Весна 1991 года легла на меня тяжкой ношей. Все у меня тогда валилось из рук, все, прежде любимое и значимое, теперь шло с надрывом и нежеланием.
Единственной отдушиной в этот год оказалось для меня чтение: после довольно большого перерыва, во время которого я читала только книги по философии и эзотеризму, я снова жадно ухватилась за художественные произведения, - за Андрея Платонова, Михаила Булгакова, Александра Солженицына. «В круге первом» и «Раковый корпус», написанные последним в начале 60-х годов, тогда показались мне удивительно современными. Русский человек спустя десятилетия оставался все таким же рабом и деспотом для самого себя, каким был всегда. История России, да и все наше русское православие, разительно отличаются от западного мышления. Русский человек не живет на земле, поскольку всегда ощущает ее своим временным пристанищем и подсознательно стыдится жить богато - практично и разумно. Как никто другой, он любит и умеет пофилософствовать о высоких материях, вместо того, чтобы всерьез заботиться о своем хлебе насущном. Он всегда ищет на свою голову страданий и мук совести. Мы - юродиевые по своей природе, мы живем не на земле, а в своей душе, вечно раздираемой внутренними противоречиями и ищущей осмысления происходящего, и в этом, вероятно, и заключается наша близость к Богу.
После моего короткого, но блистательного загула на личном фронте снова установилось затишье. Пережив все, какие только были возможны, унижения и трудности, вызванные общением с наглыми и необязательными мужиками-строителями, мы с мамой в итоге своими руками довели до конца отделку внутренних помещений нашего дачного домика, и необходимость в моих добровольных помощниках-ухажерах постепенно отпала. Отпало и настроение шутить и кокетничать с кем-либо. Николай вскоре совершил еще два или три командировочных наезда в наш город, о чем я узнавала или через Олега, или через моих йогов, и даже приезжал к нам на дачу, но все его поползновения продолжить наши взаимоотношения я рубила на корню: в достаточно резкой, эмоционально несдержанной манере. Эта негативная реакция на Николая шла из меня помимо моей воли и была неразумна: можно было бы, одев на себя маску воспитанности, разузнать у Николая, как он поживает в своем Ярославле, и даже воспользоваться его физической силой, всегда нужной в нашем дачном хозяйстве, но я, оставаясь верной себе, жила так, как чувствовала, и ничего в этом не хотела менять.
Трудно мне стало и с Рашидом. Главным камнем преткновения в наших отношениях неожиданно стала политика. Рашид, как сын военнослужащего и человек, не склонный к глубоким сомнениям, остался ярым сторонником коммунистов и напрочь отметал все демократические нововведения. Олег также поддерживал его убеждения, но ему хватало ума не выпячивать свои мнения, делая их предметом спора. Меня постоянно раздражало все то, что говорил Рашид, хотя очень во многом наши ощущения от происходящего в стране совпадали: - мы с ним оба были детьми «того» строя - непредприимчивыми, неверткими и одинаково неприспособленными к новой жизни. Раздражала меня не столько точка зрения Рашида, сколько его односторонность: он читал газеты и слушал телепередачи только одной ориентации и не имел желания думать и сомневаться в чем-либо. Я в то время душой и сердцем поддерживала все, что говорили демократы - в подавляющем большинстве люди интеллигентные и творческие. Я верила им, хотя и не была создана для рыночной стихии и борьбы за личное выживание. Мой ум был раздвоен: я искренне хотела найти истину, а не просто реагировать на происходящее в соответствии со своим «классовым сознанием и бытиём». Вот уж никогда бы не подумала, что настанут времена, когда политика начнет ссорить меня с мужчинами!
С остальными моими кавалерами было не лучше. Володя Лобастов, неожиданно вновь появившийся на моем горизонте, был морален и скучен до отвращения. Телефонный разговор с ним всегда становился для меня пыткой из -за необходимости вежливо поддерживать наш никчемный и нескончаемый диалог ни о чем. Сергей Лобанов время от времени объявлял о своем существовании, и мы с ним совершали очередную поездку на дачу или загород, но кроме радости физической близости, я не испытывала к нему ничего. Он абсолютно не пытался играть в хорошие манеры и не утруждался даже элементарными знаками внимания ко мне, как к женщине, давая мне только то и столько, сколько соответствовало его желаниям и интересам: этакий неприкрытый рационализм, замешанный на личных комплексах и психозах! Этого и у меня самой было в избытке, поэтому, за исключением времени, проводимого в постели с Сергеем, все остальные наши отношения не находили во мне энтузиазма для новых свиданий. Наш роман медленно тлел и явно шел к своему завершению.
Толик и Валера продолжали мне звонить время от времени. Валера праздновал с нашей семьей Новый 1991 год и остался на ночь в моей комнате, но даже подобные отношения не сближали нас духовно: говорить с ним мне, по большому счету, было не о чем так же, как и раньше. Во всем, что не касалось чисто житейских и материальных вопросов, мы с ним жили в совершенно разных мирах, которые никак не соприкасались. У нас были разные требования к жизни, разные представления о порядочности и способах достижения успеха.
Наиболее сильное разочарование в Валере я почувствовала однажды во время предстоящего обмена квартиры Гали Патрахиной, тогда еще наиболее близкой моей приятельницы. Галя всегда была на редкость непрактична и доверчива: ни к кому не питая зла, она слишком часто становилась жертвой разных потребителей и нахалов, которые либо обирали ее до нитки, либо откровенно обводили вокруг пальца. В этом она не слишком отличалась от меня, так же крайне доверчивой к людям, но, не в пример Гале, я бурно выражала свою обиду на людей, кипя возмущением и извергая проклятья, хотя и не сопровождаемые реальным ответом злом на их зло. Галя во всем старалась найти положительную сторону и вслух своих обид не выражала, что меня почему-то раздражало: то ли это - игра, то ли - юродство и, в любом случае - постоянный укор мне, не умеющей вести себя интеллигентно.
В тот период, перед переездом в новую квартиру, Гале позарез были нужны деньги, и она решила найти покупателя на свои, в то время очень дефицитные книги Александра Дюма. Зная, что Валера любит такого рода литературу, я предложила ему переговорить с Галей, попросив его не «делать на ней бизнес», навязывая ей низкую цену, поскольку Галя - мой друг и, к тому же, крайне непрактична. Валера пообещал быть «джентльменом», но, несмотря на это, скупил у Гали все эти книги чуть ли не по госцене, радостно уцепившись за ее наивное заверение о том, что сделка ее полностью устраивает. Для меня этот его поступок был столь же отвратителен, как если бы на моих глазах избили ребенка. Валерин эгоизм и его непонятная мне толстокожесть к посторонним ему людям меня убивали наповал. В силу своих корыстных интересов, он не захотел услышать мою характеристику особенностей Галиного характера,но прекрасно услышал Галю, наивно уверявшую его, что она всем довольна. Они оба - и Валера, и Галя - разошлись, довольные проведенной сделкой, а я, как дура, скрипела зубами от злости: равно - из-за Валеркиной наглости и из-за Галиного простодушия! И чего мне всегда и все было - не все равно!? Почему я не могла наблюдать происходящее спокойно, не вмешиваясь и не портя, себе же во вред, отношения с другими? Наверняка, оба из участников этого инцидента давным-давно его даже не помнят, а я до сих пор с болью и возмущением вспоминаю тот случай.
Гале я много помогала с обменом ее большой кооперативной квартиры на меньшую с доплатой - сопереживала ее не состоявшимся вариантам, вместе с ней ходила смотреть квартиры, но в итоге снова не смогла удержать ее от глупости бесплатно оставить тем, с кем менялась, свою новую мебель, не поместившуюся в ее новой, более тесной квартире. Наверное, будь у меня чуть больше решительности и умения вести дела, можно было бы добиться от той наглой женщины нормального возмещения стоимости мебели, но Галя отговорила меня от этих действий, сославшись на Бога, который когда-нибудь сам всем воздаст по справедливости. И снова я чувствовала себя ненужной и бесполезной: только взвинчивала Галю своим негодованием, мешая ей «сосредоточиться на высоком». Разные мы с ней были люди, и мое несовершенство костью стояло у меня в горле, хотя что-то внутри меня до сих пор не хочет мириться с тем, что следует безропотно подставлять другую щеку, когда имеешь дело с явными нахалами.
Со второй моей приятельницей - Любой Пушкиной, отношения тоже шли не просто. С ней вместе мы около трех месяцев посещали платные курсы классического массажа во Дворце Культуры имени Капранова, том самом, где я когда-то училась на курсах английского языка. Приобретенное умение оказалось для меня крайне полезным: йоговский и тибетский самомассаж я постоянно использовала в своей группе, но теперь я могла быть уверена, что все делаю грамотно, что не смогу навредить кому-либо неправильно выполняемым приемом. Немного позднее полезным дополнением к классическому массажу стали для меня другие курсы - джуновского, энергетического массажа, на обучение которому набралась группа желающих на нашем предприятии.
С Любой мы хорошо ладили, но кое в чем мы с ней все-таки не совпадали. Люба любила комфорт, удобства и, на мой взгляд, придавала этой стороне жизни слишком большое значение. Она была из тех, кто способен изматывать себя, жертвуя чем-то более важным, чтобы поддерживать в идеальном состоянии свое домашнее гнездышко, или горбатиться ради покупки машины сыну только потому, что он всю жизнь мечтал о подобном удовольствии. Я, например, гораздо лучше чувствую себя в метро: ты стоишь, а оно везет, и не надо беспокоиться ни о гараже, ни о бензине, ни об охране этого дорогого и беспокойного удовольствия, в котором, к тому же, так легко разбиться или задавить других! Да пропади он пропадом весь этот слишком дорогостоящий для моей зарплаты комфорт, который закабаляет человека!
Ярким примером нашего разного с Любой ощущения жизни служит мое посещение с ней сауны в гостинице «Пулковская». Эта сауна предназначалась исключительно для иностранцев и была недоступна обычным гражданам. Любу с ее компанией друзей - мной, Галей и Риммой, - туда пропустили по знакомству и в обход порядкам. Сауна действительно оказалась шикарной: с огромным бассейном, баром с телевизором, с идеальной чистоты душевым залом и хорошо протопленной сухой парилкой. В всей бане мы были единственными посетителями, которым с барского плеча выдали по новому махровому полотенцу, запечатанному в бумажный пакетик кусочку душистого, туалетного мыла и еще какие-то банные принадлежности. Все было по первому классу, как, наверное, и положено иметь богатым иностранцам, но, в отличие от Любы, я не испытывала удовольствия от этого посещения. Слишком хорошо я знала условия, в которых (как и я сама!) моются наши родные, советские граждане - в душной, переполненной парной, с жестяными тазами и под вяло текущей из засоренного душа струей воды! Мой поход в это царство комфорта был краденым, как покупка дефицитного товара из-под полы во времена моей молодости. Я питалась барскими подачками с чужого стола, за которым у меня не было своего, законного места, и мне не было радостно, что меня сюда «пустили». В роскошной сауне для иностранцев мне безумно хотелось в свою - задрипанную баню на улице Гастелло, где я была «своей»!
С Любой нас развела в разные стороны сама жизнь. Сначала она с головой ушла в свои личные и семейные проблемы: сложные отношения с мужьями - настоящим и бывшим, и еще более сложные - с сыном и своими невестками. Сейчас, спустя восемь лет, Люба целиком погружена в дела православия. Она сменила работу в ГЭБе на место наставника и методиста в воскресной школе при церкви. Ее православное мировоззрение не только сильно изменило ее саму, но и неожиданно поставило плотную стену непонимания между нами. Снова христианство показало мне свое грозное лицо, реально несущее «мирским» людям нечто, прямо противоположное тому, что оно призвано нести по роду своих религиозных убеждений. Об этом неприятном для меня открытии еще пойдет речь далее, а пока снова вернусь в июльский день 1991 года, разорвавший последнюю связь с последним близким мне человеком из числа моих, прежде многочисленных друзей -эзотериков.
Чтобы не попасть в плен иллюзий, Евангелие советует нам судить людей по их делам. В обычной жизни такой критерий оценки используется крайне редко. Гораздо чаще человек становится любим или ненавидим не за то, что он сделал или не сделал, а за то, как он умеет общаться - выглядеть приветливым и доброжелательным, насколько способен становиться отстраненным от чужих проблем и как умеет убеждать других в подходящее для этого время, то есть, какое внешнее впечатление о себе производит. При этом, его реальный вклад во что-либо имеет весьма относительное значение. Это кажется невероятным, но именно с этим парадоксом бытия мне очень часто приходилось сталкиваться на собственном опыте. «Язык - мой враг мой». Это, конечно же, сказано о моем поганом языке, который всегда высказывается невпопад, излишне эмоционально, откровенно и без малейшей мысли о возможных последствиях и производимом на других впечатлении. Очень часто я обижаю людей там, где вовсе этого не желаю, хотя сама - очень восприимчива к резким высказываниям других в мой адрес. Язык - это моя беда, мое проклятье и мой мучитель, и с каждым годом он все менее подчиняется мне, а я сама, из боязни стать неверно понятой, а значит, и еще более одинокой, все больше и больше делаюсь косноязычной и неуверенной в себе с чужими людьми и все более возбужденно-говорливой и недипломатичной - с близкими.
В тот июль Галя Патрахина приехала к нам погостить на дачу. Я повела ее на свои любимые холмы - зеленное нераспаханное поле, прилегающее к нашему садоводству, бывшее с самого моего детства «местом моей силы». Здесь, на вершине какого-нибудь холма, откуда на всем пространстве обзора не видно следов пребывания человека, и колышется на ветру зеленое море трав, у меня всегда словно вырастают крылья за плечами. Ни лес, ни море, ни даже любимые мной горы, не дают мне такого беспричинного состояния радости и легкости, как бескрайние открытые пространства, причем, чем выше находится точка обзора, тем сильнее это ощущение. Всех своих знакомых я обязательно вожу на холмы, и они (холмы) безошибочно выявляют для меня людей случайных и людей, в моей жизни значимых. Редко кто из моих знакомых, побывавших на моих холмах, разделил со мной восторг этого необычного ощущения полета. Очень многие чувствуют здесь только усталость или, вообще, не чувствуют ничего. Быть может, у них есть свое «место силы», и с самого начала мне не стоило огорчаться несхожести нашего восприятия?
С Галей мой хорошо начавшийся поход на холмы неожиданно для меня обернулся ссорой. Сколько не силюсь, не могу вспомнить, что же конкретно я тогда сказала ей, что вызвало в ней бурную реакцию и слезы, за которыми, даже несмотря на мои настойчивые уговоры простить меня и остаться пообедать с нами, последовал ее стремительный отъезд в город. Я находилась в полной растерянности, не понимая до конца причин столь сильной обиды. Мое положение хозяйки дома еще больше усугубляло мое настроение. Совершенно очевидно, что в моих словах не было никакого злого умысла или намерения ее обидеть, хотя наверняка не было и усиленного старания играть роль воспитанного и деликатного человека - той роли, которая, более или менее, получается у меня только с совершенно посторонними для меня людьми. Человек, к которому я прирастаю сердцем (а именно такой была тогда для меня Галя), становится не защищенным от моих, ничем неприкрытых грубоватых высказываний. Галя же всю свою сознательную жизнь жила в среде, где принято говорить только Аллочка, Фанечка или Сереженька» и где не прилично выражение любых отрицательных эмоций вслух. Сколько раз Галя рассказывала мне, как часто обижают ее поступками ее вежливые коллеги экскурсоводы, как коробила ее их необязательность, непорядочность и лживость, но при этом со всеми ими она находила общий язык и оставалась приветливой и ласковой, чем искренне возмущала меня, переживающую из-за их мерзких поступков. Я же Галю не подводила никогда и даже по мере своих возможностей старалась помочь ей, участвуя во всех ее делах и сопереживая ее несчастьям. Но оказалось, что я хуже, чем все другие ее, холодно-вежливые коллеги, с которыми она ладит, а со мной - ... цитирую саму Галю: «никогда еще мне не было так плохо, как в этот день!»
Наверное, ее слепота и несправедливость по отношению ко мне (или моя собственная -по отношению к самой себе и к своим манерам) в свою очередь обидели меня: я прекратила свои уговоры и объяснения и перестала препятствовать ее отъезду. У обеих настроение было испорчено, а образовавшаяся пауза в отношениях, вызванная моим пребыванием на даче до конца выходных, еще больше усугубила пустяковый конфликт, который, благодаря моей неуклюжести, приобрел такой безобразный вид. Я, как слон в посудной лавке, случайно уронивший первую чашку, от перепуга и от отчаяния начала сжигать за собой мосты, круша и все остальное. Я так и не стала больше звонить Гале с очередными извинениями и сожалениями, до конца не соглашаясь с огромностью своей вины и с фактом полного непонимания меня даже самыми близкими мне людьми.
Наши разорвавшиеся отношения надолго зависли в воздухе еще и потому, что примерно в это же время я узнала печальное известие о смерти моего отца, переключившее мои мысли на совершенно иное русло.