– И что в таком виде будешь сено кидать? – насмешливо прищурилась Людмила. – Ты мне там такой красивый всю скотину распугаешь.
– Не распугаю, дай сюда. – резанул Дьяков, перехватывая черенок вил.
Людмила вздохнула и сдалась, но на всякий случай предложила:
– А то Гошкину бы робу надел?
– Куда мне её, на нос? – и раскрылатил долгие руки.
– Так изгваздаешься… – вздохнула.
Мишка только фыркнул и не открывая калитки перемахнул через забор скотного двора.
– Ох, ты и лось же, Дьяков! – проводила его взглядом Людмила.
От этого вскрика или морозного утра, напоенного привычными делами и запахами, кровь в дурных Мишанинах венах толкнулась и жарко рванула. Дьяков взлетел по неудобной лестнице на сеновал, чутко дёрнул ноздрями: вместе с сенным привычным духом явственно проступал кислый запашок прели.
– Чего сено не перекидаете? Сгорит к чёрту! – окликнул он Людмилу.
– Когда ему! То в разъездах, то в запое. Вот думал на неделе повыбирать, да там уж и у зарода серёдка провалилась. Ни к чёрту нынче сено. Дождило всё лето. Рулонами добирать будем.
– Золотое оно нынче. – ухнул Дьяков и вздыбил над головой навильничек с добрую копну. Швырнул и уцепил новую долю. Под вилами чамкнуло.
Мишка присел к сену, выбирая на ощупь волглое, подёрнутое инеем гнильё.
– Как они у тебя его жрут-то? И не выберу путём. Свет включи...
– Какой свет? Сколько уже ему говорила.
– Ясно. – И сбросил к ногам Людмилы колкий ворох.
– Хватит! Миш! Хватит! – остановила разошедшегося мужика.
Мишка чуток постоял в проёме и скакнул вниз.
– Аааах! – вырвалось у Людки.
Дьяков довольно успокоил:
– Не ахай, Людмила, не убьюсь. Чего тебе его, в стайку тащить?
– Да во дворах в ясли сунь. Я с пойлом дою. Это – на день им.
– Не маловато? – озадаченно спросил Мишка.
– Днём ещё кину. Много дашь, только стопчут. Роются. – откликнулась уже из стайки Людмила и завела нетерпеливое: – Ну, вставай, вставай, Зоря, вставай! Вот курва, где нагадит туда и ляжет.
Корова тяжко вздохнула, поднимаясь, и загрохотала ведром Людмила.
– В стайке тоже света нет? – поинтересовался.
– Да тут-то есть, лампочка перегорела, поменяю. – смущённо забормотала за дверью хозяйка.
От этого смущения неловко стало и Мишке.
– Ты там быка не подои. – пошутил.
Людмила рассмеялась.
– Ну, уж поди не спутаю.
Дьяков подхватил сено на вилы и уверенно пошагал к кормушкам.
Умял сухие стебли до хруста, забил до отказа, мимоходом ловко подправил повисшую на одном гвозде доску яслей, приладил на место, поискал, чем бы приколотить, но не нашёл – просто саданул по ней ладонью. И опять потопал к стайке:
– Слышь, может, посветить тебе? – острожно спросил. – В машине фонарик есть…
– Да стой ты, курва! – взвизгнула Людмила и понужнула так, что Дьяков лишь крякнул и отошёл.
– Миш, ты вот что – там рядом палка…Постой рядом, не свети…Нагрубло вымя-то, не даётся…
Дьяков охотно шагнул в низкий проём стайки, втягивая привычные запахи парного молока, навоза, сена и тёплого пойла.
– Верёвка есть?
– Привяжешь? – обрадовалась хозяйка – Слева от тебя пошарь.
И зашлёпали на пару по стене, сталкиваясь руками:
– Я Гошку утром поднять не смогла. Толкаю, толкаю – спит! – заоправдывалась женщина.
– За лампочкой дуй.– оборвал он её. – Хрен тут найдёшь.
Она попыталась что-то возразить, но Мишка грыкнул:
– Дуй, сказал.
Людка исчезла, запустив на миг новорожденный серый утренний свет. Мишка щёлкнул зажигалкой. Золотистый круг выхватил выпирающие бока брёвен, под потолком узкую «бойницу», густо закуржавевшую изморозью, пустой гвоздь… Верёвка, смёрзшаяся и стянутая в крепкий комок, торчала в крохотном проёме отдушины. Вытянул её, распутал, потёр мёрзнущие руки и шагнул к корове.
– Ну, стой, стой, моя… – прошёлся ладонью по боку. – Тихо, тихо…Милая. Напугали тебя?
Животина и в самом деле притихла. Он не спеша набросил на рога верёвку и стянул.
– Ти-и-их, ти-ииих, милая… – огладил шею скотинки уже так, на всякий случай. Корова, присмирев разом, дёргаться и не пыталась. Прикрутил к столбику кормушки и покачал головой:
– Его бы в такой стайке держать…
Просилось на добавку врезать ещё и звонким матом, будто желая пришпилить лоботряса Гошку к промёрзшим стенам тёмного строения. Но что-то удержало всегда лёгкий и злой Мишкин язык, словно вдруг охватило какое-то неясное умиротворение и не пойми откуда взявшееся добродушие.
– Сейчас! Сейчас, Миша! – вихрем ворвалась Людмила.
Выхватила стульчик и взлетела на него с удивительной поспешностью.
– Куда?! Руки мокрые, поди! – рявкнул Дьяков.
Женщина неловко затанцевала на неудобном «помосте» и потёрла пальцы о телогрейку.
– Слазь, сам вкручу. Посвети.
Когда стайку залил яркий свет, Людка ахнула:
– Уже привязал? Ну, ты – быстрый!
– Дои, давай – лениво отозвался Мишка. – Не будет стоять, ноги спутаю.
И устроился на пустую кормушку, наблюдая, как ударили в подойник густо-жёлтые струи молозива. От ведёрка тотчас же закурился лёгкий парок.
– Стоит…Надо же, – повернула голову Людмила, – Слово, что ли, знаешь?
– Знаю, – вяло отозвался.
Странное чувство накатило на Дьякова. Хотелось просто сидеть и вдыхать запах молока, женщины, утреннего мороза, сена…Слышать, как перебрёхиваются на улице собаки, редко всшумливают проезжающие машины, тяжко вздыхает корова, и бьются струи молозива. Не думать, не говорить, не вспоминать…
Людмила тоже молчала, поглядывая на Мишку искоса. Он застыл, уставясь в никуда или в себя самого. Сидел неподвижно, улыбаясь горько и блаженно. Она уже осторожно ослабила тугую петлю на рогах у коровы, а он всё сидел... Людмила толкнула дверь, выпроваживая скотину к кормушкам на дворе. Дьяков встрепенулся:
– Почистить, может? Где лопата?
– Да вон стоит, – указала она. Потопталась ещё на пороге, оставлять гостя один на один с работой было неловко, да что уж там, стыдно даже. Хороши хозяева…
– Я телка напою, пока молозиво не остыло. К десяти-одиннадцати схожу к Труфановым. Они рано-то не встают. Воскресенье.
Мишка кивнул и ухватился за холодный черенок лопаты с радостным остервенением.
****
Качается утро в окне Труфановского дома, течёт в комнату сквозь неприкрытые шторы, как удушливый дым. Беззащитные в наготе тела...
Жадно густеет прерывистый шёпот:
– Как не хочешь? Хочешь, хочешь…Хорошая, хорошая…
– Саша, Саша, светло уже…Не надо…
И опять невнятно шуршит, обволакивает и уговаривает мужской голос.
– Саша, Саш… Не надо. – лепечет женский.
Всем весом удержать под собой.
– Вот так, так…Хорошая…
Что уж, теперь…Хоть бы окна закрыл.
– На животик, Тома, вот так, так…
Жадно – губы по известково-белой спине, застывшей, окаменевшей, неподвижной, сжавшейся…
Перед лицом подушка. Спрятаться в неё, закрыться, не чувствовать, не думать. Господи, скорей бы…
….Хорошая…Хорошая…
Течёт себе утро, всё ярче, всё беспощадней…
Два тела рядом, волна и берег…Бьётся волна, бьётся…Неподвижен берег…
Хрипло и жарко – мужской стон о каменную тишину…
«Московское время четыре часа тридцать минут. Доброе утро! Доброе утро!» – приветливо присюсюкнул китайский будильник и повторил для верности: «Доброе утро! Доброе утро!»
– Заткнись, – ещё блаженно ворчит Труфанов – Часок поспим?
Притянул к себе жену, повернул смиренное тело набок, упёрся подбородком в макушку, прижал тяжёлой ладонью грудь.
– Спи, воскресенье.
Томка затихла, затаилась…Пусть заснёт…Пусть.
– Кто-то говорил, что не хочет, – бормотнул довольно.
Вздохнула, стараясь не потревожить. Прислушалась: скрипнула дверь, прошаркали шаги Макарьевны к детской. И так же вниз, к кухне. Рано она сегодня…Полежала ещё и осторожно сняла мужнину руку – не пошевелился. В выходные Саша раньше десяти не встаёт, да и зачем?
– Спят ребятишки…– шёпотом успокоила Макарьевна – Садись, чайку налью. Вот хорошая штука этот ваш термос, как ни приди, чай есть.
– Хорошая – согласилась Тома, – У нас такой же был, только побольше и китайский.
– У нас… – Макарьевна ткнула перед женщиной дымящуюся кружку, –Печенье там в вазочке, а то, может, конфет достать?
– Не надо…Я позже, ополоснусь сперва. А чай не меняйте, я холодный выпью.
– Знаю,– Макарьевна водрузила на плиту кастрюлю с водой и пробормотала под нос: – Толчёнки сделаю, тефтели-то уж сунула разогреть. Встанут сейчас, огольцы.
Когда зашумела вода в душе, вплеснула чай в раковину и язвительно ввернула:
– Вот ить, на четырёх женился, а всё «у нас – у вас».
***
– Давай! Давай! Поворачивайся! – ржал Мишка, скидывая с зарода чёрное полугнилое сено. Выпластывал его, выдирал, вытягивал, и всё не сходила с лица его звонкая, точно пропетая улыбка.
– Дьяков! – хохотала Людка, – Уморишь мне мужика, будешь сам по ночам отрабатывать.
– Да запросто!
Гошка кряхтел, морщился, тёр свинцовую голову, цеплялся за вилы, но шустрая Людмила уже успевала оттащить на навозную кучу гнильё.
– Ма-а-ам! Ма-а-ам! – надрывалась с крыльца Маришка, сухая, как мать, голенастая и горластая. – Ма-а-а-м! Я им мультики включу!!!
В окошко, расплющив носы, таращились три детских мордашки.
– Маа-а-ам! Ма-а-а-ам!!!
– Крутись, Гошка! Крутись, а? Похмелье-то выходит! Выходит!
И опять пригоршнями смех.
– Дьяков, сукин сын, доброе сено не хватай!
– А где оно, доброе-то?
– Ма-а-ам! Ну Ма-а-ам! Я им мултики-и-и-и! Я к ва-а-ам!
–Наработаешься ещё! Морька!– в два голоса и мать, и отец.
Девчонка пляшет на крыльце, завидует и дружному хохоту, и шуму… Лазоревый, как цыганская синька в извёстке, расходиться день. Выгуливается, зацветает…
– Шевели булками, Курчавый!
– Да что тебе приспичило?! Что ему зимой станет?
– Ну, ма-а-ам!
– Иди к детям!
– Да ничего не станет. Огурцы посадишь. Здо-о-оровый парник выйдет!
– Сильно сгнил?
– Да считай, до половины.
– Сдохну, блин.
– Не сдохнешь, сейчас вылечу! – Людмила метнулась к дому саженными шагами.
– Перекури, а? – простонал Рузанов. – Тебе-то что, пасовал вчера, вот весь удар на меня и пришёлся.
Мишка скатился с зарода. Устроился на завалинку бани, накручивая на палец длинный сухой стебель тимофеевки.
– Ладно, покурим…– милостиво разрешил.
– Я думал, ты уж забыл, как вилами махать.
– Помню! – брызжет непонятным счастьем Дьяков.
– Ну, правильно, приехал – уехал. Хорошо вам городским, вечером пожрал – и к телеку. Развлекаешься.
Пальцы у Гошки плясали, и подкурить не выходило никак.
– Да неплохо… – поддразнил Дьяков и поднёс огонёк к папиросе. – Только скучно иногда.
Не удержался вздохнул.
Гошка затянулся дымком и отшвырнул почти целую папиросу в снег.
– Вот же, сука, не идёт с похмела. Чего-то круто я вчера…
– Так ты всегда крутой парень. – Затоптав окурок заметил Мишка.
Гошка сжал голову клешнями в пёстрых толстых шубёнках, замычал, закачался.
– Ты воздуха хватай, воздуха. А то давай наверх. Работа хмель гонит.
– У-у-у-у! – взвыл Гошка, – Ну, где она там?
– Ничего, сейчас полегчает. На другой бок только не похмелись. Мозгуй за прогул с дерьмом съест.
– За что съедать? Месяц стоим без дела. Как спирт Варнаку притащили…
–Спирт?! – присвистнул Мишка.
– А-а-а-а... Ну, да. Твой-то КамАЗ так и бросили там. Да тебе уж всё равно…
– Где – там? – Мишка привстал с завалинки, и радость, точно рыба на солнце, захватала воздух, захватала и незаметно, тихо так смолкла. Гошка сразу перемены не заметил:
– Где, где, в … тайге. Завязили мы его по самый бампер…Бля-а-а-а. Труфанов. Сказал. Бросить…
– Где? – насел Дьяков.
– Сказал же…А, чёрт…За Лосиной балкой, свороток, километров тридцать по землям заповедника…Думал срежу. Да куда ты?
Мишка и не знал куда. Рванул к машине, но упёрся в Людку, влетел в неё, едва не сбив.
– Ты чего? Миш...Идём, похмелитесь.
– «Татарина» моего… Как так?
Людмила шустро извлекла из кармана бутылку и наполнила гранёную стопку.
– На-ко, выпей. Да никак! Миш, пыталась мы его отговорить. Но куда там, погнал мужиков спирт возить. У Варнака бочка в тайге застряла. Если б только «татарина»…Костю помнишь? Вот незадолго до твоего ухода…
– Он машину всё продать пытался, так никто из наших не купил. – не вовремя подал страдающий голос Гошка. – Егеря-то тоже спрашивали, чтоб вытаскивали, он сказал, что пусть её сами разберут или сожгут.
– Так и сказал? – удивилась Людка. – Это ж надо так человека ненавидеть, КамАЗ-то, поди, тысяч пятьсот стоит?
Дьяков молчком принял от Людмилы вторую стопку и опрокинул в себя,
– На, – протянула пирог, – Зажуй, свалишься. Ну, ты-то что машину не взял? Труфанов же отдавал вроде?
– Ага, в обмен на Томку, – Мишка прошёл к зароду, поднял вилы.
– Как за Томку? – снизу вверх прокричала Людмила.
– Подхватывай! – зычно пропел Дьяков и опять засмеялся, но уже иначе как-то, ломано…
– Вот, значит, как… – процедила Людка – А нам-то сказал…
– А ну его нахрен! – и чёрный ошмёток – под ноги Людке. – Утаскивай, не стой!
Но та вдруг сунула Гошке бутылку и тарелку с пирожками:
– Вы тут без меня справляйтесь. Я баньку подтоплю и – к Труфановым.
***
– Люда! – Тома испугано обернулась, не слышит ли Макарьевна, но старуха усердно возилась с Настёнкой, оттирая измазанные щёки углом передника. Девчуха, крутила головой, вырывалась и куксилась.
– Говорю, приехал, – горячо шептала Людмила. Так горячо, что Томке казалось, будто и сама Рузаниха раскалена, и веет от неё жаром, и кружится и плывёт мир в бесконечном июльском душном мареве.
– Да что же? Как? Люд-д-д.
– А никак, Тома... Собирай Дениску и – ко мне.
– Так и Настю надо…
– Да всех, всех бери, там Маришка моя поводится. – и шепнула в самое ухо: – Похудел так! Совсем похудел, одни глаза…Но такой же чёрт, такой... Зарод-то мне за полчаса раскидал.
Ухо обдаёт, обдаёт душно, и пунцовеет оно, а после и щека.
– Приведи, просил, вчера ещё приехал… Соскучился, увидеть. Я говорю – не пойдёт.
– Господи, а Саше я что скажу?
Макарьевна обернулась на женщин:
– Не уговорю никак в гости сходить. – пояснила Людмила. – Сколько уже не была. Я и пирогов напекла.
И точно смутившись, виновато доложила:
– Корова вчера отелилась. Сразу и копытца сполоснём, винцо у меня, посидим. Часок всего, что уж?
И так искренне глянула на Макарьевну, с такой мольбой, будто та была единственным её спасением и надеждой.
– А и правда, сходила бы, Олеговна. Всё дома да дома.
Томка ещё гуще залилась краской.
– Саше что скажем?
–Что есть, то и скажем. Не к любовнику же зову, – Людмила подмигнула Макарьевне, – Ели ребятишки-то?
– Да. За ними я сама догляжу. Александра Фёдоровича-то упредите. Может, и довезёт.
– Вот ещё! День-то какой – одна радость прогуляться. – Людмила кивнула за окно на разгорающийся ясный, словно вымытый день.
– Иди к мужу, отпрашивайся.– обняла она за плечи Тамару.
– Нет! – вдруг вырвалась Томка, – Нет! Не пойду я. Никуда не пойду.
И сжалась в комок, обхватила себя руками, точно изо всех сил хотела удержать тело, готовое сорваться и рвануть к Рузановым по ясному и синему дню. Туда, где сейчас похудевший Мишка раскидывал какой-то там зарод.
– Да ты чего, Олеговна? – Макарьевна приподнялась со стула.
– Что я Саше-то скажу? – тихо спросила Томка.
–Заладила! Да он рад будет.
– Спит он ещё. – возразила Тома.
– Не спит, слышь – ходит! – Макарьевна подняла палец, приглашая всех прислушаться к шагам в семейной спальне. – Иди…
Тома и в самом деле прислушалась.
– Не пойду я никуда, Люда, не пойду…Всё…Иди….
Тома подхватила со стульчика Настю, девчуха тут же обхватила мать мокрыми от каши ручонками.
– А-ма…– выкатила ровненькое словечко и с видимым удоволсьтвием опять повторила – А-ма…
Первый звук в простеньком слове никак не давался, но это пока.
– Мама, мама, – зарылась Тома лицом в тёплое тельце.
Настюшка залилась булькающим младенческим смешком.
– Не пожалеешь? – Людмила глянула остро и с прищуром.
– Пожалею.– согласилась Тома. – По-жа-ле-ю.
И вдруг сорвалась на крик:
– Что у нас Бориска, опять всю ночь играл? Спит…Полдень скоро, спит! – и кинулась наверх к комнате сына.
– Ну, чудна-а-а-ая! – заохала Рузанова, – Может, зря я ей про вино? Фёдорыч строгий, поди?
– С ней-то? – старуха поджала нитку желтушных губ. – Дурой при мне называл. Ребятишек с рук не спускает. И как куклу одел, как куклу!
– Людмила?!– раздалось от лестницы.
– Сто лет проживёте!– легко откликнулась Людмила и поднялась из-за стола навстречу хозяину.
По улице шли молча, только свежий снежок скрипел под полозьями санок. Да ребятня гуркотала поминутно.
– Авва! Ав-ва! – звенел Денька, здороваясь с каждой собакой. Настяшка следила завороженно за машинами и людьми, крутя головёнкой в лисьей пушистой шапочке. А людей, как назло, было много, поэтому хотелось спрятаться от каждой машины. Но Людмила неотступно тащила почти сомлевшую Томку и только у самых ворот не выдержала:
– Все равно бы прибежала, Том?
Тамара усадила удобнее Деньку и согласилась:
– Прибежала бы.
– Ага, тайком. А так сам отпустил.
Толкнула тяжёлую калитку и победно вкатила санки с двумя головастыми «птенцами» во двор.
Заметно повеселевший Гошка промурлыкал с крыльца:
– О! Тамара Олеговна! А Мишка в баню рванул.
И растянул губы в кривоватой полупьяной улыбке.
– Будет тебе чистым–чистым…Мойдодыр!!!
– Ну-у-у-у, ясно! Приговорил бутылку? – попыталась рассердиться Людмила, но злости не было. – Идёмте в дом.
И вдруг замерла на крыльце.
– А полотенца небось не дал?
– Как не дал? – удивился Гошка…– Взял в шкафчике…
– В шкафчике? Ага! Там же лицевые, банные-то в камоде лежат! – картинно всплеснула руками Рузаниха. – Погоди, Тома, отнесёшь сразу.
Людкина хитрость трещала по швам, лезла чёрным углём по белому полотну, такая наивная, заметная всем, наверное, даже Деньке с Настей. А Тома бессильно улыбалась и ждала, пока вынесет Людка ненужное полотенце. И схватила его жадно, разве что глаза от внимательного и чуть настороженного взгляда хозяйки отвела.
– Ну, иди! Иди. Мы тут уж как-нибудь справимся…
– Ага…И не торопитесь там, – ввернул Гошка.
Но Людмила уже передала ребятню опытным рукам старшей дочки и втолкнула мужа в сенки.
– Ты что несёшь? Что несёшь, идиот? – зашипела, шагнула к окну и успокоилась – Пошла… Пошла…
– Свела голубков? – Гошку неумолимо шатнуло, – Све-е-е-ела, да? От, узнает Мозгуй…
– И что? – рявкнула Людмила и пошла на мужа. – Что? Уволит? А ты вон в гарнитуре свечку возьми и иди подержи. Потом сбегаешь, доложишь, что не было ничего, прогнёшься, премию, может, дадут…
Гошка влип в дверь спиной и замахал руками, как на назойливую муху.
– Я-то что? Я-то? Я же тоже..
– Тоже…На себя похожий. Пусть! Пусть! Подарочек ему за всё, и за Мишку, и за Костю, и за спирт, и за тебя, остолопа. Спать ложись! Быстро!
Гошка приоткрыл дверь и быстро втиснул пухлое тело в узкую щель.
В предбанник Томка вошла и остановилась в нерешительности. Оглядела лавку, железную бочку, корзину, набитую бельём, и телка в наскоро сляпанной загородке. Бычок хлопал глазами и тянулся к вошедшей. Бестолковый и наивный. Тамара постояла так с минуту, слушая, как плещется вода, омывая крепкое Мишкино тело, как отфыркивается он и что-то даже мурлычет под нос. Сделала два шага к лавке, отчего-то взяла с неё Мишкину футболку, втянула знакомый запах бензина и мужского пота, погладила аккуратно сложенные джинсы.
– Гошка ты?
Промолчала испуганно, готовая уже рвануться прочь.
– Ты, Люд?
Молчание.
–Что, не пошла? Ладно, я знал. Ничего…Спасибо тебе…
И за дверью замолчали горько, только вода капала, да пробовал ножки глупый телок.
– Миш, это я. – вытолкнула тихонько Томка. – Я.
– Ты-ы-ы?
И растерялся…
– Ты…Ты чего?
Упёрся лбом в стену.
– Не знаю – ответила Томка и вскочила.
Тотчас грохотнула лавка.
– Стой! – вскрикнул Дьяков, распахнул дверь, схватил уже на пороге предбанника. – Стой!
И для надёжности прижал к себе, чтоб не вырвалась, собирал по крохам всё, что думал сказать, и сжимал крепче…
– Миш, Миш… Ты оденься хоть, оденься. – шептала она, не отводя глаз от его груди, щедро курчавящейся рыжеватым волосом, от рук, от губ. – Оденься.
И сжалась сильнее.
– Том…Томка…Ну, вот так, как же ты…
– Я не уйду, не уйду…Миша…Я поговорить, Миша,
И сладостно ощущала, как колотиться под щекой в мокрой груди Дьяковское беспутное сердце. Всхлипнула, не удержалась.
– Ты что? Ты что, ты плачешь, что ли?
– Нет, нет, оденься, Миша…
– Сейчас, погоди сейчас, – сбросил с головы шапку и жадно запустил руки в густые Тамаркины волосы. – Погоди, погоди. Не узнает никто, никто.
Поднял лицо её, потянулся…
– Миша! – вскрикнула, отшатнулась.– Не надо, Миш!
Вывернулась, упёрлась головой в плечо, пряча губы.
– Ты боишься меня, что ли? – усмехнулся Мишка, но отстранился, выпустил. Отступил назад. Тамарка зажмурилась.
– Не тебя я боюсь. – вдруг высказала. – Чего тебя бояться?
– Это верно, – натянул Мишка футболку. – Верно.
Поднял валявшуюся шапку. И шлёпнул по лавке.
– Садись, что ли…
Она осторожно примостилась на краешек, но не выдержала – повернулась к нему и смотрела теперь во все глаза. На остро выпирающие жёсткие скулы, на подбородок с уже зажившей царапиной, в глаза напряжённые, насмешливые, едкие …
– Похудел... Правда, похудел.
– Ну, налюбовалась. – повернулся Дьяков с досадой, будто это не он сюда летел, а она к нему среди ночи, по морозу, с пьяной дури.
– Нет. – ответила попросту.
И Дьякову стало неловко.
– А ты... Ты похорошела…Видишь, какая…И маникюр небось делаешь?
Дался же ему этот маникюр!
– Не делаю, – протянула она сухие ладошки, – Надо бы, заставляет, не могу. Сама подпилю и…
– Ясно. Значит, его боишься?
– Что?
– Ну, ты сказала «не тебя боюсь», значит, Мозгуя? Обижает?
– Себя, я, Миш, боюсь. Не хотела к тебе идти, не хотела, ноги сами несут. Думала, хоть издали посмотреть. Людка вот полотенце сунула.
– Зачем? Дал же Гошка.
– Я знаю, что дал, поняла. Всё равно пошла. Мишка, Мишка…
– Тогда чего…
– Остановила? Нельзя так, я живу с ним.
Дьяков пододвинулся ближе и сидел теперь, чувствуя сквозь плотные тёплые джинсы горячее Томкино тело:
– С Ванькой тоже жила…Том, да ну их всех, давай, заберу ребятишек и хватит уже? Хватит!
Развернул её за одервеневшие плечи, решительно расстегнул шубу.
– Набегались, Томка. Ну, дурак я, дурак. Тома, Тома. Ну, прости ты меня, Томка!
– Да я и зла и не держала. – легонько прижала руки к щеке. – Только…
Он уже не слушал, распахнул шубу, разыскивая хоть крохотный лазок к родной коже – добраться, прикоснуться, ощутить…
– Не надо, Миша. Я сама не остановлюсь и не прощу себе, не надо.
В голосе её зазвенело новое что-то, незнакомое, спокойное, уверенное. Говорила и знала, что на самом деле остановится, сумеет, что-то было сейчас в привычной и покорной Томке совсем иное, непостижимое, и тем больше хотелось рвануть через непостижимость к той, прежней.
– Чего же не простишь, чего? – зашептал.
– Что хорошего человека обидела.
– Хорошего-о-о? – задохнулся Мишка.
– Хорошего. Ванька меня поедом съедал, ненавидела я его уже, Миша, а ты... Ты тогда, как солнцем брызнул. До сих пор в глазах круги.
– Ждать будешь, пока этот съест? – Мишка выпустил Тамару и поднялся
– А этот съест. И не подавится. Ты же пока ему поперёк дороги не становилась.
Зачем-то протянул руку телёнку, и тот разом ухватился за пальцы, тщательно их мусоля. Толкался головёнкой в ладонь, нажваривал.
– Зачем ты так? Я б хотела его ненавидеть, ой, как хотела б! Не выходит. Не за что. Добрый он.
– Ага, добрый. И богатый, – Мишка стряхнул телячью слюну. Подумал и вытер о футболку.
– Вот только что – богатый. Смешно так. Миш, как больной вроде бы.
– Угу! Хотел бы я так приболеть.
– А не выйдет у тебя, мы другие. Ладно, пойдём. Я ребятишек привела, хоть посмотришь. И ещё, Миш, они его папой зовут. Как бы я им сейчас объяснила? Как? У них другого-то отца нет, так получается. Что же они, щенки, что ли? Один, другой…
– Ребятишки привыкли бы, да ты сама…
– Нет! Не сама! Мишка, Мишка, не сама. Сама я с тобой спать ложусь. А то бы не смогла.
– О! Как...эротическая фантазия, что ли? Круто, Том. Ай, круто...Значит, под него, а в голове – я? И ничего? Притерпелась?
– Да... – покачала она головой. – Ты и не поймёшь сейчас. Но лучше так будет, лучше. Ну, не сделал он ничего мне, понимаешь? Как же я могу ему вот так?
– Пойму. Всё я пойму. Ладно, поговорили вроде… Мешать не стану, живите. Врите друг другу. И я врать буду. Весел, счастлив, здоров! Всё... Посмотрю на детей и уеду. Права ты, какой я им отец? Никакой. Сам виноват, Томка, сам... Алименты перечислять по почте буду.
– Какие, Миш? Зачем? Не нужны они нам.
– Ну, зато мне нужны. Оправдалочка... Ай! Томка!
И решительно зашагал к крыльцу…