После метельной круговерти сгинули тучи, засияли Небеса, заискрилась под солнцем горная заснеженная тайга. Из глубины Вселенной повеяло на обнажённую Землю абсолютным нулем. Едва заметная серебристая пыльца, выжимаемая из воздуха крепким декабрьским морозом, лёгкой изморозью оседала на кусты и деревья, на одежду и бороду Егорыча, на бегущую впереди него пушистую лайку. Время от времени та приостанавливалась, поворачивалась к Егорычу, убеждалась, что он не отстал, и снова неспешной трусцой устремлялась дальше.
День выдался удачный. Усталый, но довольный добытым соболем и прекрасной погодой, Егорыч любовался осанкой своей единственной собаки. Поджарая, небольшого роста, с лихо закрученным на два оборота хвостом, с торчащими наготове ушками – она и впрямь выглядела модницей с журнальной обложки. Егорыча так и подмывало подозвать её, чтобы потрепать по загривку и прижаться лицом к заиндевелой на морозе мордашке.
Уродилась его любимица забавной и благодаря своему игривому, добродушному нраву сразу обрела роль заводилы среди ватаги братьев и сестёр. Чем бы она ни заинтересовалась, куда бы ни устремлялась – весь выводок следовал за ней. Хозяин выводка – охотник и друг Егорыча, – заметив этот факт, брякнул: «Ишь ты, прям, как за кралей носятся». Так и прилипло к ней не совсем собачье имя. А когда она немного подросла, Егорыч упросил друга подарить ему собачонку. И с тех пор, уже несколько лет подряд, они не расставались.
Однажды, правда, Егорыч вынужден был уехать на несколько дней к родне. Присев у сдвоенного самолётного крыла и обхватив ладонями собачью голову, он шутливо наставлял подопечную:
- Ты тут шибко не балуй, я махом обернусь...
Потом через замызганный иллюминатор он видел, как изо всех сил мчалась Краля за стареньким дребезжащим «кукурузником», как потом остановилась посреди взлётной полосы, потерянно вертясь на одном месте и не понимая, как же теперь догнать взлетевшего в небо хозяина. От жалости к сиротливой фигурке Егорыч готов был выпрыгнуть из самолёта и тогда же поклялся никогда больше её не оставлять.
Таёжная жизнь бесхитростна, и взаимоотношения их не выходили за рамки повседневных обязанностей. Он не баловал собаку, но и не повышал понапрасну голоса и уж тем более никогда не бил. Поначалу Егорыч приучил было её выполнять команды, однако необходимость в них спустя время отпала. Сквозь ровный голос хозяина Краля собачьим чутьём улавливала направленный к ней поток любви и отвечала на него беззаветным служением. Собака выучилась понимать хозяина по движениям, по интонациям и даже по молчанию. Стоило ему закинуть за спину котомку – она тут же оказывалась рядом, оповещая о своей готовности следовать за ним хоть на край света. Если хозяин исчезал в чреве какого-нибудь жилища и просил обождать, она терпеливо сидела у входа до тех пор, пока он не соизволял появиться наружу. Дождавшись, она каждый раз проявляла столько радости, будто не видела его вечность.
Став взрослой, она, по собачьим меркам, превратилась в красавицу. В периоды поселковой жизни большинство местных кобелей спешили обязательно познакомиться с ней. Друзья Егорыча при случае хвалили её внешность и подкрепляли свои слова лаской или угощением. Крале, как представительнице прекрасного пола, наверное, нравилось быть в центре внимания. Но Егорыч всегда кому-нибудь ревниво выговаривал:
- Ну какого тебе … от неё надо? Не порть мне охотницу.
Однако Краля хоть и принимала постороннюю ласку, всякий раз, если хозяин был рядом, подходила к нему, искала его ладонь или клала голову на колени. Сотни километров охотничьих троп, ночёвки у костров, преодоления и удачи сроднили их, и прикосновение к ладони влажного прохладного носа мгновенно восстанавливало невольно нарушенное единство. От проявления собачьей преданности сердце Егорыча заполняла тёплая волна гордости и спокойствия.
Как-то раз он отмечал с друзьями окончание промысла. Компания сидела за столом до глубокой ночи. Егорыч, изрядно набрав в себя лишних градусов, вдруг решил идти к себе домой на другой конец посёлка, не обращая внимания на уговоры остаться. Не дойдя до дома, споткнулся, упал и решил немного отдохнуть. И так ему стало легко и хорошо, что он, измотанный бражным застольем, мертвецки уснул. Несмотря на конец марта, по ночам ещё морозило крепко. Краля в тот раз где-то гуляла, и как она умудрилась его отыскать в критический час – известно ей одной. Самое примечательное, что она подняла такой вой, сидя возле него, что из соседнего дома выбежал с поленом в руке заспанный матерящийся мужик. Мороз мог бы запросто сделать Егорыча калекой, но успел лишь слегка прихватить ему кисти рук. Друзья потом часто подтрунивали над ним: о чём, мол, с тобой, пьяницей, можно говорить? Вот собака у тебя – человек! После этого случая Егорыч проникся к собаке отцовской любовью и даже говорил ей: «Доча моя».
Кроме того, что Краля обладала упомянутыми уже достоинствами, она считалась ещё и выдающейся охотницей. В конце каждого сезона Егорыч оказывался в числе самых добычливых промысловиков. Его помощница неутомимо бегала за пушной добычей. Как бы далеко ни уходила та, неизменно догоняла и стерегла её, пока рядом не появлялся хозяин.
С особой страстью Краля гонялась за норками. Взяв след, она без оглядки мчалась за ней вдогонку; норка – хитрая бестия, – учуяв погоню, часто ускользала, исчезнув в пустотах речного льда или в дымящейся на морозе полынье. В таких случаях охотница обиженно тявкала на полынью и потом, прижав уши и приспустив хвост, виновато глядела на хозяина: мол, не успела, прости. А хозяин, с одной стороны, зная, что она не виновата, но, с другой, не желая потакать «промахам», строгим напускным тоном говорил:
- Опять обвела тебя ныряльщица. Ладно, не винись, в следующий раз поймаешь.
Собака нутром чуяла, что хозяин не бранит её, но понимала и то, что ласковой похвалы, которую любила больше всего на свете, она лишалась из-за пронырливой твари. На её месте другая собака давно бы охладела к трудноуловимой породе, но в Крале жило какое-то неугасимое спортивное упрямство. Поэтому-то и кидалась она за норками с азартной злостью.
День заканчивался. Подбитые камусом лыжи мягко и бесшумно скользили по сыпучему снегу. Вот-вот должна была показаться охотничья избушка. Егорыч уже предвкушал горячий чай с сухарями и слышал потрескивание дров в жарко полыхающей печке. При подходе к избушке он всегда испытывал это блаженство уюта и тепла. Неприхотливость и годы выковали в нём представление о счастье в виде обжитого зимовья среди таёжных просторов и хорошей собаки.
Выйдя на реку, он вдруг увидел, как встрепенулась и бросилась вперёд его неутомимая помощница. Одновременно он увидел ровную цепочку норочьих следов, идущих вдоль русла реки, и посмотрел вдаль. Зоркий, намётанный глаз успел заметить быструю волнообразную полоску, скользнувшую за поворот реки. Сломя голову неслась его четвероногая напарница, и казалось, её стремительный бег не оставляет беглянке никаких шансов на спасение. Егорыч заспешил, тайно теша себя надеждой об удаче.
За поворотом, на белоснежном фоне речного панциря, ничто не нарушало покоя. Размашистые прыжки добытчицы привели его к открытой воде, замаскированной ледяным козырьком. Норочий след уходил в полынью, но и отпечатки собачьих лап оканчивались здесь же. Остановившись, он недоумённо стал озираться и сетовать на своё ротозейство:
- Слепая тетеря, неужто проморгал отворот?.. Следопыт пижамный...
Втихомолку поругиваясь, он окинул взглядом белое полотно реки, скалистый берег, на который собака и забраться-то не могла. И тут внезапная догадка холодной змеей вползла в сердце, жаркой испариной пробежала от затылка к пяткам, бритвой полоснула по недовысказанной фразе. Отгоняя жуткую мысль, он подошёл к полынье вплотную. Козырёк тонкого льда над водой зиял свежим сломом. Ещё не веря в случившееся, Егорыч тщательно оглядел надпись на снегу. Худшие опасения подтверждались: от последнего собачьего прыжка остался одинокий смазанный отпечаток лапы; становилось очевидным, как в азарте погони собака прыгнула на край заснеженного льда, оказалась в воде и, не успев даже тявкнуть, была затянута под лёд быстрым течением.
«Не может быть… Ошибся… Сейчас где-нибудь залает...» – мелькали в голове растерянные сумбурные предположения. Он затаил дыхание, прислушиваясь, но тщетно – над речной долиной висело безмолвие. Лишь редкие комочки шуги, задевая кромку полыньи, издавали едва слышное шуршание.
В сердце Егорыча хлынуло отчаяние. Не сдерживаясь, он громко заругался, запроклинал и полынью, и норку, и сегодняшнюю охоту. Потом постоял ещё у полыньи, отрешённо рассматривая тёмную воду, и раздавлено поплёлся к избушке. Только что его неразлучная подруга бодро бегала, веселила взор, дарила безмятежность – теперь же её, ещё трепетную, захлёбывающуюся, навсегда уносил холодный поток. Несколько минут назад она мчалась за добычей, полная неукротимой, фонтанной энергии, и вдруг на полном скаку сама стала жертвой. Ещё совсем недавно неспешно текла привычная, уютная жизнь – и вот чувство безвозвратной потери отравило душу, стёрло желания, сделало всё вокруг безрадостным и унылым.
Тяжело переставляя ноги, он подошёл к зимовью. Повинуясь ежедневной привычке, сбросил лыжи, прислонил их к наружной стене жилища, набрал из поленницы дров, вошёл в избу. Такими же заученными движениями растопил печь, свернул самокрутку и, обессилено опустившись на чурку, неторопливо закурил. Ни дальнейший промысел, ни горячий чай, ни шкурка добытого зверька его сейчас не волновали. Перед взором стоял живой образ Крали, а мысли вновь и вновь возвращали его то к моменту последней охоты, то внезапно вспыхивали воспоминаниями минувших дней. Он то клял себя неизвестно за что, то сознавал, что упрёки совести напрасны, что в ход событий вмешался случай, уберечься от которого невозможно; в нём вдруг мелькала безумная надежда на какой-то невероятный счастливый исход, но тут же реальность коварной полыньи гасила зарождающиеся проблески.
Загудела огнём железная печка, потухла недокуренная цигарка... Егорыч поднялся, намереваясь свалить на нары отяжелевшее тело. И тут сквозь гудение печи, из-за пределов отупляющего безразличия ему вдруг померещился за дверью шорох и как будто слабое поскуливание.
- Чертовщина какая-то, – бормоча под нос, он подошёл к двери и распахнул её, чтобы отогнать наваждение.
В наступивших сумерках он различил у двери силуэт странного существа: собака не собака, зверь не зверь… Увидев Егорыча, существо радостно завиляло хвостом и подскочило к нему, переливчато повизгивая. В груди обалдевшего Егорыча горячо бухнуло сердце, спазмом подступила к горлу и рванулась наружу неуёмная радость.
- Доча?.. Ты?.. Родимая!
От волнения у него задрожали руки; рухнув на колени, он обхватил собаку за шею и притянул к себе.
- Прости меня, балбеса, я ж тебя похоронил, оттого и не признал сразу…
Услышав ласковый голос хозяина, та рвалась из объятий, тыкалась холодным носом в его лицо, лизала руки, щёки, губы. После первых секунд счастливого затмения он почувствовал под ладонями обледенелую шерсть «утопленницы», её трясущееся от холода тело.
Смёрзшаяся сосульками шерсть изменила собачью внешность – это и сбило его с толку, когда он открыл дверь.
- Ох и обалдуй я! Айда скорей к печке, – вставая с колен и подталкивая в избушку четвероногую подругу, счастливо бормотал Егорыч.
Окрылённо суетясь возле печи, чтобы приготовить еду, он бросал на Кралю взгляды и приговаривал:
- Как же ты, бедняга, выбралась? Там же струя бьёт. Не иначе как Силы Небесные выручили. Иль всё ж не в полынью угодила? А?.. Шельма ты непутёвая... Ведь чуть не уморила меня, бесстыдница.
Собака, лежа рядом с печкой, выгрызала комки льда между подушечками лап. Прислушиваясь к хозяйскому голосу, она замирала, скашивала глаза в его сторону, но, поняв по интонации, что от неё ничего не требуется, снова принималась хрустеть сосульками.
Несколько раз она вставала и, не сходя с места, отряхивалась, разбрызгивая вокруг капли оттаявшего льда. В другое время Егорыч выразил бы недовольство, но сейчас он только радовался, что собака живёт, дышит, приводит себя в порядок рядом с ним.
- Завтра поглядим, откель ты прибёгла, а щас на-ка погрейся. – Он заботливо подставил ей миску с тёплым ароматным супом.
До глубокой ночи не спалось Егорычу. Будто опасаясь новой напасти, он то и дело поглядывал на спящую собаку. Растянувшись у жаркой печи, та, порой, прерывисто и глубоко вздыхала, беспокойно подёргивала во сне полусогнутыми лапами.
- Намаялась, бедолага, намёрзлась, – то ли вслух, то ли молчком рассудил Егорыч. Привыкнув к одиночеству, он иногда уже и не замечал, когда говорит, а когда думает.
Переживания, вызванные неожиданной потерей и столь же внезапным обретением, возвращали его к недавнему происшествию. Ему не терпелось выяснить, что же всё-таки произошло на самом деле; не верилось, что Краля смогла выбраться из-подо льда. А раз так, то выходило, что она не провалилась в реку, а каким-то образом искупалась в другом месте. Но декабрьские ночи долгие, и в конце концов, утомлённый догадками, Егорыч уснул.
На следующий день он обследовал снег вокруг избушки и определил, что Краля прибежала по лыжне со стороны полыньи.
Чтобы не потревожить след, он пристегнул её к поводку и отправился на разведку. Вскоре встречный след свернул с лыжни и, миновав полынью, потянулся вдоль плавной скалистой излучины, а через четверть километра приблизился вплотную к берегу. Егорыч увидел ещё один участок не замёрзшей воды и вспомнил, что здесь выклинивается из-под скалы талик. У нижней кромки полыньи, от утоптанного обледенелого снега и начинались отпечатки собачьих лап.
Егорыч остановился, поражённо окидывая расстояние между полыньями.
- Не может быть!.. Ну, дела! Да ты у меня случаем не выдра? – присев около Крали и запустив ладонь в её лохматую шею, заговорил он. – Как же ты умудрилась-то? Рассказать кому – не поверят. Да я и сам в жисть бы не поверил... Чудеса!..
Собака покачивала туго скрученным хвостом и, доверчиво глядя на хозяина, будто соглашалась, что всё сказанное им – есть истина и оспаривать её незачем. Конечно, ей хотелось поведать о страхе, об отчаянии, об очумелом барахтанье, о мелькании над головой ледяного панциря, о глотании воздуха вперемешку с холодной водой в его пустотах; ей хотелось поделиться тем, как, в полусознании ощутив лапами дно, она, последними усилиями отталкиваясь от него, внезапно вынырнула в спасительной промоине. Как потом, пользуясь мелководьем, выползла на лёд и обессилено лежала, отрыгивая из желудка мерзкую воду. Впрочем, Егорыч и без слов представлял весь тот ужас ледяного мрака и цепкого страха смерти, которые привелось испытать Крале прошлым вечером.
- Айда домой, дочка. Нажарим, напарим... Будем праздновать твоё второе рожденье. – Он погладил собаку, отстегнул поводок и развернулся в обратный путь.
Краля, радуясь свободе, метнулась вперёд, назад, вбок, а Егорыч, широко улыбаясь и не в силах сдерживать вновь обретённое счастье, нескладно затянул обрывок знакомой песни.