- Владыка Симеоне, долго ли мне ещё мучиться? Люди чинят мне зло, и страдаю я от этого. Мои грехи являются ко мне каждый день в бесовском обличье. Их и сейчас здесь полно. Видишь ли ты их?
- Вижу, так же хорошо, как и тебя.
- Эти, с длинными клювами. Они высасывают мой разум, и оттого так болит моя голова. Убрать бы их - но те, длинные, полосатые, что приходят вместо клювастых - ещё хуже. Они подбираются потихоньку, залезают на моё тело и вползают в уши. Они сворачиваются в пружины и начинают давить на стенки моего черепа изнутри. Я совал голову под воду, чтобы унять боль, но в воде, если она не из храма - тоже черти. Они обжигают кожу шеи и затылка, и если не смазать её потом церковным маслом - она болит. Болит так, что я не могу лежать спокойно на своей подушке, и мне не заснуть. А если не идёт сон - приходят.. ну, эти, маленькие, будто из слизи сделанные, но с острыми зубами. Пока я творю молитвы, они не смеют приблизиться, но стоит мне замолчать хоть на секунду - они моментально нападают на меня. Вжик - и они уже на тебе. А если залезли - считай, дело дрянь. Их вязкая плоть мгновенно проникает в меня. В мои суставы, особенно в колени. Выше-то они обычно не лезут - креста боятся. И ноги начинают болеть так, что я не могу сделать ни шага.
Симеон идёт в уборную и берет швабру. Легкими взмахами он изгоняет из холостяцкой комнаты всю нечисть. Под щёткой бесы сперва уменьшаются, а потом с легким треском лопаются и превращаются в пыль. Простую серую пыль, которой здесь так много.
Дочка делает уборку дважды в месяц, но черти и святые бывают здесь намного чаще, чем она.
- За шторами посмотри!
- Неужели ты думаешь, что я настолько глуп?... - возмущается святой.
- Прости меня, о милосердный! - он, грешный, падает на опухшие колени и начинает читать молитвы.
Раздаётся раскатистый звук дверного звонка.
- Святе Симеоне, сие моя дочь пришла.
- Знаю.
- Посиди пока здесь. Ты знаешь, она не умеет разговаривать с тобой.
- И не любит меня, - мрачно замечает святой, - и твоих рассказов обо мне. Я закурю...
Он поспешно достаёт початую пачку дешевых сигарет и трясущейся рукой протягивает её праведнику. Тот вытягивает одну, прикуривает о собственный нимб, с удовольствием затягивается и садится на широкий подоконник.
- Папка, привет! - звенит в прихожей такой молодой голос. Дочка, красивая женщина лет двадцати пяти, полногрудая, круглобедрая, с копной волос а-ля Шехерезада, входит в комнату. Он на мгновение замирает: Господи, как она похожа на его мать, первую красавицу в станице. Те же ямочки на щеках, то же изящество движений просторного тела. Господи, спасибо.
- Как твои колени? Не болят больше? - она проворно собирает на стол. Достаёт из шкафа скатерть, ставит чайник на гудящую плиту, ловко кромсает принесённые с собой ветчину, сыр и фрукты.
- Папа, знакомься: это мой коллега, врач-ревматолог. Пааа, да при чём тут "не ревматизм". Господи, сядь, пожалуйста, я тебя очень прошу.
Он опасливо смотрит на Симеона. Тот недовольно бурчит, мол, не надо бы всуе поминать, но позволяет сесть.
- Вытяни ногу. Андрей Андреевич посмотрит, как твои бедные колени.
Невысокий кучерявый мужчина внимательно изучает его ноги. Трогает крупными белыми пальцами, просит встать и сесть обратно, задает вопросы, на которые он вяло отвечает невпопад.
- Ну-с, уважаемый, вам нужно продолжать лечение. - наставительно говорит Андрей Андреевич. - Помните, мы приносили Вам препарат. Такая серебристая коробочка. Вы уже пропили полный курс? Нужно повторить.
Он со стыдом вспоминает, что забыл вытряхнуть капсулы в унитаз, и что банка с ними стоит рядом с сахарницей. Но поздно - дочь уже обнаружила упаковку лекарства.
- Папа, ну что за безразличие к собственному здоровью! Мы же договорились, что будем лечиться! - глазища-вишни укоризненно щурятся. - Я же не могу приезжать к тебе каждый день и кормить ими тебя с руки. А ты скоро совсем перестанешь ходить. Ты что, хочешь в коляску? А кто будет внука учить стрелять из рогатки?
Он сжимается на стуле, ему совестно. Он знает, что дочь много работает, ему жаль, что он расстроил её. Но пить лекарство он не будет. Капсулы не помогут от чертей-слизняков, он знает точно, ему это неоднократно говорил и Симеон Верхотурский, и Матрона Московская, и Агафон Чудотворец. Все, кто хоть раз бывал в его холостяцкой халупе.
- Ладно, давай чайку выпьем. - дочь заботливо подвигает отцу самый удобный стул.
- А мне? - ехидно интересуется Симеон. Он неслышно прошёл на кухню и теперь стоит рядом с холодильником, досасывая тлеющий сигаретный фильтр.
- Окурок бы затушил, праведник, - еле слышно говорит он, - да и садись с нами.
- Папа, кому ты наливаешь четвёртую чашку? Ты что-то сказал - я не раслышала, повтори.
- Нничего! - он вздрагивает от страха.
- А чай-то зачем?
- А я люблю первую-горячую второй-тёплой запивать.
Дочь что-то увлечённо рассказывает о работе, о командировках, о своём новом хобби. Он не понимает половины слов. Брюгге, Шенген, маунтинбайк, кевлар, хроматография, селери гросс.
- Па-ап, ты понимаешь, о чём я?
- Конечно, я же твой папа.
Эта фраза стоит ему огромных усилий, он с трудом произносит её до конца. Тяжело разговаривать, когда не слышишь ни собеседника, ни себя.
Все звуки в его ушах почти полностью заглушены суровым бормотанием Симеона.
- Ложь - грех великий. Отчего не сказал, кому чай?
- Симеонушка, помилуй, дай хоть полчасика с дочкой пообщаться.
Но святой неумолим. Серым необъятным пятном он разрастается до потолка, закрывает своим телом окно. Праведник угрожающе гудит себе в бороду, его слов не разобрать, но сердце сжимается от ужаса. Под облупленным потолком собираются густые грозовые тучи, из одной уже наметилось зазубренное острие тяжёлой молнии, и если он смолчит - молния копьём упадёт прямо на голову дочери.
- Скажи ей, кому чай налил! Не гневи меня! - стены и потолок вибрируют в такт его голосу. По одной стене пошла глубокая трещина, из неё вылезли огненно-красные колючие стебли неизвестного растения. Краска по краям трещины тут же покрылась копотью, тонкие побеги устремились в сторону девушки, ещё мгновение - и раскалённый хлыстик адского куста схватит её за крепкую щиколотку.
- Тебе, Симеоне, тебе! - вопит он.
- Папа? - её ямочки прячутся, а шёлк лица выцветает бледностью.
Внезапно он вскакивает со стула и двумя ладонями накрывает её темя. Он защитит её от Гнева Господня, от молний и ветра, от бед и напастей. От всего защитит.
- Нам, пожалуй, пора. - Андрей Андреевич мягко берёт его руки и отводит его на два шага. - Пожалуйста, начните принимать вот эти таблетки. Это - ваш единственный шанс вылечиться. И, пожалуйста, больше отдыхайте. Гуляйте в парке, ходите на выставки, какие считаете интересными. Не сидите дома, это очень вредно для суставов. Кстати, эти таблетки ещё и сон улучшают, так что, прошу Вас, пейте их.
Голос Андрея Андреевича льётся, как вода, успокаивает. Святой тем временем унялся, уменьшился до размеров пивной бутылки, и теперь сидит на перевёрнутой эмалированной кружке, приспособленной для варки чифиря.
Дочь быстро убирает со стола, надевает туфли, накидывает летний плащ. Он по-отечески любуется её ладной, сдобной фигуркой. Годная девчонка вышла.
- Свечечку зажечь надобно. - пищит возле уха комар-Симеон.
- Зажгу... - он почти плачет невидимыми слезами. В эту секунду ненавидит праведника. Они дружат уже давно - отчего он не может оставить его в покое на час-другой?
- Вот эту. - Симеон вновь приобретает человеческий облик и протягивает указательный палец в сторону дочери. - Непременно надо. Богу угоден дым от сжигаемой жертвы.
Он сплетает пальцы в замок и что было силы сжимает их. Скорее бы она ушла. Боль отрезвляет его, но этого хватит ненадолго.
- Уходите уже! - грубо говорит он.
Дочь недоумённо пожимает плечами и выскальзывает на лестницу. Коллега захлопывает за ними дверь.
- Тебе нужны мои комментарии? - интересуется Андрей.
- Давай, - обречённо вздыхает девушка, - вдруг что-нибудь новое скажешь.
- Вряд ли. Личность уже разрушается. Он не видит разницы между реальностью и фантазией. А его воображаемые друзья - явно агрессивные ребята. Будь они реальны - я бы смог посадить их, или хотя бы припугнуть так, чтобы они забыли дорогу к этому дому. Но, увы, они живут в его воображении, и, похоже, прописаны там бессрочно. Ему необходимо принимать антипсихотики и активно подавлять свой бред усилием воли, но он не сможет этого сделать без госпитализации. Что же до приёма лекарств - он не стал пить даже препарат, облегчающий боли в суставах. А колени, кстати, у него действительно болят. Странно, что он всё ещё ходит без палочки.
- А может, устроить его в санаторий? А я бы поехала с ним вместе.
- Ага, а потом ещё жила бы с ним вместе. И помогала бы ему выгонять из дома чертей.
- Но... - ей нечего сказать, она тянет это "но-о-о-о" настолько, насколько ей хватает воздуха.
- Дорогая моя! - голос Андрея становится строгим. - Ты уверена, что стоит менять свою семью, карьеру и полноценную жизнь на уход за человеком, который оставил тебя, когда тебе было восемь? А вернее - с чего ты взяла, что имеешь на это право? У тебя полно обязательств перед другими людьми. Которые, между прочим, ни разу не допивались до белой горячки, и вообще ни в чём не виноваты.
- Тогда давай подумаем, как госпитализировать его принудительно.
- Хорошо. Подумаем. А теперь, с твоего позволения, давай немного помолчим. Я не устаю от пациентов, но меня страшно выматывают их родственники, которые пытаются мне объяснить, что вот это двуногое, которое на прошлой неделе едва не убило соседского ребёнка, приняв его за дьявола, на самом-то деле милейший человек.
А особенно тяжело мне видеть, как уважаемая и немножко любимая мною женщина грызёт себя из-за человека, который предпочёл убивать свой разум сперва алкоголем, а потом религией вместо того, чтобы вести нормальную жизнь.
- Ты прав.
В молчании они доходят до трамвайной остановки и прощаются.
- Богу свеченьку зажечь, Богу тело жертвы сжечь! - черти пляшут вокруг него. Симеон куда-то ушёл, наверное, обиделся.
Он сидит в углу на кухне, загородившись табуретом. Он швыряется в непрошенных гостей чашками и фруктами, но черти с гадким хохотом уворачиваются. Он пытается осенять себя крестным знамением, но один из бесенышей, носатый, с руками, свёрнутыми как пожарный шланг, вытягивает свою лапу и что было силы хватает его за больное воспалённое запястье. Он воет от боли, сворачивается в клубок и лупит по полу ладонью. Он пытается читать молитвы, но пятиногий дьяволёнок залезает ему на спину, достаёт откуда-то крохотную ложечку на длинной тонкой ручке - он видел такие на дочкиных фотографиях из лаборатории. Бес суёт эту ложечку в ухо несчастного и быстро-быстро перемешивает все мысли в его мозге, так, что он не может прочесть ни одной строчки молитвы. Он рыдает от боли и ужаса. Он чувствует, как другой чёртик, жилистый и безволосый, прокусывает кожу над его сонной артерией и присасывается. Он пытается скинуть их руками со своего тела, но чертей это только веселит.
Под руку ему попадается нож. Его любимый, с коротким крепким лезвием и костяной ручкой. Делать ножи он научился ещё в первую ходку, под Воркутой, и все ножики в доме были сделаны его руками.
Он оттягивает кожу вместе с присосавшимся чёртом и резким движением срезает паразита вместе со своей плотью.
Все черти пронзительно верещат на разные голоса. Он делает ещё пару взмахов ножом, там, где только что висели присосавшиеся бесы. Дьяволово отродье отсутпает. Он чувствует на языке вкус Православного Кагора - такого, какой делала его мать, когда они жили на Кубани; он умывается хлещущей отовсюду святой водой. Чертей больше нет. На кухне ангелы поют "Ameno", так громко, что лопаются стаканы. Он чувствует себя так хорошо, как никогда в жизни.
Он поднимает глаза, смахивает кагор с бровей и видит свою мать среди виноградных лоз. Он блаженно улыбается ей, закрывает глаза и погружается в свет. Звуки божественного оркестра становятся тише, тише, пока не умолкают совсем.