После изысканных, лепных залов «Дзержинки», особенно, после ее пышного актового зала с зеркалами, картинами и позолотой, где нас, женщин, поздравляли в день 8 марта мужчины, помещение Центральной администрации не производило никакого впечатления. Обычные, скучные коридоры «советского» учреждения, утыканные дверями с табличками, шныряющие по комнатам толпы граждан. Управление учета находилось на первом этаже здания и считалось самым «горячим» подразделением в администрации: здесь всегда была масса народу, по большей своей части, обездоленного, ущемленного и мечтающего любыми способами что-то выбить от своего государства. При этом, люди не гнушались и обманом, часто стараясь казаться в глазах чиновников гораздо несчастнее и глупее, чем были на самом деле.
Убедиться в этом мне уже помог один мой грустный опыт общения с нашими гражданами. Это произошло еще в РЭУ Дзержинского района, где мы с Гайворонской тогда работали с учетными книгами во время нашей инвентаризации. На моих глазах в жилконторе шел прием граждан, и какая-то маленькая, сгорбленная старушонка с палочкой плаксивым голосом причитала, что не может найти адрес, по которому ей предлагался смотровой лист на свободную комнату. Сердце мое дрогнуло, и я, охваченная порывом милосердия, предложила себя в качестве ее добровольной сопровождающей до предлагаемого адреса. Шла бабка медленно, продолжая всю дорогу причитать и жаловаться на свою жизнь и на власти, но нужный нам адрес нашла гораздо быстрее меня, ориентирующейся в Дзержинском районе смутно. На третий этаж она взбиралась целую вечность, опираясь сразу же на палку, на мое плечо и на лестничные перила и непрерывно охая. Вместе с ней мы вошли в квартиру, жильцы которой явно не были в восторге от перспективы появления у них такой соседки-инвалида. Мне пришлось долго уговаривать их открыть комнату, размахивая перед их носом своим удостоверением. В конце концов, наш осмотр квартиры завершился, а моя бабка долго рассыпалась словами благодарности в мой адрес.
Спустя месяц, когда я уже начала работать в штате администрации и сидела в депутатской комнате, я снова увидела свою «подопечную». Она все так же ходила по кабинетам и всюду сетовала на свою судьбу, умоляя каждого проходящего мимо довести ее до того или другого кабинета, дороги к которому она, якобы не знала. Как сказали мне мои коллеги, ее в этих стенах знали хорошо, поскольку предлагали ей уже несколько комнат, но она каждый раз отказывалась, придирчиво выбирая себе получше. Все ее «немощи» были полностью наиграны, в чем сама я чуть позже смогла удостовериться. В один прекрасный день я случайно увидела издалека, как лихо и уверенно она поднимается по ступенькам нашего здания, когда вокруг ее нет наших людей, и как прекрасно она знает и местонахождение каждого кабинета, и имя нужных ей инспекторов. Но самое неприятное оказалось впереди: когда при мне инспектор подняла ее учетное дело и внимательно проследила долгую последовательность ее перепрописок по Ленинграду, выяснили, что она давно уже получила отдельную квартиру в другом районе, но, прописав в нее своих детей, снова въехала в коммуналку и теперь выколачивает себе следующую бесплатную площадь, явно утаивая всю подноготную своих жилищных трудностей. Первое столкновение с откровенной ложью граждан и с их шантажом своей «физической немощью» оставило у меня в душе неприятный осадок. Здесь, в жилищном отделе, судя по всему, таких «одуванчиков», как та, было множество.
Любовь Борисовна - начальник отдела по приему на учет, в котором требовались «компьютерщики», мне понравилась. Это была женщина лет сорока, круглолицая, полная и громкоголосая, с длинной гривой густых, темных волос, сколотых на спине заколкой. Она показалась мне человеком открытым, из тех, кто не держит камня за пазухой, но может и взорваться в критической ситуации. В Смольнинской администрации она работала всего пять лет, придя сюда простым инспектором с должности инженера и с большой потерей в заработной плате ради обещанной ей здесь квартиры. За время работы она сама внедрила и почти наладила работу компьютерной техники в жилищном отделе и в итоге дослужилась до должности начальника отдела, только что полученной ею благодаря слиянию районов. Но ее жилищный вопрос так и не решился: с начавшейся перестройкой ввод нового жилья прекратился, свободных площадей стало катастрофически не хватать, в том числе, и для тех, кого когда-то сюда заманивали, лишь суля скорое улучшение жилищных условий. Все эти сведения Рубцова вывалила мне при первом же нашем знакомстве, но, при этом, она умело прощупывала меня разными вопросами. Видимо, я ее устроила так же, как и она меня. Впрочем, тогда меня устроил бы любой начальник, лишь бы он был согласен принять меня на работу. После согласования с руководителем управления Марковой и с отделом кадров, Рубцова пообещала мне сообщить по телефону, когда можно будет начать оформлять перевод в администрацию на должность ведущего инспектора. В деньгах, по сравнению с Дзержинской администрацией, я теряла существенно, но, как сказала Рубцова, эту проблему можно будет решить со временем.
Неожиданный поворот судьбы не мог не радовать. Вместе со мной из Дзержинской администрации переходила к Рубцовой еще одна дама - оператор с небольшим опытом работы на ЭВМ, Елена Васильевна Епифанова. Была она очень контактная, хорошо одетая и еще лучше - ухоженная дама, жена большого начальника и, как мне сразу показалось, безумно любящая себя и свое стареющее тело. При этом она была человеком исполнительным и способным к кропотливой и аккуратной работе с документами. Ее брали в отдел Рубцовой на должность инспектора по работе с учетными книгами. Неожиданно став коллегами, мы с Леной завязали более тесное знакомство и обменялись разными впечатлениями. Рассказав ей историю своего счастливого попадания в Дзержинскую администрацию, я с удивлением увидела нечто, похожее на радость в ее глазах: «Так значит, ты - не человек Масановой! А мы так боялись!» Оказывается, Масанову в коллективе подчиненных не любили, подозревали ее во взяточничестве, а меня, считая давней знакомой Маргариты Дмитриевны, опасались. Вот так всю жизнь я умудряюсь производить на других людей самое невероятное о себе впечатление: то «волевой и жесткой» женщины, то «еврейкой», обладающей четким, «еврейским» интеллектом, то «лучшим другом» человека, с кем мне так ни разу и не удалось преодолеть внутреннюю скованность и почувствовать взаимную симпатию...
Что касается Масановой, то я так и не поняла, кто же она была на самом деле - милой, обаятельной женщиной из «наших» - бывших инженеров, или человеком, умеющим хорошо устраиваться в жизни. Насколько я знаю, ее муж, действительно, имел частные предприятия в Дзержинском районе, а ее дочь, по словам самой Масановой, никогда не сидевшая над уроками, училась в престижном гуманитарном лицее, а потом с первого года поступила в Мухинское Высшее художественное училище, куда и после подготовительного отделения поступают немногие. Вспоминаются и ее частые чаепития с угощениями от арендаторов помещений, и ее, не по дате пышное празднование 49-летия, на которое была приглашена масса народа, в том числе, и не работающих в администрации: те приносили в дар богатые букеты цветов, сервизы, коробки... Вероятно, должность высших руководителей района развращает сама по себе. Я смутно представляла (и представляю себе сейчас), что конкретно зависит только от доброй воли глав администрации, но знаю точно: наш народ склонен нести щедрые и мало понятные мне дары чиновникам даже в тех случаях, когда это приношение заведомо ничего не может изменить в решении их наболевших вопросов.
Весна 1994 года внесла существенные перемены и в жизнь моей дочки Маши. Вложив последние силы в дело подготовки к вступительным экзаменам в 10-ый (гуманитарный) класс своей же, 526-ой школы, официально ставшей гимназией, она успешно их сдала, обрекая себя на еще один год бесконечной усталости и нехватки времени. Учиться в нашей гимназии было крайне сложно: здесь учителя брали не глубиной, а широтой знаний, вводя по 6-7 ежедневных уроков с включением модных дисциплин, типа «ораторского искусства», дополнительного французского языка, истории города и... прочая, прочая... Следуя установившемуся стилю жизни нашей семьи, Маша добросовестно выполняла все многочисленные и часто идиотские школьные задания, а параллельно еще заканчивала художественную школу. После посещения Дня открытых дверей Педагогического Университета им.Герцена, мы с ней окончательно определились с выбором будущей профессии: художник-педагог по изобразительному и прикладному искусству. Видеть постоянные просиживания Маши до поздней ночи за уроками и ее непроходящую синеву под глазами, у нас с мамой больше не было сил. Как всегда, характер проявила не я, а мама: она договорилась с директором 508-ой школы, специализирующейся на подготовке учащихся в Высшие художественные училища, о переводе Маши в эту школу. Для зачисления оказалась достаточной сумма набранных ею баллов на вступительных экзаменах в 526-ой школе и просмотр ее рисунков. Удивив и, наверное, оскорбив своим неожиданным поступком прежнего директора школы - выдержать большой конкурс и тут же уйти после победы! - мы забрали Машины документы.
Школа 508 не была гимназией и не загружала своих воспитанников посторонними предметами. Но основные здесь читались так, как это делалось во времена моей юности: директор этой школы - Галина Николаевна Бревнова, работавшая там еще со времен обучения в ней Саши Корякова, боролась за прочные знания, четкое понимание и грамотное письмо, что напрочь отсутствовало в нашей гимназии. В последней выживали и становились полноценно готовыми к конкурсным экзаменам в ВУЗы лишь самые стойкие и нацеленные на гуманитарные специальности. Выдерживать дольше одновременное обучение Маши и в гимназии, и на подготовительных занятиях по рисунку и живописи, не было ни сил, ни необходимости. Итак, в 1994 году и мне, и Маше предстояло в очередной раз сменить свое окружение. А летом этого года в Петербург, на каникулы впервые приехал из Германии Машин давний школьный друг - Паша Добрусин.