Май поначалу бурлил соками, колдуя над семенами, рвал податливую землю побегами, цвёл и благоухал, но на последней неделе вдруг отяжелел летом и чуть остепенился.
Ещё сыпались на траву счастливые крошки сирени, кружили эскадрильи майских жуков, тонко пахли жасмин и свежая листва, но дразнящая истома весеннего неба, его чистая голубизна исчезли до обидного быстро. Повзрослевший май присматривал зрелые одежды. Всё было, как всегда.
Только одно «но» нарушало привычное – в тот злосчастный день исчез князь Трубецкой. Исчез, как утомлённый вечной жизнью призрак. Не прятал золото эполет за кустом жасмина, не курил, поглядывая на окно, не стучал осторожно по стеклу. Хуже того – за окном вообще никого не было.
В доме Марыкиных праздновали день рождения. Сама новорождённая, абсолютно безучастная к прелестям наступающего лета, битый час сидела в беседке, обвитой недавно очнувшимся после зимы виноградом, и смотрела на паука. Паук был мохнатый и жирный, как экономист Кробченко. Показалось, что у него, как и у Кробченко, имеется нос, заросший щетиной.
Кроме того Бубу с раздражением разглядывала аутично замкнутый в себе бутон пиона, только что купленную кованую скамью и прозрачные занавески, окрылявшие беседку – наивные и чистые. Всё было новым и молодым, а она старой и скучной.
Старость пришла сегодня - вместе с первым рассветным лучом и амурным кликаньем соловья - в саду без Трубецкого. Она впилась в палец на ноге не подохшим от раптора злючим комаром, от чего палец до сих пор зудел и горел, напоминая о возрасте.
- Блиин, что за мура? - громко возмутилась Бубу и оглянулась на дом - такие выражения бабушка не приветствовала.
- Блиин, - повторила ещё раз десять не без удовольствия, но тут же устыдилась, вспомнив князя.
Паук прытко скользнул по блестящей паутине и оказался рядом с жертвой – маленькой, обездвиженной мушкой. Бубу шлёпнула по нему газетой, сунула в рот десятую конфету «слива в шоколаде». Вот и всё, прошептала она, вот и всё. Съем всю коробку и умру от ужасного и таинственного отёка Квинке, которым меня всё детстве пугала бабушка. И не будет ничего. Жизнь похожа на липкую паутину.
Подул ветер, осыпал всё яблоневым цветом, швырнул чуть увядший лепесток прямо на паука, прилипшего к газете вместе с войлочным катышком паутины.
Теперь никакого письма, - вдруг дошло до Бубу. Ну и ладно… Петька и так не пишет два месяца, после того, как она в ответ на его приглашение встретиться, сочинила длинное письмо с опасениями. Письмо требовала отослать мама, не одобряющая виртуальные знакомства.Советы матери были приняты легко. Петька ведь не Трубецкой.
Конечно, Петька не Трубецкой, а Бубу - барышня, каких сейчас не сыскать. Стопка настоящих шедевров на прикроватном столике и собственные стихи на розовой бумаге, закапанной девичьими слезами – «любил-позабыл, целовала-умирала», походы на вернисажи и обожание слезливых мелодрам, романтические платья до пят и оттопыренный мизинчик за чаем. Удивительная многоликость содержания появилась в жизни девушки стараниями прабабушки Татьяны. Родители, ласково поглядывая с фотографии на комоде, пропадали в командировках, а бабушка накачивала прекрасным, вечным, как считала нужным.
Именно от неё переселился в Бубу бред о князе Трубецком, по мнению бабушки, без вины оклеветанном. Сама Бубу не противилась наваждению и горячо возжелала судьбы жены декабриста – чтобы за любимым да на край света.
Мне ничего более и не надо, постановила Бубу. Боже мой, разве возможна жизнь без подвига любви, без высокой жертвенности? Нет, нет… По-другому нельзя, и некрасиво, и приземленно. Ах, разве захочу я существовать рабой? Разве приму охотно прозу, в которой нет и не может быть Трубецкого, а вместо него - старик Кробченко, которому через год сорок?
Так думала Бубу, и ей ужасно нравились свои мысли, нравились красивые, возвышенные слова, возникающие в голове, и бесконечные «ах» и «боже мой», нравилось сладкое пламя в груди и своё ясное понимание назначения мухи в паутине. А как же! Ведь далеко не каждый, знает, что он муха, а вот она-то видит! Это ли не победа? Сожаление, обиды и гордость за себя сплелись в тугой комок так, что она уже не знала, чего в комке больше.
Мама утешала невпопад:
- Для мужчины сорок - это самое то, доча. Не руби с плеча. А экономист Кробченко известный, успешный человек.
Нет, пусть, уж лучше убьют меня, кипятилась Бубу… Да, да… Пусть убьют или запрут, растопчут, но никогда она не сделается женой экономиста Кробченко.
Тем временем сумерки уже наплыли на беседку, лизнули сквозняком по ногам. Бубу прикрылась пледом и вздохнула. Ну, хотя бы кто-то хватился – куда же именинница запропастилась?
- А… Вон куда именинница запропастилась, - послышалось в десяти шагах от беседки.- Ты что это тут сидишь, Бубу?
По дорожке шла Лана - единственная подруга, которая относилась к прибабахам Бубу с пониманием. Остальные джинсово - рокерные сверстники обходили стороной – что с ней делать, с княгиней крепдешиновой? Да и взрослые морщились – ни слова в простоте не скажет. Словно старушенция дореволюционная.
- Бубу, тебя все ищут, - Лана пришла с бокалом коктейля. Посасывала через соломинку.
Голос Бубу был тонок и нежен, как у дамы с собачкой:
- Кому я там нужна? И не зови меня так. Я теперь Бумила. Как в паспорте.
- Да? И что тебя так зацепило, Бумила?
- Ах, боже мой, ничего не зацепило. Мне сегодня двадцать лет стукнуло. Бубу умерла. А ты пей, пей свою отраву.
- Ну, да… – Лана села рядом и закурила.- Старость…
- Старость, - согласилась Бубу.
- Хочешь, я буду называть тебя просто Марыкиной?
Бубу неопределённо пожала плечами, а Лана оживилась:
- Знаешь, тебе нужен новый прикид. Вот… А лучше… давай, подадимся в готы. Прикольненько.
- Боже мой, я и не знаю, что мне нужно. У меня ничего и нет, даже нормального имени. А в готы, это не выход, Ланка. Сегодня я должна решительно отрезветь. Следует не киснуть, а придумать себе другую судьбу – без Трубецкого, но и без экономиста Кробченко. Я решила всё, всё, всё бесповоротно изменить. Только так!
Она заметалась по беседке, беспрестанно наступая на бахромистый хвост пледа, тянулась вверх тонкой белой шеей, взмахивая руками – как клетчатыми крыльями. Ах, почему я не птица? – думала она. – Улетела бы далеко, далеко, в другое столетие. А ещё лучше стать птицей Гамаюн и знать всё наперёд. Как хороша, как легка была бы жизнь!
Крылатые думы Бубу прервал её собственный голос:
- Сейчас же! Сию минуту изменить! Отныне и навсегда… Я, только я буду распоряжаться своей жизнью, решать, кто мне нужен, когда и где. Понятно?
Бубу злилась, но в душе страшно боялась, что Кробченко неминуем, как ночь после вечера, что на неё надавят родители, отыскавшие где-то престарелое чудо-юдо, и она согласится, и, увы, не умрёт от тоски без Трубецкого, а уедет с экономистом - только не в Сибирь, а в Москву, где он работает большой шишкой. В Москву, в Москву…
Лана задумчиво пускала кольца дыма и улыбалась брекетами:
- Ты прямо в лихорадке колотишься. Вот что, старушка… Имя у тебя, как имя. И желания клёвые. Слушай… Кому я подарила рисовалку? Сейчас…
Лана, не договорив, умчалась в дом, через пять минут вернулась с доской-мольбертом и коробкой цветных фломастеров.
- Давай, пока родичи литрболом заняты, визуализируй. Рисуй свою жизнь.
- Рисовать?
- Ну, да… Возьми фломастер и вперёд. Вот, и тряпочка, чтобы стереть, если, что не по размеру.
- Стереть? Жизнь?
- Не придирайся к словам. Ты поняла.
Бубу взяла фломастер и, не задумываясь, нарисовала на листе маленький дом с цветами на окне, а рядом человечка в черных штанах, пиджаке и при галстуке.
- Отстой! Ну, на фиг тут пиджак? – хихикнула Лана. – Ты за папика замуж собралась?
- Нет, - покачала головой Бубу и вместо офисного костюма подарила человечку синие джинсы и свитер.
Лана потянулась по-кошачьи и зевнула:
- И волосы, волосы до плеч. Я балдею от таких.
Бубу нарисовала волосы, бицепсы, улыбку до ушей и голубые глаза.
- Ничё так, кадр. Слушай… Это всё, что тебе нужно? - нахмурилась Лана.- Дом и муж?
- Это всё.
Длинноволосый кадр на рисунке вдруг погрустнел, спрятав улыбку в сгустившемся вечере. Девушки зажгли светильник и замолчали, вглядываясь в человечка.
Из дома выпрыгнул отец. Он всегда и отовсюду выпрыгивал и спрыгивал – из автомобиля, с кровати, из семейной упряжи.
- Ты прыгун, - смеялась мама. - Даже с ума не сойдёшь, если что, тьфу, тьфу, тьфу, не дай бог, а спрыгнешь.
Уже у мангала прыгун пьяненько крикнул:
- Подружки-хохотушки! Секретничаете? Сейчас шашлыки будем жарить.
Через пятнадцать минут уголь в мангале бордово заиграл в ожидании шампуров. Отец, напевая: «Сердце красавиц склонно к измене, и к перемене, как ветер мая…», заглянул в беседку.
- Визуализируем, - жизнерадостно объявила Лана и кивнула на рисунок.
- А где машина, гараж, хозяйственный пристрой, мангал?
Подруги переглянулись. Бубу пририсовала машину, гараж, хозяйственный пристрой, мангал. Папа знает, что советовать.
Ещё через полчаса в беседке появилась мама. Вся такая белая с ног до головы, и легкокрылая, как бабочка капустница:
- Что, секретничаете, подружки-хохотушки?
- Визуализируем, - объяснила Бубу.
- Ой, какие умнички, какие пупсики! Что там у вас? Чей дом, чей мужик?
- Мои, - покраснела Бубу и схватилась за щёки.
- Нууу,- протянула мама и вслепую напомадила губы,- а что же дом такой? Избушка на курьих ножках какая-то. Одно окно… Нет, давай, два этажа, десять комнат, чтобы не хуже, чем у людей. И потом… В джинсах и свитере на хороший дом не заработаешь. Усекли?
Мама решительно вырвала фломастер, стёрла длинноволосого и изобразила коротыша с ёжиком на голове и очками. Получился вылитый Кробченко. Фломастер поставил жирную точку.
- Он очень перспективный холостяк, Бубу.
- Мам, - прохныкала Бубу. – Он старый. Сорок лет…
- Не мамкай, доченька. Я плохого не пожелаю. А что делать? Ты, к сожалению, не с золотой ложкой во рту родилась, хотя мы и вкалывали до седьмого пота.
- Ах, подружки-хохотушки, вот вы где, - эта кузина Катя прикатила колобком, поддерживая руками беременный живот и явно стараясь придать взгляду заинтересованность.
- Вот, визу-ааа-ли-зииируем, - дуэтом пропели девушки. А Лана обречённо добавила:
- Это жизнь Бубу.
- Жизнь Бубу? Класс! – рассеянно одобрила Катя, погладив живот.- Только коляски с малышом не хватает.
- Точняк! - Лана ударила себя по лбу. – Как же без детей? Положено!
- Кем положено? – робко возразила Бубу. – Может, ещё рано?
- Какое, рано?- укоризненно покачала головой Катя и опять погладила живот.- Женщина – это, прежде всего, мать, девочки.
Катя отправилась наслаждаться красотой цветущей вишни, согласно расписанию мероприятий по гармонизации плода – именно так она и выразилась, а её место заняла бабушка. Хрупкая, уже заметно сгорбившаяся, в зелёном бархатном костюме и огромным жабо до пояса.
- О чём это вы, подружки-хохотушки?
- Ба, я рисую свою жизнь. Что намалюю, то и будет.
- Прелестно, деточка. Дай, посмотрю, - она протёрла очки.
- Это двухэтажный дом, это муж, гараж, пристрой, детская коляска с малышом…
- Позволь… А где яблони, помидоры, огурчики?
Бубу прижала руки к груди:
- Ба, умоляю… Думала, о Трубецком напомнишь, а ты…
Бабушка сосредоточенно изучала плетение кружев на шикарных, только малость расползшихся митенках:
- Ну, знаешь, деточка… Князья нынче на дороге не валяются. Это в детстве можно мечтать, но в двадцать лет… Времена меняются, люди тоже. Как это, не надо грядок? Нонсенс, дорогая. Экологически чистые продукты могут быть только на собственном участке. Слышала госпожу Малышеву? Если ты отвергнешь моё предложение, считай, я тебя ничему не научила.
Бабушка изящно промокнула глаза платочком и схватилась за сердце:
- Ох, ты какая-то витающая. Это я виновата, я. Боже мой, боже мой… Такая тяжесть в груди. И пульс, пощупай пульс. Это же аритмия! И такая кошмарно мерцательная!
Бубу попыталась заглянуть в глаза бабушки, проверила пульс:
- Да, ладно, не расстраивайся, ба. Слышишь? Получай свои грядки.
- Ещё удобрение в пакетах и разведенное говно в ведре. И забор, забор нарисуй, - крикнула мама и каблуком лягнула теплицу.- А то муж ка-ак драпанёт от такой жизни. Да это ты во всём виновата, - ткнула пальцем в сторону бабушки.– Сначала Трубецким мозги запудрила, теперь грядками с аритмией.
Отец жахнул топором по полену:
- Верно, мать. Князь ещё какой-то….Вот Ляпис Трубецкой – это по-нашему.
Губы бабушки сложились в лучистый малиновый бантик:
- Изобрази и забор, пожалуй. Контроль не помешает. И умоляю всех… Мою аритмию и князя Трубецкого не трогать безжалостными руками!
- Ага, и вышку смотровую с пулемётами не забудьте, - захохотал отец и открыл банку пива. – Они тебя научат. Вот, что вам скажу, мамзели. Мужика не рисовать надо, а чувствовать. Узреть третьим глазом, унюхать за тысячу верст и тогда найдёшь обязательно. Тогда ноги сами приведут, поезда и самолёты доставят, чтобы нос к носу. В то место приведут, которое единственное – для двоих.
- Ну, тебя-то теперь унюхать просто. После водки с пивом, - фыркнула мама.
- Какие вульгаризмы, дорогой. Унюхать… Фи! Бубу, не обращай внимания на отца. Он перебрал слегка. А я жду забор, и только я могу посоветовать толковое, потому что знаю тебя, как свои пять пальцев, - элегантно прохныкала бабушка и строго глянула из-под очков.
Бубу дрожащей рукой нарисовала кирпичный забор. В этот момент ожила дверь марыкинского дома, порциями выхлопывая захмелевших гостей – всех поголовно остроумных и приятно уверенных в ближайшем будущем у мангала. Несли мясо на шампурах, бутылки, овощи на блюде. Дурачились, весело кричали вразнобой:
- Весна, господа! Весна, май… Как хорошо-то, господа! Вот вы где, подружки-хохотушки. А мы вас потеря-я-яли.
Бубу хотела спрятать мольберт, но его ловко увёл племянник – шестилетний Гоша. Крепенький, крутолобый, с рыжим веером вместо чуба.
- Это дом, это муж, это гараж, коляска, грядки, забор, - перечислила бабушка. - Видишь, малыш, какая жизнь нашу Бубу ждёт.
Гошин чубчик ещё сильнее вздыбился, голос был тих и печален:
- А где сама Бубу? Она, наверное, спит в хрустальной кроватке? Как спящая царевна? Да? А ещё здесь неба не хватает. Вот!