Зима. Ночь. Странно — завтра первое апреля, а за окном зима. Дом – супрематический улей. Тихо посапывает люд, а то, нет- нет, и всхрапнет, перевернется на бок — овальный, подрумяненный в жарком мареве сна — другой бочок. Спят, налетавшиеся за день, пчелки-трудяги. Спят трутни. Спит народ. Отдыхает.
Лишь в нескольких сотах виден разноцветный свет, теплые огоньки-светлячки. Кто-то, как я, не спит, пытается одолеть ночь, очеловечить и обогреть пространство вокруг себя.
Вся земля в снегу. Черными косматыми ветвями пошевеливают на ветру старые дворовые тополя. Спят завсегдатаи улиц — галки, вороны, голуби, воробьи. А также далее по списку: кошки и коты, кобели и суки.
— Спите, суки?!
— Да, так точно,— отвечают они. — Не тревожь нас, мил человек. Мы только-только пригрелись и задремали в своих закутках.
— Ладно,— говорю,— больше не буду. Дрыхните на здоровье. У меня своих забот полно. Мне за всех людей думать и переживать приходиться, пока они спят-отдыхают.
Темными, серыми призмами лежат на снегу остывшие тела домов. Архитектура, мать вашу! Спасибочки, Казимиру Севериновичу с Элиэзером Лисицким. Разве ж можно, живого, теплого человечка с мягкой и нежной душой, с ранимым, трепещущим под ребром сердчишком взять и засунуть в кирпич, в каменную квадратную коробку? Это бесчеловечно!
— А ты чего предлагаешь? Да, если бы не мы вы до сих пор жили в подвалах и землянках,— отвечает мне из своего супрематического гроба Малевич.
— А, так ты меня слышишь?— вроде как обрадовался я. — Уж лучше жить в бревенчатой избушке с домовым, чем в твоем каменном улье!
Он мне в свою очередь отвечает:
— Так чего ж ты из деревни-то убежал? Жил бы в своей избе, дышал бы навозом и наслаждался прелестями российской природы. Соловьями и так далее.
Я ему на это — встречный вопрос:
— А ты сам-то, Казик, по-настоящему в деревне живал? Да не так как ты в своей Немчиновке, на даче, а так чтобы на хозяйстве со скотиной? Ты знаешь, как сейчас люди в российской деревне живут?
А он мне цинично так:
— И знать не желаю. Да и наплевать мне на все ваше крестьянство, как, впрочем, и на все вместе взятое человечество, раз вы такие дураки. Я вам предложил космические дали, чистую красоту цвета и совершенство геометрических форм. А вы все, как всегда, извратили. Приспособили под свои утилитарные нужды. Из моего божественного сосуда сделали лохань для откорма поросят!
— Ты, как я посмотрю, и там все комиссаришь, авангардируешь. Все никак не угомонишься. Экой ты, право, беспокойный, хотя и покойник! Кстати, как там у вас устроено?
— Так что ж, все наши тут. Весь УНОВИС налицо. Мы тут устроили свою коммуну.
— В домах живете, али как?
— Зачем? Мы все время на колесах. У нас тут агитпоезд. Вот и мотаемся по всем кущам. Внедряем супрематизм в здешние несознательные массы. Только здесь это все по-другому.
— И Вера Михайловна Ермолаева с вами?
— Туточки. Где же ей быть?
— Как она? Ноги-то свои вылечила?
— ГУЛАГ сталинский ей все вылечил в 37-м под Карагандой. Пулей. Сам, поди, знаешь. Так что костыли ей больше ни к чему.
— Знаю, как не знать. Передай ей мой нижайший поклон. Она, из вашей гоп-компании, самый приятный на вид человек. А что, Самого-то не видали?
— Кого это?
— Ну, Господа нашего.
— Ты вроде бы считаешь себя образованным человеком… Вам же даже ваши попы говорят, что он не видим.
— Ну, я думал он тут, в земной жизни не видим, а там, у вас, возможно его лицезреть.
— Я тебе скажу, что видим мы тут только ровный негасимый свет. И не только видим, но и живем только посредством его, то есть, как бы тебе это объяснить… Он, этот свет, как бы нас все время пронизывает, вроде рентгена, только рентген вы не чувствуете, а мы чувствуем и понимаем его. Он вроде как разумный. Так что я себя чувствую, но, в то же время, понимаю, что я сам часть этого разумного света. Тела физического нет, но личность свою ощущаю. Она в виде фотонов, что ли. Видеть Его не видели, а слышим, почитай, каждый день… Ну, «каждый» это образно сказано, потому что здесь сплошной день и один от другого не отличим. Ночи нет. Короче, вечность.
— И что же слышно? Он человеческим языком говорит, по-русски?
— Зачем? Мы же часть его. Все что Он думает и чувствует — это я тебе примитивно объясняю, чтоб ты понял — мы тут же воспринимаем. Так что Ему ничего говорить не нужно.
— Стало быть, Он на вас не гневается, на безбожников, раз вы там с Ним в свете? Значит, Гегель был прав, говоря, что все действительное — разумно?
— Гегель имел в виду, что все разумное — действительно.
— А разве это не одно и то же?
— Нет. Потому что даже Гегель с его умом не мог объять всю действительность, а только видимую ему земную часть. Чтобы оценить разумность действительности и действительность разума, то есть познать истину, необходимо знание и сознание более широкое и глубокое, чем ваши земные. Только здесь понимаешь — насколько убого наше земное знание. Все, что происходит на земле, так и должно происходить.
— Что же, все эти миллионы жертв, невинно убиенные, замученные младенцы, бесконечные войны, Содом, смерть, голод, болезни,— все это так и должно быть, и Он ничего не может изменить?
— Смешные вы, люди. Вы все ждете, что Он все сделает за вас. Все представляете Его Дедом Морозом или золотой рыбкой. Все клянчите у Него чего-нибудь, а когда ничего не получаете от Него, как обиженные дети, разочарованно плюете и говорите, что Его нет. Вы хотите, чтобы вам всегда было просто, легко, весело и приятно, но понятия ваши извращены и на дне вашего "веселья", "счастья" и "любви" - пустота, одиночество и смертная тоска. Вы пытаетесь построить на земле справедливую райскую жизнь, а между тем, вместо того, чтобы жить и поступать, как Он вас учит, вы все пытаетесь победить, уничтожить, унизить, сделать рабами друг друга. Ненавидите друг друга, когда Он завещал вам любовь. Вместо того, чтобы понять, что все вы — братья и сестры, каждый «тянет одеяло на себя», только для себя хочет удовольствий, сытой и приятной жизни. Вожди и правители ваши слепы: слепой, поведет слепого, и оба упадут в яму. Не мудрено, что ничего у вас не выходит. Изменитесь сами и жизнь ваша изменится. Вы же меняться не хотите, а ждете, что все изменится само собой.
— Если бы это было так просто, изменится…
— А кто говорит, что это просто? На то вам и дана жизнь, воля и разум, чтобы вы сами могли победить зло и зверя в себе.
- Ты ведь и сам говорил, что надо выбросить и забыть любовь, красоту и мудрость.
- Глуп я был, самонадеян и горд.
— И как вам там, хорошо?
Малевич минут пять молчал. Потом тихо выговорил:
— Вы там, на земле, очень ошибаетесь на счет того, что такое «хорошо» и что такое «счастье». Земными словами этого рассказать нельзя,— и затих.
Между тем, пока мы беседовали, рассвело. Темный студенистый квадрат окна, стал светел, как только мог просветлеть этот серенький кисель вместо неба за окном. Вернее, на месте которого должно было быть небо. Стал медленно проявляться за стеклом дом напротив, такой же как и мой, серый, лежащий на земле кирпич с блестящими глазками окон. Вон, пробежала трехцветная кошка - бело-рыже-черная. За ней черненький котик. Любовь у них, наверное? Земля устала от долгой, холодной белизны. Хочет тепла, зелени и голубизны. Дом зашевелился, ожил, зажужжал. Последний день марта. Воскресенье. Хорошо бы…