О смерти отца я узнала, находясь в отпуске, который, как и всегда, проводила на даче. Я красила дом - последняя и завершающая работа в бесконечной цепи наших дачных строительных работ, тянувшихся на протяжение последних трех лет, когда Людмила Михайловна, наша соседка по садоводству, принесла мне из города это грустное известие. Неожиданно по щекам потекли слезы, как будто бы я потеряла действительно близкого мне человека.
Папка давно уже существовал для меня где-то в совсем другом мире - мире наших дальних, но хороших знакомых, которые приходят в дом только по большим событиям и весьма отдаленно посвящены в наши текущие дела. Он присутствовал на всех трех моих свадьбах, а потом (только если спрашивали!) давал мне весьма неуклюжие советы в ситуациях назревающего развода. Никогда, даже в самые трудные для меня периоды жизни, он не был моим не только защитником и опорой, но и даже союзником: безответственно панибратствовал со своими зятьями за гостевым столом, за которым единственно их и видел, да играл с ними в глупую, мужскую солидарность «против всех тещ и супруг». Даже Машенька - единственная его внучка и прямая наследница по крови, внешне не вызывала в нем особого трепета: ни желания ее поцеловать, ни потребности чаще ее видеть. Принесет к торжественный дате хороший подарок - скорее дань приличиям, чем чувствам, - и вся любовь!
Меня это и не обижало, и не удивляло. Всю свою жизнь я прожила без малейшего представления об отцовской заботе, хотя всегда оценивала своего отца, как положительного и теоретически любящего меня человека. Его основная работа следователя была тяжелой: постоянные допросы в следственных изоляторах, ненормированный рабочий день и видение самых неприглядных сторон жизни воочию. Он всегда много курил, но пристально относился к своему нездоровью, в разговоре пошловато иронизировал над всем, чем только можно, но при этом никогда не изменял своим главным принципам и убеждениям. В отце удивительно уживались вместе его внешняя грубоватость и наносной цинизм с его внутренней неловкостью, скованностью и даже душевной ранимостью. Как и для меня, внешнее выражение эмоций для него всегда представляло известную трудность: происходило невпопад, негармонично и неадекватно его внутренним ощущениям. У меня была масса претензий к его поведению и отношению к близким, но все эти претензии я в полной мере могла бы отнести и к самой себе: я всегда была его точным повторением.
Теперь его больше не было. Я впервые почувствовала, насколько я одна в этом мире, где за исключением мамы и Маши, у меня нет ни одного близкого мне по крови, да и по духу, человека.
Отец умер 19 июля 1991 года в 4 часа утра, ровно месяца не дожив до августовского путча, кардинально изменившего всю нашу жизнь. Его ангел-хранитель, видимо, отвел от него это, слишком трудное для его мироощущения испытание. Отец всегда был коммунистом не только по роду своей работы, где беспартийным товарищам с самого начала не нашлось бы места, но и по убеждению, сформированному в нем со школьной скамьи: коммунистическим воззрениям или наивной вере - как кому больше нравится. Думаю, что как раз он знал немало о самой черной стороне советской политической системы, знал куда больше иных номенклатурщиков, но предательство единожды принятых им, вложенных в него еще в юности идеалов для его натуры было абсолютно неприемлемо. Я не думаю, что папка смог бы когда-нибудь «перековаться» в демократов, доживи он до наших дней, подобно большинству других моих, прежде партийных знакомых.
По рассказу Марины - его жены, отец в мае лежал в больнице: его мучил атеросклероз и закупорка сосудов на ноге. Он всегда боялся только за свое сердце, а на операцию по чистке сосудов не соглашался. 13 июля, когда их семья жила на даче, Марина заметила «Костино перекошенное лицо» - угрозу инсульта - и вызвала врача. Врач предложил госпитализацию и постельный режим, но отец решил отлежаться дома: подвижность тела и сознание сохранялись нормальными. На машине родственников они с Мариной перебрались в город. 16-го у него неожиданно отнялись рука и нога, и было принято решение лечь в госпиталь УВД, где он постоянно наблюдался. Несмотря на болезнь, настроение было бодрым, но только во время отправки его на каталке в отделение реанимации, куда не пускали родных, папа осознал серьезность своего положения и расплакался. 17 и 18 июля его состояние резко ухудшилось, врачи не обещали ничего хорошего, а утром 19 июля сообщили жене о наступлении смерти в результате ишемического инсульта сосудов головного мозга.
Отца кремировали 22 июля и подхоронили урну в старую могилу родственников Марины - Кузьминых на Охтинском кладбище. Даже собственной могилы не досталось ему в его трудной жизни, где он почти двадцать лет без особой любви, хотя и в достатке, прожил в доме богатой и жадной генеральши, отдыхая летом на ее роскошной частной даче, унаследованной теперь абсолютно чужими для него - и по духу и по крови - людьми: Марининым сыном от первого брака, Никитой - горьким пьяницей, и его бывшей женой с ее двумя детьми. На похоронах и на кремации не было почти никого из папиных друзей и близких: в разгар лета большинство его коллег, его сестра - тетя Ира, и я - его единственная дочь, находились в отъезде, за городом. По чистой случайности и спустя неделю после смерти, Марина застала в городе мою маму и передала ей печальное сообщение.
Хорошо помню 40-ой день после смерти папы, когда его поминали в их семье. Я приехала к отцу на кладбище, обнаружив там несколько достаточно нарядно одетых людей: молодую и ухоженную папину невестку, ярко одетую и умело загримированную зрелую женщину с серыми выразительными глазами - мою двоюродную сестру Милу, худого, ощипанного мужичка плебейского вида - Никиту и саму Марину - очень пожилую, с больными, отекшими ногами, но ухоженную и красивую даму - папину вторую жену. В черное была одета только одна я, остальные ничем не показывали своей подчеркнутой скорби и держались очень свободно. Болезненно знакомым и симпатичным в этой компании мне показался лишь подошедший позднее высокий и худой пожилой человек с выразительными глазами: его фотография, сделанная сорок лет тому назад, хранилась в нашем семейном альбоме. Это был друг папиного детства - Женька Усачев, оказавшийся для меня легко узнаваемым, несмотря на прошествие стольких лет. Чувствовалось, что он здесь также, как и я, «не из этой компании» и не настроен на светскую беседу.
Увидев чужую, ухоженную могилу с крестом, на которой еще и табличка с папиной фамилией не была установлена, я поняла, что вряд ли буду приходить сюда когда-нибудь в дальнейшем. На 9 день после его смерти я уже заказала по своему отцу панихиду и заочное отпевание во Владимирской церкви, подозревая, что ему, всю свою жизнь неверующему, нелегко придется там, на том свете, где в нем так же не нуждались, как, наверное, и на этом.
В доме отца на Дунайском проспекте в Купчино, где я ни разу не была при его жизни, за хорошо сервированным и богатым столом собралось довольно много незнакомых мне людей. Об умершем вспоминали много хорошего. Все с уважением говорили о его глубокой порядочности, преданности своей работе и убеждениям, радовались (если такое выражение может быть уместным в данных обстоятельствах), что он не застал переворота 19 августа и последующих за этими днями событий, когда тысячи бывших коммунистов публично стали оставлять свои партбилеты у дверей обкомов и отрекаться от своего прошлого. Вскоре разговор переключился на другие темы - начали вспоминать всем известные случаи из прошлого, рассказывать анекдоты. Большинство из присутствовавших в тот день были частыми гостями этого дома. Я не осуждала их - живое живым, а мертвое - мертвым,- и даже немного завидовала отцу. В отличие от нашей, нестандартной семьи, здесь сохранилась традиция частых дружеских застолий, которая когда-то была и в моем детстве при папе. С появлением в семье дяди Миши, любителя уединения, она ушла в прошлое. Я почти не помню, когда в последний раз мы с мамой занимались гостями, да и круг наших старых знакомых за эти годы существенно поредел, а новых не прибавилось: любые взаимоотношения поддерживаются за столом, а мы слишком долго не играли в эти «игры».
Помимо Жени Усачева, не участвовавшего в общем разговоре, такой же «не своей» здесь оказалась и Мила. Она, как и я, виделась со своим «дядей Костей» довольно редко. Мое первое впечатление о ней, курящей, броско одетой женщине, оказалось обманчивым. После первого же нашего разговора Мила, которую я вновь увидела спустя почти тридцать пять лет, мне понравилась: она была умна, искренна и открыта, а наша непричесанная и увлекающаяся, «моисеенковская» порода очень узнаваемо проглядывала из всего ее облика, особенно из ее серых, выразительных глаз. Чтобы не смущать «споенный коллектив», подуставший от скорбных речей, Женя Усачев и мы с Милой, попрощавшись со всеми, ушли с поминок досрочно.
В эти дни перед «великим переломом» я жила в очень неуютном, «расколотом мире», не имеющем для меня прочной опоры. «Друзей нет. Семьи нет. Родственников нет. Домашнего уюта и тепла - нет. Работы тоже нет и не потому, что не дают, а потому, что погасла к ней и все выполняю до безобразия формально: делаю вид, что работаю, и меня саму от этого тошнит. Если сократят или контора развалится - не представляю, куда пойду. Не хочу никуда, зажигаюсь только от философии, а делать эзотерику источником заработка не решаюсь. Страшно оставаться одной, ведь йоги - мне не друзья, во всяком случае, не те, перед которыми было бы не стыдно обсудить свои домашние проблемы. Ловлю себя на мысли, что в последнее время живу без будущего. Вплоть до того, что мне не жаль зрения на чтение: осталось жить немного, на это - хватит! Как будто бы я подошла к рубежу, где впереди нет ничего. Жаль только, что ничего после меня не останется. Стихи - ... не талантливы, лекции - кому они нужны?!»
Последней каплей в чаше горечи, которую мне было суждено испить в этом году, было приглашение Марины - вдовы моего отца, подойти с ней к нотариусу для получения наследства. Отец в семье Марины все это время жил очень обеспечено. Но, благодаря ее стараниям, все, что он сам сумел накопить за это время, оказалось записанным на сберкнижки Марины, а из той единственной, оформленной на его имя, только четвертая часть по закону причиталась мне - его единственной дочери.
Начиная с десяти лет я жила и воспитывалась без папиного участия, не считая мизерных почтовых переводов (35 рублей в месяц) которые, независимо от его фактических заработков, он высылал мне без всякого исполнительного листа. Последний по его просьбе моя мама, вышедшая замуж за высокооплачиваемого главного инженера проекта (ГИПа), оформлять не стала с самого начала, не желая мелочиться и веря в папину порядочность. Она же в свое время, после смерти своего второго мужа - моего дяди Миши, все деньги последнего, накопленные на его сберкнижке, минуя всякие законы, отдала его менее обеспеченной дочери, Юлии - уже взрослой и замужней женщине.
Теперь ситуация с оформлением наследства в нашей семье повторялась, только теперь уже я оказалась на месте Юлии, но была, в отличие от нее, единственным работающим членом семьи, одной воспитывающей ребенка - единственную продолжательницу папиного рода. Мысль о каких-то полагающихся мне по закону папиных деньгах до этого дня и не приходила мне в голову. Я привыкла жить без отца и никогда не считала его обязанным заботиться обо мне ни материально, ни морально. Но мелочная, скаредная дотошность Марины, тщательно оформлявшей все множество бумаг на единственную папину сберкнижку, из которой мне причиталось 300 рублей (сумма, меньшая моего месячного оклада) меня неприятно поразила. Марина даже неловкости от этого, вероятно, неприглядного для глаз нотариуса, процесса не испытывала. Мне очень хотелось написать отказ в ее пользу и от этой суммы, да количество бумаг, требовавшихся ради этой акции, того не стоило. К тому же, я уже с нескрываемым интересом наблюдала за происходящим и не переставала удивляться разнообразию людских проявлений.
Гораздо больше, чем мелочная дотошность Марины, меня ранило само отношение ко мне отца - юриста по образованию, не додумавшегося еще при жизни оставить хотя бы плевое завещание на мое имя. Мне не нужны были ни его деньги, ни вещи, но, как оказалось, очень важно было сознание, что я ему была не безразлична, что он, зная, что творится в стране, хотя бы беспокоился о моем будущем, знать, что я была ему роднее, чем эта его скаредная генеральша, чем ее пьяница сын, сильно ему досаждавший на протяжение всей их совместной жизни, чем чужая ему невестка с ее детьми... Но все это оказалось не так. И дело было даже не в папином отношении ко всем им. Он просто об мне не подумал. Не захотел обременить себя дополнительными заботами и мыслями обо мне. Что-то погасло во мне по отношению к отцу после этого нашего похода с Мариной за «наследством», как будто бы из меня навсегда ушла боль моей недавно понесенной и, выходит, надуманной потери.
Больше я с Мариной не виделась. Судьба неожиданно распорядилась с этой, второй семьей моего отца. Спустя всего год после описываемых событий, я случайно узнала от папиной сестры - тети Иры, что Марина ушла в мир иной после затянувшегося сердечного приступа. Вслед за ней последовал и ее сын Никита - окончательно спившийся, опустившийся и убитый своими собутыльниками, оказавшись без постоянного материнского присмотра. Папина квартира, генеральская дача и все их брахло вместе с хранившимися у папы со времен его молодости нашими фотографиями, письмами и коллекциями марок и коробков, которые он начал собирать еще в моем детстве, остались во владении бывшей жены его неродного сына, ни малейшего отношения не имеющей к накоплению всех этих богатств.