С посиделок, Пашка Фомин пришел еще до полуночи; «по деревенским меркам рановато», усталый, злой, подавленный. Родители спали.
Тихо прокравшись в свою спальню и не раздеваясь, «чего с ним никогда не случалось», ухнулся в кровать. Долго, мучительно ворочался, ожидая в гости «Морфея», взбив под собой в кучу, покрывало и одеяло, все - же задремал.
… И снится ему, будто бы сдал он в райцентре, в столовую, тушу свиную, накупил на вырученные деньги подарков и возвращается знакомой степной дорогой домой. Сон, как явь, всё в натуральном виде и красочный.
День теплый, солнечный, ни ветра, ни мошкары, только птицы щебечут да кузнечики стрекочут.
Длинный, сутуловатый Пашка, с небольшими причудами и добрыми небесными глазами, развалился в телеге на соломе, надвинул козырёк кепки на глаза, на дорогу смотрит одним глазом, лошадью правит не вожжами, в передке у него руль от мотоцикла. Пашка этому не удивляется, а принимает, как что-то естественное, обыденное. Уперся он ногами в этот руль и правит, куда ему надо, в руках вертит купленные украшения, любуется ими и размышляет: « Лучшего подарка для Оли, чем колечко с изумрудом и не сыскать… А для мамки серьги… Ох! – от восторга у него, перехватило дыхание. Как сверкают… будто звезды в безлунную ночь! Мамкина мечта»…
Радуется Пашка, что осуществил мечту матери, представил, как кинется она обнимать и целовать его с благодарностью, а после у зеркала застрянет, - восхищаясь его подарком. К соседкам хвастаться побежит… А те задохнутся от зависти, схватятся за сердце и с бледными, встревоженными лицами понесутся к мужьям с требованиями.
Полюбовался, помечтал Пашка, завернул украшения в тряпочку и сунул за пазуху, чтоб не потерять. Глаза закрыл, и закачало его в телеге, как на волнах, блаженная истома растеклась по всему телу, а в сознании вертится: « Плыву что ли»? И уступив любопытству, глянул за край телеги. Худая пятнистая кобыла, спокойно трусила по речной прозрачной глади и не тонула.
- Елки зеленые! Чудеса-а! – удивился он. - И рыба плавает и дно как на ладони, а телега, будто по стеклу катит! Откуда в этой степи речка? И кто, к морде моей лошади, корзину с цветами подвесил? Разнюхалась – то - худоба несчастная! - Ха – ха – ха. - Чудеса-а…
Лошадь зыркнула на него с укором, откинула театрально, взмахом головы челку, вильнула жестким хвостом в его сторону, будто рукой отмахнулась и сказала пренебрежительно с раздражением:
- Чем надо мною ржать, «дубина неотёсанная»! Оглянись лучше. А то, худоба! Кормить надо… С воздуха, да мякины жиром не заплывёшь.
И не удивительно Пашке, что лошадь говорит и, не скрипи телега, а пой песни, он бы и этому не удивился. Одно разозлило: лошадь его «дубиной», обозвала.
Я, дубина?! - возмутился Пашка. - Кнута захотела, доска стиральная?! - но все - же оглянулся и обомлел от ужаса. Их догонял огромный, волк: клыки серпами, шерсть дыбом, глаза по тазику и красным огнем пылают. Поднял Пашка глаза к небу, крестится и обращается поспешно к Богу: - Спаси и сохрани, Господи! Не дай этому ублюдку обглодать мои косточки! Да спусти ты его в преисподнюю! Да разнеси ты его, как пыль дорожную! А я за это… Я за это, бабки Дуни, самогонный аппарат запаяю, давно она меня упрашивает.
Молится Пашка, а сам глазами в телеге топор ищет. Он уверен, что брал топор на случай, если не сдаст свинью, то разрубит ее и продаст на базаре частями. Но топор с кнутом, как сквозь землю провалились. Бьет озноб Пашку, арктический холод сковал тело, кричит лошади, срывая голос:
- Да скинь ты корзину-то с морды! Он ведь не только меня слопает, от тебя тоже один хвост останется!
А лошадь трусит себе не спеша, цветочки нюхает и ехидно ухмыляется.
- Ах ты, кляча водовозная, ишаком деланная! Моей погибели дожидаешься? Останусь жив, скормлю к едрени – фени, собакам! - Сорвал с ног кирзовые сапоги и запустил один в лошадь, другой в волка. В лошадь промахнулся, а волк поймал на лету сапог зубами, подошву выплюнул и говорит прибамбасами Васьки Тарабанова:
- Ты, Пашка, какой - то недоразвитый! Меня сапогом убить, - это тебе не зад рашпилем утирать! А топор-то, ты, пентюх, дома забыл! Так что, готовься, - и похлопывает себя по брюху мохнатой, когтистой лапой и вот-вот прыгнет.
- Ох, ты горюшко, мое горькое! - Стонет Пашка и уже с судьбой готов смириться. Такой страх, он испытал в детстве, когда украдкой от родителей курил за сараем и спалил его. Отец тогда, гонял его по селу жердью до тех пор, пока той же жердью не вывихнул себе руку, а когда поймал, долго и настоятельно, с каким – то удовольствием, драл ремнем, от его усердия на Пашкиной спине шкура полопалась. Сейчас что-то подобное происходит. Тут на ухо кто-то шепчет Пашке:
- Хочешь избавиться от нечисти, сам её напугай.
Огляделся Пашка - никого. «Померещилось что ли? А - а - а… - Будь что будет! Помирать так геройски, без запаха в штанах». Не любил Пашка ругаться, а тем более матерится, но куда деться, шкуру – то свою, спасать надо. Встал он на четвереньки, оскалился хлеще волка, да ка-а-к заорёт, до спазмы в горле, до слез в глазах, что первое на ум взбрело:
- У- у – урою… тварь беззубая!
От такой пугАлки, волк опешил, растерялся, будто заряд картечи в лоб засадили: как это, он и беззубый? Зайцы животы со смеха надорвут. Для него зубы это великая ценность, даденная Всевышним для выживания, на долгие годы и безвозмездно. Испугался. Затормозил всеми четырьмя лапами, проюзив на хвосте несколько метров. Пасть раскрыл и поспешно принялся кривым когтем зубы пересчитывать, всели на месте?
Пока волк занимался бухгалтерией, Пашку, в мир иной переносит, где нет ни волка, ни лошади, ни речки, зато солнце ярче, птички голосистей, трава зеленее и все цветами усыпано. И стоит он на четвереньках в широком, бескрайнем поле, вдыхает неописуемый цветочный аромат полной грудью и успокаивает свои расшатанные нервы. Успокоился. Встал. Плечи гордо расправил и осмотрелся. Все - то до чертиков ему знакомо и поле и церковь, стоящая на пригорке и сад за ней, но где все это видел, для него загадка, да и наплевать ему на это; он, убеждён, что дом рядом и он Пашка, в неопасности - чему и рад.
Поднимается он на пригорок к церкви, щурится от яркого солнца, прикрывая ладонью глаза и, останавливается в растерянности. С купола машет ему шапкой монах и кричит невнятно. Пашка не понял, но в ответ все - же помахал и крикнул:
- Куда тебя, чудо, длиннополое занесло?! Грохнешься… все твое «добро», в калошах уместится! Слазь, елки - зеленые! А монах, помахал, помахал, перекрестил трижды Пашку, толи грехи отпустил, толи благословил его и скрылся за куполом. А Пашке захотелось в церкви побывать, посмотреть, как там служба проходит.
Вдруг, открывается массивная, деревянная, церковная дверь и выходит на крыльцо, та самая свинья, которую Пашка в столовую сдал: живая, здоровая, загорелая и радостная, будто с Ямайки возвращается, а не из холодильника столовского.
- Е-е-е! – протянул Пашка и застыл от удивления с раскрытым ртом.
А свинья, сошла элегантно, бочком, бочком, по ступенькам крыльца, будто актриса со сцены и навстречу Пашке направилась.
Подошла, подкупающе, по - свински улыбается, приподняв верхнюю волосатую губу, обнажив огромные желтые зубы, хвостиком виляет и заискивающе просит: прям, как в сказке про лягушку:
- Поцелуй меня Пашенька… Не свинья я вовсе, а невеста твоя, Оля Маклакова. - И целоваться лезет, раскрыв слюнявую пасть, с отвисшей нижней губой.
Пашка опешил, попятился, споткнулся о кочку, упал на спину и заорал истерично, закрыв при этом глаза, чтоб не видеть оскаленной, самодовольной свиной рожи.
- Чур, меня! Чур, меня! Сгинь ведьма… елки – зеленые! - и проснулся.
В комнате мрак, тишина, таинственные шорохи на чердаке. Сел он в кровати, привалился к стене спиной, уставился в потолок и просидел так до рассвета, ошарашенный сном.
В семь утра, одетый в рабочее, сидел Пашка во дворе на лавочке, курил и наблюдал, за своей восьмидесятилетней бабушкой кормившей кур. Она раскидывала из ведра варево по двору и ласково, покрикивала:
- Кыш, шалапутные! Все не угомонитеся! Всё голодные! - Те, игнорируя окрики, смешно суетились у ее ног: толкались, клевались, выхватывая друг у друга, лучшие кусочки и пускались наутек.
« Надо ж… Ольге кольцо! - вспоминал Пашка. - Не какое – нибудь, а с изумрудом! Ладно, мамке… А ей - то за что? Больше недели с Васькой Тарабаном шастает. От меня, как от огня шарахается… А ей кольцо! Щас! Нашла дурака! Пусть тебе Тарабан дарит… Козел лопоухий! - Пашка вздохнул с грустью и, заскучал по Оле. - Ох… и дурит она Ваську! Чую, назло мне делает, коза длинноногая! - сунул руку в сапог, почесал ногу. - К чему приснилось? К плохому или хорошему? Может бабушка растолкует, не зря ж её ворожеей кличат и перебивая гомон кур, крикнул»:
- Бабуль! Ты за всю свою сознательную, ворожейскую деятельность, хоть один сон угадала?
- Чаво? – не прекращая кидать варево, переспросила бабка.
- Чаво, чаво! Глухая - тетеря! - беззлобно пробурчал Пашка. - Бабам про сны треплешь, хоть один сбылся?
- Шо, эт, на тя, накатила-то? Не выспался шо - ли?
- Да сон, елки - зеленые, всю плешь проел!
Докидав курам, бабушка сходила к бочке, стоявшей под стеком на углу дома, вымыла руки и, промокнув их подолом цветастой ситцевой юбки, подсела к внуку.
- Чаво приснилась-то?
Пашка, с мельчайщими подробностями, пересказал сон.
Почесывая указательным пальцем через платок макушку, бабушка ответила немногословно, но значительно:
- Сон-то харошай! Вещай! И сбудется вот-вот. Цвятной патамушта и с церквью. А церква удачу сулит.
- А-а-а! - отмахнулся Пашка, - Сколько тебя слышал, все у тебя к хорошему! Машке, « Кубышке», тоже удачу сулила, а она уже второй месяц со сломанной ногой, как пугало, на костылях скачет, и, придавив окурок носком сапога, пошел на работу, а бабушка, развела в беспомощности руки, и вдогонку крикнула:
- Ну, уж! Я, чай, не всевышний обо всем ведать!
Бабушке Пашка и верил и не верил, но от души отлегло.
- А может и впрямь к хорошему, - рассуждал он. - Не зря же монах на церковь залез, да и свинья Ольгой прикинулась. Действительно свинья! Неумытым, видите ли, к ней пришел! Как будто я весь день прохлаждался! Напашешься за день, не то что умываться, а и… - О-хо-хо… - простонал он, опустив печально голову. – Поплевала бы на платочек да утерла, если чумазые не по душе. Натура – дура, елки - зеленые! Лень даже харкнуть на платок и умыть любимого человека. Тунеядка! Я бы вот не поленился… От души бы харкнул и растер… Можно подумать, Васька чище ходит. Козел!
У клуба повстречался Борька Горбунов – ровесник Пашки: маленький, толстый и розовый, как недельный поросенок; его с детства « хрюшей» звали, а Пашка, за его жадность, добавлял «мусоровоз». С раннего детства Борька швырялся на свалках и все что, по его мнению, годилось для дома, для хозяйства, нес к себе в сарай, за что от отца получал двадцать копеек. Карманы его всегда были набиты конфетами или пряниками, но сладостями он с ребятами не делился, за что был частенько бит, и изгоняем из компаний. Как бы к нему плохо не относились, свой промысел Борька не оставил и после армии. Эта жадность, вернее хозяйственность, была у Горбуновых в генах заложена. Зажиточнее их в поселке не было. Одни их презирали, другие относились с пониманием, - последних было больше.
- Здорово Паш.
- Привет… - Без радости ответил Пашка, ему было не до разговоров, Оля, да и сон не выходили из ума.
- Я слышал, ты хотел мотоцикл брать?
- Хотеть не вредно! - Пашка зло цвыкнул тонкой струйкой сквозь зубы. - Чтоб его взять, с год на очереди простоять надо…
- Бери мой.
- Ты за него загнешь, у меня в хлеву скотины не хватит.
- Семьсот и он твой.
Пашка остановился и с глубочайщим недоверием посмотрел в глаза Борьке. Борька даже отвернулся и покраснел, как прилежная ученица, не в силах выдерживать этот пристальный взгляд.
- «Урал» и за семьсот?! Сломан что ли?
- Стал бы я своим продавать сломанный! - Обиделся Борька. – Ты уж вообще не знай за кого меня принимаешь! Не хочешь, продам другим…
- Да ты не обижайся… Просто интересно… «Урал» и за… Возьму, конечно. А что это ты его?..
- У отца, очередь на «Запорожец» подошла, а денег не хватает. Вот и… А так бы в жисть не продал. Это техника! - С гордостью сказал Борька, ткнув пальцем в небо, будто продавал не мотоцикл, а космический корабль.
- У вас и денег не хватает? - саркастически ухмыльнулся Пашка. - Чудно даже!
Борька воровато посмотрел по сторонам, опять покраснел и стыдливо прошептал, прикрывая рот ладонью, словно выдавая какую-то военную тайну, за которую по головке не погладят, а трибунал светит.
- Жениться хочу.
Пашка от неожиданности присвистнул и присел, уперев ладони в колени. Потом выпрямился, выставил большой палец кверху, радостно с нескрываемым восхищением, сказал:
- Ну-у! Молодец! И кто такая?
- Ты её не знаешь. Нездешняя она. На свадьбу приглашу - увидишь.
- Тогда конечно! Ради такого дела… Вечером жди.
Мотоцикл обмывали два дня. Полпоселка не упустили случая напиться на дармовщинку. Шли, словно дело имели. Хозяевам льстили: «Молодцы! Это трактор! Хоть солому вози, хоть дрова… Себя она окупит». А двадцатишестилетний Пашка, как дитё малое, не отходил от мотоцикла. Он широко, добродушно улыбался, и рассказывал сон.
- Лежу я в телеге, значит, а в передке, елки - зеленые – сроду не поверите - руль! Точь в точь, как этот. - Он ласково, как кошку, гладил руль мотоцикла, затем садился на сидение, упирал ноги в зеркальный изгиб руля, показывая, как рулил во сне. - А лошадь, зараза потная, бежать не хочет, цветочки в корзине понюхивает! Ухмыляется ещё, стерва! Убил бы гадюку! И сбылось ведь, а?! - Он расплывался в глуповатой, но счастливой улыбке. Люди тоже с пониманием щерились, лишь бы сто грамм плеснул.
На третий день, отпросившись с работы, Пашка с отцом, хвостами волочились за матерью и, охая с похмелья, упрашивали:
- Купи хоть красненькую… Подохнуть можно!
- Не подохните! - шипела мать. - Докатились! Стыды прямо! Люди смеются вон! « Твой-то в коляске… Ну прям как президент раскатывал! А гордый -то… А гордый! Руку поднял и приветствует всех небрежно! Ну, вылитый прям… Надо было бы ему для эффекту встать. Вот тогда бы»… - Она грозно посмотрела на мужа. - Ладно, свой забор своротили, живность чужую чуть не погробили! Бабка Катя вон жалуется: козу её напугали и гусей чуть не подавили. Э-э-х! Дуроломы! Красненькую им! Забор вон делайте, раз на работу не пошли, и, грохнув калиткой, пошла к соседке на лавочку.
Отец почесал затылок и болезненно улыбнулся.
- Ни хрена не помню! И посмотрев уныло на сына, сказал: - Ну что, пошли забор что ли, восстанавливать? Потом у твоей бабушки выпросим.
На закате дня, заложив руки за спину, Пашка уныло, как под конвоем шел в клуб. Широкая, прямая улица казалась ему узкой и давила заборами. Приветственный смех односельчан раздражал. На душе был осадок вины, горечи и ощущение задолженности. Однако никому он должен не был. За мотоцикл расплатился в тот же день, - сам ещё Борьке магарыч ставил. « Все у меня ни как у людей! - вертелось в голове. - То понос, то золотуха! На все село опозорились… Елки - зеленые»!
У старого, деревянного клуба, он поздоровался с ребятами, потеснил их на бревнышке и, закурив, привалился к трухлявой стене. В клуб заходить не хотелось. Старые, замусоленные пластинки поднадоели. Молодежь, в основном, собиралась у клуба, несли гармошки, гитары, поудобнее рассаживались и долетали до самых окраин, красивые песни и не совсем приличные частушки.
Оля пришла без Васьки, и стояла в стороне с ребятами, фальшиво смеясь и бросая игривые взгляды на Пашку. И такая злость охватила Пашку, прямо не шуточная!
«Поругались, наверное»? – думал он, сплевывая сквозь зубы. И в тоже время, ему до безумия хотелось обнять эту стройную, симпатичную девушку, с распущенными, светлыми волосами и тискать до потери сознания, пока не задохнется от счастья. - Вы только поглядите люди добрые! Ну, прям, искрутилась вся, цапля длинноногая! Наскипидарили что ль? – и, курил одну, за одной. - А юбка-то, а юбка! По самое некуда! Пояс шире»…
Накурившись до тошноты и не в силах больше смотреть на её выкрутасы, он бросил презрительно – равнодушный взгляд в её сторону и демонстративно смахнув с пиджака щелчком пальца пылинку с рукава, важно пошел прочь.
Олю будто подменили. Она погрустнела, забеспокоилась, и кинулась за ним, чуть не растеряв слетающие туфли. Прыгая поочерёдно на одной ноге, и натягивая на ходу обувь, умоляюще, кричала:
- Паша, подожди! Ну, подожди же!
Пашка сбавил ход, но не остановился, сухо буркнул:
- Свинья бежит… и, посмотрел на сарай. – Жаль, что церкви нет… А монах на сарай не полезет. А то бы помахал, елки - зеленые!
Допрыгав до него на одной ноге и уцепившись за его рукав, остановила.
- Паш, кончай дуться… Что как маленький?!
- Что, Васька надоел или тоже грязный ходил? – насупился Пашка, придавая лицу значительность.
- Да ну его! Пристал, как репей!
- Еще неизвестно кто к кому пристал! Я тоже не слепой… - Ухватишься за него и тащишься как прицеп! - Хи-хи, Ха-ха! - Пашка остервенело, сплюнул. - Смотреть невтерьпёж!
- Нужен он мне! Мог бы догадаться… что, на зло, тебе, хожу. Сам хорош! К каждому пеньку ревнуешь. Уж и не поговори ни с кем! Может мне в монастырь податься?
- Нечего, перед другими кривляться… А - то – умойся! Мое дело! Хочу, моюсь - хочу, нет! И ты мне не указ!
- Можешь не мыться, после косырем отскоблим, а не соскоблится, молотком отколотим, - она лукаво улыбнулась и одарила мгновенным поцелуем в щеку. - Ох, и соскучилась я! - прошептала она, повиснув на его шее.
Пашка был счастлив, но вида не подавал, он держал её в объятьях, чувствуя биение её сердца, водил рукой по холодной шелковой кофточке, и смотрел в чистое бисерное небо: её дрожь передалась ему, вспомнился Борька. Волнуясь, спросил:
- Ну, ты, это… Как на счет того?
- Чего, того? – насторожилась Оля и томно, вопросительно, посмотрела в его ясные глаза.
- Чего, чего! – передразнил Пашка и, покраснев, отвернулся. - За меня пойдешь? Вот чего!
Задыхаясь от счастья, и чего-то пьянящего, легкого, Оля с силой прижалась к нему всем телом, готовая раздавить его от счастья, при этом тихо шепча:
- Хоть сейчас… Я давно согласна.
- Давно бы так! А то умойся! - засиял Пашка и сладостно, поцеловав её в алые губы, тихо добавил: - Свинюшечка, моя, ненаглядная…