Холодной зимой жителей Дальнего Востока не удивишь, но в этот год морозы стояли особенно крепкие, столбик термометра застыл на отметке минус сорок градусов. Печи топили яростно, дым поднимался вертикально над крышами домов и растворялся в ярко-синем глубоком небе. Жизнь, однако, не замирала, шла своим чередом.
Полина спешила на работу в магазин, привычно поскрипывая валенками по снегу, легкий иней покрыл шаль у рта и воротник, осел на выбившихся прядях волос. Новое здание магазина – кирпичное, двухэтажное, очень солидно выглядевшее на фоне деревянных домов, находилось неподалёку от её дома, а вся дорога занимала не более десяти минут. Идти было приятно и даже радостно.
С лета в её однокомнатной квартире жил престарелый отец. Благо, имелся большой коридор, где и приспособили ему узкую кровать с железными спинками и тумбочку. Старик почти ослеп, то и дело протирал потрескавшиеся стекла очков несвежим платком, цеплял их на нос, пытался что-то разглядеть, но безуспешно. Полина платок меняла, давала чистый, но через пару часов и этот удивительным образом приобретал вид никогда не стиранной тряпки.
Детская обида на отца давно растворилась в жалости зрелого, самодостаточного человека к беспомощному старику. Но и от любви дочери к отцу ничего не осталось. Её отсутствие не мешало старику беззаботно существовать на десяти квадратных метрах, получать приличный уход, насколько это было возможно в бревенчатом многоквартирном доме без удобств, с печным отоплением и колонкой в двухстах метрах, осуществляемый дочерью, тащившей на своих плечах весь дом – и за мужа, и за жену; и внучкой Леной – тихой и скромной отличницей с толстой косой пшеничного цвета, с ясными серыми глазами и крепкими ножками. Вся чистенькая, в коричневом платье с белым воротничком и огромным рыжим портфелем она возвращалась из школы, снимала пальто у вешалки рядом с дедовой кроватью, задавала ему несколько вопросов – что принести и как здоровье. Дед подставлял волосатое ухо, вежливо переспрашивал, но не решался просить о чем-либо такую опрятную, очень занятую девочку, которая хоть и была его внучкой, но казалась ему, прожившему длинную жизнь в грубости и простоте, пришедшей из другого мира. Лена уходила в комнату и садилась за письменный стол.
Уроки занимали ровно столько времени, сколько они и должны были занимать, не больше и не меньше. Только для любимой литературы Лена делала исключение. Изучая какую-нибудь тему, увлекалась, прочитывала значительно больше, чем требовалось по программе. Впрочем, провести границу между занятиями и увлекательным чтением было сложно, и всё шло ей на пользу.
Полина много работала и книг не читала, но радовалась тому, что дочь любит читать, что умница, что в школу на родительские собрания ходить приятно – всегда хвалят, что вежлива – об этом тоже все говорят; что коса выросла длинная и толстая, и дочь со временем обещает превратиться в красавицу. Истина, что для каждой матери её ребёнок – самый лучший, не мешал Полине жить с твердым убеждением, что её дочь - самая-самая, и её сердце давно отогрелось и она простила судьбе все испытания, выпавшие на её долю.
Она родилась здесь, в таёжном поселке, зажатом со всех сторон невысокими сопками, покрытыми густым лесом. С остальным миром его связывали Транссибирская магистраль и телеграф, но была больница, две школы и большой леспромхоз. Первыми весенними цветами был розовый багульник и лиственничные веточки, покрытые нежной порослью молодых ярко-зелёных мягких иголочек.
А имя у неё было красивое. Аполинария. Аполинария Георгиевна. Совсем нездешнее, элегантно-французское, одно из проявлений отцовской прихоти. Был у Полины брат – Вениамин, не признававший своего вычурного имени, и звавшийся Михаилом, и старшая сестра, получившая при рождении имя – Аделаида, горькая пьяница, умершая несколько лет назад, известная всем под именем Катя. Кроме замысловатых имен никаких других проявлений отцовской любви не последовало.
Мать их вскоре умерла, и отец тут же женился на Евгении, у которой были свои дети, и он, машинист паровоза, имевший броню в годы войны, о своих детях как-то подзабыл. Полина не решалась произнести слово «бросил».
Болезненное волнение накатывало всякий раз при воспоминаниях о детстве, она украдкой смахивала слезу и подавляла начинающее расцветать чувство обиды. Тому было множество причин, и все они отчетливо помнились, несмотря на искреннее желание забыть их.
Но не забываем вкус мороженой картошки, которую они выкапывали из-под снега; и платье, перешитое братом из собственной рубашки, и его болезнь, не леченную и потому превратившую его в инвалида; и работа старшей сестры у станка, до которого она не доставала и приходилось вставать на ящик; и работа самой Полины в прислугах у врачихи, полной дамы с подведенными, тонкими, как ниточка, бровями и ярко-красным ртом, которая научила Полину очень многим житейским премудростям, тому, как надо жить, а как нельзя.
Когда началась война, они, трое, почти сироты, сплотились и, сохраняя свою семью, выстояли, делясь друг с другом последним куском и, согревая друг друга своими телами холодными зимними ночами.
Мысль о том, что им было бы легче, будь рядом отец, была убийственно справедливой, и потому, когда через много лет от отца пришло слезное письмо из дома престарелых, куда его определили приемные дети после смерти жены, привело их с Михаилом в замешательство. Отвратительно-гнусный дух отцовского предательства почти выветрился из их сознания, но не забылся окончательно. Они долго молчали, сидя напротив друг друга, потом Полина сказала, что поедет и заберет его, а жить он будет у них по очереди. Полгода у неё, полгода у него. На том и порешили.
После войны Полина училась изо всех сил. Наука девалась ей с большим трудом. Но преимущество человека образованного перед неграмотным не вызывало сомнения. Тут и работа получше, в чистоте и тепле, и зарплата побольше, и все на «вы», и по отчеству, и потому, закончив вечернюю школу, поступила в техникум на заочное отделение.
Со временем у неё появилась небольшая квартирка и комната, застеленная чистыми половиками и заставленная новой мебелью, радовала не только глаз, но и сердце Полины. К тому же девушка созрела, ей хотелось семью, но всё как-то не складывалось, походы на танцы ничего не давали, несмотря на стройность фигуры, красивую грудь и модную прическу с валиком надо лбом. Ей уже минуло тридцать. И тридцать один. И однажды ей повезло – из группы заезжих геологов отделился бородач, пригласил на танец, проводил. Он был невысок, широк в плечах, по-мужски красив, не очень разговорчив и щедр на угощения.
Он уехал куда-то на север, в Якутию, оставил адрес, чем вселил большую надежду.
Через девять месяцев Полина родила дочь. Девочка была совсем маленькая, два с половиной килограмма весом, слабенькая и молчаливо-спокойная, как её отец. На телеграмму он ответил просьбой назвать дочь Леной. Больше они не виделись, но геолог, верный своей щедрости и не лишенный благородства, регулярно высылал деньги. Они приходили из разных концов страны и Полина быстро смирилась со своей судьбой. Нового мужа не искала и вся её жизнь сосредоточилась на этом маленьком, часто болеющем, но очень смышлёном ребёночке и долго копившаяся, не растраченная любовь была направлена на дочь, а благодарность геологу была безграничной. Она любовалась её розовыми пяточками, продолговатыми овальными ноготочками, серыми веселыми глазами и ямочками на щеках. Знала, что это не от неё. Не было в её роду таких ярких и привлекательных людей. Ежедневно расчесывая и заплетая густые пшеничные волосы в тугую косу, радовалась сходству дочери с отцом, что вселяло надежду на её будущее счастье.
Няню для дочери Полина отбирала тщательно и остановилась на старушке с самым подходящим для этого именем – Арина, заметив, как она потянулась к Лене, как приласкала её.
Никому не позволялось ругаться при ребёнке, покупалась вкусная еда – это Полина уже могла себе позволить, как и покупку посуды, многочисленных сервизов, серебряных ложечек, салфеточек и соусников. И вся эта красота не пылилась в шкафу, ею пользовались и садились только за красиво сервированный стол, что было невиданной роскошью для дальневосточной глубинки, но Полине хотелось окружить дочь красотой. Уроки врачихи не прошли даром.
Стремление устроить жизнь как можно лучше не превратилось в безумную погоню за деньгами. Сердцем Полина не зачерствела и, помня свою трудную жизнь, помогала тем, кто в помощи нуждался: живущей по соседству бабе Насте, помнившей, как за ней ухаживал приказчик из бакалейной лавки, парализованной учительнице Вере Петровне, брошенной своим сыном. Ей приходилось и пол мыть, и готовить. Лена была главной помощницей, никакого геройства в этом не усматривала и потому удивилась, когда однажды пионервожатая на школьной линейке принялась её хвалить и называть юной тимуровкой.
Была ещё одна добродетель, особенно приятная Полине. Два раза в год она собирала в аккуратную стопку не менее аккуратные, ношеные дочкины вещи, из которых она выросла, и отдавала их сотруднице, жившей с мужем, но вечно жалующейся на недостаток денег для покупки детской одежды. Так поступали в доме врачихи и Полина, глядя, как вручают одежду и лицо берущего освещается улыбкой, видела в этой акции не только хороший поступок, но и едва уловимое превосходство одних над другими в обществе равных людей, и потому радовалась, что перешла из группы берущих в группу дающих.
. . .
Оставалось пересечь двор интерната, где жили дети с полустанков, рассыпанных вдоль железной дороги. Их привозили в понедельник утром пригородным поездом, состоящим из тепловоза и одного вагона, а в пятницу вечером развозили по домам. Представив однажды, как было бы ужасно, живи она на полустанке и Леночка оказалась бы среди интернатских детей, жила бы в огромной комнате среди десятка шумных девочек, кормила неистребимых в деревянных домах клопов и бегала в мороз в общий туалет на улице, она жалела интернатских детей.
Из-за угла выбежала не по-здешнему смуглая черноволосая девочка. Она скакала по глубокому снегу, смеялась и плаксиво причитала одновременно. За ней гнались мальчишки. Настигнув беглянку, толкнули её в снег и принялись мутузить. Шлепки были звонкие, но, видимо, не болезненные, потому что девочка начала хохотать ещё громче.
Такого надругательства Полина вынести не могла и бросилась разнимать детей. Растолкав мальчишек, подняла девочку и прижала к себе.
Самый маленький и самый возбужденный, весь усыпанный коричневыми веснушками, прокричал:
- Она у нас деньги украла, а вы её защищаете!
Другой его поддержал:
- Пусть отдает, цыганка!
Почувствовав защиту, девочка перестала кричать, выпрямилась, убрала с лица растрепавшиеся волосы, сверкнула на мальчишек черными насмешливыми глазами.
- Ну, вы же – мужчины. Как вы можете девочку бить? И потом, вы уверены, что именно она взяла ваши деньги?
- Да! Да! – Закричали мальчишки хором и, перебивая друг друга, принялись перечислять неопровержимые на их взгляд доказательства.
Девочка смотрела на них презрительно и всё крепче прижималась к Полине, потом выражение её лица изменилось, сделавшись жалобно-беспомощным, из глаз потекли слезы:
- Я ничего у них не брала, тётенька. Они меня всё время бьют, потому что я – цыганка. Спасите меня, тётенька, они меня убьют.
- Ну. Убить не убьют, но пощады, как я догадываюсь, не будет. Идём. А я схожу к вашему директору. – Взглянув на часы, Полина убедилась, что успеет отвести девочку к себе домой и на работу не опоздает.
- Ты деньги вправду не брала?
- Нет, что вы. Откуда у них деньги?
- Хорошо, я тебе верю. Идем.
Лена училась во вторую смену и была дома. Как выяснилось, Валя была зачислена в параллельный класс.
- Вот и замечательно, дочка. Накорми Валю, а я побежала.
В семьдесят третьем году у правительства появилась очередная идея – всех цыган изловить, приручить, сделать оседлыми, их детям дать среднее образование. Одним словом, вывести в люди.
Под это колесо «фортуны» попала и Валина семья, а, так как, отвертеться и обвести представителей власти вокруг пальца не удалось, прикинули и решили, а почему бы не перезимовать в предоставленном доме на глухом полустанке, в то время как старшие дети будут на всем готовом в интернате, а весной двинуть вслед за табором.
Лена в сказки о том, что цыгане воруют детей давно не верила, к тому же, любопытство взяло верх – как много интересного можно узнать от девочки из табора! Она внимательно рассматривала Валю. Её неряшливый вид и цыпки на руках не очень располагали к общению, но вежливость была превыше всего и она позвала Валю на кухню, разогрела суп и котлеты. Но та от супа отказалась, съела несколько котлет, вытерла руки о скатерть, поинтересовалась, что ещё вкусное есть в холодильнике. Лена сказала, что в холодильнике вкусного ничего нет, но поставила на стол вазочку с конфетами и печеньем. Валя от чая отказалась, сложила содержимое вазочки в карманы и пошла в комнату. Выдвинула ящик комода и принялась разглядывать вещи, потом небрежно запихнула их обратно и задвинула ящик, принялась за второй. Осмотру подверглись так же все шкафы. Лена ходила за гостьей следом и не знала, что ей делать. Наконец, Валя осмотр закончила и размахивая перед Леной кофточкой, попросила дать поносить. Лена согласилась.
- Ну, я пойду. – И Валя скрылась за дверью. Лена облегченно вздохнула.
- Ладно, ладно, - успокаивала вечером возмущенную дочь Полина. – У них в таборе свои правила. Она не понимает, что это не хорошо. Вот ты ей и объясни. Научи, как нужно себя вести.
Они отобрали ненужные Лене одежду и обувь, сложили в сумку и отдали Вале, когда она пришла в следующий раз.
Валя заходила нечасто, что радовало Лену, так как разговор у них не получался, на её расспросы Валя отвечала односложно – «да» или «нет», а иногда и вовсе отмалчивалась, что-нибудь съедала и быстро уходила.
Скоро Валина семья должна была двинуться по своему, только ей известному маршруту. Ей тоже надоело сидеть на одном месте, ходить на скучные уроки и терпеть побои мальчишек. Так и расстались бы две такие разные девочки и вскоре забыли о существовании друг друга, если бы однажды Лену не пригласили зайти в клуб.
В комнате для занятий танцами свободных стульев не было. Лена узнала завклубом – пожилую даму с невероятно большой и высокой прической; хореографа – смуглого, маленького и вертлявого человечка с балетной походкой; инспектора детской комнаты милиции; девочек из хореографического кружка, которых она знала, но не очень близко, и учениц из параллельного класса во главе с классной руководительницей, в котором училась Валя.
Все сидели и только Лена стояла. И в этом она почувствовала неясную тревогу, почти угрозу, но причину враждебности по отношению к себе угадать не могла и молча переводила глаза с одного лица на другое. Большинство девочек смотрело в сторону, а те, с кем Лена встречалась взглядом, поспешно отводили глаза.
Завклубом протянула Лене туфли – коричневые, с ремешком и со стоптанными каблучками, спросила:
- Ты давала эти туфли Вале?
- Нет. У меня таких туфлей никогда не было.
- А никто и не говорит, что они твои. – Сказала инспектор детской комнаты милиции.
- Тогда как я могла их ей дать?
- Нам это тоже интересно. – Для Лены, с которой никто никогда таким тоном не разговаривал, стало не по себе.
Из последнего ряда поднялась Валя, подбежала к Лене, заговорила возбужденно, размахивая руками:
- Вруша! Вруша! Как не стыдно! Вспомни, как вчера вечером ты сказала, чтобы я ждала тебя возле клуба в девять часов вечера!
- В девять часов меня на улицу не выпускают. – Вставила Лена, но её никто не услышал.
- Вспомни! - Валя нажимала на слово «вспомни». – Я пришла, а ты мне эти туфли дала и ушла.
- Но у меня никогда не было таких туфлей.
- Ну да, не было. – Усмехнулась Валя. – Ты их украла. Здесь, в этой комнате!
Лена вздрогнула, как от удара.
Существует великое множество лжи. У неё много определений и нюансов. Люди могут врать, лгать, обманывать, говорить неправду, искажать факты… Ложь занимает не самое последнее место в нашей жизни. Это – свойство психики, загадочное и труднообъяснимое. Но если классификацию её видов и подвидов предельно упростить, то вырисовываются четыре категории: ложь святая(во спасение), корыстная (предстать в лучшем виде), бескорыстная ( как творчество), наглая и злонамеренная, то есть клевета – самая подлая и опасная, ставшая причиной тысяч оговоров, приведших людей к гибели и лишавшая их чести и достоинства. И именно с такой ложью столкнулась Лена, отличница и активистка, смотревшая на мир до сегодняшнего дня сквозь розовые очки и не подозревающая, что не только в кино и книгах, но и в жизни есть коварные люди. Кроме Валиной лжи она чувствовала и другую ложь, исходящую от взрослых.
Валя выглядела очень убедительно, подробно рассказывала: где и когда состоялся факт передачи туфель, и Лена видела, что все люди, находящиеся в зале, верят Вале, а её, Лену, считают воровкой, но при этом изо всех сил стараются не смотреть в еёглаза.
Девочка впервые оказалась одна, не ощущала поддержки. Её мысли становились всё более лихорадочными, обрывочными, и она никак не могла сформулировать что-то очень важное, состоящее из её прежней жизни, из честности, до сих пор не подвергавшейся сомнению, из того, что и на суде есть не только обвинение, но и защита, и что до сих пор её никто не уличал в воровстве. Но мысли приходили смутными клочками, и она никак не могла составить их в правильное предложение и произнести вслух.
Громкий голос инспектора вывел Лену из оцепенения:
- Но ты же давала Вале другие вещи? Кофточки, платья, сапоги.
- Да.
- Значит, мы вправе верить Вале, что эти туфли ты дала ей.
И снова у Лены где-то по краю сознания пронеслось – ну давала, но не краденые же.
Они все спешили поскорее разделаться с этим делом. Какая разница, кто украл? Главное, туфли найдены, владелице возвращены, а дома ждут свои дети, их ещё кормить и уроки проверять. Инцидент был исчерпан, все вздохнули с облегчением.
Лена снова обвела взглядом лица своих судей. Они показались ей безжалостными и насмешливыми. Для них это был театр, не хватало только слёз раскаяния обвиняемой. А они уже стояли в глазах, но Лена решила, что её слёз никто не увидит, и выбежала из танцкласса.
Она бежала, скорей, скорей, всё убыстряя свой бег, как будто верила, что это позволит ей убежать от несправедливого обвинения и незаслуженного позора, и шептала: «Я с этим жить не буду». Она забыла пальто и шапку, но холода совсем не чувствовала.
Проскочив мимо спящего деда, через кухню, в комнату, юркнула в закуток за печкой, где хранились её игрушки, села, поджав колени, и дала волю слезам.
Она плакала, медленно погружаясь в беспамятство, и вместо тревожного стыда наваливались головная боль и удушье.
Поздно возвратившаяся с работы Полина обнаружила пальто и шапку дочери на крыльце, и неясная тревога закралась в сердце.
Лена тяжело дышала, у неё был сильный жар.
У приехавшего врача не было сомнений, что у девочки воспаление легких.
Заболевание протекало тяжело, на расспросы Полины врачи отвечали уклончиво, отводили глаза, она обходила здание больницы, смотрела в окно палаты, которое было невысоко, и долго смотрела на дочь, уверенная, что есть сила, способная передать живительную материнскую силу своей кровиночке. Вернувшись домой, плакала и кричала, молилась всем богам сразу и тут же их проклинала.
Она давно смирилась со всеми тяготами, выпавшими на её долю, всем всё простила, ни на кого не держала зла, и судьба за это наградила её дочерью, а теперь жизнь самого дорогого ей человека, ради которого она жила, была под угрозой.
Полина приносила отцу еду, но он не ел. Только качал головой и чаще обычного вытирал глаза грязным платком.
Через неделю, в тот момент, когда Полину допустили к дочери, Лена пришла в себя.
Она разглядывала белый, в мелких трещинках потолок, и вдруг на его фоне появилось лицо матери. Сначала она подумала, что это один из её снов, но мать улыбнулась, она услышала её голос:
- Теперь ты поправишься, доченька. Лена улыбнулась в ответ и снова закрыла глаза.
Она знала, что совсем недавно произошло что-то ужасное, дикое, несправедливое, но вспомнить подробности не могла и откуда-то пришла мысль, что вспоминать не нужно, иначе мир снова станет удушающе холодным.
После того, как дочь пошла на поправку, Полина немного успокоилась и провела расследование. Когда картина прояснилась, она спросила у девочек из Валиного класса, почему они не поверили Лене.
Они заговорили одновременно:
- Да что вы! Мы и не думали на неё. Мы защищали честь класса. Так учительница велела.