Красная Армия, черный барон...

Алексей Попов 8
   Шли к казарме, как положено, строем. Ать-два, ать-два! Майское солнышко, намаявшись за день, клонилось за крыши многоэтажек. Жара слегка отпустила, хотя, если на тебе шинель и кирзовые сапоги, — факт это скорее теоретический. На самом деле мы все промокли насквозь, как будто вброд переходили болото. Пот резал глаза, и, слава Богу, рядом не было женщин, иначе бы они попадали в обморок от дикого смрада, который источали наши тела. Лето почти, а приказ о смене формы одежды еще не пришел. Единственное, что сидело на нас по сезону — пилотка. Говорят, командир части, не имея права на прочее, дал тут слабину. Он был настоящий «отец солдатам», хотя одновременно ходила версия, будто полковник просто стеснялся гражданских. Они разгуливали в эту пору по городу  в  маечках и шортах  и уже нас, военных, принимали за клоунов.
Сборы подходили к концу. Завтра на последнем разводе отсеют худших, и список нового постоянного состава батарей определиться окончательно. За свою участь я особо не переживал. Меня оставляли каптером, а это должность основательная, нужная. Коней на переправе не меняют, тем паче и не за что, вроде. На последнем марш-броске я даже получил благодарность и пару увольнительных от командира за то, что волок на себе, к своему карабину, еще и оружие товарища, скисшего уже на втором километре из десяти.
Каптер в армии — место заметное, так просто  туда не возьмут. Я, впрочем, по этому поводу был в полном недоумении, ибо никогда не имел никакого отношения к тряпкам и прочей хозяйственной ерунде.  Вердикт о назначении пришелся, как снег на голову в разгар лета. Просто возвращались как-то с каптером, осетином сержантом Опаевым, из прачечной. Он с папочкой под мышкой, а  у меня на горбу — тюк с простынями, такой же большой и белый, как стог сена, присыпанный сугробом. Навстречу — командир батареи, майор Белов.
—Смену готовишь? — обратился он к Опаеву.
Потом, коротко поразмыслив, добавил: — А что?
И — мне уже:
—Ты, кажется, Попов, в медицинском учился?
Я что-то пробурчал в ответ из-под тюка, подумав при этом с досадой: а вам-то какое дело?
Логика, однако,  у комбата была.
—Значит, с белым цветом знаком,— решил он.— Халат, во всяком случае, носил белый. Носил?
—Носил.
—Ну, вот. А теперь уже носишь белые простыни. Выходит, растешь! Прирожденный каптер, почти с дипломом!
И все. Мои армейские планы определились сразу на полтора года вперед. Штатное распределение в зенитно-ракетную ссылку под Петропавловск-Камчатский было отставлено, я остался в Свердловске. Правда, потом, уже в должности, когда я пытался немного взбрыкнуться и совместить свое хозяйство с привычной, богемной, работой в клубе, старшина пригрозил:
—Ну, ты уж решай, где тебе лучше: каптером у нас, в городе, или артистом в лесу, среди дальневосточных медведей.
Как тут не вспомнить Гамлета? В конце концов, я не стал стремиться к незнакомому злу и остановился на том, к чему уже привык.
Нас, молодых сержантов, оставленных в учебке на разных должностях, мариновали на сборах две недели. Натаскивали, как сторожевых собак. Учили уму-разуму. Незамысловато, сурово, но доходчиво, что, в общем, и требуется, когда мало времени кого-нибудь уговаривать или убеждать. Армия в этом смысле взбадривает. И, если в институте или какой-нибудь школе благородных девиц, ты еще будешь вальяжничать и сомневаться, то здесь, на плацу или в окопе, у тебя есть время только на то, чтобы пукнуть и поправить штаны, ибо все остальное — в руках командира.
Он вышагивал позади строя. Портупея, полевая сумка через погоны капитана. Крылья фуражки, лишенной пружинки в тулье, лихо висели на ушах, галифе были похожи на два  пузатых графина, вставленных горлышком в яловые сапоги. Чапаев! Лошади под ним только не было.
—Ста-арший сержа-ант Тимка-анов! — врастяжку скомандовал он.
Тимканов — его замкомвзвода. Временный, на период сборов. Завтра он уже просто — дембель. Коренастый,  суровый потомок Чингиз-хана. В глазах его и на лбу прямо выбито крупными буквами: мне все, ребята, до фонаря!
—Й-а! — отвечает он своему последнему командиру, тоже растягивая гласную «Я» на щегольский, армейский,  манер.
 Фамилия капитана — Машковский.
—Песню! — требует он.
Тимканов лихо дублирует:
—Запе-вай!
Мы — хором:
Красная Армия, Черный барон
Снова готовит нам царский трон.
Но от тайги до Британских морей
Красная Армия всех сильней!

Эта песня стала нашим гимном, первым, что мы вызубрили в самом начале сборов.
—Чтобы — как «Отче наш»! — приказал Машковский.
И с этого момента четырнадцать дней мы даже в сортир перед отбоем ходили под этим революционным хоругвем. Строем, в белых подштанниках, шлепанцах на босу ногу.
—Ать-два, ать-два! — подбадривал рядом командир сборов, иногда даже ночевавший с нами в казарме. — Выше ногу!
У некоторых лямки от тапочек, в принципе не предназначенных к строевой, отрывались. Маршировали и пели:
Так пусть же Красная сжимает властно
Свой штык мозолистой рукой!
И все должны мы
Неудержимо
Идти в последний смертный бой!

В один из таких дней меня посетил странный сон. Я и  другие сержанты, всего пять человек, по числу унитазов в туалете, под предводительством Машковского отрабатывали процедуру дефекации. На полном серьезе разучивали то, на что способен и так любой организм, даже амеба, уже по факту своего  рождения. Все было поставлено очень научно, по-армейски, с соответствующей методической скрупулезностью.
—Делай раз! — командовал капитан.
Все делали шаг к «очку»
—Делай два!
Разворачивались и снимали штаны.
—Делай три!
Садились.
И в конце, уже отправив все свои естественные надобности и одевшись, докладывали, приложив ладони к пилоткам:
—Служим Советскому Союзу!
Проделывали это несколько раз подряд, шлифуя по приказу Машковского каждый этап. Если кто-то замешкивался и не успевал, например, застегнуть штаны, когда другие уже бодро рапортовали, все начиналось сначала.
Явь, впрочем, отличалась от этой картины немногим. Фрунт и кондовый юмор переплетаются в армии самой причудливой вязью. Мы прослужили  полгода, мы думали, что кое-что смыслим в новом быте, и вдруг увидели, ощутили, что это не так. Наш экстравагантный наставник показал нам, что служба Родине — не пиво с девочками под пальмой на пляже. При должном усердии из любой мухи можно сделать слона или верблюда, а можно — осла.  Выбор зависит только от поставленной задачи. И никуда не денешься — будешь играть любую роль, даже ту, от которой пахнет навозом, потому что в Уставе с фонарем не отыскать слова «нет». Всюду лишь — «есть!» и «Так точно!».
Мы топали и орали, что есть мочи:

Красная Армия, марш-марш вперед!
Реввоенсовет нас в бой ведет.
И от тайги до Британских морей
Красная Армия всех сильней!

Стайки воробьев испуганно слетали с торчавших вдоль дороги рябин. В казарме нас ожидало еще одно шоу, последнее на этих сборах. Недавно в увольнении я смотрел фильм «Старшина».  В одном из эпизодов этот старшина, которого играл актер Владимир Гостюхин, тренировал своих подопечных, молодых курсантов, желающих скорее попасть на войну, командам «Подъем!» и «Отбой!». Старшина смотрел на часы, а орава будущих летчиков толкала и сбивала друг друга, пытаясь одеться и раздеться, как надо. В зале не стихало веселье. Больше других резвились барышни. Некоторые от хохота просто падали с кресел. И ведь действительно смешно. Смешновато. Но только если все это происходит с кем-то другим, а не с тобой лично.
Нехитрая, в общем,  штука — одеться или раздеться быстро. Когда ты в постели с невестой, и тут вдруг стучится в двери ее настоящий муж, ты можешь побить все рекорды. Но здесь  иной кунштюк, тут система. Это уже не испуг, а рефлекс!
—Подъем!
И, словно ветром, тебя сносит с кровати. Сержант зажигает спичку, и пока она горит, зажатая между пальцами, ты впрыгиваешь в штаны, в сапоги, судорожными движениями застегиваешь гимнастерку, бежишь на место построения и замираешь там по команде «Смир-на!».
—Отбой!
И все происходит в обратном порядке. Через двадцать пять секунд ты должен быть в кровати и спать.
Все просто. Если ты укладываешься в норматив: встал вовремя в строй, не забыл или не спрятал под матрасом портянки, застегнулся не сикось-накось, к тому ж — на все пуговицы. Что-то не так — ради Бога. Милости просим на новый круг!
За шесть месяцев ежедневных репетиций мы кое-чему, естественно, научились. Две недели сержантских сборов показали, что в наших знаниях затесались все же отдельные прорехи. Теперь, пока горела спичка, нужно было не просто одеться, но еще более-менее заправить постель. Ровно в шестнадцать ноль-ноль каждый день начинались бега.
—Подъем!
—Отбой!
—Подъем!
—Отбой!
Три раза — это минимум. Уже на втором круге в душной казарме одежда намокала от пота, на третьем она не надевалась вообще. Ее натягивали на себя, как презерватив, лихорадочно,  с трудом. Когда вся толпа затихала в кроватях, следовала команда:
—Газы!
В первые дни, услышав ее, все торопели, не зная, как быть. Такой команды нет ни в одном уставе. Оказывается, нужно было просто накрыться с головой одеялом. Зачем — неизвестно. Может быть, чтобы нюхнуть там чего, что вдруг выпорхнет от усердия. Такой вот был юмор у наших командиров.
Сегодня у них тоже последний выход. Тимканов уйдет на дембель, Машковский за сборы — на повышение. Ох, и попрыгаем мы у них под занавес!
—Старший сержант Тимканов! — раздается за спинами голос Машковского. Каждое слово он чеканит, как царский червонец.
—Й-а! — раздается в ответ привычный отклик.
Тимканов даже не оборачивается. Он и так все ловит на лету.
—Пыли не вижу! — негодует капитан.
—Взвод, — затягивает Тимканов.
По этой команде нога, согласно Уставу, поднимается выше. Четыре десятка пар сапог делают это и с грохотом обрушивают тяжелые подошвы на асфальт.
—Стой! —  резко обрывает замкомвзвод.
Все замирают. И тут же вверх устремляется столб дорожной пыли. Через минуту, прошедшую в торжественной тишине, та оседает на наших погонах почетным ветеранским пушком.
Прощай прошлое. Курсант умер. Да здравствует младший сержант!
Каждый этап жизни, в который вступаешь, как лабиринт Минотавра. Известен только вход. Что будет дальше — загадка, Тьмутаракань.