На мне ничего нет. Я лежу на столе. В изголовье стоит высокий молодой врач. Сколько мне лет? – спрашивает. "Тридцать четыре". – "И мне тридцать четыре". Спрашивает еще: кем я работаю? "Младшим научным сотрудником". – "И я младшим научным сотрудником". Похлопал меня легонько по шее. Я удивлена, смущена, признательна за это послание поддержки. Пристегивают руки и ноги к столу. Мне неудобно, неловко лежать. Да какое это имеет значение? Вводят иглу в вену. Считаю лампы светильника…
Еще минут двадцать назад я лежала на каталке в холле, «ручки складывала», как мне потом доложили. Подошел анестезиолог. "Боишься?" – спросил. – "Нет". «Она волнуется», – сказал кому-то. Я не боялась. Только жаль мне было себя. Даже лежа на столе, подумывала: «Может не будут меня оперировать?».
Последний год я жила по примеру Любищева: хронометрировала свои дела. Очнулась – передо мной хирург. Спрашиваю: "Сколько времени?" – "Два часа". Прошло пять часов. Значит, свершилось. Лежу, как замоченное белье в корыте. Устала, как мне казалось, от возни передвигаемых каталок и кроватей. «Почитайте мне Пушкина!» – будто бы просила, а может совсем другое. «Вы эмоциональны!» – заметил мне кто-то из медперсонала.
Реанимационная палата. Рядом – моя соседка по палате хирургического отделения. Она все время жалуется. «Девочка, двигайся! У тебя слабые легкие. Ты еле дышишь», – говорит мне врач-анестезиолог.
Меня везут по коридору в "свою" палату. Я знаю, что на голове у меня колтун. И, вообще, все проезжающие похожи на мертвецов. Только привезли в палату – под окном мама. Разговариваю с ней у окна со второго этажа. «Какая выдержка!» – слышу за спиной. Это Елена Сергеевна Захарова, актриса нашего драматического театра. Она, оперированная несколько раз, знает, что это такое. На другой день мама звонит по телефону, плачет. Она не знает, что со мной сделали. Ее слёзы, кажется, стекают с телефонной трубки и бегут по моим локтям. Елена Сергеевна вздыхает, оценивая всю сложность моего положения.
Зачем я пишу? Хочу воздать должное всем, кто помог мне.
Яркий солнечный день. Покидаю свое чистилище. Двери не поддаются. В приемном покое симпатичный молодой человек вскакивает со скамейки и помогает мне. Выхожу на крыльцо и говорю себе: «Ну, держись!».
Мне вскоре представилась возможность посидеть с Еленой Сергеевной за одним столом. Я хотела тогда иметь наставника. Но ничего не случилось: постеснялась. Мы встретились через несколько лет случайно на улице: я взад-вперед ходила от площади Обороны – где в больнице умирал мой отец – до проспекта Ленина. Через какое-то время и Елены Сергеевны не стало.
Попала ли я после чистилища сразу в рай? Или он еще был впереди?
Лето. В саду голова закружилась – села на грядку. На работе – стол поплыл, не поймать. В трамвае – все сидят. Вошла беременная женщина. «Встаньте!" – говорит мне старуха. – "Сейчас не встану. Я больна". – "Что-то не видно!». Ликую: мне это и надо! Командировка в Москву – подъезжаем к вокзалу. Молодой человек помогает поднести саквояж – не мне, а молоденькой попутчице. Когда я в этом не нуждалась – и мне помогали. Было да прошло…
За электронный микроскоп больше не сажусь. Жизнь – это больше, чем работа. Знакомят с начальником лаборатории завода в Нижних Серьгах. Неудачник какой-то. Впрочем, я тоже. Главного не сделала: диссертацию не защитила, даже не написала. Диссертация – первое и большое, что не довела до конца, словно шлюз тому открыла. Так до юношеских лет сдерживала себя от гнева матери. А однажды выпустила пар, и пошли перепалки.
"Ты все время ждешь подвоха", – как-то заметил мне «неудачник». Я искала духовного союза - так представляла себе замужество. Это, по выражению М. Цветаевой, «редкий случай души, ищущей в любви душу». Как в жизни, и в диссертационной работе искала что-то неуловимое. И, естественно, потерпела крах. Неуловимое было внутри меня – живое, трепещущее, зовущее – душа.
Чем же жила после такой встряски? Или хватало меня только, чтоб силы в кучку собрать: день прошел и – слава Богу? Неужели ничего не хотелось и не ожидалось?
Работа превратилась в трудовую повинность, в условное наказание, по окончании которого я должна была получить квартиру. Дома ждали. Отцу уже за шестьдесят. Жизнь, дары дающая, прошла. Теперь, если не протянешь руки, протянешь ноги.
Смутно помню лето того года, зато знаю, что будет летом следующего. Скажу отцу, что жизнь проходит и ничего не оставляет: я хочу купить пианино (это ведь не картина, которая молчит). На следующий день его привожу. Толчком послужила насмешливая подсказка «неудачника»: «Купи себе пианино – на огород поставишь». А я соврала: сказала, что оно у меня есть. Я уже любила и не могла простить себе обмана. Надо было исправляться.
Мы были с ним в командировке в Пермском крае. Цвели яблони, не оставляя просвета над нашими головами, и я подумала о любви, которой тогда – увы! – ещё не было. Обратно до Перми ехали на автобусе в красных облаках пыли. Проезжая мимо недостроенного здания, он сказал: "Давай тут будем жить!" – "Без крыши?" – "А что?".
Утром в поезде по команде вагон покидали военные. Он лежал на нижней полке лицом к стене. У него были округлые плечи. Мне так хотелось обнять их. Я наклонилась и дотронулась ладонями. Он быстро обернулся: «Ты меня любишь?».
Приехали в Свердловск. Если бы у меня была небольшая квартира, где – застланная белым постель, чистые, отражающие свет полы, играющая никелированными ручками ванна, уютная кухня… Я помылась в тазике, переоделась в брюки и блузку и отправилась на встречу. Он – у «Космоса», все в той же дорожной пыли, сказал мне: «Я хотел бы встретиться с тобой в комнате». Мы посмотрели какой-то фильм. Вечером он уезжал. Занял место в автобусе и сразу уткнулся в толстую книгу из серии «Всемирная литература».
Этим же летом мы сидели в ресторане «Космос»: там появилось единственное тогда в городе варьете. Пили вино. Я смотрела на него и вдруг увидела: да он ведь еще и красив! Посидели на скамейке в Историческом сквере. Ночь была прозрачно-зеленая. Шли до моего дома, целовались тут же, как студенты.
Его приезды, отъезды – то ввысь, то вниз – из огня в холод.
Уже осень. Мы обедаем в «Океане». Потом сидим в кино на деньги медны. Зима – мы в оперном театре. Идёт «Кармэн»: тоскливо и серо. Нам некуда деться. Снова в «Космосе»: «Белый Бим, черное ухо» – мы такие же неприкаянные.
Прихожу к нему радостная. Я люблю его. Забываюсь – бережно перевожу через проспект Ленина: ведь он из провинции. Смешная! Он из Запорожья. У него там отец – директор НИИ. "Как, – спрашиваю, – ты попал в Нижние Серьги?" – "Я лес люблю". У него вторая жена и дочка, а «у дочки – почки». А еще он платит алименты. Я ему номер в гостинице заказала. Горю в нем, как свеча, в своем апельсинового цвета платье. Уезжает – можно сойти с ума, лишиться здоровья. Решаю – надо расстаться. Вот он момент – целую и ухожу. Стынут на морозе слезы...
В командировке. Нижние Серьги.
Здороваемся. Сажусь, прошу какие-то технические данные. Он говорит: «Идите, отдыхайте. Я все сделаю». Обычно я ни на кого не надеюсь... Пишу в гостинице стихи. Прихожу на другой день. Ему нездоровится. Спрашивает: что я хочу? Разыгрывает комедию. Звонит в технический отдел: «У тебя есть там поблизости столб?... Ну, обычный столб с фонарем… Вот от этого фонаря дай мне …». Потом звонит жене. Я сижу со своими стихами в сумочке. Дверь в его кабинет открыта настежь. Он зовет своего заместителя, молодого человека, лет тридцати. Что-то говорит ему, я только слышу: «Смотри, как она побледнела!». Гляжу на него, мне хочется сказать: «Опомнись!». Решительно собираю бумаги. Он вырывает, дает поручение своему заму, а мне номер домашнего телефона: «Звоните, если что непонятно будет».
В гостинице рву свои стихи. Наверно, никто и никогда не смог восстановить уничтоженное, с кожей содранное. Вечером иду в кино. На экране – королевские замки, в них любят, страдают, гибнут. По совпадению, кино помогло пережить разбитую любовь; на другой день выполняю задание и уезжаю.
Проходит зима.
«Звонили из Нижних Серег. Будут звонить в 12», – это записка на рабочем столе. Можно проигнорировать. Нет!
Едем оба в Управление к начальству. В пустом трамвае стоим на разных площадках. В кабинете не можем вступить в диалог…
Вечером - в ресторане. Он читает свои стихи к женскому дню 8 марта. Это не мне. Я говорю о своих, уничтоженных. Танцуем. Наш прощальный вечер.
Пересекаем еще скованный льдом пруд.