, выстрелил ей в спину, а потом зарыл неизвестно где, и никому не сказал, а сам ведь на каторгу пошел за нее, ну и сгинул, понятное дело. Давно дело было, а памятно. С той поры неладное творится в усадьбе и вокруг.
- А вы как же не боитесь здесь жить?
- А мы того… боимся. Вон, - повар показывает крест на своей волосатой груди, - И еще это…- он тянется к чесноку, лежащему на столе, и с хрустом откусывает дольку, - Ой, ой, до чего… ух… ядреный,- и чеснок обильно запивается водкой, - Да, мы вот так, а господа… Бог их знает, что они такое. Пусть там сами как знают…
- А что это за пули носят мужчины в деревне на груди? Я у кузнеца видел, и еще у одного на кладбище.
- Это те пули, которыми когда-то кто-то был ранен, или если этой пулей, скажем, убить… ну, того… нечисть, одним словом… если пуля серебряная, да святой водой окропленная… Давайте еще выпьем. Хорошо сидим, хорошо пьем. За веру, за Сербию, за Белград, за князя! Или мы не сербы?
                Все дружно выпивают по полному стакану, Михай падает лицом на стол, горничная никак не может откашляться. Конюх затягивает старинную песню, лакеи и Григур с готовностью ее подхватывают:
- Пировали трое побратимов
на горах под елкою зеленой:
первый был там Раде из Сокола,
Был вторым там Савва из Посавья…

                Григур поет хорошо, в лад ,у него приятный голос, - чем только, какими только  талантами не наделил его бог. И время спустя, когда носом вниз лежат уже на столешнице не только Михай Бронич, но и остальные собутыльники, он все еще поет один, подперев черноволосую голову рукой, потягивая ракию из глиняной кружки, и его голос разносится по большому помещению кухни, выпевая старинную былину про древние славные битвы турок и сербов, и напев звучит тягуче и протяжно, подобный завыванию ветра в непогоду на большой дороге. Все славяне одинаковы, будь то южные, западные или  восточные, - сначала напьются, а потом впадут в пьяную тоску и заведут что-нибудь заунывное,  и обязательно про старину-матушку, это у них у всех в крови, такова загадочная славянская душа…

                После столь славной пирушки Григур не помнит, как попадает к себе в комнату. Он просыпается среди ночи от жажды, немного протрезвев. Оплывая, догорает свеча на столе. Рядом с ним на разоренной постели лежит женщина, и он пугается в первую минуту, что это старшая горничная. Но, слава Богу, тут что-то помоложе и посимпатичнее. Только вот откуда она здесь взялась?
                Он встает с постели, все еще шатаясь, полуодетый, с взлохмаченной головой, оправляется, жадно пьет воду, вдруг слышит чьи-то шаги в коридоре… Кто это там шастает? Глубокая ночь. Он вспоминает, что Михай все время жалуется ему на какие-то шаги и шумы. Он распахивает дверь в коридор, держа в руке подсвечник. Белая женская фигура маячит в темноте коридора. Отчетливо слышен стук женских каблучков. Стефания?
- Стефания! Что вы делаете здесь посреди ночи!
                Он идет за женщиной, она оборачивается… Нет, это не Стефания. Волосы черные, длинные, высокая статная фигура… Она ускоряет шаг, бежит. Каблучки стучат, - тук, тук, тук… Дверь вниз, лестница, еще один коридор, еще дверь… Бац! Григур чуть не ударяется лбом. Дверь заперта. Но он только что видел, как женщина скользнула в нее. Он несколько раз дергает дверь за ручку. Заперта. Это дверь в подвал.
                Повернувшись, он медленно идет обратно. Никогда он не видел того, что видит сейчас. Или он все еще пьян? Какие-то тени скользят вокруг него, что-то шелестит впереди и за спиной, будто взмахи невидимых крыльев разгоняют воздух. Летучие мыши… Да, в усадьбе их действительно тьма-тьмущая, будто нарочно разводили. Он видит проходящих вдали вереницей незнакомых людей… или духов? Ошибившись направлением, он входит в зал и видит движущуюся, будто летающую над полом мебель. Он подходит к стене и направляет огонь свечи на портрет Елены. Она смотрит на него, как живая. Чуть улыбаются губы, чуть разметались волосы. И будто шепчет ему красавица с портрета:
- Рада я тобой любоваться, Грую…рада я тобою любоваться…
- Ну и напился же я сегодня, - громко говорит Григур и идет к себе в комнату.         В голове его вертится одна из песен, спетых вечером на кухне в теплой компании:

- Рано утром на восходе солнца
Прилетели три ворона черных
И спустились на белую башню…

Не летите ль вы с Косова поля?…

И погибли оба государя…

А в живых оставшиеся сербы
Тяжко ранены , кровью исходят…

                И несколько раз он повторяет про себя строфу:
- Кровью исходят, кровью исходят, кровью…
                И кажется ему, что кровью вдруг запахло в духоте коридора, что неверный колеблющийся огонек свечи озаряет кровавые лужи на полу…
- Ох и напился я, ох и напился…

                Предания семьи Острожинских Григур знал все от Стефании. Рассказывала она ему и о давнем проклятии, вследствие которого мало кто из Острожинских умерли естественной смертью, а многие из них и после смерти не нашли покоя.
                Давно это было, еще при славном короле Стефане Душане.  Началось все со свадьбы, а женился боярин (болярин) Гойко Воинич. Был он настоящим храбром, и сам король за доблесть подарил ему золотое перо на шапку. Родных братьев у него не было, вот и стали его деверьми два брата Острожинские, приходившиеся ему  родичами, - Иван да Никола. Как водится, поехали по невесту, а на обратном пути ветер поднял с лица невесты покрывало, увидали лихие деверья красавицу Анджу и позавидовали черной завистью, а как позавидовали, так про обычаи дедовские , про честь и совесть забыли. Бес их, видно, попутал. И содеяли они черное дело. Как в быличке говорится: 
… Новобрачных отвели в покои,
Вслед за ними – деверья-боляре…
Два сребреных ножа изломали,
Две спалили свечки восковые,
Пока двери выбили в покоях, -
Жениха тут деверья убили,
А с невестой налюбились вдосталь.

                Друзья и слуги Гойко схоронили его по древнему обряду, как положено хоронить воина. Могилу выкопали копьями, домовину срубили саблями, на поминках коло водили против солнца. Поруганная невеста Воинича Анджелия постриглась в монахини, а братьев Острожинских прокляла, и весь род их на вечные времена. Оба они не зажились на свете. Отомстили им друзья  храбра Гойко Воинича, сначала убили Иво, потом и Нико. Иво умер молодым, неженатым, а у Нико были жена и дети. На них и их потомков, владевших по закону наследственной баштиной (владением) Сливяницами, и пало страшным гнетом проклятие Анджелии...

                … Утром Григур завтракает в обществе одной только госпожи Кэтэрины. Стефания нездорова, Милена заспалась, Михай не смог встать с перепою, Усиевич уехал спозаранку. Но Григур не может есть в обществе смачно чавкающей госпожи Кэтэрины. Он извиняется, покидает столовую и идет на конюшню взять лошадь. Конюх и слуга стоят над павшим ночью конем. Конский бок залит кровью, уже запекшейся (по ней ползают мухи). На  шее животного находится ранка, она невелика, похожа на укус, но оказалась смертельной.
- Что за напасть такая, - жалуются слуги, - падет скотина, что ни день.
                Григур едет в деревню под холмом, на котором стоит усадьба, к кузнецу. Кузнец на работе, в своей кузне. Ремешок стягивает на лбу волосы, чтоб не лезли в глаза, мощная фигура деревенского Гефеста обнажена по пояс, - на нем только штаны да кожаный фартук. Мальчик-помощник раздувает меха горна. Григур осведомляется, заплатил ли он за подкову, - он де не помнит.
- Заплатил, господин.
                Григур кивает, но медлит уходить.
- Можно мне здесь порисовать? Я художник. Могу и заплатить.
- За погляд денег не берут. Малюй.
                Устроившись с альбомом напротив, Григур делает зарисовку.
- Дай пособлю, молотом помахаю, - миролюбиво просит он через несколько минут, отложив альбом и понаблюдав за работой кузнеца, - А то подручный у тебя что-то мелковат для кузнечного-то дела.
- У меня в подручных сын ходит, Богданко, да он ныне на косьбе, в отлучке, значит, - улыбается кузнец на замечание Григура, - А этот мальчонка сестрич мой. Любит он в кузне крутиться, когда- никогда, а выйдет из него, видать, добрый коваль. А сумеете ли вы, барин, молотом-то махать?
- Попробую.
- Ну, побалуйтесь, что ж. Фартук возьмите, вон там, а то замараетесь.
                Григур снимает шляпу, сюртук и рубашку, идет за фартуком. На полу в кузне, в уголке он видит две сабли без рукояти, берет одну в руку.
- Старинная.
- Алеманка.
- Из Германии? А эта?
- Эта турецкая.
- Перековать хочешь?
- Угу, - неопределенно мычит кузнец.
                Заржавленный клинок сабли будто покрыт давно пролитой и запекшейся кровью. Письмена арабской вязью неясно проступают на клинке подле черенка для рукояти. Зазубрины по вогнутому, некогда заточенному краю свидетельствуют о славных битвах и о ратных подвигах… Или же о том, что этой старой железякой прочищали дымоход в печи.
- А рукояти-то где? Может, с очами были, как у Момчилы в песне, вот бы поглядеть.
- Где рукояти, бог их знает, и какие были, тоже неизвестно, с очами ли, без них ли… А я вот однажды зеленый меч видал, вовсе древний, вот это был дивный меч, а  рукоять – змая голова, и точно, с очами.
                В давние былинные времена рукоятям мечей и сабель придавали вид головы змея или леопарда, а в глаза вставляли драгоценные камни, которые и назывались «очами». Очи сабли или меча должны были оберегать своего владельца от дурного глаза. Зелеными мечами называли мечи из булата, особого вида стали. Булат, действительно, имеет цвет от светло-зеленого до густо-оливкового.

                Одевшись соответственно затеянному делу, Григур встает рядом с кузнецом, берется за молот. Кузнец с одобрением смотрит, как вздуваются мускулы на его плечах и спине.
- Давай познакомимся. Как твое имя?
- Йово, господин.
- Меня зовут Григур, Григур Радович. Я родом из-под Белграда. Там у меня поместье, после смерти отца мне перешло.
                Кузнец кивает. Звонко бьют молоты по раскаленному докрасна  металлу, искры летят во все стороны.
              После работы Григур принимает приглашение поесть. Вот где он ест с аппетитом , хотя угощение очень просто, - хлеб с салом и луком, да еще ячменное пиво в глиняном горшке, принесенные женой кузнеца, Егдой, с любопытством поглядевшей на нежданного гостя, но сохранившей молчаливое достоинство, с поклоном пригласив его откушать. Физический труд выгнал вместе с потом из Григура остатки хмеля, проснулся здоровый голод. Вот так они сидят под навесом у стены кузни, едят, а говорят мало. Григур обычно за словом в карман не лезет и умеет вести беседу в любом обществе, и в дворницкой, и в самом изысканном салоне, к тому же он любит хвастаться своими приключениями, ведь он по собственному опыту знает, что это людям всегда интересно слушать, не все ведь лазили в пирамиды Гизы возле Нила и ловили осьминогов в Японском море, но сейчас он очень сдержан, не желая восстановить против себя умного молчаливого кузнеца. Ему хотелось бы поговорить с ним, он, собственно, за этим и приехал, но фразы еще не сложились в его голове. Что ж, он, пожалуй, заедет еще раз, не трудно, не далеко, а тогда уж, может быть, спросит… Так что болтает только мальчик, названный кузнецом сестричем (то есть сыном сестры),   восхищаясь работой Григура. Еще один мужчина подходит  к ним от ворот. Григур вспоминает, что видел его вчера на кладбище. Это тот, кто подал осиновый колышек несчастному отцу покойницы. Он молод, невысок ростом, мускулист, черные сросшиеся брови слегка нависают над карими пристальными глазами, одет, как все здесь, - белая рубаха нараспашку, с широкими рукавами, простые полотняные штаны под кожаным ремнем. Истоптанные опанки из сыромятной кожи. Однако и в простой одежде выглядит ладно. Колоритно, как мысленно говорит себе Григур по привычке художника. На груди его крестик на цепочке и пуля, крепко обвязанная поперек ремешком. У поясного ремня – нож в кожаных ножнах. Подошедший здоровается, недоверчиво смотрит на Григура.
- Вот господин Григур помог мне ковать твой лемех, - говорит, посмеиваясь , кузнец,- Поразмяться решил, засиделся в усадьбе. Садись, Милош, пополдничай с нами чем Бог послал.
              Милош сдержанно благодарит за приглашение, садится рядом.
- Какие они тут все непростые. Особенные…
               Но он чувствует себя хорошо с ними, его к ним тянет. Пропадает неудовлетворенность и тоска, которые угнетали его в усадьбе. Они едят и пьют все вместе. Милош вынимает из чехла свой нож, режет сало. Машинально следя за его действиями, Григур разглядывает нож. Тяжелое лезвие с острым слегка изогнутым концом, по лезвию сбоку бороздка с завитком у рукояти, рукоять же из мореного дуба, плотно обмотанного кожаной полосой, удобная для руки, надежная. Хороший нож, очень хороший. Странно увидеть такое оружие у простого бедняка поселянина.

… Пировали трое побратимов…
… Тяжко ранены, кровью исходят… кровью исходят…

- Слышали, какая буря была сегодня ночью, господин?
- Нет. Правду сказать, напился вчера вечером, как свинья. Тошно как-то было… Я вам всем сочувствую по поводу смерти той девочки, - вдруг неожиданно для себя говорит Григур и слегка пугается. Как они отреагируют?
- Это была дочь брата моего, моя крестница, - говорит Милош, переглянувшись с кузнецом, после короткой паузы, - Милетой звали… Я бы эту тварь… - скрытый гнев прорывается в его голосе, вспыхивают глаза, но он тут же опускает их, гася их звериный блеск.
                Милета, Милена…
- Да, буря всю ночь гудела, - произносит кузнец, - разгулялась нечистая сила. Оно всегда так после того, как нечистый упустит из своих лап чью-нибудь душу. Гневается. Гневлив он, - и кузнец усмехается, перекрестившись.
- А  вы что же крест не носите, барин? – тихо, почти шепотом, как про что-то тайное,  спрашивает вдруг Милош, слегка наклонившись к Григуру, - Ай не крещены?
- Крещен, как же. Крест потерял однажды, больше не заводил. Опять потеряю.
- Я тебе выкую, - говорит кузнец, глядя мимо Григура и почему-то называя его в этот момент на «ты», как равного.
- Спасибо.
                … Тяжко ранены, кровью исходят…
- Спасибо за хлеб-соль, пора мне, пожалуй.
- Спасибо за помощь, господин Григур. Заезжайте, как случится подкову потерять.
- Непременно.

                На обратном пути Григур останавливает коня у речки. Низко нависают густые ивы над темно-зеленой водой, жарит солнце с полуденного неба, кругом – ни души. Привязав коня, Григур раздевается донага и с наслаждением ныряет в прохладную струящуюся воду. Уверенный в своем одиночестве, он плавает, ныряет, шумно отфыркиваясь, борется с довольно быстрым течением реки, плывя ей наперерез, а затем отдыхает, улегшись на воду и позволив воде нести себя вдаль… Выйдя наконец на берег, он не торопится одеваться, обсыхая на солнце, - и вдруг, подняв глаза, видит невдалеке от себя Милену. Задрав юбочку, девочка сидит прямо перед ним на траве, слегка откинувшись назад  и расставив ноги, и , не сводя с него глаз, ласкает себя, приоткрыв рот, содрогаясь и постанывая от наслаждения… Ничего не сказав, не став выяснять, как сюда попала девчонка, Григур быстро отворачивается, одевается, причем интуитивно старается не выдать неловкими движениями своего крайнего замешательства, садится в седло и скачет прочь.

- …Поедем домой отсюда, Груя, прямо сейчас поедем. Ведь ты говорил еще вчера.
- Я решил подождать немножко, Михай, ты уж извини. Побуду еще здесь. Ведь не выгоняют.
- Зачем нам здесь оставаться?
- Сам не знаю.
- Чудной ты какой-то, Груица, последнее время. То не знаешь, зачем приехал, то не знаешь, зачем остаешься… Шаги ночью опять не слыхал?
- Нет.

- … Госпожа Кэтэрина, вам не кажется, что Милену нужно отправить отсюда куда-нибудь учиться, в город, в хороший пансион.
- А? – госпожа Кэтэрина опять ест, на ее желтых зубах хрустят кости поглощаемой со страшной жадностью жареной курицы.
- Милена испорчена, ей нужен хороший присмотр, учение под руководством опытных педагогов, общение со сверстницами, девочками такого же возраста, как она сама, подвижные игры, книги соответственно возрасту.
- Милена умная девочка, - бормочет госпожа Кэтэрина, - Она сама знает, сама знает…
- Что она может знать?! Она уже почти упущена. Ею нужно заниматься.
- А? – и на желтых зубах вновь хрустят с аппетитом разламываемые кости. Григур посмотрел на нее и подумал, что его однажды от нее стошнит.
- У вас есть какие-нибудь родственники, кто-нибудь, кто мог бы заняться воспитанием Милены?
                Госпожа Кэтэрина не отвечает, ее зубы рвут кусок мяса.

                Скучно проходит пара дней. Стефания все еще больна, она не выходит из комнаты. Григур старательно избегает Милену, которая караулит его во всех углах, следуя за ним, как тень, и, вновь застигнутая врасплох, жеманно ему улыбается, начиная натягивать вверх юбку. Григур больше не говорит ей, что она не умеет себя вести со взрослыми вследствие плохого воспитания. Он старается ее не замечать при встречах. Справиться с нею ему не под силу, а она это знает. В поместье продолжается падеж скота. Ночью Григур регулярно слышит стук каблучков по коридору. Однажды в сумерки он заметил женщину   в парке, бродившую между деревьями. Она была далеко, не разобрать деталей, но он понял, что это она, та самая, черноволосая красавица, которую он видел ночью в коридоре после похорон деревенской девочки. Почему-то у него забилось сердце. Не страхом, не печалью, - почти радостным, почти ликующим предчувствием. Что-то похожее испытывает охотник перед выездом в поле . Азарт, желание борьбы, надежду на победу. Чем запутаннее становилось положение, тем он был хладнокровнее и увереннее в себе.
                Он теперь уже не сомневался, что кругом царили темные ужасы и смерть, но не боялся так же, как не спрашивал себя, как такое может быть вообще и зачем такое случилось в его жизни. Он попал в странный зачарованный мир, со старинной усадьбой, украшенной портретом давно погибшей насильственной смертью красавицы с удивительно живыми глазами; с заброшенным парком, по которому в сумерки бродили какие-то тени; с деревней, полной фантастических суеверий и невероятных по жестокости обрядов, населенной покорными женщинами и строгими молчаливыми мужчинами, с носимыми ими на груди вместе с крестами пулями, туго обвязанными ремешком; с недоступным таинственным Студенницким монастырем, затерянным где-то в горах, настоятель которого мог будто бы видеть с первого взгляда, черная душа у человека или же нет, изгонять бесов из человеческого тела и предвидеть приход нежелательных в монастыре людей, которых он умел сбить с верного пути прочитанной особой молитвой, чтобы они никогда не нашли дорогу в монастырь, - а еще  с мерзкой вонью от падали, в изобилии копящейся на заднем дворе, с отвратительной впадающей в явное слабоумие хозяйкой, с неприятными господами -ее гостями, с испорченной девочкой 12 лет, подсматривающей за мужчинами и занимающейся мастурбацией под их дверями…

                Из деревни пришел давешний мальчик, кузнецов племянник, и принес Григуру завернутый в бумажку маленький железный крестик.
- Мы его окропили святой водой, - объяснил он, - И все молитвы над ним прочли. Дядя Йово сказал, чтобы вы его носили.
                Григур пошел проводить мальчика в деревню. Мальчишка был словоохотлив. Впрочем, Григур заметил это и раньше.
- Меня зовут Вук, - рассказывал он, - Это значит «волк». У моих отца и матери было еще пятеро детей до меня, но они все умерли. Это ведьмы- вещицы виноваты. Вот чтобы меня уберечь от ведьм, меня и окрестили Вуком. Чтобы они испугались моего имени и не тронули меня. У нас крестят в тот же день, когда ребенок рождается. И вот, я выжил. Было бы у меня другое имя, не такое грозное, может, и не выжил бы. А так выжил.
                Грозный Вук был мал ростом и тщедушен, и Григур улыбнулся, обняв его за плечи. Мальчик доверчиво прильнул к нему и зачастил еще быстрее.
- Так значит, в округе полно упырей, Вук?
- И не говорите, господин. Сколько этой нежити тут шастает, не счесть. Это от того, что под нашими горами есть ход прямо в преисподнюю, в самое пекло. Вот демоны и вылазят погулять здесь на волю. Так оно всегда тут было, давно еще. Однажды здесь поселился один князь, он хотел построить  замок, чтобы обороняться от турок, но нежить ему так и не дала, всю рать его изъела. И он уехал, сказал, мол, черт с ним, с этим местом, здесь все равно никакие турки не уживутся.
- А вы как же живете?
- Привыкли. Научились. У нас слова заветные знают, заговоры, заклинания. И осины в лесах у нас много растет. На всех хватает. Нужно мертвяку загнать осиновый кол в сердце самое, а еще отрубить ему голову, тогда, как ночь настанет, он не сможет встать, чтобы из живых людей кровь сосать. Тогда уже не страшно. А если этого не сделать, да еще позвать по имени, когда стемнеет, тогда он точно придет, тогда жди. У нас всегда с осиной хоронят, на всякий случай. Однажды бродягу мертвого в лесу нашли, всего его звери поели, кости одни, а все одно так сделали, чтоб тихо лежал, живым не мешал. Вот только в поместье на холме плохи дела. И зачем сюда госпожа опять вернулась, да еще дочек привезла? Их не было несколько лет, после того, как умер муж госпожи, отец барышень. Все тихо было. А теперь опять.
- А что опять?
- Не знаю, господин, а только дед и отец, и дядя Йово говорят, что, мол, опять, и дай Бог бы сладить.
              Мальчик делает круглые глаза.
- А Елена когда была убита?
- Еленица Острожинская? Еще раньше, совсем давно. Тогда в деревнях вокруг был бунт из-за неурожая. Полицейских и солдат понагнали, страсть. Кое-кого из нашей деревни забили до смерти, или в тюрьму и на каторгу забрали, брат моего прадеда погиб, его звали Евта. Дед и отец никогда не забывают помянуть его в молитвах. Упокой, Господи, душу раба твоего Евты, нашего предка, за нас пострадавшего от рук неправедных, прости ему прегрешения вольная и невольная… А то еще несколько мужчин ушли тогда в горы, стали гайдуками. Но это плохая жизнь, тяжелая, это только в песнях хорошо поется про подвиги. В горах зимой смерть -снег да звери лютые, а в долину не спуститься, там солдаты.
- А как же эта ваша местная зачарованная Шамбала… Студенницы ваши?
- Не знаю, господин. А только отец говорит, что лучше дома жить. А еще у нас здесь оборотни встречаются. Знаете? Вот однажды ночью на одного нашего человека напал волк, он его ножом и ударил. У нас тут без ножа или другого какого оружия никто из дому не выходит. А утром глядь – у соседа руки нету, отрублена, а волчья лапа в человеческую руку обратилась. Как полнолуние настает, так от оборотней спасу нету.
- Ой, много ты знаешь, как я гляну.
- А то. Видели пулю у дяди Милоша на груди на ремешке? Он этой пулей сам оборотня в лесу ночью убил.
- А у дяди Йова откуда пуля? Он тоже убил оборотня?
- Нет, этой пулей ранили его отца на охоте. Дядя Йова тогда был еще молодым.
- Да он и сейчас не стар.
- Как же не стар. И с бородой вон какой ходит. Стар.
- Ну ладно, будь по твоему. Но так я и сам скоро стану стариком. А охоту кто затеял?
- Охоту затеял отец барышень из поместья, а ранил отца дяди Йовы случайно. Потом дал им денег, а сам поехал в Студенницы, каяться, да на обратной дороге заболел, и умер вскоре. У нас говорили, - его Бог спас. Он неплохой был человек.
- Как же это спас? Ведь он умер.
- Ему смерть дали скорую и чистую. Он молил у Бога милости, вот ему и дал Бог милость.
- Суровая милость. Если б он знал, то и не молил бы.
- А Богу виднее.
- Оно конечно. Это так говорят твой дед, твой отец и дядя Йово? Ах да, и дядя Милош.
- И еще моя мама и тетя Егда.
                Мальчик смеется, - Я песню знаю гайдуцкую, хотите, спою, господин?
- Можешь называть меня дядя Григур. Что ж, пой, пожалуй.
                Вук затягивает тонким чистым голоском.
- Ой, стреляли молодцы,
Ой, стреляли молодцы –
А кто лучше целится,
А кто лучше целится,
Того будет девица,
Того будет девица!

- Да это же свадебная песня!
- А вы откуда знаете, дядя Григур? Вы ведь в городе живете, чай, не бывали на наших свадьбах.
- Или я не серб? Думаешь, мне никогда коло плясать не приходилось? Давай вместе, подпевай!
                И они дружно поют хором:
- Млада Мара рвала розы
Во саду своем.
Мимо ехал младой Васо,
Парень удалой.

                Песня была смешной, она рассказывала о том, как девушка не узнала парня, подарившего ей при первой встрече золотой перстень.

- Мать тебя чтоб не признала,
Как меня вот ты!
Где, скажи, он, золот перстень,
В коем камень яр?

- Подайте милостыньку во имя Господне пресветлое, господин! – раздается вдруг сзади дребезжащий голос. Григур оборачивается. Следом за ними бредет оборванный нищий, опираясь на посох, босоногий, грязный, с клочками непонятного цвета волос, смешанных с сором и землей, вокруг загорелого до черноты лица. На груди его на толстой ржавой цепи висит большой деревянный крест.
- Это Вратко, - объясняет Вук, - Он дурачок. Он добрый, безвредный. Он всегда по округе бродит, часто и сюда забредает, к нам. Подайте ему монетку, он будет рад.
               И Григур подал нищему монетку. Тот и впрямь обрадовался, зажал монетку в кулаке, долго благодарил, а затем свернул на боковую тропу.

               Они шли не торопясь, и теперь настала очередь рассказывать Григуру. Вот тут он не постеснялся, как давеча около кузни, и Вук рот открыл, слушая его истории про поездки в разные города и страны. Многого он, конечно, не понимал. Куда уж ему, деревенскому пареньку, только однажды побывавшему в местном районном центре, Ладовицах, и никогда не видевшему даже электрической лампы… Григур говорил, а сам думал, как было бы хорошо отвезти этого смышленого мальчика в город, подальше от всей этой  средневековой дичи, от злыдней за печкой, упырей и оборотней, чтобы он узнал, что можно жить иначе, чтобы он учился, повидал хотя бы часть из того, чем хороша жизнь. Жизнь… И тут Григур почувствовал, что нащупал самое главное, что сейчас, при общении с пареньком из деревни, бередило глубину его души, - а главное и была жизнь. Чтобы он жил, этот мальчик, чтобы только жил. И чтобы никакая мразь, никогда… Никогда…
                Григур присел перед мальчиком на корточки и взял его за плечи.
- Слушайся отца, деда и мать свою, - сказал он, - Ничего не делай без их слова, они знают, как тебя уберечь, страшный грозный волк.
                Он притянул мальчика к себе и поцеловал его в лоб. Только б никогда ему не видеть его мертвым, как ту маленькую девочку!
- Храни тебя Бог, - прошептал он еле слышно, будто стыдясь проявления своих чувств или же тая свое благословение. Но от кого?

                … Где стояло крови по колено… крови по колено…

                Григур еще раз побывал в деревне у кузнеца, снова работал с ним в кузне и на этот раз поговорил с ним кое о чем. От него он услышал много интересного.

                Стефания все не выходила, и Григур встревожился. Понятно, что женщина раз в месяц может не появляться из своей комнаты пару дней, но когда проходит уже неделя… Он попросил позволения у госпожи Кэтэрины навестить больную, но та вдруг проявила непонятную щепетильность. Как это, молодому человеку, придти в комнату молодой девушки, которая лежит в постели… Наконец Григур добился аудиенции. Стефания и впрямь лежала в постели. Она была так бледна, что ее лицо сливалось с белизной подушки. Она еле могла двинуть рукой. При виде Григура, здорового, пышущего жизнью, с румянцем на смуглых щеках, ее бескровные губы слегка шевельнулись в улыбке. Григур стал настаивать на том, чтобы немедленно пригласили врача. Госпожа Кэтэрина его не понимала. Зачем врач? У всех девушек это бывает, пройдет, понимаете?
- Мне не нужен врач, Григур, все пройдет, - шептала Стефания. Ее горло было завязано легким шарфом.
- Хотите, я вам почитаю? – удивительно некстати предложила госпожа Кэтэрина.

                Взяв на конюшне одного из последних оставшихся там коней, Григур поскакал в Ладовицы и к вечеру привез врача. Тот поехал с неохотой.
- У девицы малокровие, - объяснил он после осмотра больной, - Усиленное питание, свежий воздух…
                Он потребовал, чтобы его везли обратно немедленно, несмотря на наступающую ночь. Было похоже, что он чего-то боялся. Григур поехал его провожать.
- А еще образованный человек … мужчина…  - думал он с раздражением. В усадьбу он возвращался ночью. Дом был погружен во мрак. Нарочно громко ступая и грохая дверьми, Григур прошел по дому и к своему изумлению увидел свет в большом зале. Обитатели поместья не спали.
- Ждут меня, как это мило, - подумал он со злостью. Ему не хотелось видеть плотоядную идиотку госпожу Кэтэрину.
              Госпожа Кэтэрина встала ему навстречу.
- Пока вы занимались нашим милым доктором, - на удивление связно и любезно сказала она, - К нам приехала наша родственница, двоюродная сестра Стефанки, Елица. Она приехала как раз перед вашим возвращением, только что. Вы могли встретиться на дороге. А экипаж Елы вы видели во дворе? Ах, видно вы разминулись, а экипаж уже отвезли в каретный сарай. Ела, это господин Радович.

                Неизвестно, никому неизвестно, как в прежние времена, так и до сих пор, что притягивает мужчину среди многих женщин к одной, и что тянет женщину выбрать именно одного, именно ее мужчину. Связь с женщиной никогда не становилась для Григура превыше всех прочих интересов в жизни. Но связи у него бывали. Как известно, он даже думал о женитьбе на Стефанке. На развалинах древних городов, на корабле, качаясь над морской пучиной под светом ли звезд Большой медведицы или Южного креста, на вершинах заповедных гор или на равнинах над разливами великих рек, - он, бывало , думал и грезил о прекрасных, необычных богинях и царицах прошлого, о легендарных красавицах севера и юга, востока и запада. О чуде из чудес, - о женщине, достойной великой любви. Неужели нет на земле теперь женщин, подобных тем, которым великие полководцы сами выщипывали брови женскими щипчиками, помогая возлюбленной наводить красоту, перед которыми великие короли вставали на колени, чтобы поправить на стройной ножке подвязку чулка и потом учреждали Орден подвязки, высшую награду королевства, в честь этого знаменательнейшего события? Где они, великая и гордая Клеопатра, верная прекрасная Береника, царицы изобильной земли Хемет - древнего Египта?  Где Пенелопа, преданная и надежная, упорно ждавшая своего возлюбленного Одиссея, которого столько лет носило по морям и волнам вдали от родины? Где возлюбленная великого героя Греции Ахилла, Поликсена, царевна троянская, добровольно согласившаяся быть принесенной в жертву во славу его памяти  после его смерти, последовав за ним в царство теней? Где легенда Персии, Ширин? Где  красавицы времен короля Артура, - дивная королева Корнуолла Изольда, навсегда пленившая рыцаря Тристана, оправданная в испытании огнем самим Господом Богом, и  Гиневра, увлекшая Ланселота? Где Елизавета Ярославна, княжна Киевская, королева викингов, которой сочинял песни Гарольд Смелый, воин и скальд, добиваясь ее руки и горько сетуя в песне всему миру, что он добыл славу и несметные сокровища, и совершил множество подвигов, а девушка в княжеской гривне на шее не желает его любить? Где Эдит Лебединая Шея, возлюбленная короля Англии Гарольда, сумевшая найти его убитым по шраму на плече на поле проигранного нормандцам боя , ибо так велика была ее любовь? Иные красавицы других веков, разных народов? Где, где, где?

… Ой, Елена, яблоко зелено,
Как, Елена, ты взросла большою?
«Как мне было не взрасти большою,
Коли матерь в лесу спородила,
Во зеленый листок сповивала,
Пчелка божия медом вскормила,
Укрывала буковая ветка,
Забавляла змея хвостом пестрым,
Ветер веял – на ветвях баюкал.»

… То ли гуд во темном лесе,
То ли вила сына женит,
То ли змей плывет в Дунае!
То не вила сына женит,
И не змей плывет в Дунае, -
Едет парень по невесту…

… До полу платье шелково,
Волосы русы до бедер,
Низаный жемчуг по пояс,
Звякают серьги златые….

… Платье зелено надела,
Что твоя змея…

            Она вела себя так просто и естественно, только чуть заметным смущением рдели щеки под прядями ее черных волос. Она была необыкновенно красива и мила. Они проговорили всю ночь до утра. Утром он не вспомнил ни о Стефанке, ни о Михае, ни о несчастной жертве- маленькой Милете, ни о разговорчивом Вуке, ни о кузнеце и его словах, - ни о чем. Целый день он ждал, когда она выйдет из своей комнаты. Она вышла, только когда потухла заря. И они опять проговорили всю ночь до рассвета.

… Как в кринице ледяна водица,
На водице серебряный стульчик,
А на стуле да красна девица:
По колено желты у ней ноги
И по плечи золочены руки,
А волосы-нити шелковые.
- … Я приду к тебе сегодня, Григур, милый, я сегодня приду к тебе…Как ночь ляжет, как месяц глянет, как роса на траву падет…
- Зачем ждать ночи, милая.
- Заря светла, стыдно мне, милый. Я приду ночью, в темноте. Жди меня, я приду.

-     … Странно, портрет в зале как- будто потускнел. Как быстро портится живопись. Лак осыпался, что ли? Взгляни, Григур, да взгляни же!
- Ну и что, портрет, он таким и был, - рассеянно отвечает Григур Михаю.
- Григур, завтра я уезжаю. Вещи уложены. Не могу я здесь больше оставаться. Ночью творится что-то дьявольское. Кто-то топочет, хохочет… Да неужели ты не слышишь? Слуги стали бояться оставаться в усадьбе, на ночь уходят вниз, в деревню. Говорят, еще один ребенок погиб. Завтра похороны. Ты слышишь, Григур? Вук, кажется, его звали. Нашли где-то на поле.
- Михай, прости, что ты сказал? Ты уезжаешь? Ну что ж… я не смогу тебя проводить, извини. Поезжай.
- А ты, Григур?
- Я?

           Ночь была так темна, хоть глаз выколи. Месяц спрятался за тучи, тяжело обложившие небо. Ветра не было вовсе. Тишина царила в мире, великая тишина. Григур сидел за столом , на котором в треножнике подсвечника горели свечи, мягкими желтыми лучами рассеивая тьму вокруг, и ожидал Елену. Он знал , что она придет. Сердце шумно и мерно стучало в его груди, гоня по жилам готовую закипеть кровь. Вот послышались торопливые шаги. Замерли перед его дверью. И раздался стук в дверь. Так стучать может только нетерпеливая и смущенная одновременно женщина. Он встал и открыл дверь.
- … Как я ждала этого часа, милый. Ах, как ждала. Как я любовалась тобою, как горела, как желала…
                Она обнимает его, прижимается к нему всем телом. Ее руки страстно ласкают его грудь и плечи, рот приникает к его рту. Какие у нее чудесные волосы, густые, черные, словно грозовое облако, душистые , как цветущий луг. Она в нетерпении страсти торопит его раздеться, он сбрасывает , не отрываясь от ее губ, рубашку, сам расстегивает, раздвигает на ней легкое платье, жадно и нежно гладит и мнет ладонями ее горячее мягкое податливое тело.
- Любимый, любимый…
- Любимая…
               Но вдруг что-то происходит. Он уже готов подхватить ее на руки, чтобы нести на постель, - ее, желанную, влекущую, покорную, - и почему-то отстраняет ее от себя. Смотрит на свою руку, только что обнимавшую ее и гладившую ее спину. На руке кровь.
                … Где стояло крови по колено… крови по колено…
- Да ведь ты мертвая! - восклицает он.
- Нет, Григур, нет, я живая, я люблю тебя, и я твоя. Бери меня, возьми, я истомилась по тебе. Я твоя люба, я твоя люба… Как в песне поется…
Всех моя люба пригожей, краше, чем вила из леса…
                Где стояло крови по колено… крови по колено… Он был облечен в одежду, обагренную кровию… Доколе не исполнятся слова Божии…
- Да, ты удивительно хороша, - произносит он, глядя на нее, - Ты та женщина, которую я любил бы долго…Вряд ли встречу я другую. Но ведь тебя убили, убили выстрелом в спину. Народ бунтовал, был неурожай, голод. А ты с управляющим гноила зерно в подвалах. Люди пришли в усадьбу убивать тебя, злодейку, душегубку. Ты не хотела умирать. Ты сказала, что отдашь не только свое зерно, но и свое тело. И ты отдавалась каждому мужчине из толпы. Ждала их голая в комнате на простыне, расстеленной прямо на полу, на ковре. Ты была так хороша, что они дрались за право первыми войти к тебе. А его держали, насмехались над ним, а потом тоже пустили к тебе, общей суке. Он вошел и увидел, что ты готова его принять, как любого. Он схватил ружье и сказал, что убьет тебя. Ты усмехнулась и отвернулась. Ты не верила, что он выстрелит. А он выстрелил. И ты умерла. Люди разгромили поместье, пожгли службы. Полиция, солдаты, расправы. А он похоронил тебя в тайном месте, скрыл мертвую от глаз всех, - грешную, нераскаянную, неотмоленную; потом его схватили власти, и он признал свою вину. Его заковали в кандалы и увезли отсюда навсегда. Его звали Яков, Яков Славич. А ты… ты встала, чтобы сосать по ночам кровь невинных детей! Ты убила Милету и Вука!
- Откуда ты знаешь столько обо мне?
- Рассказали добрые люди.
- Кузнец Йова?
- Да. А со Стефанией что ты сделала?
- Это ее судьба. В этой семье, в нашей семье мало кто ее избегал. Ее отец молил Бога о милости и выпросил себе скорую смерть, а дочек все равно не отмолил. Она вовсе не несчастна, Стефания. Она получит бессмертие, как все мы.
- Она этого не хочет.
- Хочет. Этого все хотят. Она ведь тебе не сказала ничего, верно? Могла, а не сказала.
- Она ждала, что я предложу ей помощь. А я не предложил. Боялся, что этим свяжу себя. Она не хочет.
- А если и вправду не хочет, значит, глупа, вот и все.
- А Милена?
- О, Милена. В Милене – я. Она – это я.
- Какой странный разговор, - произносит он, не отрывая от нее глаз, - Прошу тебя, подойди сюда.
                Он подводит ее к зеркалу.
- Странно. Как странно. Я вижу тебя, чувствую, а там тебя нет. Тебя ведь нет.
                Почти с восхищением, как на чудо, он смотрит то в зеркало, в котором отражается он один, полуобнаженный, озаренный огнем свечей, - то на нее, стоящую рядом, тоже полуобнаженную, прекрасную. Поворачивает ее и видит рану на ее спине. Из раны сочится, как и когда-то, в час ее смерти, кровь. Она торопится обернуться к нему лицом.
- Я есть , Григур, я здесь, я с тобой.
- Кто переспит с нежитью, сам станет таким же. Ты хотела увести меня с собой и заставить воровать для тебя детей? Превратить меня в такое же чудовище, как ты сама? И чтобы я прятался от света и делил с тобою твои мерзкие трапезы?
- Я полюбила тебя, Григур, я полюбила. Я люблю тебя, как женщина любит мужчину. И никого я так не любила, никого и никогда. Мне не кровь твоя нужна, а любовь твоя.
- Но ты не женщина. Ты никто. Тебя нет. Ты мертвая. Труп, налитый чужой кровью. Кровью овец, коров и лошадей. Кровью маленького Вука  и Стефанки.
- Ты со мной не справишься, - выведенная наконец из терпения, говорит она злобно, - Или ты думаешь, что меня может остановить какой-то там крестик из кованой железки наподобие того, который ты дал Стефанке.
- Этот крестик подарил мне кузнец Йова за то, что я приходил ковать в его кузню. Я действительно хотел помочь Стефанке, но тогда я еще не понимал ясно, не верил. Как можно до конца вдруг взять да и уверовать в такое? Крестик я оставил ей так, просто, будто без умысла. На всякий случай. Жаль, что ничего из этого не вышло. А своего креста у меня нет.
- Может , есть этот жуткий чеснок, вонючий, как навоз, или осина, а? Святая вода из ваших церквей? Григур, чем же ты будешь обороняться против меня? Молитвами?
- Осины у меня тоже нет. Нет и святой воды. И я не могу вспомнить сейчас ни одной молитвы. Почему такая дивная красота дана тебе, дьяволице?
- У Бога нет такой красоты, Григур, вот в чем дело, глупый, как же ты не догадался.
- Ты похожа на прекрасную Елену, из-за которой погибла Троя.
                Григур медленно стаскивает с постели простыню и накидывает ее на  плечи Елене. Теперь, когда он вдруг по какому-то наитию в последний миг очнулся от своего наваждения, он начинает видеть вещи такими, какие они есть на самом деле. И вот потому видел он Елену то прекрасной, полной тепла жизни, ее красок, то вдруг будто потускневшей, и сквозь эту потускневшую, разлагающуюся плоть, сквозь зеленоватую ветхую кожу просвечивали гнилые кости безносого черепа, ибо на самом деле она была мертва, мертва, мертва… Так в последние дни потускнел ее портрет в зале, когда ее не отпетая, не нашедшая вечного покоя душа забыла о своем изображении, покинула его, мечтая воссоздать свое прежнее тело, нетленное, но обезображенное своим жутким послесмертным существованием, - воссоздать во всем его прежнем блеске,  чтобы на самом деле соединиться  с ним, Григуром, как женщина соединяется с мужчиной. Но чудо воскресения из мертвых подвластно одному всемогущему Богу. Не под силу сотворить его колдовским чарам. И по воле Божьей разрушаются они…Яко тает воск от лице огня…
- Только не показывай мне своего подлинного безобразия, прошу тебя. Я не хочу видеть тебя уродливой.
                Он заворачивает ее в белый покров, расправляет ее волосы сверху. Она, не понимая, подчиняется ему, все еще на что-то как- будто надеясь. Затем он берет подсвечник с тремя горящими свечами, стоящий на столе. Подносит к ее лицу.
- Дай взглянуть на тебя последний раз, Еленица. Не увидеть мне больше такой красоты, губящей мир, не стоять больше на этом краю. Гори, ведьма.
                Уверенным движением он приближает свечи к ее покрову и волосам. Волосы и полотно вспыхивают ярким огнем. Она издает ужасный крик, кидается к двери. Огненный шлейф вьется за нею. Он видел, как страшно изменилось ее лицо в последний миг, что она стояла перед ним. Горящие желтые глаза, клыки, торчащие из пасти, когти на скрюченных пальцах…
                Держа в руке свечи, Григур оборачивается. Ого, сколько их! Столпились  в темноте, выйдя из углов, ждут момента, чтобы кинуться на него. Резким движением он стаскивает со стола скатерть и поджигает ее, а затем размахивает горящей тканью вокруг себя, отпугивая тени. Загораются портьеры на окне, загорается постель… Комната озаряется ярким светом пламени.
                … В темном зале вдруг сам по себе вспыхивает портрет красавицы Елицы Острожинской и в несколько минут сгорает дотла.

- … Вставай, Михай. В доме пожар. Одевайся, бери самые ценные вещи. Быстрее. Я разбужу остальных и вынесу Стефанку.
- Что случилось, что?
- В доме пожар.
- Пожар… Ужас… Надо звать на помощь, тушить.
- Не надо тушить. Это зараженное логово должно сгореть дотла. Одевайся, Михай, быстрее.
                Михай начинает одеваться. Открыв окно, Григур выбрасывает в него упакованные чемоданы Михая, который утром собирался уезжать, и поджигает принесенной с собою свечой шторы.
- Да ты что, Григур, что ты делаешь! Ты с ума сошел.
- Поторопись. А я пошел за Стефанкой.

                Горит ярким пламенем большой господский дом Сливяниц. Пышет огонь, красные и багровые языки его взметаются к самому небу, рассыпая искры. Гудит огонь, ревет. В черной ночи цветет огненный алый цветок. Алый, как пролитая кровь, страшный, как наказание за злодейства, как гнев Божий, прекрасный, как ждущая праведные души на небе райская блаженная вечная жизнь… Все слуги и жители деревни под холмом, привлеченные жутким зрелищем, толпятся в отдалении, взирая с ужасом и восторгом на пожар. Григур стоит на коленях над  вынесенной им из дома Стефанией. Она лежит на земле, завернутая в одеяло, голова бессильно откинулась, черные  волосы разметались и запутались в траве. Шарфа нет у нее на шее, из многочисленных ранок от укусов сочится кровь и каплями стекает по белой коже, пятная белую простыню. Ранки там, где кровяная жила, сбоку.
- Почему ты не сказала?
- А ты поверил бы мне?
- Ты должна была меня предупредить, рассказать про нее.
- Ах, ты не поверил бы мне!
                Григур оборачивается к деревенским.
- Кто-нибудь знает заговор от упыря?
                Подходит жена кузнеца Егда.
- Я знаю, - говорит она.
- Отчитай, попробуй.
                Егда становится, как и он, на колени рядом с девушкой, водит рукой ладонью вниз над ее лицом, начинает еле слышно бормотать слова.

… Не страшны мне никакие чары…

У меня ведь матерь – травознайка,
Вот она мне и сказала травы.
Я какую ни увижу – знаю…

- Я бы ее, может, и отчитала, барин, - говорит Егда несколько минут спустя, - Но она уже отходит.
                Григур вновь наклоняется над девушкой.
- Прости, не смог я тебе помочь. Сначала не захотел, побоялся, да не того побоялся, чего нужно было.
- Что жениться все же придется, - еле улыбается Стефания.
- Да ведь я теперь никогда ни на ком не женюсь.
- Ты все же мне поможешь, - шепчет Стефания, - Может быть, ты недаром приехал сюда. И недаром я когда-то тоже молилась Богу в Студенницах…
Ах, если будешь когда-нибудь в Студенницах, поставь свечу за упокой моей души перед распятием, Григур. Я тогда молилась вместе с отцом, а была еще совсем мала и ничего не знала о том, что мне судьба сулит. Теперь я грешна. Я ведь уже думала, - что ж, пускай, буду как она. Раз так случилось, значит так суждено… Смирилась, только все плакала и тосковала… Бог меня не оставил на самом краю, Он все знает и все видит, Он милостив, Григур, ты это помни, надейся на него и никогда не ропщи…
                Она умолкает на минуту, собираясь с силами.
- Когда я умру, ты сделай, как нужно, Григур, прошу тебя, Богом заклинаю. Ты ведь сможешь. Спаси меня, не дай мне обрести такую страшную участь. Обещай.
- Сделаю.
- Осина растет на заднем дворе. Ее срубали, а она все равно растет на том же месте. Далеко не придется тебе ходить. Ах, как мне страшно сейчас, Григур, как страшно…
- Не бойся.
- Не оставь меня, сделай, как я прошу…
                Отлетает слабое дыхание от бескровных сухих губ. Григур закрывает навеки глаза Стефании, проводит рукой по ее лицу.
- Спи, сестра, невеста моя невестная. Мне тебя не забыть.

…  Тонки плечи землю мерят, сколь длинна она,
Ясны очи в небо смотрят, сколько звезд на нем.
       
                Горит огонь, сжирая постройки, подожженные Григуром. Будя слуг и хозяйку, запаливал он по дороге все, что легко могло загореться, и огонь быстро охватил весь дом. Пламя пышет, видное в ночи на всю округу, видное, должно быть, и в Ладовицах. Красный цвет в черной ночи.

                Отломав у осины один из стволов (плохо ломается сырая волокнистая осина, да и ей не устоять перед молодецкой силой, утроенной яростью и горем), Григур приносит его к телу Стефании. Тут только вспоминает – нож-то есть , пристегнут к поясному ремню, можно было руками осину не ломать, не мучиться, да ладно. Ножом вырезает он кол, приставляет к груди Стефании, распахнув на ее груди одеяло. Под тонкой тканью сорочки прорисовывается отчетливо округлая девичья грудь с торчащей горошиной соска. Бьет камнем по концу колышка Григур, входит в белую еще теплую плоть острое дерево, фонтаном вверх взметается струя горячей пахучей крови, обагряя грудь девушки. Насквозь протыкает осиновым сырым колом ее тело Григур. Вогнав нож ей в горло, он с хрустом перерубает шейный позвонок, отделяет голову от туловища и, взяв за волосы, откидывает голову прочь. В этот миг кажется ему, что вздрагивают ее веки, что шевелятся губы. Изуродованный обезглавленный   труп неподвижно лежит на земле, безвольно раскрылась ладонь правой  руки, на ладони – маленький железный крестик. Взял с мертвой холодеющей ладони крестик Григур и спрятал. Ей он больше не нужен. Вонзив в землю несколько раз нож, очищает его Григур от крови и вкладывает в ножны. Сделано дело, выполнено страшное обещание.
- Убийца! – вопит, кидаясь к нему, маленькая Милена. Григур встряхивает ее за плечи.
- Где она зарыта, говори, ты ведь знаешь!
               Милена отрицательно качает головой, - ни за что не скажу, ни за что.
Григур швыряет ее в руки Михая Бронича.
- Держи ее , Михай, не отпускай. Я пойду искать могилу Елены. Я знаю, где искать. Однажды я видел, куда она шла. Там ее сердце.
- Ты сошел с ума, Григур, ты с ума сошел…
- Не смей мне мешать!

                Засунув   себе за пояс заостренный кол, быстро выструганный им из еще одной осиновой ветви в локоть длиной, Григур идет к горящему дому.
- Куда ты, сгоришь! – кричит ему вслед Михай.
                Запалив от огня толстый сук упавшего рядом с крыльцом дерева, Григур спускается в подвал дома в том месте, где, как видел он однажды ночью, прошла сквозь дверь белая Еленина тень. В этом месте пожар еще не охватил всего здания, но дым стелется  по лестнице, ведущей вниз, пробирается в подземные помещения. Дверь заперта, и ему-то сквозь нее подобно бесплотной тени не пройти. Однако замок оказывается слаб, - после третьего сильного удара петли отрываются, дверь распахивается.
- Где ты, найду, - бормочет Григур. Он медленно идет по темному затхлому подземелью, заставленному какой-то рухлядью, озаряя его стены своим трещащим факелом, кашляя от распространяющегося дыма, который ест глаза, першит в горле. Чувства его обострены до предела, он в таком состоянии, что слышит неслышимые звуки, видит невидимое. Вот… Стучит… Стучит, мерно и тихо, где-то под землей, в земле, как в живой груди… И красный огонек, красный странный огонек, будто сгусток крови, живой крови, пульсирует, мерцает, теплится в уголке под стеною. Сквозь земляной слой видит его Григур.
- Вот ты где, вот где.
               Точно наставляет он свой кол на красненький клубочек, тяжко бьет по нему куском валявшегося рядом кирпичного обломка.
                …Страшно, дико кричит, воет, вопит и бьется маленькая кудрявая красавица Милена, будто это ей пронзили копьем смертоносным живое сердце. Кровь вдруг хлынула из ее рта, и вот она обмякла в руках Михая, повисла на них, уронила голову. Умерла. Ей не нужно отрубать голову, не нужно всаживать кол в самое сердце. Ее сердце билось там, в подвале, под землей, в тайной старой могиле. И теперь оно наконец остановилось навсегда, навеки- вечные. Вернувшийся из подвала Григур молча смотрит с минуту на труп Милены. 

            Обессилев от своих подвигов, он садится на землю напротив останков барышень Острожинских. Михай что-то в отчаянье говорит ему, показывая на пожар, на погибших, но он его не понимает и ничего не отвечает ему, а когда Михай трясет его за плечо, призывая ко вниманию, - отталкивает прочь. Завывая, как волчица, бродит, шатаясь, вдоль своего горящего дома госпожа Кэтэрина, перешагивая через окровавленные трупы дочерей. Заря тихо занимается на восточной стороне неба.

… Выхватил он кованую саблю…

… Но взмахнул тут саблей Королевич
И отсек он голову злодею…

… Взмахнул саблей, голова слетела.

… Бросил в торбу конскую для сена…

… Видите ли Карловац вы белый,
Тридцать три его высоких башни?
Каждую из этих белых башен
Я украсил вражьей головою…

… Где стояло крови по колено…             

                На рассвете в Сливяницы прискакали пожарные и полиция из Ладовиц, где хорошо был виден пожар. Тушить дом было уже поздно, он догорал. Допрошены были свидетели, в первую очередь, конечно, господа и слуги из поместья. Тела погибших девушек положили на крестьянскую телегу, накрыв простыней, чтобы свезти в Ладовицы. На край этой же телеги велел полицейский офицер сесть Григуру Радовичу, обвиненному со слов Михая Бронича и эконома госпожи Острожинской в поджоге дома и в чудовищном надругательстве над трупом Стефании Острожинской, а потому немедленно арестованному. Он обезоружен, сидит, поникнув, молча и смирно, усталый и опустошенный, обрызганный кровью, уронив на колени руки. Тронулась с места телега, за ней верховые. Молча провожали их глазами жители деревни,  глядели вслед, пока не скрылись они из виду под холмом… Немного позже доставили в Ладовицы, в больницу, и окончательно потерявшую рассудок госпожу Кэтэрину.

                Часть 2.

           Прошло несколько дней. Радович содержался в тюрьме в городе Ладовицы, был допрошен, но старший следователь прокуратуры господин Усиевич оказался как раз в отъезде, так что до его возвращения из Белграда ведение следствия было приостановлено.

… Светит месяц с ночи до рассвета,
Освещает месяц вход в темницу…

            Спит в тюремной камере под зарешеченным оконцем Григур Радович. Месяц заглядывает в окно, бледными мертвенными лучами осеняя спящего. Странный видится ему сон. Видит он маленького подручного кузнеца, мальчика Вука из деревни под холмом, и идет он, держа за ручку девочку Милету. Весело смеются и болтают дети, едят пряники, а рядом скачет и веселится дурачок Вратко, и хвалится светлой монеткой, что дал ему в милостыньку добрый барин из усадьбы…И снится Григуру дальше, как рубит он заржавленной турецкой саблей, виденной им в кузне у кузнеца Йовы, голову мертвой Стефании, наотмашь рубит, как в старину, поперек горла, и отлетает голова… Ан, глядь, а голова эта – голова Елены. Открывает мертвые глаза и губы Елена и глаголет:
- Погоди, мы еще сквитаемся. Думаешь, все кончено? Все только начинается. Я любила тебя, а ты меня убил. Меня ты одну убил, да много нас…много… 
             И просыпается Григур, садится на жестком узком ложе. Затем встает,  подходит к зарешеченному  окошку, смотрит из него на стену, окружающую маленькое одноэтажное здание тюрьмы. Крепка решетка, не выломать, узко окошко, не пролезть, толсты стены , не пробиться, высока  стена, не одолеть. Бледный серп месяца сияет в черном небе. Тяжко вздыхает Григур. Взволновал его сон, кажется он ему не простым, вещим. Неужели действительно это только начало? Только начало…
             Наступает день, солнечный свет всегда разгоняет ночные страхи и кошмары, но не идет из головы Григура его сон. Неспокойно у него на душе. Бродит он по своей тесной камере, от стены к стене, от двери к окну. А в оконце на подоконнике голубок сидит, бьет крылами по решетке, будто хочет ворваться внутрь, к молодому узнику.  Что тебе неймется, глупая птица, лети себе по воле, в свое гнездышко, к своей голубке, к малым детушкам. Место ли голубку в тюрьме? Нет у меня для тебя и хлебных крошек…
            Гремит ключами в коридоре сторож.
- К вам посетитель, господин, начальник тюрьмы свидание разрешил.      

- Ах, Грую, сердце просто кровью обливается, на тебя глядя. До чего ты себя довел. Хорошо, что не видят этого твои отец с матерью. Они бы не пережили.
- Хорошо, что ты пришел, Михай. Мне нужна помощь. Принеси мне оружие. Мне нужен мой револьвер, мой нож.
- О чем ты говоришь, Григур. Ты арестован, в тюрьме, под следствием.
- Мне грозит опасность, они меня здесь достанут. Я в тюрьме, один, безоружен. Принеси мой револьвер. И не забудь патроны.
- Твое оружие изъято следствием.
- Тогда достань другой. За деньги все можно достать. Прошу тебя, Михай, не оставь меня в беде. На кого же мне надеяться, как не на старого друга? Мы ведь с детства друг друга знаем, наши матери были подругами. Ты мне как брат.
- Я и не собираюсь тебя бросать без помощи, Грую. Я сейчас еду в Белград…
- На кой черт тебе ехать в Белград, ты мне нужен здесь!
- Я подам прошение о проведении медицинского обследования. Ты нездоров , Григур, тебе не в тюрьме надо быть, а в больнице.
- Ты и впрямь думаешь, что я спятил? Но ведь это ты с самого нашего приезда твердил о том, что дом полон привидений.
- Ах, если б мы уехали , как собирались вначале! Я собирался уезжать, только ты меня держал в Сливяницах, Григур, не хотел я тебя оставлять одного.
- Да? Вот как ! А мне казалось, что ты и ехать-то без меня боишься. Не хотел, говоришь, меня одного оставлять. Ну пусть будет так, по твоему. Так вот и не оставляй. И не говори, что я сумасшедший. Пойми, я наконец тебе поверил, убедился, что ты прав, что дом полон привидениями.
- Привидений не бывает, Григур. Это все расшатанные нервы, воображение. Я сожалею, что говорил тебе о своих глупых ночных страхах и снах. Ты ведь знаешь, я действительно не слишком-то смел и слишком впечатлителен. Но я не подозревал, я и представить себе не мог, что ты так близко к сердцу примешь мои жалобы. Прости меня. Я постараюсь тебе помочь. Добьюсь, что тебя переведут в Белград, найду хороших врачей, специалистов…
- Мне нужна не такая помощь. Пока ты будешь в Белграде, меня здесь убьют.
- Кто тебя убьет, Григур?
- Долго объяснять. Достань мне оружие, помоги бежать.
                Но качает головой удрученный Михай.
- Тогда убирайся! Нечего проливать надо мною слезы и молоть вздор! Уходи!
- Я сегодня же еду, Грую. Мы еще увидимся.
                Отвернувшись, разгневанный Григур не смотрит, как уходит Михай и как затворяется за ним дверь. «Мы еще увидимся!» Ох, навряд ли. Нет больше у тебя друга, верного, давнего, друга детства, Григур. Неоткуда ждать тебе помощи. Не на кого надеяться. Один ты остался, совсем один…
                Сердце Григура сжимается. Вот когда ему стало страшно. Головой готов он биться о стены каменного мешка. Ой, пустите меня, люди добрые, Христа ради, дайте вольного воздуха вздохнуть. Но не вырваться ему отсюда. Крепко заперты тяжелые двери, толсты каменные стены, узко зарешеченное окошко. И отчаянье овладевает им.

… Мир обманный , плод благоуханный,
был ты сладок, только жил я мало,
жил я мало…

                В отчаянье начинает вспоминать он молитвы, которым учила его мать когда-то. Давно это было. Давно он не молился Богу. Но что еще он может сделать сейчас? Только это одно и остается ему, - молиться. Бормоча древние слова обращения к святым, он пытается успокоиться, взять себя в руки, справиться с охватившей его душевной смутой, найти опору. Настойчиво твердит он молитву, все больше вспоминая из нее слов, заученных когда-то ребенком.
- Богородице, дево, радуйся… как дальше… Богородице, дево… Благодатная, да, благодатная Мария, Господь с тобою! Ты благословенная… Нет, не так. Благословенна ты в женах, благословен плод чрева твоего… Плод святого чрева, - предвечный младенец, Иисус Христос, непорочно зачатый от святого духа по благовещенью ангела господня Гавриила… сей плод чрева твоего… Потому что… яко… ты родила … яко Спаса родила еси душ наших… Спасителя наших душ…Он есть спаситель наших душ… Спаситель… Будто тает воск от лице огня…Не то… Яко тает воск от лице огня, да, точно. Яко тает воск от лице огня… Какой сильный образ. Воск безвольно и необратимо тает при соприкосновении с огнем, расплавляясь и слезами стекая по подсвечнику вниз, плотными горячими слезами….Словно дым, да исчезнут… погибнут беси… погибнут… Как же это, нужно вспомнить, нужно… Да воскреснет Бог, и расточатся врази его… Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси…Грешен я перед тобою, Господи! По моей вине погиб страшной смертью невинный ребенок, мальчик Вук из деревни под холмом. Я не уберег его, не предотвратил его смерть. А ведь я мог, я уже так много знал тогда. И ничего не сделал. Что испытал перед гибелью бедный мальчик, какой ужас пережил в последние минуты. Какой ужас… Сердце застывает в груди, как подумаю. Я поддался чарам дьяволицы, миловался с нею, когда маленький обезглавленный трупик опускали в могилу. Умерла бедная Стефания. Почему я не женился на ней, не увез отсюда, не сумел спасти от гибели? Есть ли мне прощение, Господи? Грешен я перед тобою, но лихо мне приходится нынче, Господи, Боже мой! Ой, как  лихо!  Единственный друг  от меня отступился. Одинок я и слаб. На кого же еще уповать мне, как не на тебя, Господи? Прости меня, помилуй и спаси. Помоги мне, Господи! Не оставь меня одного в узилище в руках врагов. Я знаю, я чувствую, они кругом. Не оставь меня. Не выдай. Не дай пропасть понапрасну…
                И слеза катится по щеке Григура.
                Светит солнышко в узкое тюремное окошко. Нет больше на окошке голубка. Улетел.

… Богородице, дево, радуйся!
Благодатная Мария, Господь с тобою.
Благословенна ты в женах,
Благословен плод чрева твоего,
Яко Спаса родила еси душ наших.

- … Возьми милостыньку, барин! Ты мне давал, а теперь вот я!
                Воскресенье. Большой церковный праздник. Весело и громко звонят колокола по всему городку. По обычаю в такие дни горожане раздают щедрую милостыню, - нищим на паперти и заключенным в тюрьме. Тюремная охрана позволяет благочестивым посетителям, спасающим свою душу добрыми делами, зайти за ограду и протянуть свои гостинцы в зарешеченные окошки камер,  а их быстро хватают просунутые навстречу между прутьями руки. Родственники заключенных кланяются гостинцами и офицерам, и солдатам.
-   Возьми милостыньку, барин!
                Боже правый! Да это дурачок  Вратко!
                Вратко протягивает Григуру буханку хлеба, положенную на сверток из серой холстины.
- Хлеб и сальце из деревни, - говорит Вратко, - кушай, барин, на здоровье.
                Караульный солдат проходит мимо окон, следя за порядком.
- А ты чего здесь? Милостыню принес? Ну, передал, и иди отсюда с Богом, - грубовато, но не зло  говорит он дурачку, - Давай, давай, тебя тут только не хватало. Офицер выйдет, заругается…
                Вратко послушно кивает солдату, приветливо кивает Григуру и убегает. Солдат задерживается у окна Григура, пристально смотрит на него.  Григур, не понимая причины его взгляда,  молча жестом предлагает ему буханку.
- Нет, нет, это вам, - будто очнувшись, быстро тихим голосом говорит солдат,- Дурачок, он божий, такого грех обидеть, и все, что он дает, от Бога. Это вам.
                И он резко отворачивается и идет в другую сторону. Пожав плечами, Григур садится на лавку, разворачивает холстину. И столбенеет. В холстине лежит смазанный револьвер с вороненым дулом, заряды и нож в кожаном чехле. С первого взгляда Григур узнает нож Милоша из деревни под холмом, которым тот некогда на полднике у  стены кузни резал сало, принесенное женой кузнеца Йовы. Пировали трое побратимов…Бросив взгляд на окошко – за ним как раз никого нет - Григур мгновенно  засовывает револьвер себе за спину, за пояс под сюртук, а нож – в голенище сапога, под штанину. Сердце у него колотится как бешеное, дыхание перехватывает. Он все время взглядывает на окошко и на дверь, опасаясь, что кто-нибудь подойдет, заметит, увидит… Но нет. Все спокойно. И он немного успокаивается, затем ложится на лавку и натягивает  на голову и плечи одеяло, делая вид, что спит. Ночью, улучив момент, он еще раз при тусклом свете луны осматривает, проверяет, заряжает и вновь прячет на прежнее место револьвер. Отличное оружие, в полной исправности, надежное, боевое. От тяжелого холодного  вороненого ствола исходит будто мощный и грозный воинский дух. Слава тебе, Господи, спасибо Тебе!

- …Как мне жаль, что пришлось вот так свидеться снова с вами, господин Радович! Я прямо ушам своим не поверил, когда услышал. Вы не можете себе представить, как я огорчен. Искренне, искренне огорчен. Надо же такому случиться! Блестящий образованный молодой человек, живописец… ммм… путешественник… Ну как же так. Право… Чего только не бывает в жизни.
               Усиевич сидит напротив Григура и смотрит на него с самой ласковой соболезнующей миной.
- Я прочел уже собранные документы, протокол вашего допроса и свидетельские показания.  Мне не хочется лишний раз касаться болезненных мест, и для вас это будет тяжело, и для меня, поверьте. Бедная барышня Стефания…У меня есть к вам несколько вопросов по ходу дела, но я считаю целесообразным, в интересах следствия, задать вам их не здесь, а на месте… так сказать… ммм… происшествия. Я назначаю на завтра следственный эксперимент. Мы с вами … под конвоем, разумеется… проедемся до Сливяниц , а там, на месте, и потолкуем. Вы, верно, засиделись в этих унылых стенах, вот и проветритесь заодно.
- Премного благодарен, - говорит Григур довольно нахально. Теперь, с заряженным револьвером за поясом, он чувствует себя куда как увереннее, чем день назад.

                Ясное погожее утро, обещающее жаркий безоблачный день. К воротам тюрьмы подают коляску с поднятым верхом, в нее садятся следователь и Радович. За кучера вооруженный солдат. Он скалит зубы в приторной улыбке и старательно кланяется господам, помогая им усесться. Затем забирается на козлы.
- Трогай, - приказывает следователь кучеру. За коляской едут двое верховых. Григур замечает, что один из этих солдат – тот самый, при котором Вратко передал ему «милостыньку из деревни».
                Свежие лошади легко, резво бегут по дороге. Миновали городок, пригород, переехали дважды мост через петляющую реку. Потянулись поля, луга и леса. Вдали над лесами синеют горные гряды, выше их круч облака в небе да солнце. На полдороги к Сливяницам следователь вдруг распорядился: верховым солдатам скакать вперед, в деревню, и ждать его там.
- А мы с вами, господин Радович, сейчас свернем. Нас ждет одно небольшое дело, я хотел бы сначала заехать в одно местечко, недалеко отсюда, это важно для следствия, а затем мы также поедем в Сливяницы.
                Верховые ускакали, коляска свернула на боковую дорогу и поехала через лес. Отъехав довольно далеко от большой проезжей дороги, ведущей из Ладовиц на Сливяницы, по направлению к большому селу, славящемуся своей  церковью Петровицей (посвященной св.Петру, или Петару), следователь велел остановиться и вылез из коляски.
- Пройдемся, господин Григур, - предложил он и направился прямо в лес, - Подышим воздухом, побеседуем. Утро-то какое. Как легко дышится! Так и хочется жить в такое утро, верно?
- Верно, - сказал Григур. Они отошли за деревья.
- Вот так, господин Григур, - протяжно произнес следователь, приостанавливаясь и пропуская своего спутника вперед, - А теперь пора и дело делать.
                И он не торопясь вытащил из кармана пистолет. Между ними было   расстояния шага в три, не больше. Григур обернулся, выхватил свой револьвер и в упор выстрелил в следователя. Усиевич покачнулся, схватился за грудь, обливаясь кровью, оторопело глядя на молодого человека, из жертвы вдруг превратившегося в удачливого врага.
- Как ты… догадался? – прохрипел он,  давясь густой кровью, полившей из его рта.
- Ты как-то сказал, что осины в лесах слишком много, - сказал Григур, - Я запомнил.
                Усиевич покачнулся и рухнул навзничь, раскинув руки,  так и не выпустив из правой руки пистолет.
                Григур вернулся к дороге, осторожно поглядел из-за кустов. Солдат-кучер по-прежнему сидел на козлах, скаля зубы в улыбке и насвистывая. Конечно, он слышал выстрел в лесу, но это его не взволновало, - значит, ему было известно, для чего они сюда приехали. Значит, он один из них. Григур прицелился и снял его с козел метким выстрелом в спину.
                Привязав испугавшуюся лошадь к придорожной березе, Григур оттащил солдата за ноги в лес и бросил его рядом с трупом Усиевича. Найдя осинку невдалеке на склоне оврага, он вырезал ножом Милоша два колышка, вернулся к трупам, забил подвернувшимся под руку подходящим камнем кол в грудь солдата с левой стороны, в самое сердце, затем вытащил из ножен его саблю и, рубанув наотмашь поперек горла, отрубил ему голову.
… Боже милый, честь тебе и слава!
Как башка-то скоро отскочила,
Будто на плечах и не сидела!
             Взяв второй колышек, он подошел к Усиевичу, присел рядом , нагнувшись к нему, приладил на место кол и с силой ударил по нему камнем. Кол впился в тело, из-под него брызнула во все стороны кровь; в тот же миг  рука Усиевича , сжимавшая пистолет, поднялась, раздался выстрел; Григур, пораженный пулей в упор в грудь, почти также, как он сам несколько минут назад влепил пулю в Усиевича,  охнул, интуитивно зажал рукой рану, чувствуя, как сильно бьет ему в ладонь горячая кровь, и тяжело осел на землю.  Захлебываясь кровью, задыхаясь, теряя сознание, он видел будто сквозь сон, как дергались ноги следователя в последних конвульсиях агонии, как вдруг стало меняться его тело и лицо, полезла шерсть, на пальцах оказались звериные когти, а сами пальцы и все кисти рук  сделались лапами, вместо же человеческого лица уставилась на Григура стекленеющими желтыми глазами окровавленная волчья морда с пеной на острых огромных клыках…

…Рано утром при восходе солнца
Прилетели два ворона черных
И уселись на белую башню…

О Милица, сербская царица,
Прилетели мы с Косова поля.
Там два войска видели мы сильных,
А вчера они утром сразились,
И погибли оба государя.
Там не много турок уцелело.
А в живых оставшиеся сербы
Тяжко ранены, кровью исходят… кровью исходят…

Где стояло крови по колено….

             Солнце сияет с  вышины. Едет по лесной дороге неспешно коляска с поднятым верхом, об одну  лошадку. Кучера не видно, козлы пусты. Молодой человек лежит на боку на дне коляски между сиденьями, бледный, как смерть, с кровью на лице и на одежде, держа слабой рукой поводья лошади. Кровь стекает по его груди, заливает пол в коляске, капает с нее на землю, оставляя на пыльной дороге кровавый след…
             Сам не помнит Григур, как дополз до коляски, как забрался в нее, отвязал повод, повернул лошадь… Почти не чувствует повода лошадка и бредет себе вольно, то остановится пощипать траву на обочине, то вновь шагом трогается с места… Птицы поют в лесу, шумят под легким ветерком кроны деревьев. Лесные вилы, местные феи сидят на ветвях , провожают с ветвей глазами  повозку и раненого…

… Ехал лесом я зеленым,
Зацепил мне ясень шапку.
Задержался, чтобы глянуть,
А средь листьев бела вила.

             Вдруг пугается лошадка, прядает ушами, рвется в сторону. Топот многих конских копыт раздается в тишине леса, всадники окружают маленький легкий экипаж, заблудившийся в лесу. Словно в тумане видит Григур всадников, видит склонившееся к нему смуглое лицо Милоша со сросшимися на переносице черными бровями. Милош говорит ему что-то, но он уже не может слышать его слов.

… Что белеет покрай моря синя-
Уж не пену ль оно накидало?
Уж не голубь ли от стаи отбился?
Уж не волны ль камней накатали?
То не море пену накидало,
То не голубь от стаи отбился
И не волны камней накатали;
Это раненый стонет удалый…

Красна девка воду  набирала,
Говорит ей раненый удалый:
« Ах, сестрица, красная девица,
Собери ты траву с муравою,
Напои меня студеной водицей,
Обмой мои тяжелые раны,
Обложи их травой ведовскою –
Может, бог даст, они исцелятся!»

…На юнаке раны, их семнадцать…

… А на нем семнадцать ран зияют;
Весь в крови его конь богатырский….

«Освежи меня водой студеной
И залей вином на теле раны:
Я от тяжких ран изнемогаю.»

… У меня ведь матерь – травознайка,
Вот она мне и сказала травы.
Я какую ни увижу – знаю…

- …Ах, миленький, как же с тобою стряслось такое… Ах, горе горькое…
              Лежит Григур навзничь на лавке в избе, суетятся возле него две женщины– Егда, жена кузнеца Йовы, да Яна, жена Милоша, молодая и красивая. Егда зажимает ему рану на груди полотенцем, насквозь уже промокло полотенце. Яна, приподняв его голову, поит его водой из берестяной кружки. Рядом сидит кузнец, сокрушенно глядя на раненого. Совсем обессилел Григур, руки не поднять, слова не сказать. Только стонет. Плывет у него все перед глазами, - потолок избы, стены, лица людей.
- Ничего, - говорит ему Егда,  гладя его по волосам, - Ничего, хуже бывает. Не бойся. Я травознайка, знахарка, меня мать моя учила, и бабка моя учила. Я травы знаю, заговоры знаю. Я тебе помогу, миленький. Мне случалось много раз помогать людям. Пулю вырежем, рану ракией жженой зальем. Я такой настой приготовлю, что и кровь-руду усмиряет, и боль утишает. Отлежишься, Бог даст. Ничего. Яна, наскобли ржи с железа, вон с той сабли, она как раз вся сплошь ржавая, да разотри потоньше в ступке, рану надо будет присыпать. Ржа хорошо помогает, гноя не будет. Только дай мне сначала спицу, Яна. Вон там, на окошке лежат. Хлебни-ка ты ракии, миленький, не так больно тебе будет. Пей, пей еще…
                Крепкая фруктовая водка обжигает Григуру горло, он поперхнулся, расплескав напиток, задохнулся, не в силах откашляться…
- Йово, держи его за плечи, мне посмотреть надо, глубока ли рана, и где пуля засела.
              Прокалив железную вязальную спицу на огне свечи, Егда отнимает от раны окровавленное полотенце, шире раздвигает полы пропитавшейся кровью рубашки на груди Григура и осторожно и смело вводит спицу в рану:
- Потерпи, миленький, голубчик ты мой.   
Острый кончик задевает края пулевого отверстия. Чем закончилась эта операция, Григур не знает. Закричав и забившись в крепких руках кузнеца, он опять обеспамятел   и еще несколько раз терял сознание, пока кузнец по указке своей жены стаскивал с него прилипшую к телу мокрую, липкую, всю сплошь красную спереди рубаху и поворачивал его на грудь,  так как оказалось, как сокрушенно заявила Егда, что рана глубока, из груди пули не достать, придется вырезать со спины. Брызнула кровь под острым ножом, прокаленном на огне, и потекла алым ручейком по спине к пояснице. Протяжно застонал раненый, страдая и в забытьи.
- Вот она, злодейка, - сказала Егда, выковыривая пулю с помощью шипцов из вздрагивающего тела ниже лопатки, - Вытри ее да положи на божницу, Яна. Потом ему отдадим, пусть оберег себе сделает.Эта пуля в его теле побывала, его кровью омыта.
               С помощью обычной швейной иглы она зашивает сделанный ножом разрез, стягивая его края, заливает водкой и сверху щедро сыплет ржавый порошок. Аккуратно смыв кровь вокруг и вытерев насухо, берет еще одно длинное холщевое полотенце, расшитое по концам красными узорами, и накладывает раненому поперек спины, на рану, затем с помощью мужа вновь бережно поворачивает его, обмывает окровавленную грудь, заливает место , где пуля вошла в тело, той же водкой  и засыпает тем же порошком, а полотенце дважды оборачивает вокруг  туловища, понадежней закрепляя его концы и завершая этим перевязку. Яна трет Григуру виски, кропит лицо холодной водой, приводя его в чувство.
- Раздевай его, Йова, а мы постель приготовим.
- Кликни Богдана со двора, Яна. Да и вы пособите-ка нам, бабы, тяжелый он дюже, а надо бережно. Сейчас под спину его подхвачу…Закинь его руку мне за шею, Егда, вот так. Сама за ноги возьмись. Богдан, со мною вместе поднимай… Яна, голову поддержи.
                На руках раздетого почитай что донага Григура переносят на постель, укладывают на подушках повыше, чтобы легче ему дышалось, и укрывают до подбородка простыней и одеялом. Его трясет от озноба, аж зуб на зуб не попадает, и Егда говорит, что это от потери крови, и поит его красным вином. Чтобы согреть, его укрывают еще одним одеялом, а сверху шубой.
- Вот и все, - говорит ему Егда, когда он немного приходит в себя, - Теперь отдохнешь, согреешься, а завтра уже будет лучше.
- Я не умру? – хочет спросить Григур, потому что ему так худо, хуже некуда, даже и не сравнить с теми испытаниями, что ему выпадали раньше, хотя бывало, что случались у него раны и увечья в тех не всегда безопасных предприятиях, в которых принимал он участие. Он чувствует, что жизнь его повисла на волоске, хочет уцепиться за нее изо всех сил, но ничего не в состоянии сделать, весь во власти невыносимого страдания, и только эти люди, эта женщина, что с таким сожалением смотрит на него, могут помочь ему, спасти. Сумел бы он, - молил бы ее и их всех сейчас об этом. Но и сказать ничего он не в силах, только губы шевелятся, да Егда и так все понимает и целует его в лоб.
- Спи, голубчик, спи, не думай о плохом, плохое позади.
- Как ветер-то воет, - говоритЯна, убираясь после перевязки, протирая залитую водой и кровью лавку и складывая грязную одежду, снятую с раненого, - Как бы не было к ночи бури. Ох, скорее бы Милош вернулся. Пойду я домой, там дети с бабкой одни.
- Да, расходилась нечистая сила, - говорит Йово, как уже говорил он однажды, - Расходилась, разгулялась. И не даром. Сколько черных душ горит теперь в пекле, сколько потерь для него… Не нравится, чай, что вновь объявился божий воин.
                И Богдан, молодой парень, кузнецов сын, согласно кивает головой на эти речи.
- Божий воин… Кто это, кто? Где-то я слышал уже что-то похожее… Что-то из Апокалипсиса… Верный и Истинный, Который праведно судит и воинствует… облечен в одежду, обагренную кровью… В конце времен сам Иисус Христос, праведный Судия, возглавит священную рать, в которой будут собраны все воины Бога. Да, это Стефания  говорила, и еще про Студенницкий монастырь, безымянную могилу, – смутно думает Григур, трясясь под всеми своими покровами в мучительной лихорадке, - Господи, больно-то как, не вздохнуть… Буря будет… Воет ветер…Что это стучит? А, это деревья гнутся, ветки стучат друг о друга…Холодно, больно…колет…Ох, как воет ветер…
                Сгущается тьма за окошками, огонек лучинки тлеет в светце над ушатом с водой, чтоб уберечься в доме от пожара. Гудит буря за стенами, ревет ветер, гнет деревья, ломает сучья. Стучат друг о друга ветки. Стонет раненый в полубреду, мучаясь от боли в груди на постели под слоем теплых одеял, просит пить, то забывается, затихает, то стонет вновь. Глаза его закрываются и открываются, ночь кажется бесконечной… А может , это уже и не одна эта ночь, а еще и еще, - он не знает. Озноб сменяется жаром, одеяла отбрасываются в сторону. Ах, как воет ветер за окном. Разгулялась нечистая сила, злобствует, что упустила из рук добычу. Ангел, стоящий на солнце, громко созывает птиц на великую вечерю Божию, расклевывать трупы павших на кровавом поле боя. Ибо Божий воин пришел и победил. Верный и Истинный. И воинства небесные следовали за ним. Потому что Бог положил им на сердце исполнить волю Его… Исполнить волю Его… Облечен в одежду, обагренную кровию… Он имел имя, которого никто не знал… Кто же он, божий воин? Что все это значит? И когда же прекратится эта буря? В полубреду стонет Григур, видит он возле себя то заботливую Егду, то красивую Яну, то кузнеца, то Милоша, то Богдана, то еще кого-то из деревенских, кого он встречал, проходя по деревне, да не знает по имени, и понимает, что эти люди ухаживают за ним, лечат и берегут его, но видит он и Михая, которого не может здесь быть, и видит маленького Вука (а вдруг да не погиб он, Господи, как бы это было хорошо, какое это было бы облегчение), и Стефания сидит рядом, промокая прохладной мокрой тряпкой его горячий лоб, и стоят поодаль Милена, Усиевич с волчьей мордой, солдат с оскалом своей страшной улыбки, и опять рубит он, Григур,  турецкой саблей голову Елене, красавице Елице, своей любви, которую ждал он всю жизнь, и вот, дождался, и открывает она мертвые глаза, и губы говорят:
- Нас много, а ты убил только меня одну, а ведь я тебя любила, так любила…
- Елена, Елица, Ела, если б ты была, как бы и я любил тебя, но ведь тебя не было и нет, ах, Елица, краса ненаглядная…
                Тоска по забрезжившему было перед ним, поманившему за собой, но обманувшему счастью охватывает Григура. Представляются ему те ласки и объятия с нею, о которых он мечтал и грезил и которые не испытал и так никогда и не испытает.
- Как бы я любил тебя, Елица! Как ты была хороша, как желанна!
                Но за жгучим сожалением и тоской приходит чувство раскаяния, охватывает, пронизывает все его существо, как это уже было однажды, когда он сидел в тюрьме в Ладовицах, - и  еще отчаянье оттого, чего уже не исправишь. Из-за этой невозможной, немыслимой любви, из-за Елены, погибла Стефания, погиб Вук. И не повернуть время вспять, не переделать сделанного дела, - не воскресить Вука, не спасти Стефанию, не расколдовать от злых чар злыми чарами созданную на погибель людям красавицу Елену. Слезы текут по щекам Григура, и больнее ему кажется душевная боль телесной боли в такие минуты… Ах, как воет, как ревет, как злобствует ветер…

… Ой, Елена, яблочко зелено…

Ой, покатилось яблочко,
В златы врата ударило-
Сломало врата надвое,
Златы запоры натрое,
Из града жемчуг сыплется…

           Жемчуг, дробный рассыпанный жемчуг – это слезы, горькие слезы, напрасные слезы. А глупые павлины, прилетевшие с моря, зачем-то вздумали собирать его и прятать под свои павьи перья.   

… Летел павлин что со моря,
Летела с неба павушка –
Сбирали скатны жемчуги,
Под павьи перья прятали…

           Правда, в песне, несмотря на дурную примету,  все заканчивается свадьбой, а вот в жизни…

           Светлый день стоит над землей. Голубое небо, золотое солнце. Цветут и благоухают цветы, зеленеют травы. Птицы поют. Будто никаких бурь никогда и не бывало на этой земле под этим небом. Лежит в постели в избе кузнеца Йовы Григур, грудь перевязана свежей повязкой. На нем распашная рубашка с широкими вышитыми  рукавами. До пояса укрыт он одеялом. Похудел Григур, осунулся, серые глаза под черными стрелами бровей тенью обведены, щеки щетиной черной заросли. Девять дней боролся он со смертью, на десятый день, так и не осилив, плюнула и отступилась костлявая. Жар прошел, заснул Григур и проспал без просыпу двое суток. Слаб он теперь, как младенец, еле говорит, еле двинуться может,  но все же лучше ему, - нет лихорадки, не мучат ни озноб, ни жар, начала слипаться тяжелая больная рана.  Лечит его травами Егда, поит настоями, меняет на ране повязки, моет и кормит. Помогают ей муж ее Йова, кузнец деревенский, сын их Богданко, соседка их - красавица Яна, Милошева жена, да мать Яны, да ее соседка… Всегда кто-нибудь рядом с ним, чтобы подать питье, поправить постель, услужить в чем надо, да и просто ободрить ласковым словом. Нынче же сидит рядом с ним сам Милош, поговорить ему надобно с Григуром. Годами Милош ровесник Григуру. Конечно, есть в деревне люди и постарше него, уж и с проседью в волосах, вот хотя бы взять кузнеца Йову или кнеза-деревенского старосту, и умные это люди, и умелые, и уважаемые, а только когда доходит до дела, до опасного дела, то не кто иной, как молодой Милош - всеми признанный предводитель. 
           Сербы и хорваты говорят в таких случаях – капитан. Это слово, на удивление хорошо у них прижившееся, переняли они от венецианцев, с которыми, упорно боровшимися с Османской Портой за сохранение своего влияния на Балканах, они были хорошо знакомы.  Капитанами называли себя предводители гайдуков и ускоков. Может быть, это же слово преобразовалось  в казачье и разбойничье на Руси и ее окраинах – атаман?
          Но, как ни назови, а  Григур уловил данное обстоятельство еще раньше, когда на кладбище хоронили малютку Милету, и Милош подавал ее отцу осиновый кол. Теперь он окончательно в этом убедился, хотя по-прежнему  не знал, какие такие подвиги числятся за Милошем, что нет ему равных в деревне, и люди готовы ему подчиняться и сделать так, как он скажет. Невысок ростом Милош, неразговорчив, да только как выйдет, как глянет из-под сросшихся над переносьем черных бровей своими карими глазами, - так и веет от него уверенностью и силой. Потому особое внимание Милоша – особая честь. Впрочем, тут справедливости ради не лишне заметить, что не каждый день попадали в деревню люди, за короткое время отправившие в адский огонь одного за другим не менее пяти врагов Божьих и рода человеческого и спалившие дотла их ядовитое гнездо.

- С твоими мертвяками мы разобрались в тот же день, - говорит Милош, обращаясь к Григуру как к другу.
                … Пировали трое побратимов…
- Нашли мы их быстро. Того, кто в тебя выстрелил, тоже обезглавили для верности. Тела закопали в лесу, головы сложили в мешок с камнями и утопили в болоте. Того, кто в тебя выстрелил, только по одежде и признали. Матерого зверя ты завалил, Григур. 
               Григур замечает, что Милош избегает называть имя убитого, согласно вере в то, что названный по имени может откликнуться и явиться, не ровен час.
- Оружие их все собрали да припрятали, пригодится. Коляску от крови отмыли, лошадь отвели на проезжую дорогу ближе к Ладовицам. Их ищут, да не найдут, могила надежно скрыта.
- Меня тоже ищут, наверное, - шепотом, медленно произносит Григур в ответ. Шепчет он потому, что не может еще говорить как следует, - дыхания не хватает. Егда вообще велит ему больше молчать, а говорить только в крайних случаях.
- А как же, и тебя. Но тебя им тоже не найти. Мы тебя и до сих пор прятали, а теперь спрячем уже совсем в надежное место. Пора тебя отвезти в Студенницы. Здесь все же опасно оставаться. Тебя ни одна живая душа у нас не выдаст, ни стар , ни млад не проболтаются. Но в Ладовицы нагнали солдат, опять рыскать будут по округе, может, и за обыски примутся. Так что медлить не стоит. К нам и без того пару раз уже полиция-то наведывалась, все расспрашивали да выглядывали, по домам прошлись. И надо же было так случиться, что офицер под окошком у Йовы твои стоны услыхал. Шибко ты стонал тогда, Григур, жалко было слушать. Офицер и полез в дом, - кто это у вас, дескать, тут. Что ты будешь делать! Мы уж думали, придется его того… силком выталкивать, а то и за оружие взяться.
- Они за оружие взяться хотели, - пораженный, думает Григур, - Из-за меня головами рисковать. Неповиновение властям, вооруженный бунт. Быть бы Милошу теперь в бегах, а Яне соломенной вдовицей. А взяли бы меня полицейские, поди, меня уже и в живых не было, замучали бы…
-    Да хорошо, Яна, умница моя, догадалась, упала на лавку да сделала вид, что рожает, а Егда ей помогать принялась. Офицер и выскочил вон. А уж в монастыре тебя куда сложнее будет отыскать, чем иголку в стогу сена. Сейчас осень на носу , значит,и зима не за горами, а зимой в горах к обители ни пройти, ни проехать. Будешь там как за каменной стеной. Надо было, конечно, сразу тебя туда отправить, так было бы всего надежнее, да больно плох ты был, правду сказать. Боялись, что растрясем да не довезем, не спасем, а погубим.  Дорога-то нелегка. А теперь можно, пожалуй. Поедем потихоньку да полегоньку, в монастыре тебя долечат, на ноги поставят, это сейчас главнее всего, а там уж будет видно, что дальше делать. Настоятель отец Илия человек мудрый, всякое видел, всякое знает, может, он тебе что подскажет.
- В Студенницы же нет дороги, - чуть улыбается Григур.
- Для кого нет, а для своих всегда есть.
- Для своих?
- Для своих. Ты ведь теперь один из нас, верно?
- Из вас? А кто вы?
- Мы? Мы братья. Нет покоя на нашей земле. Всегда находится, кому с нас требовать налог кровью, и в старые годы, и ныне. Наш знак – оберег из пули, побывавшей в деле. По нему мы всегда узнаем друг друга, и придем на помощь. И другие нас тоже узнают по нашим знакам, и, кому надо, боятся. Мы всегда начеку, без дела не сидим, спуску никому не даем. Ты тоже теперь наш брат, и пуля у тебя теперь есть своя.
               … Брат не выдал брата в тяжкой битве…
- Но если вы знаете о них, боретесь с ними… - Григур даже пытается приподняться, так его вдруг захватывает пришедшая ему в голову мысль, - Как же вы не убили ее раньше…
               Он хочет сказать, чего же они дожидались, почему детей своих хоронили, а ничего не предпринимали, так что пришлось наконец ему, человеку чужому здесь, приезжему, ничего о местных делах не знающему, сделать за них, по сути, их же святое дело, едва не сложив при этом головы… И ножи отточены, и сабли заострены, и пули заготовлены, и порукой связаны круговой, и не трусливого вроде десятка, а жмутся в сторонке, словно бабы, пока другие за них отдуваются… А в одиночку воевать уж куда как сподручно вместо целой-то оравы! В беде пришли они ему на помощь, ничего не скажешь, и даже нешуточно рисковали ради него, да ведь если б раньше не бездейстовали, не попал бы он в беду!  «Без дела не сидим!» Хорошо на словах-то бахвалиться…
- Лежи спокойно, друже, не ровен час, рану потревожишь, больно тяжка она у тебя, по краю смерти прошел. Мы ее не убили, потому что как раз и не знали. Догадываться догадывались, а узнать и увидеть не могли. Это не все могут. Тебе вот дано, а другим нет. Мы можем помочь тебе, доделать то, что ты начал, а вперед тебя поспеть не выйдет у нас. Ты впереди, ты воин божий, Григур. О таких, как ты, песни слагают, в былинах говорят. Бог вас посылает нам на подмогу. Ты один сделаешь столько, сколько другим на десяток жизней хватило бы. Такие, как ты, говорят, появлялись и раньше,  да редки такие люди, давно их здесь не бывало, вот нечисть и распоясалась вконец. Так что не кори нас, не вини за то, что не смогли мы справиться с напастью этой раньше, не сдюжили, что тебе пришлось за нас потрудиться и пострадать. Это твоя судьба , Григур, ты за этим сюда и приехал, хотя еще об этом знать никак не мог. Только чуял, поди.
                … Потому что Бог положил им на сердце исполнить волю Его…
- Не может быть, - прошептал Григур, почти с ужасом глядя на Милоша. Тот взял его за руку и пожал ее.
- Йово первым сказал, что тебе можно верить. У него на людей чутье есть.  Когда же все ясно сделалось, мы стали стараться помочь тебе. Вратко послали оружие тебе передать. Он ведь, Вратко, странный, да не так глуп, как кажется. А  пособил ему в этом  Джюрдже  Ненадович, тот солдат, что тебя в тюрьме охранял. Он из нашей деревни, он один из нас. Он же и рассказал, куда тебя повез следователь, когда прискакал с напарником в деревню. Мы не промешкали, сразу по следу понеслись, да не успели, вот несчастье. Туго тебе пришлось.
- Вы меня спасли, - сказал Григур, - Спасибо.
- Тебе спасибо. Сколько ты жизней и душ спас. А как ты догадался про следователя?
- Он однажды сказал, что в лесу слишком много растет осины. Я запомнил. Мило! Но ведь если я захочу, я смогу уехать?
- Сможешь, Грую. Кто тебя задержит. Ты сам все решишь. Только вылечись сначала. А теперь отдыхай. Завтра поутру в путь тронемся. Поспи.
             Прощаясь, Милош еще раз пожимает Григуру руку и на минуту кладет ладонь ему на лоб. От этого благославляющего жеста Григуру становится вдруг как-то спокойнее. Он и впрямь ощущает себя в кругу братьев, родных по духу, по тайному знанию, готовых подставить плечо пострадавшему, подбодрить уставшего и сомневающегося. Не успевает Милош покинуть дом кузнеца, а Егда подойти к раненому, чтобы посмотреть, не слишком ли утомил его разговор, все ли  с ним в порядке, как Григур уже крепко спит. Откинута на подушку черноволосая голова, разгладились складки на лбу, разошлись прямые стрелы до того сдвинутых от раздумий и тревог бровей. Ничего ему не снится. Отступает болезнь, притупляется страдание, отдыхает измученное тело, успокаивается истерзанная душа. Прошлое осталось в прошлом, а будущее неизвестно пока никому, только одному Богу.

               На другой день поутру выкатили во двор Йововой усадьбы телегу с нарочно устроенным навесом, застелили под навесом дно телеги взбитой соломой, поверх разостлали овечьи шкуры, а как запрягли в телегу лошадь, уложили на те шкуры раненого Григура, устроили его, укрыли. Тут простились с ним Йова, Егда и Яна, и он с ними простился, за все благодаря.  Сел на козлы Богдан, тронул с места,  за ним четверо верховых, а ближе всех к телеге Милош. Медленно ехали, не спешили, не желая навредить раненому. Со стороны похожа была телега на воз соломы, потому что навес над днищем тоже соломой забросали. Не видно, что под верхним тонким слоем – пространство, что лежит там человек. Но все равно, пока проезжали людными местами, были настороже, все время вперед ехал то один, то другой, разведывал, не ждет ли на дороге опасная встреча. И под безрукавками из овечьих шкур грелись возле тел ружейные стволы, и ножи в кожаных чехлах были наточены загодя. Но все шло благополучно. Затем углубились в лес, дорога делалась все хуже. Здесь поехали еще медленнее, - объезжали колдобины да рытвины, а кое- где верховые спешивались и, держась за края телеги,  помогали движению. Теперь просека шла то в гору, то с горы, подъемы становились все круче. Вскоре в телегу впрягли еще одну лошадь, и люди уже не садились в седла, подталкивая соломенный возок вверх, или удерживая его, чтобы не слишком скоро катился вниз. В чащах , где случалось им проезжать, ветви деревьев, низко склоняясь, задевая навес на телеге, сдирали с него клочья соломы. Тогда Милош приказал одному из спутников идти позади и приглядывать за этим, чтоб не оставлять слишком явных следов за собою. Заночевали в лесу, не разводя костра. Новым утром вновь продолжили путь свой, и ехали так, и ехали, и опять застала их ночь, а утром следующего дня одолели они крутой перевал, спустились в распадок, на дно ущелья, и повела их каменистая  дорожка, больше похожая на тропу, чем на проезжую дорогу, вверх, к подножию обители у речки Студенницы, то есть Студеной, к Студенницкому монастырю Божьей матери.
          Григур всю дорогу то спал, то глядел над собою сквозь просветы в соломенной кровле на деревья, на небо, на облака, на летящих птиц, на солнце. Заметил он, что есть уже желтые листы на ветвях, и видел, как один желтый листок, сорвавшись, кружась в порыве ветерка, опустился прямо на его возок. Действительно, осень была уже на носу, как сказал давеча Милош, а значит и зима не за горами. Заметут, завоют белые колючие вьюги и засыплют снегами обильными высокий крутой горный перевал. Не проехать конному, не пройти пешему. Залягут спать в берлоги хозяева распадков и горных склонов, медведи. Только волки оставят следы на гладких снегах, только олени, только зайцы и лисы, да еще птицы. Закроется путь вглубь гор до самой весны.
           Качалась, тряслась телега, ехала она то вверх, то вниз. Засыпал Григур и просыпался, отвлекался на свои думы, но думал он обо всем понемногу, мысли рассеивались, не сосредотачиваясь ни на чем особенно. Он был спокоен, рана почти не болела, не смотря на тряску, - вот как хорошо подлечила его знахарка Егда из деревни под холмом. Вспомнил он вдруг почему-то, что в огне пожара, уничтожившего усадьбу Острожинских, пропали все его рисунки, наброски, этюды, и стало ему  жаль их. И захотелось нарисовать и эту вот дорогу, и людей, окружающих его, а особенно  Милоша, - сросшиеся над переносицей черные брови, затеняющие пристальный взгляд карих глаз, нательный крест в распахнутой на мускулистой, смуглой , поросшей черным курчавым волосом груди рубахе с широкими рукавами, вышитыми по самому краю, - кованый железный крест да пуля рядом с ним, туго обвязанная поперек ремешком. И вспомнил он еще, что давно уже не хотелось ему рисовать. Не до того было. А ведь он рисовал всегда и везде, сколько себя помнил, рисовать и жить для него значило одно.
          Застучали копыта лошадей по деревянному мосту, открыл глаза задремавший было снова Григур, увидел серую стену, грубо сложенную из диких камней, прикрепленную к ней икону Божьей матери-Оранты, чуть мерцающую старинным златом багряного омофора, и проплыла над ним широкая низкая арка ворот проездной башни Студенницкого монастыря. Приехали.

           В середине осени, в то время, когда желтая и красная отмирающая листва уже валом валит  с деревьев на землю, покрывая ее толстым ковром, когда утром все вокруг будто седеет от инея, а дожди становятся все чаще и холоднее, Григур начал вставать с постели в маленькой келье со сводчатым потолком, где его поселили, где все стало ему так знакомо и привычно за проведенные здесь недели, где ежедневно навещал его, перевязывал его рану и беседовал с ним настоятель монастыря отец Илия. Худощавый, благообразный, с длинными, уже почти совсем седыми волосами вдоль изборожденного морщинами спокойного и сосредоточенного лица,- вот какой он был, игумен древней обители, легенда окрестностых гор и долин. Несмотря на почтенный возраст, крепость тела спорила в нем с крепостью неукротимого, пламенного духа. Взгляд светлых глаз, казалось, умел проникать в самое сердце , в самую суть вещей. С удивлением и благоговением взирал на него Григур, чувствуя, с каким необычным человеком довелось ему столкнуться в жизни.
             А затем однажды утром выпал снег. Снег высоко в горах выпадает быстрее, чем внизу , в долинах. 
- Снег! – закричал послушник Стоянко, заглянув к Григуру в келью, - Снег!
             И Григуру захотелось увидеть снег. Он встал, оделся, надвинул на брови шапку из косматой овчины и вышел нетвердыми еще шагами на крыльцо. И правда, все было бело. Крыши монастырских построек, купол древней церкви, гребни стен. На стене, вскарабкавшись на нее по приставной лестнице, смеясь, подбрасывал рыхлый снег руками Стоянко.
- Он скоро растает, - крикнул он, оборотясь к Григуру,- Первый снег всегда тает, а уж потом выпадет настоящий, крепкий.
              Григур кивнул ему, показывая, что слышит. Он стоял, привалившись плечом к стене, жадно, подняв вверх лицо, дышал свежим морозным воздухом, запахом первого снега, щурился от солнечного света и улыбался, любуясь этим белым утром, заснеженными строениями монастыря и белыми склонами и вершинами лесистых гор над краем каменной серой монастырской стены,  загораживающих полнеба, вздымаясь и продолжаясь далеко-далеко, покуда  видно было глазу.

             … Сидя за рабочим столом в своей келье, брат Петар при свете свечи рассматривал небольшой этюд, на котором изображено было зимнее утро, - заснеженные кровли монастырских построек, снег на гребне серой каменной стены, а выше над стеной – склоны и вершины гор, тоже белые от снега.
            Странный вид имела келья брата Петара. На полу стояли, прислоненные к стенам, картины на досках  разной величины, стол и ниша в стене были завалены рисунками и живописными набросками,- изредка  на бумаге, чаще на деревянных и глиняных дощечках  и даже на коже и бересте (где тут зимой найти бумагу), а в глиняных горшочках находились краски, которые брат Петар делал сам, растирая в порошок цветную глину, камни и уголь, разводя их жиром. Кисти, тоже самодельные (впрочем, многие художники предпочитают вязать себе кисти сами, по своему вкусу и привычке), он изготавливал из беличьего меха, да и белок на мех  добывал сам же, охотясь в окрестных лесах с другими бывалыми, привычными к суровой жизни отшельников монахами и на пушную, и на иную дичь. Охотиться нужно было ради пропитания и чтобы добыть шкуры, которые выделывались и пускались на изготовление одежды, обуви, одеял, а потому случалось ему за проведенные здесь годы не раз брать на рогатину медведя, выходить на дикого кабана, преследовать по дальним распадкам лосей и оленей, которых тут, в диких местах, было еще множество. Охотничьи одежда и снаряжение, лыжи, подбитые оленьими шкурами, даже лук со стрелами (заряды ружей следовало экономить, да и слишком много шума и вреда может быть от ружейного выстрела в горах), - вот на что время от времени менял свою рясу брат Петар в зимнее время, когда отрезан был от мира монастырь, заперт в глубине гор снегами на высоких перевалах. Летом жизнь здесь была не так сурова и одинока, хотя приходилось заниматься сельскими сезонными работами, косить траву на сено для монастырской скотины. Летом расписывал он фресками древнюю церковь (зимой штукатурка плохо сохла, да и света недоставало), а в келье своей рисовал углем и писал красками всегда, как только выпадало время, на всех подручных материалах. Вон их сколько накопилось уже, его работ. 

- … Это ведь ты давно написал, - раздался за спиной брата Петара голос отца Илии.
- Да, в первый год, как здесь поселился. Но здесь все зимы одинаковы.
           Петар отложил зимний этюд, обернулся к настоятелю и встал со своего места. Младший не должен сидеть, когда старший стоит. Настоятель медленно  заходил по келье взад-вперед, наклонив голову и привычно перебирая деревянные четки. Петар остался стоять у стола.
- Отче, зачем приезжал Милош и почему так скоро уехал, даже ко мне не заглянул? Я бы и не увиделся с ним, если б не взошел на стену,  когда они уезжали. Что-нибудь случилось?
- Милош считает, что да. Он приезжал предупредить нас. Потому и взялся стать проводником у этих приезжих, чтобы не вызвать подозрений.
- У кого не вызвать подозрений? О чем он хотел предупредить?
- К нам собирается один мой давний знакомый, тоже священник… за помощью.
- Ему нельзя верить? Это хотел передать Милош? Откуда он знает?
- Он предполагает.
- Вот как.
- Но ты знаешь, сын мой, Милош Врчевич не из тех, кто тревожится понапрасну. А он очень встревожен. Он мог прислать к нам с вестью кого-нибудь другого, но поехал сам.
- Значит, из наших никто пока кроме нас троих об этом и не ведает, и не догадывается?
- Никто. И никто не догадается, пока не настанет для этого время.
- Что это за старый знакомый? Почему ему вдруг нельзя стало верить?
- Ему можно верить. Ему верить можно. Дело не в этом…
- Значит, он обманут сам?
- Скорее всего да. А это очень плохо, сын мой. Плохо, когда один из нас вдруг поддается на обман. Тогда не только ему самому грозит гибель. Вслед за собой может он увлечь в бездну, может погубить многих из нас вернее, чем кто бы то ни было. Я знаю, что так бывает. От усталости ли, по гневу ли Господню. Выходит срок положенной силы, срок отпущенной мудрости, и человек попадает в ловушку. Тогда его уже вряд ли можно спасти, ведь он не понимает, что с ним случилось и не поверит, если попробовать ему это рассказать.
- Но когда сюда прибудет ваш знакомый, нам все же придется оказать ему ту помощь, о которой он собирается просить?
- Он собирается просить, чтобы с ним поехал именно ты.
- Он знает обо мне?
- Да, знает.
- И я должен ехать?
                Отец Илия помолчал.
- Должен, - произнес он глухо и сдавленно, останавливаясь и стискивая рукой свой нагрудный крест. Видимо, тяжело ему было это сказать, тем самым посылая своей волей Петара навстречу серьезной опасности, но в то же время в голосе его звучала глубокая внутренняя убежденность в необходимости рискованного шага, хотя, кто знает, не приведет ли этот шаг его духовного сына на край гибели.
- Я поеду.
- Это еще опаснее, чем ты сейчас предполагаешь. Опаснее, чем все то, что тебе случалось делать прежде. Потому что…
- Потому что Милош тоже может ошибаться?
- Да. Это и есть самое страшное, сын мой. Мы не знаем пока, кто из них говорит правду, а кто опутан ложью.
- Я не в первый раз покидаю монастырь, и всегда возвращался. Так будет и на этот раз.
- Дай- то Бог, сынок.
- Я вернусь. Я должен написать лик Богородицы. Пока он не написан, я не могу погибнуть.
                Молча смотрит на него настоятель, кладет ему на плечо руку, кивает. Петар улыбается и накрывает руку настоятеля своей крепкой смуглой рукой. Открыто, смело, уверенно смотрят из-под черных стрел бровей серые глаза. Старец вздыхает – и улыбается в ответ.
- Я поеду один?
- Да. Отсюда ты поедешь один. Но один ты не останешься. Вратко будет всегда возле тебя. Ты знаешь, на него можно положиться… И еще есть кое-кто, о ком не знает ни Милош, ни мой старый друг… Сядем, сын мой, сейчас я тебе все открою…
                Они садятся за стол, наклоняются друг к другу и начинают беседовать вполголоса, почти шепотом, так что и в шаге от них не разобрать произносимых ими слов, обсуждая сокровенные детали грядущего предприятия.
- Как думает Милош, скоро ли приедет ваш знакомый?
- Очень скоро. Дело не ждет. У нас совсем мало времени, нужно готовиться, не теряя ни дня.
- У меня все готово всегда.
- Я знаю. Подумай, что тебе еще может пригодиться. А пока отдыхай. Впереди много трудов предстоит.

                … Вот и настал он, предугаданный и неизбежный день отъезда. На раннем сером рассвете, когда еще только потускнели звезды на небе и еще не зашел побледневший прозрачный месяц за край земли, а монастырь погружен был в сон, брат Петар отправился в церковь, где ждал его отец Илия, чтобы благословить на дорогу, дать ему последнее напутствие.
                Темна была церковь, под ее низкими тяжелыми сводами стоял еще ночной мрак, и лишь у алтаря теплились огоньки зажженных настоятелем свечей перед старинным алтарным образом. Григур давно изучил эту древнюю постройку, знал каждую плиту на полу и каждый знак, высеченный на четырех ее мощных, надежно подпирающих купол столпах центрального нефа, в плане образующих крест. Памятно ему было, как в то время, когда он только начал обживаться в монастыре, все думал он о той безымянной могиле воина божьего, про которую говорила когда-то бедная, ныне покойная  Стефания. Он хотел найти ее, эту могилу, но потом понял, что это невозможно, а слова Стефании – пересказ народной легенды, в которой правда перепутана с вымыслом. В церкви давно уже никого не хоронили (монастырское кладбище находилось за пределами монастыря) , но было в ней несколько старых захоронений вдоль стен, произведенных, видимо, в давние года под плитами пола. Места их отмечали каменные надстройки-надгробия, похожие на узкие невысокие скамьи. На двух из них видны были врезанные в камень узоры, слова молитвы и имена. То были имена игуменов монастыря, когда-то, задолго до отца Илии, возглавлявших обитель. Имена эти вместе с другими известными именами, вписанные в поминальные монастырские списки, монахи неукоснительно повторяли на заупокойных службах. Другие гробницы не имели связных надписей, которые можно было прочесть и растолковать, и оставалось неизвестным, кто под ними лежит. Еще два подобных же надгробия находились у опорных столпов с правой стороны. Над одним из них, очень древнем, грубо высеченным из целой каменной плиты, в каменном теле столпа был выбит тонкий четырехугольный крест. Кроме того, могли быть здесь еще другие погребения, вообще ничем внешне не отмеченные, а также в подземелье под церковью вполне возможным представлялось отыскать следы таких же старых могил. Какую из них приписать таинственному покойнику?
            Никаких записей на этот счет в монастыре не сохранилось, и никто из братии не рассказал Петару предания вроде того, что, дескать , над какой-нибудь могилой кто-то когда-то видел всполох красного огня, какой, бывало, видят над гробами мучеников за веру, святых или великих воинов… (Не отсюда ли берет свое начало традиция вечных огней на воинских кладбищах?)
                … Он имел имя написанное, которого никто не знал…
                …Их же имена Ты сам, Боже, знаешь…   

… Начал думать проигумен Васо,
Где предать юнака погребенью.
Долго думал, наконец придумал,
Положил он мертвого на лошадь…

И доставил на Святую гору,
Ко святому храму Вилиндару,
Внес игумен Марка в храм господний,
Совершил над мертвым отпеванье,
Схоронил юнака святогорец
Посредине церкви Вилиндара.
Не поставил надпись над могилой,
Чтоб враги не знали о могиле,
Чтоб не мстили мертвому злодеи.

            … Их же имена Ты сам, Боже, знаешь.
            
            Но казалось почему-то брату Петару, что, если на самом деле есть здесь легендарная гробница, так это та, над которой высечен на столпе крест. Любил он стоять подле нее на службах, чувствуя будто рядом присутствие братской души. И часто он думал о том, спокойно ли спалось мертвому во сырой землице после битв и тревог земного  его бытия, не тревожат ли и вечный его сон думы о судьбе всех тех, кто ранее, при его жизни, находился под его защитой, а теперь, после его смерти, эту защиту утратил …

… Взял он шестопер рукою правой
И метнул его с горы Урвины,
В море синее его забросил,
И промолвил Марко шестоперу:
«Лишь когда ты выплывешь на сушу,
Новый Марко на земле родится.»
      
- … Спи спокойно, брат, есть кому продолжить твое дело, я пришел и встал на твое место.

      … А если богатырским шестопером, то есть палицей, приложить кого надо по голове, вот уж тому мало не покажется. Страшное оружие.

          Причастив коленопреклоненного инока святых даров и прочитав молитву, накрыв епитрахилью его склоненную черноволосую голову, старец приказал ему встать, затем открыл маленький деревянный ларец, окованный позлащенными железными полосами, стоящий на алтарном престоле рядом с чашей со святыми дарами, Евангелием в тяжелом старинном переплете и напрестольным крестом с частицами святых мощей внутри. Ларец этот хранился обычно в одной из ниш алтарного придела под покровом, невидимый никому , но сегодня был вынут из своего тайника. Достав из него маленький мешочек из коричневой замши, отец Илия протянул его Петару.
- Возьми, да пребудет с тобой Господь.
- Спасибо, отче.
-     С Богом, сын мой. Иди, одевайся. Я приказал Стояну оседлать для тебя коня.
               Петар поклонился и поцеловал еще раз благославляющую его руку.
- Удачи тебе, Григур, - произнес отец Илия, называя его прежним мирским именем.  Петар-Григур повернулся и вышел из церкви. Гулко прогремели под сводом решительные твердые шаги.
               В своей келье он сбросил монашескую рясу и подрясник, под которыми уже были надеты дорожные штаны в обтяжку, узкие, заправленные в сапоги, и первым делом прикрепил к сапогам железные шпоры. Тусклые лучи зари освещали его обнаженный могучий атлетический торс с рельефными тугими мускулами под смуглой блестящей кожей, шрам на груди под курчавившимися на ней волосами от круглого пулевого отверстия, на спине как раз напротив белый рубец от продольного немного кривого разреза, да и еще парочку-троечку подобных же боевых отметин. Одевшись в распашную рубашку из выбеленного холста  с широкими рукавами, украшенную по вороту и рукавам вышивкой, какие носили все поселяне, а сверху рубашки в короткую, до талии, безрукавку из овчины мехом наружу, он подпоясался широким матерчатым поясом, а поверх этого пояса кожаным ремнем с металлическими бляхами, туго застегнув  его четыре пряжки. Довершить его наряд должна была овчинная же лохматая шапка. Теперь он был похож на зажиточного поселянина, на охотника из богатого поместья, но никак не на смиренного инока (впрочем, когда это он был смиренным?)… Преображенный таким образом, брат Петар одним движением сильной руки вытащил из-под своей узкой кровати деревянный ящик, открыл его и достал хранящиеся в нем завернутые в холст дорогое ружье в кожаном чехле, два отличных револьвера и большой нож с ножнами. Весь этот внушительный арсенал  был тщательно вычищен, смазан, проверен и приведен в боевую готовность загодя, так что Петар не стал тратить время на новый осмотр своего вооружения и, действуя с деловитой уверенностью, разместил его на себе так, чтобы и в глаза не бросалось, и не мешало, и было под рукою. Через плечо надел он дорожную сумку с деньгами и нужными бумагами, полученными от настоятеля еще третьего дня. Часть денег лежала в сумке, часть – в матерчатом поясе.  Мешочек же из коричневой замши, врученный ему в церкви отцом Илией только что, повесил он себе на шею, наподобие ладанки, рядом с маленьким железным нательным крестом и пулей, туго обвязанной поперек ремешком, той пулей, которую Егда, жена кузнеца из деревни под холмом, вырезала из его спины несколько лет тому назад. В мешочке тоже были пули, но особенные, на особую охоту, - из серебра, освященные в церкви на специальной службе, на которую допускались только посвященные. Немало странных тайн таил маленький горный монастырь.

… Так он снарядился, Богу помолился и в поход пустился…

… Привскочил на легкие он ноги,
В белой башне к бою снарядился:
Припоясал кованую саблю,
Волчью шкуру на плечи накинул.
Вслед за тем спустился он в конюшни
Оседлать коня лихого Шарца.
Он покрыл коня медвежьей шкурой,
Зануздал уздой его стальною,
Шестопер к седлу повесил сбоку,
А с другого- кованую саблю.
Сел на Шарца Королевич Марко,
На плечо копье свое закинул
И по полю Косову поехал.

           Закончив с последними приготовлениями, Петар окинул на прощанье взглядом свою келейку, поправил рисунки на столе, перекрестился на икону в красном углу, убранную расшитым  полотенцем, нахлобучил на голову шапку и вышел на крыльцо. Немного времени ушло у него на привычные сборы.
           Послушник, подросток Стоянко, выполняя приказание настоятеля, ждал Петара во дворе, держа под узцы нетерпеливо пляшущего на месте коня вороной масти под добрым седлом с коваными стременами. За седлом приторочены были две дорожные ковровые сумки с припасами и сложенное в рулон одеяло. Стоянко был серьезен и грустен. Взяв у него повод, Петар, не коснувшись ногой стремени, даже скорее не вскочил, а взлетел в седло. Конь еще пуще заплясал, перебирая точеными ногами, но всадник натянул поводья, сдавил ногами его бока, и конь, признав хозяйскую крепкую руку, присмирел и только позволил себе прядать ушами и всхрапывать нетерпеливо.
- Счастливого пути, - сказал Стоянко со вздохом, - Возвращайтесь живым и здоровым. Будем за вас молиться.
- Спасибо. Скоро увидимся.
- А коли случится вам прихворнуть или ранят вас, не дай Бог, так то беда небольшая, мы вас враз вылечим, - добавил Стоянко вдруг совершенно другим, дурашливым тоном и скорчил рожу, так как он был все-таки слишком  живой и смешливый для того, чтобы долго выдерживать торжественную патетику прощания,  не в силах обойтись без шутки даже в такую минуту, - и отскочил, улыбаясь, когда Петар со словами:” Типун тебе на язык, щенок”, -замахнулся на него плеткой.
              Хлопнув юношу по плечу, Петар… а впрочем сейчас это был скорее Григур, чем Петар, оглянулся напоследок (он знал, что отец Илия смотрит на него из какого-нибудь оконца) и направил коня к воротам. Подождав, пока Стоянко отопрет их, он выехал на мост, гремя по деревянному настилу над узкой пропастью копытами коня.
- Счастливого пути! Удачи! Бог вас храни! – крикнул ему еще раз вслед Стоянко.
               
                Ясное утро только еще занималось над горами, резво скакал по знакомой дороге добрый конь, мимо пропастей, низом ущелий, над быстрыми стремнинами ручьев, диким лесом по крутым и пологим склонам.
                … Бог с твоим конем и Бог с тобою… И по полю Косову поехал…

                Кровь играла в жилах всадника, без нужды шпорил он коня, чтобы несся он быстрее птицы, чтобы ветер свистел в ушах. Что ж, что ждала впереди неведомая опасность, что предстояла новая схватка, ему не было страшно. Только охотничий азарт, только молодецкий задор испытывал он сейчас.
                Не зная, как выплеснуть избыток силы, будто распиравшей его изнутри, Григур задержал коня на лесной одинокой тропке, выхватил револьвер и всадил в ствол белеющей впереди в зарослях березы все семь пуль. От грома выстрелов эхо прокатилось по распадку, замолкли птицы, попрятались лесные звери. Конь Григура взвился на дыбы, закрутился на месте, но, укрощенный, захрапел, грызя железные удила и роняя из оскаленной пасти обильную пену. Без промаха стрелял удалой всадник, четырехугольный крест обозначился на белом стволе, выбитый пулями (шесть по сторонам, одна посередине), и закапала из круглых ранок прозрачная березовая кровь.
                Ничего, ничего, поживет он еще на свете, покуда, как Королевичу Марку из старого преданья, не отмерит ему дни жизни сам господь Бог и не предскажет смерть лесная белая вила.

… Мир обманный, плод благоуханный,
Был ты сладок, только жил я мало,
Жил я мало, триста лет, не боле,
Триста лет всего да без денечка.

                Триста лет – вот это было по нему.
                Рассмеялся Григур, засунул за пояс оружие и вновь пришпорил коня.

                … Свеча, горевшая в подсвечнике на столе, вдруг вспыхнула, треснула посередине, верхняя ее часть отломилась, упала – и погасла. Не простая то была свеча, черная, и стояла она над деревянной чашею-долбленкой,  полной водою, а рядом лежали наготове ведовские травы-перуники и прочие особые предметы, коими издавна пользуются ведьмы для совершения своих колдовских тайных обрядов.
- Ой, лишенько! – воскликнула женщина, ворожившая при свете свечи,  вглядываясь в темную воду, и прижала к груди руки. Глухо звякнуло двойное ожерелье на ее груди, длинные тяжелые серьги в ушах закачались. Она сидела теперь в темноте, молча, неподвижно, окаменев от охватившего ее страха. И вот… Будто стук… будто топот копыт… слегка затряслась земля под ногами, закачался стол, раскатились вещи…
- А-а-а! – закричала ведьма и упала на пол, съежившись и закрыв голову руками.

- … С ума ты сошла, Марица! Врываешься в дом ни свет, ни заря, всех на ноги ставишь… Что ты такое мелешь, что ты несешь!
- Правду я говорю, барыня. Насилу жива я от ужаса осталась. Свеча сама собою переломилась, словно… словно  в нее выстрелили. Это он. Он едет, едет сюда, он уже совсем близко…
- Ну и хорошо, что едет, - произнесла после легкой заминки едва различимая в глубине комнаты в сумерках раннего утра женщина, к которой обращалась со своей взволнованной речью Мара,- Мы ведь сами этого хотели, мы сами его вызвали.
- Вызвать вызвали… на свою погибель… Я видела его в воде…  - Мара вперила взгляд расширенных черных глаз в пространство перед собою, будто перед глазами ее все еще стояло явившееся ей видение, - Я топот копыт его коня слышала… Скачет конь, вихрем несется, вилам не догнать… Конь-зверь вороной, будто ночь… Из-под ног живой огонь сверкает, синий пламень из ноздрей струится…
- Брось ты свои присказки! Да и что ты все про коня? А сам-то?
- А у самого волосы черные, будто смоль… Шапка лохматая надвинута на черные брови… Очи… Ох! – и Мара закрыла лицо руками.
- Очи… что очи?
- Страшные, барыня, взглядом насквозь прожигают. Словно у Марка Королевича в песне. … Очи Марко злобно загорелись, так голодный волк глазами блещет: Марко глянет – молния сверкает…
- Говори! Марко Королевич! Скажи еще -  святой Егорий Храбрый!
-    Ой, не зря ли  вы смеетесь, ваша милость, не поминайте еще и Того, кто змая поборол! Может, это он и есть…
- Дура! А еще что ты видела? Обереги, наверное? Вы ведь, подлое мужичье, без них никуда, да много они вам помогают! Как поется в этих глупых песнях, которые разные там голодранцы орут в механе, когда ракию и винище хлещут, а? Ладана три крошки за пазухой… Три стебля базилика пушистых в шапке…
                Ладан, базилик и полынь считались в народе таким же действенным средством против нечистой силы и порчи (уроков), как чеснок и осина, но говорившая перечислила эти средства с издевкой.
- Крест железный… Пуля, кровью живой омытая…Чистое серебро, святой водой окропленное, в церкви освященное…
- Пуля? Серебро?
- Вот что я вам скажу, барыня, голубушка, - произнесла вдруг Мара решительно и в упор поглядела на гневливую и насмешливую собеседницу, - Нам с ним не справиться. И вот что я еще скажу вам, - не слуга я вам больше. Не буду я для вас ворожить. Не хочу погибнуть из-за вас. Сами спасайтесь, коли сможете, а я ухожу. Кто я такая, чтобы поперек дороги ему идти? Эта сила куда как сильнее меня. И вы с нею тоже не сдюжите.
- Ты что это? – воскликнула ее собеседница, - Ты что это говоришь, дрянь такая? Ах ты дрянь! Служить она мне больше не будет. Да ты мною давно с потрохами со всеми куплена, ты деньги у меня взяла!
- Вот ваши деньги! – Мара торопливо достала из-за пазухи кошелек и бросила его на стол, - Я потратила часть… на детей потратила… Так вот взамен мои серьги, они старинные, золотые, из настоящих турецких дукатов, от моей бабки мне достались, а той от ее бабки. С серьгами здесь даже больше будет, чем я у вас взяла. Возьмите. Ничего я вам больше не должна, сполна разочлась я  с вами. Не зовите больше Мару, забудьте.
- Не нужны мне твои поганые серьги! Стой , ты куда! Мара, гадина, вернись! Вернись, от меня не скроешься, я тебя под землею, а найду, на дне моря найду! Попомнишь ты меня!
              Но Мары уже и след простыл.
- Ну хорошо же, я тебе покажу, как со мною шутки шутить!
               
                Около часу спустя по улицам городка проехал легкий экипаж- одноколка, в котором важно восседала пожилая благообразная полная дама с пышными седыми волосами, волной уложенными надо лбом под полями  кружевной шляпы, одетая довольно дорого и со вкусом. Лицо ее со слегка вздернутым напудренным носом выражало спокойствие и достоинство.  Откинувшись на спинку сиденья, она взирала на окружающий мир с высоты коляски с видом милостивого превосходства.
                Проехав центральную довольно широкую улицу, вдоль которой было собрано все лучшее в городке – и особняки, и магазины, дама приказала кучеру свернуть, и вот через некоторое время коляска, подпрыгивая и дребезжа  по узенькой разбитой улочке окраинной стороны, с некоторым трудом, шагом преодолевая препятствия ввиде луж и рытвин и распугивая грязных босоногих ребят, уток и кур, миновав однообразную череду низеньких ободранных домов и обшарпанных заборов, напротив одной из таких лачуг остановилась.
- Эй, любезная! Здесь ведь живет Мара, гадалка? – обратилась дама к женщине, тотчас вышедшей из соседних дверей поглазеть, кто это приехал, - Позови ее сюда ко мне, на вот тебе за труды, - дама протянула ей монетку.
- И рада бы, барыня, да уехала Мара.
- Когда это? Куда?
- Куда не знаю. Ничего она об этом не сказала. А было это вот только что. Вдруг они собрались, узлы на телегу покидали, детей сверху посадили и уехали. Так спешили, будто за ними гнался кто. Вещи в доме побросали. Мара сказала, пусть берет, кто захочет.
- Она ко мне еще третьего дня должна была придти, погадать, - произнесла барыня, отвечая на невысказанный вопрос бывшей соседки гадалки Мары, - Да не пришла… А мне в том есть нужда. Вот я и решила сама к ней съездить. Однако вижу, что впустую.
                Полные руки барыни крепко сжали шитую бисером сумочку, лежавшую на ее коленях.
- А не проезжал ли здесь нынче же спозаранку всадник… на… на вороном коне, черноволосый, в лохматой шапке, надвинутой на брови?
- Нет, не видали такого, - с некоторым удивлением отвечала женщина, - Не проезжал.
                Барыня приказала кучеру трогать, а когда коляска выбралась в центр города, и кучер спросил, куда ее везти дальше, она не знала, что сказать.
- Может, на рынок, барыня?
- На рынок? Ах, нет, зачем мне сегодня на рынок… Домой поезжай.

- … Я буду у себя, меня не беспокоить. Если кто-нибудь заедет, скажи, что барыня, мол, нездорова и никого не принимает, - сторого приказала она встретившей ее дома прислуге, ушла в свою комнату, заперлась, села в кресло и задумалась. Но чем дольше она сидела без движения, погруженная в раздумья, тем неуютнее ей становилась. Ее даже начало познабливать. И странные, непостижимые, не однажды читанные и сохраненные цепкой памятью, но только сегодня  неожиданно вдруг прочувствованные слова пришли ей на ум, будто кто-то произнес их ей на ухо, беззучно, но так явственно, так внятно, что она даже покосила взглядом через плечо, - нет ли кого на самом деле в этот миг за ее спиною… Каждое слово звучало подобно удару колокола, каждое падало на повинную голову подобно камню.

               «И увидел я отверстое небо, и вот конь белый, и сидящий на нем называется Верный и Истинный, Который праведно судит и воинствует. Очи у него как пламень огненный… Он был облечен в одежду, обагренную кровию. И воинства небесные следовали за Ним… И увидел я одного Ангела, стоящего на солнце; и он воскликнул громким голосом, говоря всем птицам… собирайтесь на великую вечерю Божию, Чтобы пожрать трупы… И увидел я зверя и царей земных, собранные, чтобы сразиться с Сидящим на коне и с воинством Его. И схвачен был зверь и с ним лжепророк… оба живые брошены в  озеро огненное, горящее серою: А прочие убиты мечом Сидящего на коне…»
             И женщина прошептала, как во сне, - Убиты…
            
- Нет, это что же такое! – с трудом стряхивая с себя оцепенение, воскликнула она и заставила себя встать с кресла, - Нельзя так сидеть, надо делать что-то, делать… Иначе что же я скажу… им всем? И… ему?!
                Она освободила стол от лежавших на нем предметов, в том числе от кошелька и серег Мары, брезгливо швырнув их на подоконник, затем сняла с него скатерть, вынула из шкафа большую запертую шкатулку, отперла замок ключиком, который всегда носила в своей сумочке, и достала из шкатулки толстую книгу в истертом кожаном переплете и черную свечу. Почти такую же , какая была и у гадалки Мары. Укрепив свечу в подсвечнике на столе, она принялась зажигать ее, но  руки у нее дрожали, и потому свеча все не загоралась… 

Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его...

                Конец повести.
(Октябрь 2004г.)