Яков Шварц
AMNESIA
(Хроники забвения)
Роман в трех книгах
Книга вторая
Глава шестая
Нет в России палача, который не опасался бы в один прекрасный день превратиться в жертву, но не найдётся и самой разнесчастной жертвы, которая не призналась бы (хотя бы самой себе) в душевной способности стать палачом.
Иосиф Бродский
Ведь убийца – немножко анатом. Ведь палач для средневековья – чуточку научный работник.
Осип Мандельштам
В прелюбодеянии обычно участвуют нежность и самоотверженность; в убийстве - храбрость; в профанации и кощунстве - некий сатанинский пыл.
Хорхе Луис Борхес
Истины не существует – и это спасает людей. Истину ищут – и это погубит людей. Я палач несуществующих истин. Я караю тех, кто лжесвидетельствует в пользу истины, тех, кто выдаёт себя за истину.
Из спора “К” с Тимархом
Глава 6
Боец скота или хор дивертисментов
(Несохраненные страницы романа)
Главное доказательство существования Бога - в его отрицании.
“К”
В наших святых книгах сказано об обещании Всевышнего: если евреи будут выполнять заповедь субботних свечей, то удостоятся увидеть свет Сиона - когда в мир, уже совсем скоро, придет Мошиах...
Из обращения Любавичского Ребе
Страница 1
Война сперматозоидов
Дом детства в открытом море. Май 2010 года.
Нью-Йорк. Метрополитен Опера. За несколько минут до и после моего зачатия.
25 октября 1997 года.
Казахстан. Через двадцать лет после моего зачатия. 25 октября 2017 года.
Отец рассказывал мне, и я ему верил даже тогда, когда верить перестал, что крыша нашего дома была покрыта панелями солнечных батарей космической станции будущего Зеленого Рая. Правда, она по каким-то причинам (отец при этом всегда делал непонятные глаза, и невозможно было угадать, на кого он сваливал свою тайну) еще не стартовала, или уже отстартовала; но так как я не чувствовал разницы между этими словами, то и не мог никак понять: наш дом принадлежал фантастическому будущему, или историческому прошлому. Так и стала наклонная крыша, вернее - мансарда под ней, приютом первого десятилетия моей жизни. А злосчастные панели, загаженные птицами как пол в курятнике, не только улавливали солнечный ветер, но и идущее из космоса излучение, способное рассказать о моей прошлой необъяснимой жизни. Мама же моя принадлежала своим прошлым Парижу, но называла мансарду на русский манер - то мезонином, то светелкой. Для меня же она стала теремком-ковчегом в отшумевшем потопе жизни моих родителей.
Много позже я узнал, что, накануне моего зачатия, лопатки опрокинув навзничь на занавес “Ла Фениче” (инкогнито прибывший в “Мет” и отыгравший свой номер в “Норме”), мама подверглась жестокому испытанию. Сама нечистая сила пыталась ее предупредить (казалось, поначалу, даже овладеть ею, как в нашумевшем фильме) о том, что сына своего в далеких сибирских землях она отдаст на заклание, как и Авраам - Ицхака. Но искуситель (въедливый до черта) внушал ей, что она еще может одуматься: всегда найдется Агарь (а, может, уже и нашлась?!), которая с удовольствием ублажит столетнего старца и сделает за нее завещанную Еве работу. И повелось оттуда, что мама переводила мое детство с французского - на русский, поверив предсказанию слуги дьявола и готовила меня к всеобледенению на краю земли - там, где восходит солнце, и, падшее на горизонт японского чуда, восходит, но совсем не греет.
Мои родители купили наш дом в тот год, когда Иисус Христос с помпой салютов и терактов справлял свой юбилей. Правда, ответственность за убийства со своей паствы он снимал, так как всегда учил любви и смирению. Но сам был вынужден смириться с тем, что у его Отца были и другие дети - дети иных призывов. Раньше наш дом принадлежал одному самородку-академику, твердившему с амвонов кафедр о неземном происхождении воды. В открытом море он построил платформу, и каждый час (прямо из окна своей лаборатории) производил непрерывный забор воды для расшифровки ее индивидуального генома. Чтобы ему было не скучно жить отшельником в суете мировой цивилизации, все внутренние плоскости своего дома он поручил разрисовать приметами заблуждений его любимой науки одному непризнанному гению. Центральное место в огромном холле на втором этаже занимала картина экзопланеты GJ 1214b, которая была удалена на 40 световых лет от Земли в созвездии Змееносца. Вот с нее-то, считал отсроченный гений, и прилетела вода - прямиком в бескрайние леса с загадочным названием Подкаменная Тунгуска, и по этой причине планету назвали “Сибирь” - по настоянию всех блогеров Сети, постановивших судом присяжных и пристяжных к мониторам, что Сибирь – это сила, мощь, энергия и загадочность.
Но моя мать (отравленная и затравленная проклятием нечистой силы) от слова “Сибирь” приходила в неистовство, и рука ее лихорадочно искала смертоносное оружие. Но, к счастью, все закончилось лишь тем, что, вместо кинжала и пояса смертника, у нее завелись кисти. Ими она закрасила в доме все стены сибирского беспредела. К моей радости, не закрашенной остался угол стены моей мансарды, куда маме было просто не забраться. Когда же, в раже, она все же залезла под крышу ничком и легла с кистью в зубах, то, почувствовав мой невинный взгляд на своей заднице, оголившейся стараниями задранной полы халата, извращенным инцестом рисковать не стала и оставила все как было для формирования моего эволюционного сознания. Эволюция имела самое прямое (до самого прямоходящего) отношение к рисунку на стене моей мансарды: на ней красовалась картинка, иллюстрирующая эволюцию человека от шимпанзе с веселенькими лапами, пританцовывающего в начале пути человечества, - до кроманьонца с пикой в руках. Пока я был маленьким и не мог дать отпора ни своим истошным криком, ни гаденькими пакостями, - все, кому было не лень, подрисовывали следующие этапы развития человека, благо, мамины краски, сиротливо прижившиеся с тех самых пор в углу, взывали к кисти и воображению. Руки, впрочем, обходились без покровительницы художников - Афины: таких картинок в Интернете была тьма.
Насколько я помню, первой за венцом эволюции появилась... свинья. Кто из наших некошерных гостей ее пририсовал - сейчас не скажу, только до сих пор в ушах стоит истошный крик мамы: “Дом осквернили!”. Мой брат, Шарль, тут же воспользовался моментом: закрасил свинью и, вместо нее, пририсовал портрет своего отца - Шарля Бодлера. Мол, он - единственный, кто имеет законное право венчать путь человечества к вершине своего развития. Мама опять негодовала: она не хотела, чтобы я лицезрел напоминание об ее туманном прошлом. Папа выразился не менее загадочно: зря пасынок старался. Лично он разницы никакой не видит. Все закончилось взаимными оскорблениями и чуть ли не потасовкой. Отец уже готов был выбросить Шарля за борт нашего дома: “Плыви к братцу своего братца!” За этой шарадой скрывался мой брат - с именем отца, проживающий где-то в Швейцарии, у своей матери - стареющей Примадонны. Иногда ветер домашних разборок прибивал в наш дом странное имя - Поллион, имя еще одного моего братца, который исчез где-то в тоннеле под Ламаншем, а далее объявился в каком-то племени друидов - существующих, но еще не открытых и не опознанных отважными миссионерами и коммивояжёрами.
И, наконец, когда я уже сам кистью овладел чуть лучше, чем веселый шимпанзе на стене, я приложил руку со своим отношением к запутанной истории детей моих родителей. Я закрасил обезьяну и нарисовал вместо нее кучу нападающих сперматозоидов перед тремя вратами. Мало того, что эти веселые ребята стояли перед нелегким выбором, - они еще затеяли междоусобную войну за право первородства. Как перед начинающим художником, у меня возникли творческие терзания, типа того, что сказал Сальвадор Дали: “Если человек не может представить галопирующую лошадь на помидоре, он — идиот!” Сперматозоидов я срисовал с книжки Мишеля Фуко о его путешествии в Индию. Только, вместо заклинателя змей, на дудочке факира играла женщина (а соблазнительных индианок и представлять не надо), и кобры-сперматозоиды были готовы в любое мгновение забиться голыми голами во врата... Но с вратами была загвоздка. Учебник гинекологии явно не любил женщин и их лоно. Чтобы изобразить из невинной щелочки такое безобразие, надо иметь извращенное воображение. Я же нарисовал вход в Рай, каким я его представлял. Завершающим мазком моей работы стало копье кроманьонца, которое надо было превратить в посох Моисея... Вот в этом надо все и скрывалось! Поэтому здесь возникает та самая томительная пауза, которую по законам народного театра припасают перед разоблачением героя, или, наоборот, - перед сокрытием в финале пьесы его так и не разгаданных умыслов. Для особо сентиментальных: держать паузу доверяют брачной постели в рождественскую ночь, чтобы испытать чувства хрупких уз Гименея.
История сия была весьма запутанной в силу ее естественного старения, когда истинные события постепенно обрастают скорлупой вымысла, намеренными подтасовками и искажениями. Рука моя дрожит, и я даже не знаю, как отнестись к здравому рассудку, который гнут через колено, заставляя поверить в высшие силы, заправляющие нашими судьбами, словно колодой игральных карт. Итак, речь пойдет... Хорошо, давайте просто договоримся и назовем это - моей второй... да нет же! - моей первой жизнью. Всегда завидовал моему старшему брату - Шарлю. У него все было ясно и чисто, и никаких прошлых жизней. Отец его - Шарль Бодлер, был всем известен как филантроп (он всячески поддерживал последним су мулаток-проституток: “Но как развратник, что в развратницу влюблен, спешу в объятия чудовищной блудницы”) и мизантроп, вечно отделывающийся от кредиторов и любовниц, откупаясь от них цветами зла.
А у меня?! Все началось, как всегда - однажды, когда мама, читавшая мне на ночь сказки Исаака Башевиса Зингера, оставила книгу не на полке мансарды, а на столике, рядом с моей кроватью. Вот в ней-то я обнаружил начало всех начал моей прошлой жизни: всего-то... листочек из рукописи своего романа о прошлой моей жизни и жизни моего героя, вслед за которым нечистая сила и должна была сослать меня в Сибирь! И прежде, чем рассказать историю этого листочка, приведу из него несколько строчек:
...Посреди комнаты на двух табуретках стоит корыто-калоша – это мама готовится его купать. Уже согрета вода, уже пропитались жаром прислоненные к печи подушки, уже раздет Соломончик и искупан, уже завернут в хрустящую крахмалом простыню, уже лежит он на горячих подушках под двумя одеялами, уже убрали из комнаты баню, уже мама расчесала Соломончика острым частым гребнем и легла рядом с ним, уже руки и ноги мамы обжигают его: она целует, целует его детство сладкими губами и говорит, говорит, и он сгорает на ее груди. Наконец мама садится на кровать, крутит колесико у лампы, и обрадованный фитиль раскаляется добела, уже хватает света, уже раскрыта книга на нужной странице и начинается чтение:
Наступил милый, славный праздник Пасхи. Нас обоих нарядили к празднику во все новое. Все, что надето на нас, блестит, сияет, шуршит. Я гляжу на Бузю и вспоминаю “Песнь Песней”, которую я перед Пасхой учил в хедере. Вспоминаю строфу за строфой:
“О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои, как два голубя под кудрями твоими, волосы подобны козочкам, спускающимся с горы, зубки – белоснежные ягнята, вышедшие из купальни, один к одному, словно одна мать их родила. Алая лента – уста твои, и речь слаще меда”.
Скажите мне, почему глядя на Бузю, невольно вспоминаю “Песнь Песней”? Почему, когда учишь “Песнь Песней” на ум приходит Бузя? ”
Ах мама, мама, она читает и не видит: подбородок Соломончика собирается складками, на уголках дрожащих век бриллианты слез... Там за печкой прячется и подсматривает за ними Михаль. Она смеется, и печка ей вторит:
- Ты еще такой маленький... Умоляют слезы Божьего замысла:
- Мамочка, если ты любишь меня – ты не рассердишься, ты же знаешь... я просил тебя... я прошу... не купай меня больше... я сам!
Много позже я уже мог примерно восстановить картину, каким образом этот листочек попал в книжку для воспитания моих правильных национальных чувств. По-настоящему мама начала за меня трястись и молиться, когда в год я заболел неизлечимой пакостью, и врачи безнадежно отворачивали от мамы глаза и скрывались в отпусках и симпозиумах за границей. Вылечило меня привидение (а как его еще назвать, если неизвестно откуда оно появилось и неизвестно куда потом пропало?). Но прежде, чем исчезнуть навсегда, оно заметило на моем темечке отметину моего предназначения и след от моей первой жизни (точь-в-точь, как в предсказании о моем заклании), о чем и нашептало маме. Мама совсем потеряла покой и прежде, чем оградить меня необитаемым островом от любых предсказаний, выяснила их природу. Помогли ей в этом опять таки вещие сны. Они напомнили ей, что, когда она еще совсем девочкой (что не помешало ей тогда родить моего брата Шарля) попала в Париж к своему отцу, то на презентации чьей-то смерти она встретила гадкого типа - мокрого и вонючего, как венецианские каналы. Только во сне она поняла, что у этого утопленника и у меня было одно и то же лицо. Ее бронзовая подруга, по наущению очередного пророческого сна, свезла ее на лошади в парижское издательство “Галлимар”, где могла храниться рукопись романа, якобы написанного мной в моей первой жизни, и в которой можно было бы отыскать тайну моего повторного рождения.
Внучка владельца издательства маму быстро отшила, но национальная героиня Франции пригрозила ей мечом и всенародной любовью, отчего та поклялась, что ни строчки, ни буковки от рукописи романа не осталось, и посоветовала им подскочить в Майнц к ее старушке матери. “А лучше смотайтесь в Венецию. Ваш конь железный даст фору любой лошадке скаковой!”. И действительно, после долгих поисков в Венеции (мама отправилась туда в одиночестве - ее подругу не отпустили в отпуск с пьедестала), она нашла извлечения из документов квестуры района San Polo, промокшие до костей в гнилой воде Венеции; рукопись и, также, записные книжки какого-то бедолаги со странным именем “К”. Сделать копии не представляло никакой возможности, но маме досталось все же несколько чудом сохранившихся листочков. Из них не только можно было узнать тайну моего рождения и цель дальнейшей (эдак, лет через двадцать) отправки по этапу в Сибирь, но и вообще связать все это хоть в какое-то подобие истории - истории человека, достойного описания.
Все сохранившиеся листочки были бережно вставлены в пластиковые обложки и хранились в папке с большой круглой дыркой на корешке, отчего мне казалось, что с книжной полки нашей библиотеки за мной наблюдает сам Циклоп, охраняя тайны моей мансарды своим бессонным глазом. Но прежде, чем заглянуть нам с вами в эту папочку, я все же еще немного задержусь в своем детстве. Объяснюсь. Стремление накормить наше нетерпение разгадками тайн толкает нас в страну последних страниц, ибо terra incognita финалов хоть и страшит, и заманивает - но только для того, чтобы обмануть и прикончить наше любопытство разочарованием. Те, кто придумали издавать великие романы, уложив повествование в несколько страниц, просто переоценили умственные способности современных читателей. Я бы издавал только последние страницы, да и то не все, а только те, на которых мы обнаруживаем, что наш герой подергался, подергался, да и стал импотентом, неспособным в этом мире ничего изменить. Хотя и на это бумагу жалко тратить: кому интересно читать, как нашей надежде вставили в зад кол сермяжной правды и оттащили на кладбище жизни?
Я сам впервые столкнулся с проблемой финала, когда мне стукнуло лет десять.
Я помню, как хотел постичь разницу между ДО и ПОСЛЕ. Все, что было ДО, я связывал со ВРЕМЕНЕМ. После ВРЕМЕНИ наступала ВЕЧНОСТЬ. Папа вечно сидел у своего компьютера и рубил головы музыкантам. Когда же он уставал от себя или от маминых криков, то уходил на наш “капитанский мостик” и обкуривал травой побагровевшее от гнета неба солнце. Однажды, между двумя затяжками, когда глаза его не одолевала тоска, я спросил его: чем отличается время от вечности?
- Слушай Баха - все сам поймешь.
- Но ты же все время слушаешь свою Джомонд!
- Кстати, о матери твоего брата. Она - то же, что Бах, только вместо органа у нее - голос.
Мама была конкретней. На мой вопрос она поставила видеозапись, на которой мне года два, или четыре; и я смотрю аниме про японскую девчонку, у которой глаза больше, чем ее лицо. Они настолько выразительны, что все остальное только мешает, - можно было бы и не рисовать больше ничего, кроме ее глаз. Они полны то неописуемого восторга, то тут же затягиваются слезами отчаяния.
- Ты не на нее смотри - на себя. Видишь, как меняется твое лицо? Вот на нем-то и живут вместе и порознь - время и вечность. И это все в одном лице слилось, как сказал бы Шекспир.
Когда же я окончательно разозлился: держат меня за маленького, и потому объясняют непонятно, чтобы только отделаться от своего глупышки-сына, то собрал родителей вместе и заставил дать мне все же настоящий ответ. На что мама, смеясь и поддразнивая отца, предложила сыграть с ним в вечность - наподобие того, как мы играли в слова.
- Ты будешь судьей, - мама усадила меня между собой и папой. - Итак, отвечаем на вопрос: где живет ВЕЧНОСТЬ?
- В последнем ударе сердца, - принял отец бойцовскую стойку.
- Ан нет, - мама выкатила вперед свое бесподобное бедро, - в первом ударе сердца.
- В разлившемся молоке звезд, - отца испортили его статьи поэзией.
- В созвездии Стрельца, под знаком которого я родилась.
- В первом атоме водорода Вселенной после Большого взрыва, поселившемся через 50 оборотов Солнца вокруг ядра Галактики в моем сердце. - Почти нокаут!
- В летящей навстречу земле, отраженной в зрачках самоубийцы.
- Между ку и ку кукующей кукушки.
- В уверенности пера Леонардо да Винчи, обогнавшего взмах птичьего пера.
Победителя так и не оказалось, и я попытался сам разобраться. Но размышлять мне над этой разницей никогда не давали. Как только я хотел представить, где заканчивается время и начинается вечность, меня тут же звали к обеду. Когда-то наш академик (по рассеянности), вместо воды для анализа, вытащил из моря кальмара плодоносящего. Проплывающие мимо яхтсмены мигом соорудили для нас кальмароферму, где мы стали разводить щупальца головоногих (через Интернет любой пользователь имел возможность их кормить и забивать), и подавать их к столу еще живыми. И все были бы сыты и довольны, если бы к нам в дом не приплыл рав делать мне бар-мицву. Из него тоже торчали, как из кальмара, щупальца волос. О! бедная мама! Когда раву подали еще трепещущее жизнью фаршированное угрями наше фирменное блюдо, с ним случился припадок. Когда его откачали, еще с пеной на губах, он прочел нам лекцию о кошерной и некошерной пище. Слава Богу, нашелся другой рав, который помог нашей кальмароферме вырастить генетические щупальца кальмаров с плавниками и чешуей. Вот так и получилось, что голодный зверь - пустой желудок не дал мне с раннего детства постичь премудрости высокой философии. Но я отвлекся.
Все началось, как всегда - однажды, когда мама, читавшая мне на ночь сказки Зингера... Нет, об этом я уже писал... Писал, да не так! Ведь я совсем не случайно обнаружил в оставленной мамой книжке у моей кровати листочек рукописи. Тогда я думал, что он - единственный свидетель моей первой жизни. Все было совсем не так! Раз в неделю - не больше и не меньше, когда Вселенная готовилась отдыхать от своего творения, в нашем доме наступал таинственный и веселый праздник Шаббат. Едва побагровевший диск солнца касался воды, как мама зажигала субботние свечи и всегда - на двух светильниках. Пока родители за столом и молитвой (чаще - беззлобно, иногда - на ножах) выясняли свои отношения, мы с Шарлем отрывались: в пятницу нам выпадала двойная порция мороженого и десерта. Папа всегда за трапезой грустил: его угнетало то, что его сыну (когда тому исполнится двадцать лет) нужно будет отправиться за Великим Освободителем, который явится через семя женщины. Вот и мама твердила ему постоянно, что я тоже - плод ее, а не его неразборчивого семени.
После Субботнего ужина мама брала один из светильников, и мы поднимались в мансарду читать мне перед сном. Книжки менялись, вместе с моим возрастом, пока в 2010 году, а точнее - в его середине, мы не добрались до Исаака Зингера. Имя Исаак мне очень нравилось. Я и сам любил посмеяться, да и мама все время напоминала отцу, как, накануне моего зачатия, она смеялась до слез над его нерешительностью. Еще бы: выбрать и познать в сжатые сроки из трех женщин ту - единственную, которую любил, для любвеобильного папаши было непосильной задачей. И он решил поделить свое наследство между всеми поровну, хоть король Лир и стучался в его сердце печальным финалом. И мое батальное полотно на стене мансарды - “Война сперматозоидов” увековечила для истории этот эпизод из прошлого моего рода. И еще: если на Авраама требование Всевышнего принести сына в жертву свалилось неожиданно - как снег (вместо манны небесной) в пустыне, то папа (уже подготовленный всем ходом мировой истории) ждал такого приказа осознанно и со знанием дела. Нет, он не точил нож, а готовил снаряжение для моего предстоящего путешествия.
Уже на второй вечер чтения “Шошы”* (пока догорали свечи, мы успевали прочесть всего одну-две страницы), мама вдруг вскрикнула, как от неожиданного укуса. Вот тогда-то я и узнал о существовании папки с глазом Циклопа - мама вытащила из книги этот листочек:
- Как все похоже... - бормотала она растерянно.
Пламень свеч, почувствовав мамино напряжение, заметался растерянностью отсветов по стенам мансарды.
- Что похоже?!
Я еще не знал, что все дальнейшее чтение и “Шоши”, и этого листочка из рукописи будет причиной моих скорых слез. Прорыв же моей памяти сквозь забвение прошлого, вскоре ставшего моим будущим, произойдет много позже. А пока - одни слезы! Почему у царя Соломона была Суламифь, и он распевал ей песни - лучшие из лучших? Почему у другого Соломона - совсем не царя - была Михаль? Почему у Шимека была Бузя, а у Ареле - Шоша, девочка из его детства? Только у меня никого не было и быть не могло, потому что меня спрятали на необитаемом острове.
И вот снова шаббат. Свечи еще светят упругим пламенем, и мама читает:
- Ареле, о чем ты думаешь? — спрашивает Шоша.
- Ох, Шоша, как хорошо быть с тобою.
Ареле - Аарон, сын раввина, вместе с Шошей живет на улице Крохмальной...
Не странно ли, но именно эта улица прорвала плотину, и поток памяти устремился в мою прошлую жизнь. Моя мама - другая, моя первая мама, тоже жила на улице Крохмальной. У нее даже девичья фамилия была Крохмальникова. Чего не отнимешь у Интернета - он быстрее всех, быстрее Бога отвечает на все вопросы. Старая Ушица, Новая Ушица - местечки под Каменец-Подольском, где родились мои родители... Черная книга Гроссмана-Эренбурга: “В тот момент, когда колонна свернула к яме, поднялся всеобщий крик. Никакие окрики, удары прикладов, пинки ногами не могли остановить этот крик. Пронзительные высокие крики женщин переплетались с детским плачем и просьбой детей взять их на руки. Кричу и я. Мне всего год, и я только научился делать самостоятельно один шаг. Но мой дедушка без ног (потерял их в Русско-японской войне) взять меня на руки не может, а бабушка не может оставить беспомощно молящегося мужа. Крики постепенно затихали, и слышался только окрик немецкого офицера: “Какое свинство, эти евреи!” Как только раздались первые выстрелы у края ямы, бабушка бросилась ко мне, и спрятала меня в своей душе...”
В следующий шаббат мама мне не читала: дремавший во мне вирус прошлого ожил, а амнезия отказалась представлять мой иммунитет в “Суде забвения”. Но уже дней через десять я научился раздваиваться (но шизофренией тут не пахло) - возможно, приобретенный мной опыт был опытом научным. И, вскоре, мы вернулись к чтению:
“Однажды отец упомянул Спинозу - имя это следовало тут же забыть! - и его теорию, согласно которой Бог есть Вселенная и Вселенная есть Бог. Эти слова все перевернули в моем сознании. Если Вселенная - это Бог, значит, я, мальчик Ареле, мой лапсердак, моя ермолка, мои рыжие волосы, мои ботинки - это часть Бога? И Бася, и Шоша, и даже мои мысли?”
Отец, озабоченный моим недомоганием, вертелся рядом с моей комнатой и прислушивался к чтению мамы.
- Ты помнишь, Жужу, у Вуди Аллена, - откликнулся он на призыв Спинозы, - когда ему в детстве сказали, что Бог везде, даже в печенье, он объелся им и чуть не умер. Так что ты рискуешь - твой сын, как Чарли Чаплин, может съесть свои ботинки.
- “Записки городского невротика”. Зачем они ему? Ты воспитываешь в сыне метафизику и цинизм.
Мама с грустью закрыла книгу. Запечалились и свечи. Они постонали, пометались и погасли. Не успела дверь моей комнаты прикончить в коридоре свет, как я уже был в Инете (у меня старое барахло - 500 гектаров*). Кто же этот Вуди - городской невротик? Город! Сколько я буду здесь сидеть на свалке и питаться кошерными кальмарами под соусом интернетовской жвачки? А вот и записки этого невротика с именем какого-то языческого божка. Читаю наобум: “В кон¬це концов, рабби удалось бежать, но, направив¬шись к ближайшему городу, он вместо того за-брел на Урал, потому что стеснялся спрашивать у встречных дорогу...” Это же моя путеводная нить! Совсем забыл рассказать. Я вбиваю в свой ноутбук лайфтрекинг* где-то на границе Казахстана и России, в городке с непонятным, но очень красивым названием: Блява. А неделю назад томительное ожидание на базе “Затмение” - недалеко от деревни Караголь, или Караболь, подходило к концу. Мне сразу захотелось называть ее - Карамболь, ибо меня, как бильярдный шар, тоже нещадно били палкой и гоняли от борта к борту, пока я добирался из Турции в Казахстан. В 1981 году, на берегу Иртыша построили домик, где боссы науки наблюдали за полным солнечным затмением, трепались о внеземных цивилизациях, и под шумок сигналов из космоса затаскивали аспиранток в постель.
Идет 2017 год, и я - в дороге на край света, где спокойно мотает срок царь Соломон и не догадывается, что пора вернуться к своему народу и образумить его. Но об этом - позже. У меня есть еще время доковырять свое детство. Читаю Вуди дальше: “Если из десяти заповедей вычесть пять Книг Моисее¬вых, получится пять. Вычтем отсюда братьев Иакова и Исава и получим три. Такого вот рода выкладки и довели рабби Ицхака Бен Леви, великого еврейского мистика, до того, что он пятьдесят два дня подряд ставил в казино на двойку и выигрывал, и все равно кончил тем, что живет теперь на пособие по безработице...”
Все не понятно, но очень весело, и я, счастливый, засыпаю. Вскоре за папой присылают вертолет и увозят его для участия в круглом столе “A Creative Time panel” в Нью-йоркской публичной библиотеке. Кто-то в “Метрополитен Опера” провалил “Тоску” с Каритой Маттилой. Имя Кариты Маттилы я хорошо знаю, так как, благодаря ей, второй раз появился на этом свете. Для нашего острова - это и тема тостов папы за праздничным столом, и тема бурных склок и примирительных сцен, с взаимным облизыванием моими парентами* друг друга. За год до моего рождения и мама собиралась танцевать Саломею голой, как эта финка. Ей сделать это не позволила давняя папина любовь - Жэвэ Джомонд. Но так получилось, что однажды в гримерной папа застал маму за танцем “Семи покрывал”, а когда она сняла с себя последнее покрывало, он, оказавшись единственным в Раю, наконец-то понял, зачем Бог создал женщину. И он был сражен! Царя Ирода маме соблазнить не удалось, зато отца она просто лишила разума. Так что я - плод неземной красоты мамы и земного безумия отца.
Теперь нам никто не мешал читать:
“Мне нравилось играть с Шошей. И не только играть. Нравилось разговаривать с ней о таком, о чем я не смел сказать никому. Я пересказывал ей все свои фантазии и выдумки. Признался, что
пишу книгу. Я часто видел эту книгу во сне: она была написана мною, и, в то же время, рукой...”
Океан моего прошлого все больше отвоевывал у непреступной скалы забвения одно воспоминание за другим. В моей первой жизни тоже была маленькая девочка. Руки она держала в муфточке, даже летом. Еврейскому музыкальному дарованию надо было беречь пальцы, теперь уже принадлежащие не ей, а веселым и грустным ноткам, которые жили в черно-белых домиках. Я плел ей чужие стихи, выдавая их за свои:
Стеклянным бриллиантом отправился в ларчик,
В среду украшений на внешний успех.
А звуком довольно пространство рояля,
С избытком довольно пространство души.
И словно не пальцы твои танцевали,
А мысли открылись в кромешной тиши...
Я так самозабвенно рассказывал ей сказки о своем литературном будущем, что лет через пятнадцать, она все же поверила фантазиям и вышла замуж за мечтателя. А еще, лет через двадцать, уже отправила меня на прием к психотерапевту, чтобы излечить неудачника от детской болезни сочинительства. Она все еще надеялась на то, что если в наш дом (обещал я и клялся) и не принесу славы, то принесу хотя бы немного денег, чтобы выглядеть в глазах ее беспощадного окружения настоящим мужчиной.
Сгущаются сумерки. Затихли шаббатние свечи. Но мама полна решимости сегодня “Шошу” дочитать.
“Я религиозен. Только на свой собственный лад. Я верю в бессмертие души. Если скала может существовать миллионы лет, то почему же душа человеческая, или как там это называть, должна исчезнуть? Я с теми, кто умер. Живу с ними. Когда я закрываю глаза, они здесь, со мной. Если солнечный луч может блуждать и светить миллионы лет, почему же этого не может дух? Новая наука найдет этому объяснение, и оно будет неожиданным...
- Кто тебя нанял?! Хочешь наслать смуту?!
Руки, протянутые мне судьбой, руки, которые должны были меня спасти - сжимали мне горло! Мой хрип вряд ли был похож на последнее слово перед казнью: “О Боже, Ты велик! Так прикончи свою подружку, сукину дочь - Смерть!”
- Конакта шаныракка карап сойле...
Мое исчезающее сознание еще пыталось ерничать: “ Послушай, Мамед. Тебе же твои законы запрещают меня душить...” Скорее понял, чем услышал, как моего палача кто-то окликнул, и профессиональная хватка душителя нарушителей границ ослабла, и я вывернулся шеей из его цепких лап.
- Жарылкасын, кель мында. Тоннель откроют сегодня ночью. Пора из Блявы выдвигаться.
Жарылкасын поймал мою шею, и снова наложил на несчастную руки:
- Прикончу неверного!
- Что ж ты его на маслы ставишь?! Он же не арам катын. Кого же тогда мы переведем через границу?
- Арам катын?! Придушу шармута!
- Придушишь ибн шармута, когда получишь алтушки.
- Ему нет оправданий: он смеялся, жрал и говорил по видеофону, когда я совершал намаз.
- Оставь его, Касын. Ты же нанурсын дал. В России его и так пришьют на второй день, а мы останемся без денег.
________________________________
Конакта шаныракка карап сойле - говоришь в гостях - помни, что ты гость в этом доме (казах.).
Мамед - распространенное имя: тоже самое, как немцы называли русских - Иванами, те в свою очередь немцев - Фрицами, армян - Хачиками, азербайджанцев - Мамедами, евреев - Абрамами и т.д.
...арам катын - непроверенная баба (казах.).
...ибн шармут - сын проститутки (казах.).
...алтушки - деньги (казах.).
...нанурсын - от казахского “нан урсын” - клятва.
- Сорвешь зелень - как она и зачахнешь.
- Ты вспомни, кто просил за него... Нарываешься.
Гнев пограничника быстро проходит, стихают религиозные войны, и мы начинаем готовиться к переходу границы. Если успею, то я опишу это путешествие - оно достойно пера ученого-поэта в одном флаконе. А пока я жду возвращения Жарылкасына: он вынужден был опять вернуться в Казахстан.
В дверь осторожно скребутся, и волна все еще непривычного для меня холода заносит с улицы необъятную шубу. Только перекинутый через плечо автомат позволяет сквозь мех и клубы пара рассмотреть неприступное лицо казахского пограничника. Имя его я так и не научился правильно выговаривать.
- Жарылкасын, я тут посмотрел по карте - оказывается, мы уже в России.
- Лучше пушку помоги снять.
- Может, подаришь мне ее в дорогу?
Жарылкасын с трудом скидывает шубу, а под ней оказывается еще одна.
- Пуля не спасет, а до Медногорска будешь добираться на думпкаре*, верхом на руде - околеешь без шубы.
- Так завтра?
- У казахов не принято пускаться в дорогу во вторник: считается, что удача тебя покинет, а на дорогах ждут напасти, и ползучие гады готовы отравить твои ноги. И посмотри на себя - только не в зеркало. И кто тебе только этот ватник дал?
- Твой друг Алтышка принес...
- Алтышка, по-казахски - деньги. Ты же на зека похож. Китайцы или менты из-за ватника убьют, а если кто ограбить захочет, то шубу возьмут, а жизнь оставят.
- Китайцы?
- А то ты не знаешь, что давно прошла полная Ху-изация правителей России!
Дней за пять доберешься до бронепоезда с белочехами. Кажется, это под Челябинском - в Миассе. Там, на улице Первомайской, стоит мечеть. В ней найдешь старика. Зовут его - Ильмень. Настоящего имени его тебе знать не надо. Не обижайся, так велели тебе передать. Отдашь ему вот это.
Жарылкасын протянул мне сверток - хоть и небольшой, но весом с кирпич.
- Что ж ты молчишь?! Тот самый камень! Но почему от так тяжел?
- Ильмень про это ведает. Шайтан говорил еще про какого-то волшебного червяка, но я ничего не понял.
- Он не сказал, как камень превратится в червя?
- Нет. Сказал только, что это не сказка и не миф.
- Сам вижу - не сказка.
- Говорил, что люди так и не научились жить в реальном мире. И еще добавил: чтобы сделать из этого камня червяка, мощи потребуется в сто раз больше, чем у тысячи атомных бомб.
- Может, может... Не засунуть ли мне этот кирпич в адронный коллайдер? Вот теперь-то я точно понял: и сказка и миф. Но без него мне Соломона не вернуть. Так что будем взрывать всю тысячу, где-нибудь в укромном месте - подальше от любопытных глаз.
- Все, что я сказал тебе - со слов шайтана. Можешь смеяться. Знаешь больше - расскажи.
- Где ж ты с ним встретился?
- Утром приехали за мной на тракторе. Счастье, что не разбудили жену и моих девочек, а они уже слез нахлебались. Завязали мне глаза. К чему? Ночь и так была непроглядная. Остановились в поле у колодца, рядом с кладбищем. Отморозки эти вдруг закричали: “Смотри, летит!”. А уж совсем завопили, когда из большого шара, а, следом - и из их глаз, искры посыпались. А я увидел, что это совсем не космонавты приземляются, а всего-то летит муха, большая, как взбесившийся пылесос, но только уж очень большая, и... в черных очках. Подлетела она к колодцу и стала очками водить, печать обнюхивать: не касалась ли ее чужая душа? Что-то ей не понравилось, и очки она сбросила. А каждый глаз у мухи напичкан тысячами глаз поменьше. Крутит ими тварь как оком всевидящим. И лишь потом она отвалила камень и напилась вдоволь, аж снег вокруг колодца сгинул, а земля провалилась. А, напившись, муха вновь когтями и крыльями накрыла колодец камнем, запечатала его своею слюною и лишь потом подлетела ко мне с этим камнем. Ээ... если бы не скорая помощь!
- Тебе вызвали скорую?
- Не мне. Просто приехала на кладбище.
- Призраку стало плохо?
- Не клади камень в сумку. Спрячь до времени. Найдут - с нас живых кожу сдерут. Видел сам: у нечистой силы свои разборки.
- А почему он выбрал тебя?
- Может, потому, что за деньги я отдам душу, а может, уже ему ее заложил или продал.
- За деньги?! Душу?!
Зря я спросил, съерничал всуе. И сразу мороз, исходящий от нее - от XXV главы “Доктора Фаустуса”; и он пронизывает меня до мозга костей, и я чувствую себя в русской шубе беззащитным и голым. Как будто я снова добрался до книги на столе отца. И меня забил озноб, как и тогда, когда я читал и перечитывал: “Вдруг ни с того ни с сего чувствую пронизывающий холод, как зимой, в мороз, в натопленной комнате, если вдруг распахнется окно. Но подуло не сзади, где окна, а спереди. Отрываюсь от книги, гляжу в зал, вижу - Ш., что ли, вернулся, ибо я уже не один: кто-то там, где мы по утрам завтракаем, - сидит в уголке, закинув ногу за ногу, только это не Ш., это кто-то другой, меньше ростом, не такой осанистый, с виду, пожалуй, даже простоватый. А холод все не унимается...” Кто же сейчас сидит передо мной? Не тот ли гад из вагона, за кем я гонялся по всем водам Венеции? Как долго меня будет преследовать прежняя жизнь и мысль, что я был мертв, прежде чем родиться; и что через смерть я вернулся к тому же состоянию? Запущенная, как сифилис, амнезия сдает из новой колоды карты моей памяти: я на вечере Жана Жене, где первый раз увидел свою мать - еще девственницу; мы с Мишелем Фуко летим в Ад - за ключами от издательства.
- Зря я остановил пограничника. Надо было дать тебя придушить! Притворяешься, лжешь, как и весь Запад. Если что и объединяет в этом мире всех, так это - деньги: нефтедоллары, уранодоллары, нанодоллары. Ты тут втюхивал, что язык за тебя говорит. Ты лучше их послушай!
Он одним движением, будто саблей рубанул, вытащил из своего нутра пачку денег и бросил ее мне:
- Слушай, слушай, как лепечут листы капусты! Не надо только их считать. Ты почитай их, полистай страницы купюр. Лучшего романа еще никто не написал.
У меня сабли не было, но островная жизнь превратила мою голову в поисковик не хуже Googlа:
- Кто спорит, что деньги и литература - близнецы-братья? Моя любовь – это лепесток розы; буханка хлеба – это мелкая монета.
- Опять врут ваши умные мысли! Делишь неразделимое. Любовь - это деньги! И Христос, и Иуда вместе с ним - возражать не будут. А я их признание печатью заверю.
- Сгинь!
- Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит. Так бывает со всяким, рожденным от Духа.
- Не пора ли тебе определиться, кто же ты на самом деле?
- Опять заблуждение. Бог дал людям свободу выбора и этим их проклял. Люди выбирают всегда то, чего не существует. Мы не выбираем. Нас выбирают, зовут и выливают на нас то, в чем Богу никогда не признаются.
- Изыди!
- Вот-вот. Стоит вам узнать правду,- вы тут же хватаетесь за крест. Ответь мне: ты богат и щедр, и построил храм до небес в пустыне людей. Или ты нищ и убог, и просишь милостыню - один, посреди людской пустыни. Кто из вас двоих Богу угоден?
- Но за деньги вдохновение не купишь!
- Да сколько угодно! Ты же прикупил у меня однажды пригоршню таланта. Но, вместо того, чтобы избить поклонами редакторские двери, поперся по Мосту вздохов* за ролью непризнанного гения в “Театре трупов” у Ламброзо.
- И что проку в проданном тобой таланте?
- Руби деньгам голову! Они искали тебя, да не нашли.
- Если Бог есть деньги, а деньги есть Дьявол, то не пора ли с этим кому-то разобраться?
- Время - это сколько власти Бог отвоюет у человека, и сколько власти человек отвоюет у Бога. Мы же стоим в стороне и наблюдаем за чудесами наших деяний.
- И что же ты предложишь мне на этот раз?
- Все за гранью возможного, но сделаю неизмеримо больше...
Да что же это за поколение новых чертей? Стоило на смешных часах выскочить кукушке и прокуковать час пополудни, как видение мигом испарилось, и только синее облачко докручивало в вихре его последние слова.
- За деньги?! Душу?! - повторил я, едва облачко скрылось за кукушкиной дверцей. - А как же намаз?!
- Вот за это и молюсь. У меня жена и три дочки. И что с нами было, и что быть может - тебя не коснется.
- Вера отцов?
- Может, ты слышал, что Коран отменил закапывание в землю новорожденных девочек живыми?
- Не слышал, но и мысли не допускаю. Ведь Бог не может повелевать преступлениями.
- Тебе, пришельцу, всего не понять. Суть еды - в ее соли, а соль - украшение еды, как дочь - украшение дома.
- И все же?
- Ты - перекати-поле за миражами. Заведи детей, и тогда узнаешь, кто такой бог, и есть ли у тебя душа.
- Ты или врешь, или подставляешь меня.
- Зачем тебе моя правда? Она тебе не понравится. Хватит с меня! Старик даст тебе в дорогу денег, хотя деньги в Сибири - бумага! Но если ты ему понравишься, то получишь от него пропуск-вездеход. Только вот, если он опять кому-то не понравится, опять же - убьют.
- И куда же спрятать его?
- Сходи во двор, затарь в снег.
- Как же ты здесь на границе выкручиваешься?
- Мы границами не делимся. Кто эту границу видел? Так, зазубрина на бумаге. У нас здесь власть интересов и денег.
- Как же ты - простой пограничник, здесь выживаешь?
- Все было просто, пока не прилетел этот шайтан и не сказал, чтобы я тебе помог.
- Он тебе заплатил?
- Я не ведун, чтобы читать сатанинские мысли. Я за шапкой тебе схожу. А что у тебя за листочки?
- Когда-то... ну, скажем, мой родственник написал книжку, но ее не напечатали, и он с горя сиганул в воду.
- Дурак. Я тоже в Астане учился инжинирингу. Слышал о такой науке? Вот в университете меня и надоумили... как это в песне: “Я хочу, чтоб штыком заменили перо”.
- Зачем же учился тогда?
- Зачем? А хочешь, я тебе про брата расскажу? Он Оксфорд закончил. Не чета мне - гордость наша! Защитился там. Приехал в Москву, а ему: “У нас в России своих профессионалов хватает, а вы оставайтесь в своем Казахстане. У вас скоро всё будет на казахском”. А 1-го июля границу и закрыли. Мы же - балласт теперь.
- Вот и мой родственник хотел известным стать, чтобы девушки к нему толпами в кровать сыпались.
- В домик наш недавно приезжали певуны из России с гитарами, так один из них все пел: “Чтоб известным стать - не надобно горенье, а надо обосрать известное творенье”. Ладно, я отойду на часок.
Я складываю листочки в папку с тесемочками. Закрываю ноутбук, но краем глаза ловлю строчку: “Я верю в бессмертие души...” Где же сейчас моя... его... (когда же я разберусь со своей первой жизнью?!), или все же - моя! душа, заложенная за сомнительный талант писателя? Томится взаперти, или - на воле? Единственное, о чем я, скорее, догадался, чем узнал, расшифровывая останки моей прошлой жизни: мне вернут ее в награду, если я отыщу царя Соломона и уговорю его вернуться из ссылки в Иерусалим весной 2018 года. И вот я уже в пути! Но подождите, не спешите за мной. В папке был еще один листок - не листок, а фотография. И как бы, и в каком порядке я ни складывал в папку все, что осталось от моей прежней жизни, фотография всегда оказывалась сверху и призывала меня разгадать, постичь ее потаенный смысл. На снимке непонятные знаки покрывали стену гостиницы в Венеции (так явствовало из подписи на оборотной стороне фото), откуда я, по-видимому, и отправился в последнее плавание со дна Большого канала в лучший из миров, способный утешить наше воображение и помочь примириться со смертью. Бросился в воду вниз головой, потому что изверился и не верил (и сегодня я не верю) в то, что верю! Бросился в воду, и не слышен был всплеск воды, как в немом кино; и эха от моей смерти, как и от жизни - не было, ибо жил вслепую, жил вглухую.
Так уж совпало, что первые попытки разгадать секретный смысл знаков на снимке совпали с подобными же попытками другого мальчика, которые я обнаружил в книге, всегда открытой, на столе в папином кабинете. “Доктор Фаустус”! Быть может, эта книга была библией отца или просто наркотиком - как кофе и табак. А может - самим духом гармонии? Хотя он уверял, что если и есть душа музыки, то она сокрыта в мелодии и ритме; а в слове, если душа и заводится, то музыкой она только называется. Но, начиная свою очередную погромную статью в защиту приговоренной к смерти классики, он сверял свои воззрения (или стиль, а может, домогался гениальности у черта?) с книгой Томаса Манна. Судите сами, что было со мной, когда бессмысленным взором, разглядывая фотографию смертного отпечатка моего предназначения, я прочитал: “Что касается таинственных письмен, не перестававших волновать воображение Ионатана Леверкюна, то они словно были выведены красновато-коричневой краской на белом фоне новокаледонской раковины среднего размера. Этот узор у краев переходил в чистейший штриховой орнамент, но на большей части выпуклой поверхности благодаря своей тщательной сложности напоминал пиктографию...” Криптограммы Рипса и Вицтума, которые упоминались в описи номера гостиницы “Сан-Марко”, мне не помогли, как и Ионатану - книги из городской библиотеки Кайзерсашерна, которые “не давали никаких результатов или лишь весьма путаные и вздорные”, и только привели меня (как и молодого Левекюна) к печальному результату: “теперь уж установлено, что проникнуть в смысл этих знаков - невозможно”. Они или “ускользают”, но это только противоположность понятию “открываются”, и никто на свете меня не убедит, что природа начертала этот шифр, ключ к которому мы не можем найти - просто для украшения одного из своих созданий”.
Я уже начинал понимать, что существуют непостижимые тайны бытия, и рисунки, начертанные на стене гостиницы, принадлежали вовсе не мне, также как и туго скрученные в спирали наследственные хромосомы клеток, из которых состояла моя плоть. И бесконечный Космос был природой, как и тонкие прожилки глаз моей матери, когда она смотрела на меня, словно Мария перед крестом - на своего Отцом приговоренного сына. И нежный лепесток губ девочки - моей первой любви, когда она дозволила сорвать робкий цветок поцелуя; и неуловимая игра облаков или морозных узоров, в которые я неустанно вглядывался, пытаясь постичь знаки на фотографии; и непостижимые ноты фуг Баха, которым (уж в этом я был точно уверен) подчинялись бесчисленные скопления галактик за пределами Вселенной; и полчища атомов на тончайших кончиках нейронов в моей голове - все это принадлежало пространству над звездами.
Папаша Леверкюн, чтобы разгадать, как из хаоса рождается гармония, посыпал пластинку мельчайшим песком, а когда “проводил старым смычком от виолончели сверху вниз по ее краю, та начинала вибрировать, и песок, пришедший в движение, ложился в виде удивительно отчетливых и многообразных фигур и арабесок”. Огорченный тем, что сам я мог только повторить опыт Ионатана, но ничего не мог придумать сам, чтобы музыку сделать зримой, я обратился за советом к отцу - верховному жрецу музыки на нашем острове. Отец был не в настроении (опять пособачился с матерью) и усадил меня смотреть “Прометея” Скрябина и “Чакону” Баха. Именно смотреть: свето-инструменты музыкантов через компьютер были соединены с всякими лазерными штуками, и на меня впечатления не произвели...
Возвращается Жарылкасын.
- В Медногорске тебя встретит Карел. Не уверен, что он говорит по-русски.
- Я и по-английски могу...
- Смотрю, вроде ты не русский, а по-русски хорошо говоришь.
- Лет десять назад я узнал, - я потряс папкой перед носом пограничника, - что, когда вырасту, в канун столетия Русской революции, отправлюсь через всю Россию до Тихого океана за ссыльным царем Соломоном. Вот и уселся за язык. Сначала книжку русскую мне дали: “Россия для русских. Пособие по национальному самоопределению”. Знающие же люди посоветовали читать Достоевского. Только он поможет найти, где в Сибири захоронен настоящий русский дух. Но только я начал читать, как в моей голове что-то щелкнуло, будто у меня в прошлом была другая жизнь, и в ней я говорил по-русски. Я все еще не вспомнил свою прежнюю Родину, но если русский язык меня вспомнил, то он, вероятно, и есть моя Родина.
- А что - до Владивостока на самолете нельзя? В Токио или Шанхай каждые полчаса летают.
- Мне в наследство достался листочек с тайнописью Бога, где предопределены события моего прошлого и будущего. Но мое появление на свет - факт, уже свершившийся, и неизвестно: коды - впереди меня, или гоняются за моим хвостом. А вот шамир на самолете не провезешь: исчезнет он над островом, которого не существует.
- Чертов камень! И почему шайтан сам к тебе не пришел с ним, а нашел меня?
- Вот скажи: ты университет, вроде, закончил, - а намаз совершаешь, и за него чуть меня не придушил...
- Выше Аллаха - только Аллах.
- И ты в это веришь?
- Верующий в Аллаха не знает причин веры, понимает ли он их - или нет.
- Тогда постарайся и меня понять.
- Нельзя качать колыбель, в которой нет младенца.
- Почему нет? Начнем с того, что дочь фараона достает из реки колыбель Моисея.
- Хорошее начало: Мусса и наш Пророк. Мы веруем во Всевышнего - Бога Моисея и Аарона.
- Моисей, когда заканчивал записывать за Всевышним наставления евреям, унаследовал от Него предупреждение, что возводить Храм или Жертвенник Богу нужно “не поднимая на них железа”. И когда в Иерусалим подняли по священной дороге множество камней для возведения Храма, то ни один из мудрецов царя Соломона не знал, как их обтесать, соблюдая заповедь Торы. Мудрецы, как всегда, прятали свой страх остаться без головы за чистой и нечистой силой:
- Ты, царь, лучше нас знаешь, как собирать камни, когда урожай их свалится на еврейский народ. Но знаешь ли ты, что в канун первой Субботы, на исходе шестого дня Творения, Бог создал шамир? Его часто сравнивают с чудом существования еврейского народа. Он хоть и мал - не больше овсяного зернышка, а способен обтесать любой камень.
- Интересно. Ты намекаешь, что пока евреи были рабами в Египте, они построили пирамиды?
- А причем здесь евреи?
- Но без вашего червя эти махины кто мог построить?
- Если всем народом взяться... Национальный проект.
- Как китайцы - спутник рогаткой запускали?
- Рабство - великая сила!
- Хватит, посмеялись! Уж больно вы, евреи, крученые. Вы и, - рабы и рабовладельцы - одновременно. И как только вам это сходит с рук?! У вас на каждый вопрос - два ответа с противоположными знаками. Ладно, ухожу за шапкой. Тебе сама шапка нужна, или только ее изнанка?
- Дырка от бублика, или мысли без слов.
- Вот и поговорили. Мы придем рано утром, когда солнце откроет глаза.
Казах отворил дверь в ночь, и иззябший за нескончаемую зиму прощания с моим странным детством воздух вернул мне прерванное желание дописать воспоминания о мамином чтении “Шоши”.
“Если Бог есть мудрость, то как может существовать глупость? А если Бог есть жизнь, то как может существовать смерть? Я лежу ночью, маленький человечек, полураздавленное насекомое, и говорю со смертью, с живыми, с Богом, - если Он есть; и с Сатаной, который уж определенно существует. Я спрашиваю у них: "Зачем нужно, чтобы все это существовало?" - и жду ответа.
- Не может быть оправданий для страданий - и для страдальцев их тоже нет.
- Тогда чего же я жду?
Женя отворила дверь:
- Что вы сидите в темноте, хотела бы я знать?
- Мы ждем ответа”.
- Мы ждем ответа. Последний раз спрашиваю: где камень? Не скажешь - мы отправим тебя на курорт в Ад!
Чем больше силы оставляли меня, чем сильнее я кричал, и предательские слезы выдавали отчаяние умирающей воли. Чем искренней была моя радость, когда, нажравшись человеческих чувств, они валились с копыт, - тем омерзительней становились эти наемники Ада. Меня истязают уже часа два. Они ворвались через искореженное ковшом трактора окно, после установившейся божественной ночной тишины, когда я ставил последнюю точку в своих воспоминаниях. У всех - плоские невыразительные лица. Говорят про таких: “Бывают такие люди: вроде и есть глаза, а посмотришь - нету”. Вряд ли я узнаю своих мучителей, если встречу их в толпе на праздной улице. И на людей вроде они не похожи, а только вот их совсем не различишь. Не размазать кровь по снегу; не откопать камень; не отдать его - смерть. А если отдам? Все равно - смерть! Не от них, так от таких же, как они - по дороге на край света, по дороге на край жизни, где камень-шамир я должен вручить царю Соломону. Но, прежде, мне надо добраться до Урала, где живет старик со сказочным именем - Ильмень. Но как?
Через разбитое окно холод уже добрался до моих костей и скоро превратит кровь в ледяную кашу. Солнце! Что ж ты спишь? Где же пограничник?! Они ведь прекрасно знают, где я спрятал камень. Испытывают меня? Им нужно сломать меня, доказать своему начальству, что зря выбрали именно меня для столь ответственного дела.
Прикидываюсь идиотом и предлагаю взять единственный камень, висящий у меня на душе. В той папочке, которую привезла мать из Венеции, хранилась литера на веревочке, что-то вроде талисмана. В описании предметов (оставшихся от меня, когда я бросился в воду Большого канала) ее не было. Но хранитель архива сжалился над матерью, вручая ей папочку:
- Возьмите, возьмите! Эта веревочка касалась его шеи. Кем он вам приходился?
Я покончил с собой, когда мне было 48. Моей новой матери в год моего самоубийства исполнилось 28, и, накануне миллениума, я вновь явился из ее чрева в мир живых для исполнения своего предназначения. Как же Жужу могла знать, что ее сын, и тот, чей талисман на веревочке вручил ей хранитель архива - один и тот же человек? О моем первом существовании она могла лишь догадываться, хотя поверить во всю эту мистику была не способна, как, впрочем, и все остальные здравомыслящие люди. Она не единожды пыталась связать листочками рукописи моего романа доставшиеся ей откровения всей ее жизни с тем типом (в Париже, на вечере Жана Жене), который был на меня похож, как однояйцовый близнец. И теперь мама с нескрываемым удивлением рассматривала литеру с процарапанной буквой ;, которой полагалось оградить меня от дьявольского бесчинства и бугристой I - первой буквой 42-строчной библии Гуттенберга.
Очнулся я от нестерпимого холода, укутанный железной рудой на открытой платформе. Скрежещущий хрип ревматических рельсов на поворотах и вторящее им железное сердце на их стыках сливались с беззвучными моими воплями:
- Нельзя ли прекратить это безобразие, этот ледяной сквозняк?!
- К сожалению, нет. Жаль, что я ничем помочь тебе здесь не могу. Такой уж я холодный, хоть непрерывно и кручусь у котлов с кипящим маслом. Думаешь, только с тобой все это происходит? Я знаю, тебе хочется быть единственным в своем роде, и тебя злит любое сравнение.
- Долго ли мне еще сидеть и мерзнуть, поневоле слушая вашу мерзкую чепуху?
Он замолчал и взглянул на меня сквозь серные очки, черные и влажные от дьявольских слез. Поплакал - и исчез. Надолго ль?! И я остался один на всем черном свете.
Уснуло все вокруг. Лишь Бог один не спит. Он
сверху видит все, и слышит все, и все готов объять.
Вот колокол по мне звонит. О Боже, Ты не хочешь внять
моим мольбам. Да что ж Ты, Бог, меня не слышишь! Донн,
Джон Донн, приди и проповедь прочти. Один способен ты понять,
как все кругом уснуло. Уснули совесть, страх, спит сон.
Лишь Бог один не спит. Он сверху видит все. Он видит
стены, пол, картины. Он видит тайны бытия. Он слышит: я
ослаб, как слаб и ты, и сам Он в замысле своем. И видит
Он покинутый им Рай. Не спится. “Где ангел мой? Эй, видик
мне включи! Не молятся, не просят, отвернулись! Меня обидит
всуе всяк, кто палец уколол или зарезал деток бедных.
Простим всем миром: бабушку и кошку оставил он в живых.
О суд людской! Смиренье и любовь. Моя судьба в руках немых:
на троне ль я, или сдадут меня в архив? Или найдется Брут,
готовый нож вонзить в святое, и испоганить сущность бытия,
и доказать несчетный раз, что ложь свята, а люди врут,
чтоб только правду отделить от лжи иезуитских пут?”
И Бог не спит, и пробует на вкус святые книги, клятвы мук,
изломы судеб, хруст костей - еще живых, когда Его каблук
нечаянно наступит на Гаити. В мольбах к Нему простертых рук
не счесть, а Смерть - Его наемница бесчинства и разлук;
и звезды больше - не следы от пуль: галактики из тысячи базук
взрывают те, кого придумал Я, и всех - кто сотворил Меня
по своему подобью. И Млечный путь - мой глаз: в белках его -
прожилки крови. Кровь месячных и девственницы кровь. Бедняг
членя бензопилой - кровь ужаса и наслажденья. О-го-го!
И плоть, и кровь Спасителя, и кровь царя у Спаса на Крови.
Усынови всех нас! Пригрей, пошли на Крест, обожестви;
но только не гневи Свой гнев, не отрекаясь - нас благослови.
Уснули чувства, но не все. Скажи-ка прямо, не таи: вот
чувство боли: Ты его познал? Не сердце вдруг заломит, не живот,
а неба свод заходится от крика тех, кого безвинно Ты убил!
Не скотовод же Ты, Ты ж гуманист, а не боец скота! И голос возопил
к Тебе из всех могил: “За что испил до дна я чашу боли Твоих небес?”
Не всяк воскрес по прихоти Твоей: не плоть, а души сожжены. Чудес
не счесть: любая жизнь, что Ты нам подарил - божественный замес
телес отступников от веры. Воскрес всего один! Воистину воскрес!
Уснули чувства гордости, вины. Повсюду ночь: перечислять - пустое.
Простое: уши, глаз, нос, сердца стук и крови вкус, но есть - шестое.
Пока гордыня распирает грудь; пока вина, перерезая вены, воет;
и ноет совесть, а любовь распята, пока ворота в Ад прикроют;
пока раскаянье в слезах так запоздало, но ото всей души клянется,
что Ты всего лишь проглядел; и взор Твой снова встрепенется,
коснется смертных тел: “Прости, о, Бог!” - и снова Ты у дел.
Удел с молитвою к Тебе - свобода воли. Так почему же все уснуло?!
Уснуло все вокруг. Иосиф спит и видит сон: вот звезды, и луна,
и солнце спят. И Яков спит. И братья спят в объятьях Вельзевула.
Вздремнула. Спишь, Мария? Младенца ищет Ирод! Смотри, три мула:
на них волхвы с дарами. Ликуют звезды Рождества. Но ты одна.
Не спи, Иосиф! Возьми неверную, беги с женой в Египет - поскорей!
Уж сколько декабрей минуло! А ты одна - Мадонна матерей.
Не счесть тех алтарей, где слезы ты на жертвенник сложила.
Дерзнула и спросила: “Ты сын мой или Бог?” Ответ ты заслужила:
Живой, иль мертвый - разницы теперь уж нет: Сын или Бог, я твой.
А Ветхий тот завет - не твой, Иосиф. На Сан-Микеле твой погост. Зимой
ты умер... Но домой ли ты вернулся? Спокойно или буйно спишь? Немой!
Нигде не слышен голос твой - картавое рыданье. Уснули кладбища.
Спят капища. Сон летаргический сморил друзей, фанатов и врагов.
Иерусалим на Рождество уснул в снегу. Несметное число Голгоф
раскидано у берегов Твоих, сливаясь вдалеке с уснувшим небом.
Один лишь Котель никогда не спит под покрывалом сюртуков нелепых.
Спят деньги, зло сморило. Добро, напившись вволю книг святых,
скупых прощает и во сне бормочет заклинанья. Средь улочек кривых
безлюдно. Спит снег, и камни спят. Молитвы ждут Шаббат. И отступных,
и наградных начнут опять вымаливать: Тебе ж не жалко. Слепых в Твоих
деяньях Ты всегда готов простить и одарить, но только до предела.
Нет золотых сечений в мыслях у людей. Твердят: душа у Бога охладела,
отвердела. И голова Твоя, душа Твоя, как Млечный путь, вся поседела.
И сердце оскудело, пожидело. Народ Твой, избранный, разбавил Ты водой
не с Вавилонских рек, а с берегов Днепра и Волги. Вот слово “гой” -
изношенной рекой влачится снова к городам чужим. Но Твой Завет тщетой
как скоро обернется? Горят костры в сердцах, и души заполняет лава,
а пепел заслоняет солнце. Хрустальная грядет опять облава, и слава
нагоняет тех, кто за закрытыми дверями в капелле соберется на анклав.
Пророки спят. Не спят пороки, и помыслов кристальная слеза не спит.
Слепит Твой свет глаза людей. И Ты устал, и замысел Твой тяготит
избыток света в черноте Вселенной. Твоих деяний осталась горстка
пепла и семь миллиардов душ. Еще живых, пока живых. И три наперстка.
Сыграешь, или угадаешь так? Проснулись все. Спать больше недосуг.
У всех к Тебе вопросы. Все началось в органных трубах Баха фуг.
Тебя спросили: “Веришь в Бога?” Ты растерялся, призадумался и спал
с лица. С тех пор минуло много? мало? лет, но больше Ты не спал.
Примечания.
________________________________
*Шоша - роман Исаака Башевиса Зингера.
*...у меня старое барахло - на 500 гектаров - гектар: гигабайт памяти на компьютерном сленге.
*Лайфтрекинг (lifetracking) — на сленге (англ.) - последовательная документация собственной жизни с помощью различных сервисов (учет пройденных километров, просмотренных фильмов, съеденных завтраков, половых контактов). Предполагается, что, взглянув на свою жизнь как на набор статистических данных, мы можем сделать определенные выводы и стать лучше.
*Блява - железнодорожный обгонный пункт в Оренбургской области.
*...паренты, парентсы (от parents)- родители на сленге (англ.)
*Думпкар — грузовой вагон для перевозки и автоматизированной выгрузки вскрышных пород, угольно-рудных грузов.
*Мост Вздохов (итал. Ponte dei Sospiri) — название одного из мостов в Венеции через Дворцовый канал — Рио ди Палацио. “Вздохи”, от которых берет название этот мост — это не вздохи влюблённых, а печальные вздохи осуждённых, которые, проходя под стражей по этому крытому мосту, в последний раз бросали взгляд на Венецию.