Преддверием перемен, произошедших в стране в августе 1991 года, стало избрание в июне Б.Н. Ельцина на пост Президента РСФСР. В государстве появилось два первых лица, давно уже не симпатизирующих друг другу: Горбачев - Президент Советского Союза, и Ельцин - Президент России. 4 августа под давлением Ельцина был подписан Указ о департизации: на всей территории России запрещалось иметь парторганизации в системе промышленных предприятий, государственных организаций и в Вооруженных Силах. Горбачев был готов сложить с себя полномочия Генсека, «если товарищи будут настаивать». Такое отступление от привычного курса обоих Президентов-реформаторов не понравилось старой номенклатурной системе, которая не собиралась уходить со своих насиженных мест. Нину Андрееву вновь сделали громкоговорителем КГБ и бывшего партаппарата, она на всю страну вещала о том, что Горбачев - классовый враг, работающий на интересы Запада.
Председатель Верховного Совета, Лукьянов, внешне играющий роль «верного сподвижника и друга» Горбачева, тайно подготовил введение чрезвычайного положения в стране и захват власти, возглавить которые предлагалось самому Горбачеву, но, в случае его отказа, планировалось объявить его недееспособным и отстранить от власти. 19 августа, когда Президент находился в отпуске на своей правительственной даче в Форосе, а Ельцин был занят какими-то неотложными делами, Форос был блокирован, а народу объявили о неожиданной болезни Президента. В стране было объявлено чрезвычайное положение. Вновь созданная Государственная Комиссия по Чрезвычайному Положению (ГКЧП) объявила о предстоящем вводе войск во все крупные города, мобилизации всех коммунистов для возврата власти прежних партийных структур, установлении жесткой цензуры в печати и средствах вещания и наведении в государстве жесткого порядка по укреплению трудовой дисциплины.
Сейчас о тех днях, о личной демократической настроенности каждого и его «мгновенном осознании» тогда происходившего говорят много и многие. Я же постараюсь без прикрас и умствований описать то, что запечатлелось в моей памяти, и то, как я прореагировала на первые сообщения о ГКЧП. Увы, я не была так прозорлива, как все остальные участники этих событий. О болезни Президента и предстоящих мерах по наведению порядка в стране, уже который год жившей в состоянии вседозволенности и безделья, я впервые услышала из уст женщины в нашем гастрономе, с которой мы вместе стояли в очереди за мясом. Из всего ее невразумительного рассказа об услышанной ею по радио новости, мой ум почему-то больше всего среагировал на предстоящие меры по укреплению производственной дисциплины и запрещению увольнений по собственному желанию. Первой фразой, сорвавшейся с моих уст, была «и давно пора!».
В том, что происходило в стране, я понимала мало, но то, что я видела вокруг себя в последнее время, мне давно уже не нравилось. Не нравились ставшие модными реплики типа «что я с этого буду иметь», не нравилось отсутствие реального фронта работы и массовый, самовольный уход с предприятий в любое время, не нравилась бесконечная болтовня о политике и непонятная мне позиция «я никому и ничего не должен» и «задарма работать не собираюсь». Больше всего мне не нравился льющийся из эфира, безграмотный словесный понос на тему экстрасенсорики, религии всех толков и черной магии, который неожиданно вырвался на свободу и завоевал поверхностный интерес даже тех людей, кому, по моим представлениям, в эзотеризме и в религии делать было абсолютно нечего.
Сразу же с объявлением чрезвычайного положения замолкли все каналы телевидения. Везде шел только показ балета «Лебединое озеро», регулярно прерывающийся дикторскими чтениями Указа о введении особого положения. В нашем ОКБ «Карат» в первый же день правления ГКЧП в работу активно включились самые наши главные коммунисты: наш начальник отдела режима - старый партиец и главный надсмотрщик предприятия, и его правая рука - освобожденный парторг ОКБ, Лидия Ивановна Коновалова - наша местная «Нина Андреева», не уступающая последней в фанатизме и доверчивой преданности своему святому делу. Лидия Ивановна по указанию режимщика (к радости, фамилии его я уже не помню) тут же начала составлять списки коммунистов предприятия, в этом году подавших заявление о добровольном выходе из партии. Позднее эта ее поспешность и чрезмерное рвение в выполнении указа ГКЧП обошлись ей очень дорого. После разгона ГКЧП и ликвидации КПСС Лидия Ивановна долго не могла найти себе подходящей работы на нашем предприятии, хотя еще спустя год она все-таки устроилась и даже стала моим непосредственным начальником, вытеснив меня с прежнего положения руководителя группы.
Ее личной вины и злого умысла в этом не было. Она лучше меня умела руководить, хоть и не имела многих знаний и умений, которые имела я. Этот образ партийной и, в общем-то, неплохой, честной, доверчиво-убежденной женщины без особой специальности, которую, с одной стороны, всегда подставляют ее более ушлые руководители, с другой - в любой ситуации они же не дают ей до конца пропасть, сам по себе интересен. На таких «Нинах Андреевых», возможно, и держится наша страна - на преданных и глупых, по-своему, искренних, не имеющих других заслуг и талантов, кроме таланта быть «верным борцом» за интересы тех, кто, оставаясь в тени, фактически и «собирает плоды в свою корзину».
ГКЧП не просуществовало и нескольких дней. Уже 20 августа заработали независимые радиостанции: «Эхо Москвы», «Радио Балтика» и «Радио Свобода». Последняя из перечисленных прежде слыла вражеским голосом, вещавшим на нашу страну из Мюнхена, а теперь, в дни переворота, стала одной из самых уважаемых. По ленинградскому телевидению выступил Анатолий Сабчак, первый и последний мэр нашего города, и объявил об Указе Ельцина за N 63 о том, что ГКЧП объявлено вне закона, а его зачинщики подлежат немедленному аресту. И снова вся страна, забросив все прочие дела, сидела у радиоприемников, слушая сообщения с мгновенно воздвигнутых возле основных правительственных объектов баррикад в Ленинграде и в Москве, где собрались активные защитники демократии. В Ленинград городские власти так и не допустили ввода войск, а в Москве танки прошли по всем главным улицам города. Вся московская интеллигенция вышла на защиту Белого Дома, где находился Ельцин и его единомышленники.
Спустя три дня ГКЧПисты были арестованы, Горбачев - бледный и растерянный, был выпущен из-под домашнего ареста и возвращен из Фороса в Москву. То, что происходило в стране в те дни, сильно напоминало революцию. На улицах и площадях собирался народ, выступали артисты, шли митинги, героями которых стали все активные защитники демократии во главе с Ельциным, все те, кто не допустил возвращения к власти прежней партийной номенклатуры, а с нею - и массовых репрессий по отношению к многочисленным вольнодумцам. Настроение у всех нас в те дни было радостным, чуть ли не восторженным. Народ искренне поверил, что наступают новые, свободные времена, а жизнь теперь с каждым днем будет делаться все лучше. Ельцина все мы в это время воспринимали как своего, народно-избранного Президента, в которого верили и которого любили.
Из тех радостных, солнечных дней в моей памяти сохранилась одна песня, только что написанная к событиям тех дней и сразу же ставшая очень популярной. В ее припеве повторялись слова: «Люди русские, вставайте!».
Полюбившуюся мне песню исполняли тогда по несколько раз на день, но, увы, сразу же по окончании дней ликования, она навсегда ушла в небытие. Видимо, кому-то из вышестоящих показался крамольным ее смысл, где русские призывали к отстаиванию своих национальных интересов и своей независимости. Это резало слух, и у нас было не принято. В нашей многонациональной стране любой национальности в определенных пределах дозволено воспевать свою индивидуальность и звать к единению, но только не русским, да еще, пожалуй, не евреям. Это всегда неприлично, опасно и аполитично. Возможно, в этом есть и свой резон, и глубокая мудрость, но мне искренне жаль и эту песню, и ее незадачливых, талантливых авторов, имена которых сейчас едва ли кто-нибудь (включая и меня) помнит.
О причинах путча сейчас выдвигается множество разных мнений. Вплоть до того, что он был задуман самим партийным аппаратом и им же умело разыгран. В результате коммунистическая элита, которая по чисто объективным причинам уже не была в состоянии оставаться «руководящей и направляющей», ушла в подполье. Первым же после ликвидации путча своим указом Ельцин объявил КПСС не существующей, и по стране прокатилась волна показательных уничтожений партбилетов и покаяний в своих политических заблуждениях. Все, кто вступал «в ряды» не по убеждению, а по необходимости или ради карьеры, от партии мгновенно отреклись. В коммунистической партии, сменившей свое название, остались либо самые убежденные, либо самые наивные, либо представляющие в своем лице одновременно и тех, и других. Верхушка КПСС, ничего общего ни по своему образу жизни, ни по убеждениям не имеющая со всей остальной партийной массой, беспокоилась только о накопленной ими партийной собственности, которую надо было любым способом и как можно скорее узаконить, перейдя на «рыночные отношения». О том, что «у большевиков нет Отечества», писал еще Ленин. Сейчас украденные у страны партийные средства находятся в иностранных банках в собственности почти тех же самых владельцев или их продолжателей, которые вдруг резко стали демократами и приватизировали наворованное.
ГКЧПисты - довольно жалкая и далеко не самая умная кучка партноменклатуры, с которой не захотели поделиться ее более способные «товарищи», как мне кажется, оказалась подставленной последними. Сам путч уж очень был похож на внутрипартийное мероприятие. Поняв эту неприятную истину, самые убежденные и доверчивые из организаторов путча, такие например, как маршал Ахромеев, покончили с жизнью. Остальные, отсидев с месяц в следственном изоляторе Москвы, были прощены властью, и многие из них сейчас вновь процветают и даже руководят. Еще много раз все основные участники этих августовских событий менялись ролями, становясь то союзниками, то лютыми врагами, но, даже терпя поражение, все они уходили с политической сцены не с пустыми руками.
Августовская революция отгремела, и осенью 1991-го все опять стало таким же неопределенным, неустойчивым и безрадостным, как и раньше, - и в стране, и у меня в душе. «...Все также нахожусь в апатии. С усилием делаю необходимое на основной работе, дома составляю гороскопы на заказ и готовлюсь к занятиям. На этот год задумала новую тему: «Основы эзотерических знаний и история религии». Пишу связные лекции в свои «Красные тетради», как будто бы когда-нибудь смогу прочитать их профессионально. Идей много, но как все успеть при моем общем снижении тонуса, запустении в доме, голоде и растущей дороговизне в городе, при неспособности Маши самостоятельно делать все уроки? А главное - при полнейшей невозможности для меня влюбиться в кого-нибудь, что дало бы мощный толчок всему. Но моя душа - как старый валенок: ни стихов, ни желания нравиться, ни силы воли вытащить свое тело на Неву или даже на пробежку по двору. У меня стал заносчивый, злой язык и пренебрежение ко всему этому житью-бытью окружающих. Полное одиночество, от которого я страдаю как-то теоретически. Практически для меня сейчас тяжкий труд - говорить со всеми моими знакомыми.
Ириска вырос в толстого и здорового на вид котяру, но еще не «оперился»: за исключением роскошного хвоста, он не столько пушист, сколько мне хотелось бы. Маша начала ходить в резервный класс Детской Художественной школы Московского района. Рисует она хорошо и с удовольствием. Всем нам грядет капитализм, а работать в нашей конторе мне совсем не хочется, хотя жаль, если развалимся. В стране начинается голод. Даже по карточкам, и тем не отоварить продукты. Дефицитом стало все. А богатых - все больше. Деньги делают все, и кто как может, но всегда - ничего не производя. Основной источник доходов - спекуляция. Оклады растут, еще быстрее растут цены, живем все также плохо. Все стали «йогами» - я давно уже не ем мяса, но не по идейным соображениям»
В этот год я присоединилась к компании по безвозмездной сдаче крови, организованной на нашем предприятии. Против всех ожиданий, я переносила процесс донорства очень легко, не ощущая ни дурноты, ни слабости. Больше того, я чувствовала себя счастливой от того, что чего-то могу дать другим безвозмездно. Не так уж много у меня было того, что я могла бы дать и что действительно было бы нужно другим. «Пусти свой хлеб по водам,» - советует Библия. Даже дополнительный талон на приобретение килограмма сахара, выдаваемый донорам за сдачу крови, не радовал меня так, как грели душу искренние слова благодарности врачей Станции Переливания Крови за оказанную больным помощь. Это было странное и совершенно незнакомое мне прежде жизненное впечатление.
«Недавно купила и прочитала книгу Моуди «Жизнь после смерти». По утверждению автора там, на том свете, нас оценивают по двум заслугам: стремился ли человек к знанию и делал ли добро. Первому критерию я удовлетворяю, а вот второму - нет. Зла, как мне кажется, я сознательно не делаю, хотя своим языком порчу отношения, и не кажусь другим приятным человеком. Плохо другое - и добра я не делаю. Я могла бы чего-то дать другим, но то, что пытаюсь дать, оказывается им не нужным. Мне нужны мои занятия, а вот нужны ли они людям? Ко мне приходят, слушают, но остаются такими же. Все - в земных делах. И везде - потребительство и практицизм, никто и ничто не делает безвозмездно. Если это - капитализм, то мне он не нравится. Мы утеряли свой глупый идеализм, но не приобрели привычку трудиться для других. Сатанизм процветает, приобретая формы псевдорелигиозности и псевдодемократии. Развал в стране. Развал в ОКБ. Развал в группе. Развал в душе. Чувство глубочайшего одиночества. Утрата женского принципа существования при отсутствии сознательных желаний быть женщиной. Как осложнение после гриппа. Как комплекс Снегурочки»