Поднимемся в Иерусалим? Часть первая

Всем! Всем! Всем! Тем, кто меня читает. Целенаправленно или по чистой случайности.
Автор сим извещает, что им опубликованы бумажные версии двух новых книг. Их можно приобрести на:

"Без дна" (Авантюрный роман на фоне взбаламученного социума)
http://knigi-market.ru/2355/

"Трудное бабье счастье" (Роман о судьбе)
http://knigi-market.ru/2899/
Милости просим.


Предостережение
Во избежание недоразумений, предупреждаю, что выведенный здесь персонаж под именем Учителя имеет лишь крайне опосредованное отношение к каноническому образу Иисуса Христа.
Все нижеизложенное всего лишь плод воображения автора. Это не "новое Евангелие", это всего лишь Игра. 

                ИГРА  в двух частях
                Часть первая

ПРОЛОГ

1.
Пропал Учитель. Пропал, пропал.
Петр обнаружил пропажу не сразу. Поначалу затеял маленькую постирушку. Запалил костерок, согрел в чугунке воды. В стирку пошли кое-какие, уже донельзя пропотевшие рубахи, что-то с исподнего: трусишки, майки, пара кальсон. Одни кальсоны теплые, шерстяные, вторые – летние, чистый трикотаж. Все, за что ни возьмись,  уже изрядно заношенное, непрочное: чуть что, даванул посильнее,  – и затрещало, полезло по швам. Постирал, прополоскал в нанесенной заранее ледяной родниковой воде, тщательно, опять же, не забывая при этом о бренности, хрупкости всего на земле вообще  и его убогого бельишка, в частности, отжал, повесил на просушку.
Пока стирал, прополаскивал, вешал, из-за палатки, ни на секунду не прерываясь, доносилось:
-Вжик! Вжик! Вжик!
Петр уже полюбопытствовал,  что же это там Учитель их вытворяет? Заглянул за палатку: выстругивает себе за верстаком каких-то две аккуратных плашки. Одна другой подлиннее, примерно,  на пару раз.
Загадка. Зачем Ему эти плашки понадобились? Непонятка. Но и допросить неудобно.  Подумает: «Не в свое, Петруша, дело суешься». И правильно подумает. Не его скромного ума это дело.
Вообще-то Учитель – мужик вполне рукомесленный.  Не сказать, чтобы в охотку, но понадобится, Он не то, что какую-то плашку, -   дом с фундамента до конька на крыше соорудит. Мало ли, кто в такое не поверит, - милости просим в Назарет. Там вам не один дом, который Он когда-то за компанию с  Его земным папашей построил, покажут.
И вот, когда Петр уже вывесил все им постиранное, только тогда его и осенило: за палаткой-то уже какое-то время никто не вжикает.  Не поленился – еще раз посмотрел. А Учителя уже и след простыл. Вместе с  плашками.  Одна вкусно пахнущая смолой стружка от Него  и осталась.
Вот тут-то и всполошился Петр. День подходит уже к концу, вечерять скоро. Вот-вот и каша будет готова. Не садиться же им за стол без Учителя! 
Всполошился и решил навести справки.
Перво-наперво,  отправился на кухню. Там  Фаддей-кашевар, с ним Яша-маленький (не путать с Яшей-большим, который приходится Иванушке родным братцем), он сегодня за дежурного. Видит: Яша-маленький головешки под котлом  кочергой шевелит, а Фаддей в тот же котел воду доливает.
-Ты что творишь?!
-Не серчай, Петруша. Подвыкипело чуток.
-Как это «подвыкипело?». 
Мало того, - еще гарью припахивает.
-Руки бы тебе, Фаддеюшка, за такую работу.
-Да не ругайся! Ну, не доглядели малость. С кем не бывает?
Петр заглянул в котел. Ох, ну до чего жиденькое варево у них сегодня получается!  Оно, говоря по правде, последнее время и так-то густым не было: крупы Петр отмеряет тютелька в тютельку, строго по норме. И вовсе не от того, что скуп: экономен, припасами надо дорожить. Доедят эти и что? Зубы на полку?
С разговорами, упреками, оправданиями, - про Учителя-то, куда Он мог подеваться,  спросить и забыл. Вспомнил, когда уже отошел. Подумал: «Навряд ли со своей кашей что-то видали. Не до Учителя им было. Земные проблемы достали». На кухню не вернулся, вместо этого решил проведать своего братушку Андрея.
 Тот мается под брюхом своего трейлера (угораздило собрать  когда-то из выброшенных другими за ненадобностью железных ошметков, словом, сотворил почти из ничего), только что подошвы его истерзанных странствиями кроссовок видны.
-Чего там опять у тебя?
-Клапана, братушка. Клапана опять стучат. Подшипники. Кардан на живой нитке. Много всего. Поминки скоро будем справлять по нашей машинке. Чует мое сердце, - последние деньки доживает.
-Ну, так уж и последние. Не пугай. Да ты уже скоро год все говоришь, что последние. И ничего. Тянет матушка.  Даст Бог…
-На этот раз, братушка, помяни мое слово, - точно долго не протянет.
Еще одна головная боль.
-Ну, ты уж постарайся… И долго-то там, смотри, не лежи. Земля еще холодная. Бока отморозишь, простынешь, - что мы без такого водилы,  как ты, по нашим-то дорогам?
Сделал внушение, чуть отошел, - опомнился: опять об Учителе ни слова! Тут же рассудил: «Да нет, братушке из - под его машины разве что ноги чьи-то можно. Так что и спрашивать, отвлекать  не стоит. Пусть работает, доводит машину до ума».
Пошел к палатке, отогнул ее полу.
Учителя здесь тоже не нашел, вместо Него -  Идя Саломоныч и Филлипок.
Вообще-то, официально, по паспорту,  Идю Иудой зовут, а Идя – это уже с легкой руки его матушки Сары прижилось. Она как-то,  уж года с полтора назад, не поленилась, приехала  на попутках  из Кериот,  на день его тезоименитства, гостинцев с собой навезла. Все ребята потом пару дней ее гостинцами отъедались. С тех пор и прежнего Иуду в Идю переименовали. А ему, вроде, и все равно, как его называют. А Саломоныч – это уже чисто Петрова придумка. Из уваженья. Во-первых, всей их общей кассой заведует, денежки (когда, конечно, они есть), кому, сколько положено, выдает. Во-вторых, доктор…Дипломант…Доктор, кстати, сразу ото всех болезней. Универсал. А больше всего от тех, что на коже…Прыщи, лишаи, язвочки там разные, короче говоря, фурункулы. Как это?… Дерьматолог. Поэтому-то  еще и по батюшке
В палатке, значит, только Идя Саломоныч и Филиппок. Филиппок на лежанке, кверху пузом,  рубаха задрана, пузо оголено, а Идя Саломоныч рядом с ним, пальцем на живот надавит и:
-А так?
-Ничего.
-А так?
-Во! Теперь опять заболело.
-Чего это с ним? – поинтересовался Петр.
Идя Саломоныч мало,  что не ответил, еще и  не глянул на Петра, вместо этого еще раз надавил:
-А  так?
-Ты знаешь, опять заболело!
-С животом, что ли? - Петру по-прежнему интересно.
Идя Саломоныч  опять не ответил, пошарил у себя в санитарной сумке, что-то достал. Клизма. Филиппок,  как увидел, сразу заполошился.
-Не! Не! Не надо. Мне лучше без этого. Мне уже, честное слово, лучше. Вот…честное слово…совсем хорошо.
-Побойся ты Бога, Филиппок, - возмутился Петр. -  Взрослый уж парень, экой дылда вымахал, а какой-то там, прости меня Господи, клизмы испугался. А если тебя тот же Господь Бог на какой-нибудь духовный подвиг призовет? Тоже «караул» закричишь?
-Так то «духовный», а это клизма. Есть разница?
Но, то ли суровый вид Иди Саломоныча так на Филиппка подействовал, то ли жалобы на себя Учителю испугался, - перевернулся. А Петр, говоря по правде, и сам клизму терпеть не мог. Лучше не видеть, как Идя Саломоныч над бедным, кротким  Филиппком будет измываться,  полу опустил,  отошел от  палатки. Только отошел, осенило: «Мать моя родная! Опять про Учителя забыл!  Ну что за напасть за такая?». Однако  в палатку, по причине клизмы,  возвращаться не стал.
Вместо этого побрел в сторону полянки. Там, ровно у того места, где пара березок срослась, -  настоящее сборище: здесь золотокудрый Иванушка  всем заправляет. Кроме него еще Фома, Матвей, Семен и Варфоломей.  Сгрудились вокруг заводилы. Так тесно, что постороннему, не посвященному, вроде Петра, ни пройти, ни проехать. Слушают, затаив дыхание, а Иванушка им что-то… бу-бу-бу. Будто заговорщики какие-то. Все понял непосвященный Петр. Сообразил. Это не заговорщики. Это у них называется  «ре-пе-ти-ция».  Пасха уже не за горами, вот Иванушка и восхотел на Пасху какое-нибудь представление сотворить.
Нет, что там ни говори, а песня, допустим, если от души спета или стих какой, если в роль войти и этот стих  с чувством да с расстановкой прочесть,  – дело богоугодное. Душу трогающее.  Поэтому Петр и не стал вмешиваться, отвлекать ребят потусторонними вопросами, пусть себе развлекаются.
Но куда же мог подеваться сам Учитель?
Только еще раз успел об этом подумать – и… вдруг взял и успокоился. «Да что, в самом-то деле?». Будто Учитель не пропадал и раньше. Пропадал. Всяко бывало. И сутками о Нем ни слуху, ни духу. А потом является. С улыбкой.  Как ни в чем ни бывало. Оказывается, просто на горку какую-нибудь повыше вскарабкался, с Отцом небесным один на один, с глазу на глаз, поговорил, какие-то очередные наставленья, инструкции от Него получил.  А то, бывает, еще и в пустыню удалится. В пустыне отчего-то Его чаще всего всякого рода нечистая сила пытается охмурить. Чем-то, видно, нравятся беспутным бесенятам пустыни.
Должно быть, и сегодня… Очень может быть.  Правда, высоких горок, таких, чтоб с Отцом небесным удобно было пообщаться, - здесь и в помине нет.   Если только горушки какие-нибудь малохольные, бугорочки, а так, в основном, долина - матушка: леса, поля, луга. А то, бывает,  еще и самые непроходимые болота. Топи. А про   пустыни  и вообще говорить не приходится. До ближайшей пустыни и за сутки, даже если очень постараться,  не доберешься. Значит, не с Богом-Отцом и, тем более,  не с поганой нечистой силой Ему суждено сегодня встретиться, а с самим собой. А что, в первую очередь, Ему для этого надо? Водички побольше! Почему водички? Да от того, что когда видишь, как волна за волной накатывает на берег и, не задерживаясь ни на секунду, возвращается туда же, откуда  пришла, унося  с собой при этом все трофеи: прибрежный мусор, весь дрязг, склоки, какими переполнена человеческая жизнь, - поневоле начинаешь думать о чем-то куда более важном, о чем обычно редко,  если вообще когда-нибудь задумываешься.
А водичка здесь есть. И не просто водичка. Настоящее море. Плещется  себе прямо под боком. Море Галилейское. Петр же, еще когда-то, по молодости лет, сам по нему на отцовом суденышке рыбачил. Не здесь, правда, а к дому своему поближе. Другими словами, в Капернауме.
Подумал, вспомнил, решил – и окончательно успокоился. Нет, не может быть, чтобы с Учителем могло что-то худое произойти. Не из того Он теста, чтобы худа Его допекли. Силен мужик. Скорее,  сам, только восхоти, - кого и что угодно переборет..
Гонг. Это значит, каша готова. Можно к вечере, хотя бы и без Учителя,  приступать. Может, это даже и хорошо, что без Учителя, меньше переживаний: каша-то, видит Бог,   получилась сегодня больно  жидковатой.

2.
Ребятки поели и, кто куда, разбрелись, Петр же посмотрел случайно на небо. Ма-ать моя! Солнце уже заходит, но куда? Во что? Сине-черная, с розовой бахромой по краям туча. И уже молнии то и дело посверкивают, пока безгласные. Ох, судя по всем знамениям, быть, быть  этой ночью большой небесной заварухе.
Подумал о ночи, а заваруха случилась раньше. Сначала поднялся ветер. Даже не просто ветер, - ураган. Брезентовую палатку, будто в нее ошалевший бес вселился, то одесную рванет, то ошуюю. Ребятки уж и так и сяк, себя не жалеют, силятся удержать палатку, но куда там? Конечно, будь с ними сейчас Учитель, всяко, нашел бы управу, если не на самую палатку, то на ветер, но Учителя по-прежнему с ними нет, вот и приходится им сражаться со стихиями один на один.  Безнадежно. Неравные силы. В какой-то момент палатка рухнула, накрыла собой всех, кто под ней находился. 
Пока, кто как смог,  выкарабкивались, пока кто-то из ребяток вырубал в соседней рощице новый шест, потом забивали его в землю,  - хлынул дождь. Да не просто дождь – ливень. И минуты не прошло, - все промокли с головы до ног. Словно в давно ожидаемой бане побывали.  А под конец еще и град повалил. Некоторые градины размером с голубиное яйцо. Семену больше всех досталось, - здоровущая такая шишка на темечке. Петра тоже  садануло, но по скуле, - только больно, но хоть без шишек и без ссадин обошелся.
Слава Богу, что дождь хоть оказался скоротечен. Все только успокоились,   кое-как подсушились у разожженного костерка, улеглись,  - новая напасть. Откуда ни возьмись, - бездомная собака. Подбежала к палатке, завыла. Начали ее всем миром от палатки отгонять, кто руками, кто головешкой в нее запустит.  Она тот же миг в темноту нырнет, вроде, затихнет, однако, стоит только им всем вернуться  в палатку, - тут же  все по новой: вой,  проклятия, головешки.
Так бы еще, может, до самого утра эта канитель и  продолжалась, если бы кто-то не догадался:
-Слушайте, братцы, а, может, она голодная?
Тогда Фаддей соскреб со стенок котла все, что еще оставалось с последней вечери, подали миску собаке, та, как бешеная, с угрожающим урчаньем, набросилась на миску, мгновенно проглотила все, что в ней было, еще облизала миску, только после этого молча, спасибо, конечно, никому не сказала, убралась. Больше ее не видели и не слышали.
Казалось бы, все, - всем неприятностям на этом конец, уже второй час ночи, еще чуть-чуть и петухи запоют, и Петр уже задремал, и в это время Иванушку понесло.
С ним это уже далеко не первый случай. Спит, вроде,  человек, все хорошо, и вдруг начинает бредить. Сначала тихо, потом все громче, а там уже и на всю палатку.  Причем так интересно, увлекательно обо всем бредит, что и будить, в нормальное чувство приводить не хочется! То Ангелы ему какие-то видятся, в белых одеждах, кто с трубами, кто со светильниками. То звери. Причем иные из них выглядят, как саранча, хотя с волосами, как у женщины. А то и в броне железной. К такому зверю при желании и не подступишься. А еще, бывает,  появляются кони. Самых разных мастей. От черной до бледной (это как у Иванушки, а на деле – надо понимать: от вороной до серой). И всадники на конях, тоже разные. Один, допустим, с мечом, чтобы всех недостойных  подряд убивать. Другой – с мерой, чтобы всех достойных запятнать, а потом их же, достойных,  своевременно спасать. И еще много всякой всячины. Всего, как ни старайся,  не упомнишь. 
Наконец, Иванушка выговорился и умолк, и все, кто находился в палатке, заснули. Заснул и Петр. Проснулся, как обычно раньше всех.  Первым делом бросил взгляд на лежанку Учителя. Пусто. Зато увидел  Идю Саломоныча.
Вообще-то, Идя Саломоныч обычно не в палатке, а в персональном спальном мешке, на открытой природе спит, если, конечно, погода позволяет. Но раз этой ночью не позволила, - он, как и все, на лежанке. Глаза  вроде как открытые. Или Петру так только кажется? Потому что днем-то Идя Саломоныч, как и положено настоящему ученому, прячет глаза под очками, а на ночь куда-то очки убирает. И второе: Петр и сам немного близорук. Давно уже это подмечал, и уже ребятки над ним немного подсмеиваются,  вроде, самому очками обзавестись пора, но…Неловко как-то. Это дипломированному Иде Саломонычу позволительно, а он-то…Здоровый такой мужичина, и еще совсем не такой уж и старый, - и в очках!
Вот поэтому и непонятно ему до конца, то ли бодрствует человек, то ли у него манера такая – спать иногда с открытыми глазами. И как всегда  Петру, когда им замечалось такое, стало как-то даже  не по себе.
-Эй - осторожно окликнул  Петр, - Идя…Саломоныч…Ты спишь? Или теорему какую решаешь?
Нет,  даже бровью не повел.
Докапываться до истины  Петр не стал, зато сам поднялся,  осторожно вышел из палатки.
 
3.
Ух,  ты-ы! Вот где воздуху-то. Вот где дышится легко. Не то, что в смрадной палатке. («В баньку, в баньку давно пора. Напрашивается банька. В парилку. Веничком бы березовым от души похлестаться. А то ведь: пропотели, прости меня Господи, провоняли»).
А здесь…Апрель на носу. Снега, что еще вчера держался, - уже  не видать. Похоже,  вымыло, растопило последним ливнем. Теперь если  что и напоминает о прошедшей, пережитой зиме, -  упрямо цепляющийся за жизнь последний ледок. Тот, например, что прилег, затаился в тенечке под брюхом братушкиного  трейлера. Скоро и от него, солнышко во всю раскочегарит,  ничего не останется. От снега, конечно, а не от трейлера.
Все. Шабаш. Конец зиме. Возликуем, возрадуемся, люди добрые!  Возрадуемся тому, что остались позади холода. Зима эта выдалась как никогда непостоянная, ненастная, давно уже не было  такой на памяти Петра. Ежели только в далеком детстве.  То так завьюжит, что  лица попутчика на расстоянии вытянутой руки не разглядишь. А то мороз за тридцать. Да еще с ветерком. Сосульки из носа торчат.
В такую зиму и Слово Божье проповедовать, - все равно, что силиться закатить на горушку колесо. Пыжишься, пыжишься, сколько потов прольешь,  а оно все одно норовит вернуться туда, где было вначале. Чуточку слабину какую дал, где-то как-то не доглядел, не дожал и, смотришь, выскользнуло из твоих рук – и покатило, покатило, покатило… Жуй мочало, начинай  сначала.
Лично Петрово наблюдение (на собственной шкуре испытал): чем хуже погода, тем злее, неприветливее народ. Тем невнимательнее, равнодушнее к тому, что им пытаются внушить. Тем труднее до них докричаться, достучаться. Допустим, как пример, Учитель им: «Удобнее верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в царство Божие», а они в ответ: «У нас батареи в доме ледяные. Не топят, как надо. Заразы». И весь на том сказ. И дальше уже тормоза.
Иное дело – сейчас. Оттаивает не только земля, заодно оттаивают и души. И слух с солнышком прорежется. И зрение наладится. Все-все услышат и прозреют. Еще будет у них с Учителем обильная жатва.
С мыслью о будущей жатве выбрал местечко, где солнышка побольше, под еще голенькой березкой, бросил на землю бушлат (свой, еще со службы флотской привезенный), прилег. Хотел просто полежать, помечтать, птичек послушать, но, видно, сказалась прошедшая бессонная, с приключениями ночь: только прилег, тут же почти и заснул. Чувствует, - в носу защекотало. Чихнул, тут же открыл глаза, Смотрит – а над ним склонилось улыбающееся лицо Учителя, с прутиком в руке. Видно, Он этим прутиком, балуясь,   у него как раз в ноздре только что и водил.
Петра как будто чем-то подбросило. Как акробат, - опля! – уже на ногах.
-Ну, Петруша, и горазд же ты спать! – по-прежнему озорно посмеивается Учитель.
Показалось Петру, - за спиной Учителя еще маячат какие-то фигуры. Или это ему мерещится? Протер глаза, - нет, точно: двое, мужик и баба. Один другого краше. Нечесаные, с опухшими, перемазанными чем-то  рылами. Должно быть, провалялись всю ночь  у какой-нибудь мусорки. У мужика синяк под правым глазом, у бабы – ровно такой же, но зато под левым.
-Как у тебя с питанием?
Петр решил, Учитель про свое питание спрашивает:
-Еще с вечера  стоит, дожидается. Остыло, правда, подогреть надо.
-Будь добр, покорми эту парочку.
У Петра сразу давление до ста восьмидесяти подскочило:
-Учитель…
-Покорми, покорми. - Положил руку  на плечо Петра и, как всегда случалось, когда Учитель касался Петра, мурашки побежали-побежали по всему его телу. – Ну-ну, не скупись. Поделись тем, что есть…И не смотри, что внешность у них неприглядная. Пожалей.  – Сказал и  пошел, прихрамывая на одну ногу,  к палатке.
С чего это вдруг Он так…ни с того, ни с сего…захромал? Кто же это посмел…нанести увечье самому Учителю?
Однако догонять, допрашивать пока не стал: у него на совести эти двое, которых Учитель велел пожалеть. «Хорошо, уж коли сам Учитель просит,  – так уж и быть, с меня не убудет:  пожалею».
 С ними за эти последние минуты ровно ничего не произошло, - так же, как и вначале,  стоят, прижухнув, прилипнув  друг к другу, так же испуганно таращат свои подбитые глаза на Петра. Только сейчас до ноздрей Петра дошел источаемый  парочкой острый, ненавистный Петру запах чеснока.
-Чего стали? Раз уж дошли -  подходите. Садитесь.
Не оставляя друг друга, плечом к плечу, почти одинаково спотыкаясь, добрели. Одновременно, словно по команде, плюхнулись вдоль скамеек. Теперь одинаково ожидающе, приоткрыв рты, уставились на Петра.
Да, грустно. Тяжело на таких смотреть. С души воротит. Невольно подумаешь: «Се  человек?! Тот самый, который, вроде как, если верить всем пророкам, создан по образу Божию и подобию? Ну-ну… Что-то…ну, совсем не похоже». Да еще чеснок этот… Как можно строже, чтоб сразу раскусили, что с Петром шутки плохи, что он  не Учитель, поблажек от него не жди:
-Кто скажет, что приключилось с Учителем? Почему захромал? 
Уставились на Петра, моргают и молчат.
-Кто скажет, тому в придачу кусок хлеба.
Молчат.
-Белого.
Вот только когда опомнился мужик:
-Пидор один…В воробьев иж рогатки. А им это не понравилош.
-Какой такой пидор?
-Ну…фулюган.
-Так и говори «фу-лю-ган». По что же пидор-то? Это некультурно. Ежели, допустим, я тебя пидором  обзову, тебе это понравится?…Ну и что дальше?
Все, кончился мужик, похоже, Петр его своей строгостью окончательно доконал. Боится рот открыть. Теперь настала очередь бабы.
-Оне говорить штали, - похоже, и тот и другой были еще и одинаково беззубыми, - што нехорошо в воробьев иж рогатки, а тут их родителев на беду иж дома вышел и шобаку кушачую на них напуштил.
-Ногу им покушала, - еще раз ожил мужик. –  Вот ждеш. – Засучил штанину. - До шамой крови. 
Так. Поня-атно… Ох, Учитель, Учитель. Воробьев, видите ли,  пожалел. Можно себе представить, что Он этому пи…фулюгану мог в сердцах выговорить. Малолеток еще какой-нибудь, салажонок, вовсе  несмышленый. Таким, как он, - до лампочки, что им не скажи. А родителю, понятное дело, не понравилось. Родителям никогда не нравится, когда их собственных малолетних бандитов чему-то хорошему посторонние люди наставляют. Сразу злость разбирает.  Но и Учитель тоже хорош. Что у Него за манера за такая? Вмешиваться  во всякую такую ерунду.  С Его-то великой миссией. Не этого от Него народы мира ждут, - чтобы  за случайных воробьев заступался, - а чтобы навел на земле окончательный, бесповоротный и, что самое главное, справедливый,  по всем Божеским законам, порядок.
Нет, Петр не ослушался Учителя, не поскупился: выложил на стол все, что только смог достать в этот ранний час. Непрошеные гости набросились на еду, как будто действительно не видели ее с тех пор, как появились на белом свете. Теперь, когда поручение Учителя приведено в исполнение, когда сострадание к ближнему нашло свое материальное подтверждение, Петр вполне мог приступить и к самому Учителю. С таким намерением и залезал в палатку, но когда увидел, как Идя Саломоныч забинтовывает израненную   ногу Учителя, - вступать в какие-то пререкания сразу расхотелось. Тут же, не сходя с места, пожалел.
-Больно?
-Да что ты, Петруша? Ни капельки.
-А чего тогда морщишься, если ни капельки?
-Разве? Тебе показалось.
-Ох, Учитель, Учитель…Хорошо, если еще эта собака не бешеная.
-Не бешеная, Петруша, не бешеная. В ее глазах, когда кусалась, была грусть. Она заранее просила у меня прощенья. И я ее сразу  простил.
С Учителем что плохо? Никогда не угадаешь, - когда он в шутку, а когда говорит всерьез.
-Ты моих бедолаг, как я просил, покормил?
-Да кормятся, кормятся твои бедолаги. Токо за ушами трещит.
Кстати, хорошо, что Учитель про них напомнил. С этими, прости меня Господи, недоделанными глаз да глаз. Зря он их там одних, без догляду оставил. Серьезное с его стороны упущение.
Петр, даже не дождавшись, когда Идя  Саломоныч дозабинтует Учителю ногу, вышел из палатки и тут же убедился, что его тревога была не напрасна. За столом никого, ни мужика, ни бабы, только пара пустых мисок. Но не это самое главное, а то, что нет на положенном им месте ни пилы, ни колуна… И поварешки тоже…А самое-то, может, даже главное, -  его собственного бушлата.  Все, что можно было, все черти поганые подтибрили. И как это они так шустренько управились?
-Ну вот, Учитель, - Петр уже не просто вошел, - ворвался в палатку, - смотри, что по твоей милости…- Гнев клокочет у него в груди.
Ребятки, стоило Петру повысить голос, все сразу пробудились, зашевелились, а то лежали, как один уставшие после тревожной ночи, досматривали последние сны.
-Теперь мы без колуна остались и без пилы ( Про бушлат он, конечно, дипломатично умолчит). Теперь, как, спрашивается, жить будем? И это уже не первый раз, - когда ты добрый, а мы без штанов. Думать, Учитель, надо. Ду-умать. Головой тоже мало-помалу работать, а не одним сердцем. Вот когда токо и прок будет. И результат. И людям тоже можно будет внушить…хоть что-то. Чтоб дошло. Чтоб до печенок – селезенок  проняло.  А не так, как, прости меня,  у тебя. На одном бала-бала. В одно ухо влетело, в другое вылетело. От того и колуны пропадают.
Выкрикнул на одном дыхании, выплеснул, - Учитель только смотрит на него и молчит, и все ребятки точно так же только с недоумением посматривают на него и молчат.  И тут…ну до чего же неловко за себя стало! «Что же это со мной, Господи? Да как же я так? Как мог? Какой-то несчастной пилы, колуна пожалел. Стыдобища-то какая! Как я мог? Такие обидные слова! Подумать только! Самому Учителю?».  Бес, никак не иначе, по другому не объяснишь, хитрющий, коварный бес-проныра  попутал, его, Петра, самого надежного, самого испытанного ученика,  с панталыку сбил. Но как теперь…и  Ему, и  всем этим сейчас затаившим дыхание  ребяткам объяснить, что…ну, не хотел он этого,  все как-то… само собой получилось?
-Учитель…
-Ты сказал, Петруша, - ни в голосе его, ни в глазах как будто никакого упрека. И все таки…
-Нет, погоди. Я чего хочу?…
-Ты сказал! – Вот только когда рассердился. Это заметно.
Тут Иде Саломонычу спасибо, вмешался, стрелку Учителева внимания  на себя перевел:
-Как ощущение? Повязка не туго? Не мешает?
-Да нет, все отлично, Идя.  Сработано отменно. Ты молодец. Умница.
Петр сразу же мысленно дополнил, что этим хотел сказать Учитель: «Ты-то, Идя, умница, а вот  он, Петр,  дурак».
Тут ребятки оживились, Учителя вопросами закидали, чего у Него с ногой, но разве от Него чего-нибудь добьешься, если сам не захочет?
-Да несерьезное все это. Пустяки. До свадьбы заживет. Лучше рассказали бы, как тут без меня провели эту ночь.
А ребятки и рады: им-то как раз есть, о чем порассказать. Тут вам и ветер с дождем, и упавшая палатка, и доставшая всех своим воем собака. Пошли-поехали,  перебивая друг друга. Теперь этот фонтан так просто не остановить.
Рад и Петр: похоже, все забыли о нем. То, что ему, до сих пор испытывающему стыд,  сейчас  особенно надо. Теперь он может уйти и ни одна живая душа этого не заметит. Бочком-бочком поближе к выходу… Только когда оказался снаружи, выдохнул из себя с облегчением воздух, тыльной стороной ладони осушил обильно покрытый потом лоб.
Осрамился Петруша.

4.
Вздохнул, отерся и…побрел, куда глаза глядят.
А глядели они в ближайшую рощицу. Хотя здесь еще и не совсем уютно: слякотно, темный, ноздреватый снежок еще то там, то здесь, еще  больше талой, прохладной, с плавающими мусоринками  воды. Хотя уже виден кое-где оголенный брусничник. А то и бесстрашные подснежники. Оживший после зимней спячки, во всю забурливший, деятельный  муравейник. Лучи солнца, продравшись через хитросплетенья нависших веток, падают как раз на него, - настоящая лафа муравьям. Ишь как возбудились. Озабоченные, мечутся туда-сюда по своим нескончаемым, уходящим в никуда тропам. А забот у них много, может, не меньше, чем у Петра: исправить,  довести до ума попорченное за зиму жилище, - это вам не шутка.
Петр уселся на трухлявый, но еще способный выдержать вес его тела пенек – и крепко задумался.
А задумался вот о чем. Как там его собственный муравейник? Другим словом,  дом.  Как жена? Дети. Их ведь у него – целая троица. Старшенькому – скоро восемь. Среднему…Сколько же среднему? Да скоро тоже шестой годочек пойдет. Младшенькой, Раисочке, еще и полутора –то, поди,  не исполнилось… Да, точно – не исполнилось.  Это она после того, как он предпоследний раз в родном дому побывал, а жена не поостереглась. Его грех… Давно не получал из дома никаких вестей. И сам о себе ничего не сообщал. И не то, чтобы недосуг, на что - на что, а на письмишко-то, хотя бы и захудалое, всегда мог пару минуток найти, но вот…Постоянно что-то ему изнутри мешало.  Только подумаешь: « А надо бы…» - и тут же: «А зачем?…Что тебе тот дом?».  Не ты ли, вспомни,  когда-то его клял?  Что тебя достал. Что выжимает последние соки. И в печенках-то у тебя сидит. И вообще… Здесь сейчас твой дом, Петруша. Вот эти молодые славные парни, а ты самый пожилой из них. Старый морской волчина.  И самое главное, вот на кого единственная надежда, - это  Учитель.  Вот кто, с помощью Отца небесного,  построит настоящий Дом. Не из дерева, даже не из камня. Из куда более надежного, не поддающегося тлению, распаду материала. Имя ему – Дух. И будет этот Дом вечным. И всем, от мала до велика,  старым и молодым, здоровым и увечным, будет в этом Доме хорошо. И все будут жить в этом вечном Доме по совести. И в великой дружбе. Будут только славить друг дружку.  А не так, как сейчас. Когда каждый норовит только под себя. И ради себя готов…хоть на что угодно. Обидеть? Обижу. Обмануть? Обману. Убить? Убью. Не такой Дом намерен построить Учитель. И не с такими никудышными, невзрачными, как сейчас, обитателями. Потому и пошел за Ним Петр, потому что в том, прежнем, в котором увидел этот, посюсторонний  свет, прожил ровно тридцать лет, народил троих детей, в этом мире ему, откровенно скажем, стало… вроде, как-то не по себе.
Другое дело, - не все так быстро делается, как бы, по правде говоря, хотелось. И простой-то дом построить, - и на то время надо. Не одним потом при этом умоешься, не одну рубаху на себе сменишь, а тут…Только подумаешь, только представишь себе, -  дух захватывает. И поджилки трясутся. И невольно трусоватая мыслишка закрадывается, - да возможно ли такое…по идее…вообще?
Вот с этим-то как раз, в первую голову, и надо бороться. С такого рода паникерскими настроениями. Не поддаваться. Вырывать из себя. Без жалости. Как ядовитое жало. Как сорняк. Не дать время, чтобы прижилось.  А сегодня он поддался. Когда набросился на Учителя. Потому что – на какое-то мгновение, когда увидел пропавшими этот проклятый колун и пилу, и бушлат, - подумать только! из-за какого-то пустяка, - дрогнула его вера во всемогущество Учителя. Дрогнула, дрогнула. От того и бочку на бедного Учителя  покатил.
Сколько времени Петр так, на трухлявом пенечке просидел? Один Бог ведает. Часов при нем никаких. Но, судя по тому, как освоились с его присутствием, те же муравьи, как самые любознательные, самые находчивые из них стали торить по его штанине новую дорогу в никуда, как доверчиво приземлилась на его плече стрекоза, - первая, какую  заметил после ухода зимы, - сидит он здесь уже ой-ей-ей. Просидел бы и дальше, - возвращаться туда, где совсем недавно, у всех, конечно, еще на памяти,  так сильно опростоволосился, опозорился, ему совсем не хотелось, - если бы до слуха не донеслось, как его зовут. Сначала кричал  один родной братушка Андрей:
-Братушка! Ты где? Айда сюда!
А потом, когда Петр не откликнулся, - уже всех хором, причем многократно, очень дружно. Видимо, кто-то дирижировал ими. Скорее всего, Иванушка:
-За стол пора! За стол пора! За сто-ол…
И прослезился Петр. Ведь вот…оказывается, помнят о нем ребятишки. За стол без него принципиально садиться не хотят. А что недавно дал маху, - так ведь и на старуху бывает проруха. На то он и человек, чтобы ошибаться. Уж на что Учитель мудрее всех фарисеев и саддукеев вместе взятых, - и то бывает…Вдруг возьмет и ни с того ни с сего ошибется. А Петру-то Бог и вовсе ошибаться велел.
-Да иду! Иду!
Стряхнул со штанины пару муравьев, стрекоза - чуть пошевельнулся, - улетела сама, поднялся с пенечка, отряхнул задницу, к ней пристали какие-то крошки,  щепки, - и не спеша, вразвалочку пошел из лесочка.
Все уже за столом. Только что его дожидаются. Петр первым делом, еще далеко не дошел до стола, бросил взгляд на Учителя. Тот тоже смотрит на него, улыбается. Ну, слава Богу, - значит, простил. Что и не удивительно: Учитель никогда плохого не помнит, чуть ли не на глазах забывает. Петр пошел уже бодрее, а Учитель наклонился, что-то сказал на ухо сидящего рядом с ним одесную Иванушки, тот сразу живенько, не споря, хотя и поморщился чуток,  поднялся, пересел на другое место, - Петр понял, что место освобождено специально для него и совсем успокоился. Сел, как того возжелал Учитель, бросил взгляд на стол.
Что ж, - Фаддей, видать, не стал дожидаться, пока получит ЦУ от Петра: сам достал картошку, сварил. Правильно, «в мундире». Неочищенную картошку вообще есть полезнее, калориев больше,  – раз, и экономнее – два.  Другой вопрос, - не многовато ли ее? Эдак, если такими щедрыми порциями, да каждое утро, - это на сколько же ее, родной,  им теперь хватит?
И тут вдруг удивил вопросом Учитель:
-У нас что, Петруша, совсем не осталось никакого вина?
-Какое?! Откуда вино? Было, правда,  немного и то пролилось.
-Почему пролилось?
-Потому что налили в старые меха. Думали, раз старые, - значит, проверенные, надежнее будут, а они вдруг взяли и потекли. Да я  тебе об этом уже говорил. Ты, наверное, забыл. Ты еще тогда на это притчей сказал, что не гоже хранить молодое вино в старых мехах, что оно тогда пропадет. Тогда мы  их повыбрасывали, меха-то, а на новые Идя Саломоныч денег не выделил. Говорит: «Нету на такую ерунду денег». Он же сам-то непьющий.  Ему-то что? 
Учитель даже повеселел:
-Ну, какие же вы, оказывается, молодцы! Остались теперь и без мехов, и без вина. Это говорит о чем?
-О нашей непрактичности, - вставил свое ехидное словечко Идя Саломоныч.
-Да, Идя, и об этом тоже. С практичностью у нас дело худо. А еще о том, что не надо понимать мои притчи буквально. И не спешить, сломя голову, выполнять все, о чем  я вам говорю.
-Как так, Учитель? – искренне удивился Фома. – О чем ты говоришь? Разве мы можем тебя ослушаться?
-Можете. Я вам это разрешаю.
-Объясни, Учитель
-Объясняю. Кто не знает наших фарисеев? Кто с ними не сталкивался? Что вы о них скажете?
-Уж больно они принципиальные, - ответил за всех  Матвей.
-Так и  что? Разве быть принципиальным это плохо? – не унимается Фома.
-Разумеется, хорошо. Хуже быть беспринципным. Но еще лучше…быть свободным. Это значит: не отстаивать принципы с пеной у рта, а творить истину каждое прожитое тобой мгновенье.
-А что, по-твоему, есть Истина? – Теперь уже Иванушкин черед настал задавать каверзные вопросы.
-Что есть Истина?…Попробую объяснить… Ну, начнем, пожалуй, с того, дорогие мои, что Истина и принципы суть  разные вещи. Принцип это, допустим, как дом, как буфет. Что-то такое, что можно хранить, время от времени сдувать с него пыль, а иногда даже и присыпать нафталином. Более того, это - самое принципиальное -  можно даже передавать по наследству.
-А Истина?
-Истина это ваше дитя. Которое вы только что из себя родили. Суть что-то живое и постоянно растущее, изменяющееся. Понимаете разницу? Так вот, нужно жить не принципами, нужно жить в Истине. Только тогда вы не рабы. Только тогда вы свободны. Всегда и во всем. Истина – это ваша, подчеркиваю для тех, кто не понял, - ВАША  внутренняя Свобода.
-Значит, нужно вообще отказаться от принципов?
-Не нужно, Иван. Ни в коем случае. Но… ну, не вместит  никто живую жизнь ни в какие принципы. Жизнь, как вода, - она-то, вы знаете, всегда себе дырочку найдет. Через нее просочится. Удовлетворен моим ответом? Или  нужно что-то еще объяснять?
-Д-да…Пожалуй, не надо. Зря мы выбросили старые меха, пока не приобрели новые.
-Ты сказал! – Учитель, довольный, рассмеялся. И все, как один, довольные, что этот разговор подошел к концу (всем уже хотелось приняться за картошку), рассмеялись вместе с Ним. Он же вновь оборотился  к Петру. -  Итак,  если я правильно тебя понял, вина у нас нет. А  вода?
-Вода? – Петр вновь растерялся. -  Из родника?
-Да любая. Неважно.
-Вода завсегда.
-Что ж, - тогда наполним наши кружки водой.
Теперь уже все, кроме, может, Иди Саломоныча, он, кроме минералки ничего не пьет, оживились: сразу догадались, что их сейчас ждет. Фаддей подсуетился, приволок наполненную водой канистру. Вода, как и было велено, поспешила перекочевать в подставленные кружки.
-Учитель, - несмело попросил Яша-маленький, - если ты собираешься, как на свадьбе у твоего брата в Кане Галилейской, - помнишь? Так, может, добавишь в воду градусов побольше? Если, можно, конечно.
-А сколько тебе надо градусов?
-Проси больше! –  посыпалось со всех сторон на Яшу.
-Ну, хоть…тридцать. – Тут все, в шутку, конечно, зароптали.
-Согласен. Пусть каждому из вас достанется ровно столько градусов, сколько ему потребуется.
Яша-маленький  при этом даже захлопал в ладоши.
Всем весело, кружки уже полны, а Учитель вдруг  посерьезнел, опустил голову на грудь, о чем-то думает, и молчит. И так одну минуту, другую, третью. Очень важное молчание. Всем, кто за столом, стало уже как-то и не по себе. Но тут Он, наконец, поднял голову и произнес следующее.

                Интермедия первая
                УЧИТЕЛЬ И ЕГО УЧЕНИКИ

За столом Учитель и Его ученики.

УЧИТЕЛЬ: Что, дети мои? Вы оживлены, вы веселы. Готовы пошутить. Я рад за вас. И все же…Я знаю, вижу, меня не провести: я знаю, вы устали. Еще бы! Три долгих года, неотступно, безропотно, сопровождали меня. Покинув свои дома. Оставив, - кто-то престарелых  мать с отцом, а кто-то любимых жен, детей. Из Галилеи в страну Гергесинскую, из Гергесина  в Сидон. По всем доступным  нам землям,  по суше и по морю, вдоль и поперек. Терпя все унижения, невзгоды, непонимания, пересуды, насмешки, лиха, что свалились на вас. Полуголодные и полураздетые. В любую непогоду. В дождь, слякоть, мороз. Да, были и триумфы. Вы их отлично помните. Моменты взлета. Апофеоза.  Когда вас почитали и осыпали дарами. Расстилали перед вами драгоценные ковры.  Когда вас гостеприимно приглашали в дома и угощали изысканными яствами. Но чаще было другое. Когда вас поносили, плевались,  швырялись камнями, науськивали на вас свирепых собак. То и дело грозились убить. Но вы не дрогнули, не испугались. Не разбежались. Ни разу не разубедились, не разочаровались  во мне. Вы продолжали верить. Честь вам за это и хвала.
Вы – герои. И за это, поверьте мне, когда-нибудь воздастся вам. И вы сполна вкусите все заслуженное вами. Вы – соль земли. Вы – избранные. Вы будете купаться в достойной славе и почестях.  Вы, с благословения  Отца Небесного,  воцаритесь в мире. И будете править веками, не ведая достойного соперничества. Так должно быть  и так  будет. Уверяю вас. 
Но только будет. Это свершится  не сегодня, не завтра. А много лет спустя. Когда уже глубокие морщины прорежут ваши лица, потухнут глаза, и половина ваших зубов повыпадет.
Но  прежде…Прежде того, как будете вознесены, - вы будете унижены. А первым среди вас, и очень скоро,  - буду  нещадно унижен я.
Да, я знаю волю пославшего меня. Того, кто породил не только меня, - и вас. Кто поспособствовал тому, что мы вначале нашлись, а потом  не разбежались. Воля же эта такова, - что нам всем  придется пережить большие испытания. А первым, и очень скоро, - испытания  ожидают меня.
Мы скоро, на этих днях, на Пасху  поднимемся  в Иерусалим.
И нет другого у нас пути. Другое суть удел слабых, колеблющихся, неуверенных в себе. Иное дело вы. Вы – сильные. Вы доказали это. Вам  и только вам по силам пройти это испытание. И вы   его пройдете. Без жалоб. Без стенаний. С достоинством.
Но первым, и очень скоро, - это испытание тяжкой ношей ляжет на меня.
Вы спросите: «Зачем?». А я отвечу: «Так надо». Так внушено, так велено моим – а это значит, и  вашим Отцом. Он знает, Он видит неизмеримо глубже и дальше всех.  Он так хочет. Готовьтесь. Это случится очень скоро. На днях.
    Заметьте, я  говорю «вы», «нам». Но это не значит, что вы обязаны и дальше безропотно следовать за мной. Я вас предупредил, а дальше – пусть каждый решит, достоин ли он такой судьбы. Поэтому советую вам сначала разойтись. Пусть каждый уединится,  останется – то ли сам с собой, то ли с теми, к кому испытывает особую приязнь. Будут ли это родные или близкие по духу, - вы вольны выбирать. Не спешите, подумайте.   А то и просто окрепните. Вам много предстоит. Я говорю о тех, чей выбор придется на то, чтобы и дальше  идти бок о бок, плечом к плечу со мной.
    Вы спросите: «А что потом? После того, как исполним волю Творца, пройдем завещанное Им  испытание». Я отвечу: «Тогда все разрешится». И все то, ради чего я, ваш Учитель, явился этому миру,  исполнится:   мир вздрогнет и стронется с насиженного им места. 
Да, вздрогнет и стронется. Однако вначале устоит. Но, устояв, даст трещину, которая все будет разрастаться. Потому что   вы же, мои ученики, как клинья, - войдете, вгрызетесь в эту щель, всей вашей великой духовной мощью расширяя, углубляя ее.  Так постепенно, не вдруг,  на обломках неправедного мира родится новый. Еще доселе невиданный. Подлинный. Всеми желанный. Мир чести, справедливости, любви  и доброты. И миром этим  будет править не искуситель, не поводырь слепых, а Бог, правитель зрячих. Наделенных Знанием. 
Мне это сказано,  и велено вам передать. И я передаю. Я вижу, я знаю, я верю,  - так будет. Поднимемся в  Иерусалим.

                НИ ТО, НИ СЁ, СЛОВОМ, ЧЕРТ ЗНАЕТ ЧТО

1
Некий таксист отвез пару молодоженов из Капернаума в Иерусалим, однако желающих проехаться из Иерусалима в Капернаум не нашел никого и вынужден был ехать обратно порожняком.
Где-то на полпути, однако, выйдя из-за большого камня, где, кажется, прятался в тени, его машину остановил протянутой шлагбаумом рукой какой-то странноватого вида гражданин. Каким-то необычным показался наряд на этом гражданине: застегнутое на все пуговицы демисезонное пальто цвета густой гороховой похлебки с мелко накрошенными, плавающими по поверхности кусочками красного перца; серая шляпа с широкими полями и блестящие длинноносые штиблеты. В одной руке гражданин держал снабженный многочисленными застежками и запорами саквояж, в другой — зонтик. Словом, он выглядел, скорее, каким-то чужестранцем — интуристом, а не коренным, обычно одевающимся очень просто, без затей жителем. При этом место, где он, судя по всему, поджидал машину, было очень далеко от маршрутов, куда возят чужестранцев, — совершенно безлюдная местность, здесь даже стоящих зверей-то, кажется, никаких испокон веков не водилось, никаких достопримечательностей. Куда, в какую сторону не бросишь взгляд, — одни нагретые солнцем камни, чуть в отдалении — скалы, а между камнями лишь хилая травка, да редкие дикие цветы, вроде Иван-да-Марьи и анютиных глазок.
«А, может, это какой-то артист?» — подумал таксист. Дело в том, что в Капернауме с год назад открыли театр «Варьете»   и туда действительно время от времени приезжали ищущие спрос на свои таланты невостребованные в других городах артисты. Вероятно, это один из них.
Подсаживая ездока, таксист еще рассчитывал, что он по дороге успеет задать все интересующие его вопросы и получит на них более-менее исчерпывающий ответ. Не тут-то было! Пассажир только буркнул:
— До конца, — и в тот же миг, давая понять, что не расположен ни к каким разговорам, отвалился спиной на сиденье и закрыл глаза.
— А там… в конце-то? Куда? — еще попробовал уточнить таксист.
— Там видно будет. — Нахлобучил, чуть ли не по самый нос, свою шляпу, давая, видимо, тем самым понять, что другие вопросы нежелательны.
Обиженному таким обращением таксисту оставалось только  примириться.
Когда добрались до Капернаума, уже наступил вечер. Таксист так и не решался прервать покой пассажира и спросить, каким должно быть конкретное место назначения, даже злорадно подумал: «А приедем, куда приедется, мне-то вовсе без разницы». Так и ехали, куда глаза глядят, когда пассажир внезапно встрепенулся:
— Стоп!
Таксист послушно остановил машину.
— Видите эту девицу? — показал на сидящую неподалеку на скамеечке в сквере, освещенном мигающей рекламой, какую-то совсем молоденькую шлюшку, такой, во всяком случае, она показалась таксисту: торчащие во все стороны лохмы, огромные сережки в ушах, туфли на громадной платформе.
— Ну, вижу.
— Подбросим ее до дома.
— Зачем? — машинально спросил таксист.
— Затем, что она тоже участвует в нашей игре.
— Какой еще игре?
— Очень азартной. Под названием «Живи. Умри. Воскресни». — С этим, когда машина уже притормозила, странный пассажир отворил дверцу, высунул свою голову и позвал елейным голоском: — Девушка-а... Девушка!.. Да-да, ты.
— Чего тебе? — довольно неприветливо отозвалась девица.
— Ты напрасно его ждешь, он уже не придет.
— Кто не придет?
— Твой бойфренд. Что тебе напрасно мучиться? Поехали-ка с нами прямо до дома.
— А больше ничего не хочешь?
— Тем более, что сейчас… вот-вот хлынет дождь, ты промокнешь до нитки, твои ресницы потекут, у тебя будет страшный вид, и тебя больше никто никогда ни за что не полюбит. Вот что самое страшное.
На самом деле никаким дождем вовсе не пахло. На небе — яркая луна, ни единого облачка.
— Нет, мужик, ты меня… — завелась было девица, однако не успела закончить все, что хотела сказать, — на нее действительно, как и было только что обещано, неизвестно откуда, как из ведра, хлынул настоящий ливень.
— Давай, давай, не упрямься, — продолжал уговаривать девицу пассажир, а дождевые пули выбивали барабанную дробь, ударяясь о крышу и капот машины, — тебе же самой будет лучше.
Видимо, в голове у девицы еще хранились какие-то крохи здравомыслия, если она все же решила принять предложение: пробежалась от скамьи до машины, на сгибе руки болтается фасонистая сумочка, едва не уронив при этом одну из туфель, юркнула в салон, плюхнулась на заднем сиденье.
— Ну, вот и чудесно! — обрадовался пассажир. — Умница. На улицу Кленовая, — распорядился пассажир. — Знаете, где такая?
Таксист был из местных и, понятное дело, о расположении улицы Кленовой был прекрасно осведомлен. Оскорбленный таким недоверием к себе, не проронив ни слова, тронул машину с места.
— Эй! — окликнула сзади девица. — Ты. В шляпе. А откуда ты знаешь, что я живу на улице Кленовая? У меня что, на лбу написано?
— Нет, на лбу у тебя ничего не написано.  И не только на лбу. К сожалению. А знаю… Да я много чего еще знаю. Даже такого, что тебе, девочка, и в самом фантастическом сне не снилось.
 «Пижо-он, — подумал не без зависти таксист. — Почем зря клеит малолетку,  и хоть бы хны».
— Ты что, фокусник? — между тем продолжала допытываться девица.
— Да, что-то вроде этого. Или экстрасенса.
«А, может, и не пижон. Скорее всего, действительно из театра “Варьете”. Там почти все такие типы. Один другого чище».
Улица Кленовая это, считай, уже пригород. Чтобы добраться до нее, надо прокатиться через весь город. Пока катят, можно немного отвлечься, сделать одно небольшое лирическое отступление.
Все-таки до чего угнетающе уныл этот провинциальный городишка Капернаум! До чего стандартен, безлик. Ничего примечательного, на чем бы остановиться глазу, что бы вызвало, непроизвольно вырвало из самой души смотрящего: «Ух, ты!» Посудите сами: череда однообразных, по принципу «тяп-ляп», или, если угодно, по одному трафарету «наштампованных» двух-трехэтажных блочных домов-близнецов, отличающихся друг от друга только количеством и расцветкой уже самолично кое-как приляпанных лоджий и балкончиков. Избитая, искромсанная, через каждые сто метров раскопанная, огражденная предупредительным восклицательным знаком мостовая. Украшенные неизобретательной фантазией подростков неизвестно что скрывающие за собой заборы. И — только отъехали от центра, — почти никакого освещения, все лампочки на фонарных столбах побиты, вместо них какие-то жалкие висюльки. Из осветителей остались только окна, да хозяйничающая в это время суток на небе луна. Дай бог ей здоровья.
Ехали молча. Пассажир опять как будто задремал, девица также не проявляла желания пускаться в разговоры и вдруг…
— Постой здесь!
— Ты чего? Это ж еще не Кленовая, — возразил таксист.
— Все равно постой. Жалко тебе, что ли?
— Остановитесь, — очнулся и пассажир. — Ничего. Мы никуда не спешим.
Таксисту уже ничего не оставалось делать, как притормозить машину у одного из домов. Девица проворно выскочила из машины.
— Только, чур, — без меня никуда. Я счас.
— Шалава… — не удержался от комментария таксист, провожая девицу взглядом. — Всыпать бы ей хорошенько по одному месту. Может, мозги бы вправились, куда следует.
       Дело в том, что у таксиста была дочь примерно таких же лет, и ему с женой уже пришлось благодаря ей узнать, почем нынче фунт лиха. Однако пассажир неожиданно вступился за девицу.
- Ну, зачем же так? В этой, как вы в довольно откровенной форме выразились, «шалаве» просто скрывается великая жажда чистой вечной любви. Только-то и всего.
«Нет, не артист, — подумал таксист. — Скорее, какой-нибудь проповедник.  Сектант». 
В город в последнее время стали часто заглядывать всякого рода ловцы душ.
Таксист, в отличие от своей жены, которая была чрезвычайно падка на любую словесную патоку, был, в общем и целом, как и положено нормальному мужчине, настроен весьма скептически, и все эти пустопорожние разглагольствования о «чистом и вечном» его или раздражали, или наводили скуку.
— Вас послушать, — сказал он, — так вы уже успели, пока ехали, в душу к ней заглянуть. Или, может, она ваша какая-то родственница, что вы так хорошо ее знаете?
— Именно так! — живо подхватил пассажир. — Именно родственница. Только, скорее, не моя, а ваша.
— Ну, не скажите! Я, кажется, всех своих родственников в лицо знаю. Таких, как она, у нас и в помине нет.
— Ой, ошибаетесь. Она вам приходится четвероюродной племянницей. По линии вашей матери. Упокой ее Господи. Замечательная была, в свое время, женщина, ваша матушка. Земля ей, как говорится, пухом.
 «Нет, пожалуй, все же  экстрасенс. Не проповедник. Ясновидец. Точно! Из тех, например, кто читает мысли на расстоянии или заставляет предметы с места на место передвигаться».
Таксист еще обдумывал, к какой же категории следует отнести его пассажира, когда за одним из окон дома, очевидно, стали происходить какие-то события. Оттуда начали раздаваться громкие, взволнованные голоса. Один из них явно принадлежал только что покинувшей машину девице. Спор разгорался. Голоса переходили на крики. А вот уже настал черед и битью попавшей под руку злосчастной посуды. А потом опять тишина. И через несколько мгновений — выбегающая из подъезда, с безобразно растопыренными во все стороны лохмами девица. Также как и в первый раз, подбежала к машине, плюхнулась на заднее сиденье:
— Теперь поехали, — приказала она.
Таксист на всякий случай все же покосился на своего странного пассажира, тот разрешительно кивнул головой, и машина опять покатила. Или, скорее, на свой машинный лад побрела вдоль тех же унылых, однообразных домов. Проехали еще метров сто, когда с того места, где сидела девица, начали доноситься сдавленные рыданья. Нарыдавшись вдоволь, ей никто в этом удовольствии не перечил, девица вынула из своей сумочки бумажные салфетки, высморкалась в одну салфетку, другой начала вытирать зареванное лицо.
— Ну что? Накрыла их обоих? — поинтересовался пассажир. — Бедняга. Ты его ждала. Как заправского кавалера. Хотела нормально оттянуться. Потусоваться. А этот, простите меня… паршивый козел…
Девица продолжала вытираться салфеткой.
- Знаешь, в чем твоя самая большая ошибка? — продолжал пассажир.
— Ну? В чем?
— В том, что познакомила своего бойфренда со своей подругой. Ведь твой кабальеро еще совсем юн, а в таком возрасте так хочется какого-то разнообразия. Ты этого не учла. Что ж? Пусть это станет хорошим уроком. В следующий раз не будешь такой легкомысленной.
— Я ему яйца оторву, — решительно заявила девица.
— А вот этого делать и вовсе не надо! Оставь его яйца в покое. Они ему еще пригодятся. Ведь он, если разобраться, ни в чем не виноват. Им, как и всем человечеством, населяющим этот мир, движет, в основном, что? Правильно: скука. Все-все, на что ни брось взгляд, делается из-за скуки, а скука порождена кем? Правильно. Нашим всеблагим Творцом. Прости меня, Господи, если я Тебя случайно как-то чем-то обидел. А вот ради чего она порождена? Это уже вопросик. На который может ответить только Он сам. Если его хорошенько, с пристрастием об этом спросить. Так что твои проблемки, милая барышня… Это только тебе кажется, что это твои проблемки. Или проблемки твоего никудышного друга. Это проблемки всего, что живет, дышит, насыщает желудок, мастерит себе потомство и так далее, и так далее. Это проблема, если хотите, мироздания.
«Нет, на ясновидца тоже не похож. Просто какой-то чудик. Начитался всякой брехни. Ее сейчас много. В каждом киоске продают».
У таксиста вдруг возникло опасение, сможет ли этот человек с ним должным образом расплатиться: все же накатал он уже на приличную сумму. Не получилось бы так, что вместо денег сунет ему какие-нибудь ничего не значащие бумажки, заговорит, да и был таков.
Между тем, пока пассажир объяснялся с девицей, а машина продолжала катить по заданному ей направлению, однообразные двух-трехэтажные плоские коробки сменились сплошь деревянными домиками, спрятавшимися за пестрыми резными палисадами, кустами акаций, сирени, черемух и рябин. И это повод, чтобы сказать хотя бы несколько добрых слов в адрес уже почти ушедших или уходящих в небытие старых провинциальных городков. Итак, еще одно лирическое отступление.
Почти любой современный провинциальный городок, если, конечно, это городок со стажем, а не какая-нибудь скороспелка-новостройка, возведенная по случаю какой-нибудь моноиндустрии, состоит из двух почти равновеликих половинок. Одна — это когда, пыжась, надуваясь из последних силенок, стараются доказать, что мы тоже не лыком шиты, а в результате получают то унылое, гнетущее, что наши герои только что оставили позади себя. А другая — вроде, ни с кем не тягающаяся и ни на что не претендующая, а живущая и строящаяся по присловью «Чем богаты, тем и рады», та, по которой сейчас осторожно передвигалась машина, ощупывая фарами впередилежащий путь. И здесь, как ни странно, хоть и коммунальных удобств поменьше, а по пути вообще черт знает, что творится, вплоть до сваленных посреди дороги мусорных куч, в которых роются бездомные собаки и кошки, вроде, как-то жить немного даже повеселей. Во многом благодаря и этому древесному, кустарниковому разнообразию, которым славен любой такой уголок, и той, вроде бы вовсе непритязательной живности, которая находит себе убежище в этом разнообразии, одновременно прячась от глаз людей и навязывая им свое присутствие: птицам, землеройкам, даже отдельным преисполнившимся веры в добрых людей ежам.
— Ну что, приехали? — объявил пассажир. — Вон, кажется, твой дом.
— Все-то ты знаешь, — буркнула девица. Ей как будто даже не хотелось выходить из машины, была бы рада прокатиться дальше. — Слушай, а ты сам-то к кому?
— Да неподалеку отсюда. Кстати, к твоему двоюроднику.
— К Петьке, что ли? Так он давно уже здесь не живет. Он с каким-то чокнутым связался. Сам чокнутым через него стал.
— Знаю-знаю, наслышан. А он скоро будет.
— Как «скоро»?
— Ну, скажем, где-то на зорьке.
— А тебя тетка Марфа все равно в дом не впустит.
— Это, скажи мне на милость, отчего же?
— Да потому что она настоящая ведьма…
— Ну, раз она ведьма, мы очень скоро найдем с ней общий язык.
— Ты? С ней? С ней никто не находит. Уж на что я…
— А спорим.
— На что?
— Я выиграю… — На мгновенье задумался. — У тебя там, в сумочке, я заметил, вроде, сигареты.
— Ну, сигареты.
— Я выиграю, — больше никаких сигарет. Курить, милая девушка, здоровью вредить.
— А если я выиграю?
— В принципе, это абсолютно исключается, но если вдруг…
— Руфка! Это ты, что ли? — У калитки напротив дома темная фигура. Она-то и произносит высоким женским голосом:
—Ты что же это, тварь ты эдакая? Ты где же это целый-то день пропадаешь? Я же тебе, когда утром уходила, чо наказала? Чтобы перебрала картошку в подполье. Наказала? Ни хрена ведь, ничо не сделано. Паршивка ты эдакая. Руки бы и ноги заодно переломать. У-у, паразитка. Гулянки одни на уме.
— Если выиграю я, — сделаешь так, чтоб они все раз и навсегда заткнулись, — предложила девица.
— Проще пареной репы. Заметано.
— Долго ты еще наше терпенье будешь испытывать, бандитка ты эдакая? — не унималась фигура с высоким женским голосом.
Девица быстренько пригладила той и другой пятерней свои лохмы, привела их в более пристойный вид, выдернула из мочек свои вызывающие клипсы, убрала их в сумочку, в сумочке, хоть и с трудом, уместились и туфли на платформе, на смену им явились более чем скромные парусиновые баретки. Только после этого вышла из машины.
— Так мы договорились, — бросила на прощанье.
— За мной не пропадет, — живо отреагировал пассажир, после этого обернулся к водителю: — А теперь еще проедем немножко туда… И насчет положенного вам вознагражденья, — не извольте беспокоиться: все получите сполна, даже с бонусами. Я не есть мелкий жулик, как вам кажется. Я есть, если угодно, весьма крупный… Обер  жулик, если угодно. Значит, достойный уваженья человек. И не  в моих интересах морочить голову…  Вот здесь прямо и остановитесь. Мерси.

2.
Переделала все дела Марфа, что накануне наметила: свинью покормила, сыр в подполье подальше от мышей перевесила, растрясла на огороде навоз. Молодняк, внуки ее и внучка, к тому времени, поднялись, покормила и их. Поднялась на крышу, - ее ураганом недавним подрастрясло, - только собралась  трубу поправить,  слышит:  средненький ее внучок вдруг заревел благим матом. Пришлось скоренько  с крыши десантироваться, чтоб на помощь придти. Оказалось, прищемил средненький палец в двери. Пока возилась с пальцем у средненького, самая младшенькая описалась. Только за младшенькую, - смотрит из окна: теперь очередь старшого настала:  тянет за хвост из конуры их несчастную Жучку.
-Ты чо-о, опупел! Оставь собаку в покое!
-А чо она не лает?
-А с чего она должна лаять, несчастье ты мое?
-Должна лаять. Раз я в нее камнями бросаюсь. А раз не лает, значит, она совсем и не собака получаеца.
И в кого он такой – упертый – выродился? В отца, больше не в кого.
-Оставь пса в покое! Я кому сказала?
Так, как обычно, в делах, заботах и прошел целый день. Дочка только с работы на полчасика пришла, она парикмахером, на хорошей ставке, работает, - чуть поклевала и опять куда-то по своим делам усвистала. Вот уже и вечер наступил. В горнице уже и темно. И вот только собралась прилечь на кушетку, чуток отдохнуть, смотрит – а в углу какая-то старая старуха стоит, и тоже так удивленно на Марфу смотрит. Совершенно незнакомая старуха. Да к тому же еще и на вид безобразная: редкие, седые волосы буквально дыбом торчат,  в  полуоткрытом  рте видны  кривые, черные,  лишь кое-где сохранившиеся зубы, на носу – вздувшаяся бородавка, из бородавки  как будто даже какое-то растение тянется. Не то укроп, не то пырей. Ну, точно как настоящая Баба-Яга. Ну, прямо вылитая копия.
«Кто же это такая? - молнией пронеслось у Марфы в голове. – Вроде, никто при ней из чужих в дом не заходил». И только  уже открыла рот, чтобы  озадачить этим вопросом стоящую перед ней  старуху, -  тут-то  ее осенило. Госсподибожежмой! Ополоумела Марфа. Сама себя в зеркале не узнала. Это ж она на самом-то деле неизвестно как и когда до такого безобразия состарилась, что и узнавать себя перестала.
И так ей после этого стало тошно! Так горько! Как стояла, так и села на кушетку. Слезы из глаз сами по себе потекли. И так бы сами по себе  еще  долго текли и текли, если б не вошли в горницу сначала старшенький внучок, за ним, как ниточка  за иголочкой, - средненький.
-Бабуль, ты чо?
Схватила их обоих баба Марфа в охапку, прижала  к себе их  еще слабенькие, тепленькие тела, почувствовала, как бьются их серчишки, - и сразу как будто успокоилась.
Это уж потом, парой минут спустя, когда заметила, что одна штанина на старшеньком порвана, а у средненького кровавая царапина во всю щеку, и где их только опять черти носили? -  рассердилась, дала в сердцах  по звучному подзатыльнику тому и другому.

3.
Вдруг слышит:  как будто машина к дому подъехала, потом в дверь постучали.
-Кто там? – Марфа подошла к двери.
-Позвольте войти, Марфа Ивановна.
Голос вежливый, предупредительный.  Да и Марфой Ивановной ее редко когда кто величает, чаще просто Марфой или теткой Марфой.
-Ты,  прежде чем впустить, себя назови.
-Да не скажет вам ни о чем моя имя, даже если я назову.  Мы с вами до сих пор не были представлены друг другу.
-А раз так, чего тебе, сам подумай,  у меня в доме-то  делать?
-А я  у вас хочу на пару ночек остановиться.
-Не! Я у себя посторонних в доме никого не держу.
-А меня держать не надо, я сам. Тихий, скромный, непритязательный. Вы мне только самый что ни есть захудалый уголочек…
-Не, я сказала!  - Ишь, какой упрямый! - Поищи в каком другом месте. А мне постояльцы, говорю тебе,  не нужны.
Только так решительно сказала и уже готова была совсем отойти от двери, когда услышала:
-Жаль. А меня ваш супруг очень даже рекомендовал.
Марфа как услышала, - так и застыла на месте.
-Какой супруг? Супруг мой уже лет десять скоро, как на том свете.
-Это, по-вашему, на том свете. А по-нашему… Мы с ним встречались. 
-Да где ж ты с ним мог встречаться? – Удивилась Марфа. – Разве что в могиле.
-Это по вашему, - опять также непонятно ответил голос. – А по нашему… Да вы мне только откройте, - я вам все-все, в мельчайших подробностях.
И боязно Марфе. И любопытно. Приотворила дверь, но цепочку убирать пока не спешила. Приложилась к щелочке одним глазом. За дверью невысоконький такой,  плюгавенький  мужичонка, - ничего особенного, -  в плащике, беретике, зонтик, дорожная сумка в руках. Словом, ничего страшного. Марфа еще поглядела, не прячется ли кто за ним, убедилась, что никого, только после этого решилась,  - убрала и цепочку.
-Ну, так уж и быть, - проходи.
-Премного вам благодарен!
Марфа-то как рассчитывала? Стоит мужчине войти, тут же, не отходя от порога,  ей тут же про покойного все и выложит. Не тут-то было.
-Вы уж очень прытки, Марфа Ивановна. Дайте мне хоть прежде немного с дороги отдышаться… А если еще и чайком угостите... – Тут же открывает свою сумку и на Марфиных глазах вынимает оттуда какой-то сверток. – А это вам. Персонально.
-Ой! Да что это?
-Да вы сами. Разверните, посмотрите.
Развернула Марфа, видит, - халатик домашний. Шикарный. Шелковый. И рисунок – букеты чайных роз. Может, кто не поверит, но буквально  таким халатом   она  на обложке какого-то журнала, который дочка из Нового города на днях приносила,  любовалась,  и до того он ей в самую душеньку запал! Так бы прямо с обложки сняла, да на себя и надела.   
-Вижу – нравится,  - довольный, улыбается мужчина. -  Забирайте. Теперь он ваш.
-Да с чего бы это? – Нет, Марфа так запросто такие шикарные подарки – тем более от совершенно незнакомого мужчины принимать ни за что не станет. – За какие такие, спрашивается, глазки?
-Как «за какие»? А вы разве сами не знаете? За голубые. Как незабудки. 
Тут Марфа совсем опешила. Руки опустила, сверток с халатом чуть из рук не выронила. Подумала даже «Уж не сплю ли я?». Таких подробностей насчет цвета ее глаз она  и в молодые-то годы редко от кого слышала.
-А подарок этот  мне просто велено  вам передать.
-Да кем велено-то?
-А вот вы меня,  когда чайком угостите…
Тут уж Марфа как на крыльях, как будто годиков с сорок с  себя сбросила, по всему дому запорхала. Давно, ох как давно с ней такого не случалось, - чтобы такая же легкость во всем теле. Пока чай заваривала, едва даже  не запела. Выложила на стол все, что нашла достойного для чаепития. Самые бесценные, еще от  покойной матери зятя сохранившиеся чашки. Чайные серебряные ложечки. Это уже собственные, Марфины, - подарок покойного мужа на серебряную свадьбу. Разлила чай, только после этого приступила к так долго откладываемому допросу:
-Ну, так и кто же? Кто же мне подарил-то?
-А вы не догадываетесь?
Марфа еще подумала… Да нет, некому ей такие подарки дарить. 
-Ах, Марфа Ивановна! Марфа Ивановна! Какая же вы, оказывается, недогадливая. На самом-то деле все так просто!
-Просто, так скажи. Не тяни душу.
-Да зять же ваш!
-Какой зять?
-У вас что, много зятьев?
-Нет. Почему много? Один. И тот бестолковый.
-Ну, так…
-Неужто Петр?
Мужчина развел руками, мол, ну, наконец-то. Давно бы так.
-Да, лично он попросил меня что-то для вас купить и преподнести.
Нет, чего угодно, но ТАКОГО Марфа и в самых замысловатых фантазиях не допускала.
-И знаете, почему? Что его подвигнуло на это? Исключительное  уваженье к вам. -За то, что крутитесь с утра до вечера, трудитесь, как пчелка.  За то, что на вас держится весь этот дом… Хотя, я между прочим обратил внимание, местами уже не держится…За то, что не спускаете с рук его собственных детишек, нянчитесь с ними,  утираете им всевозможные сопли, пока он сам мыкается, как неприкаянный, ходит-бродит с места на место. Дочка-то, согласитесь со мною,  и не в обиду будь вам, как матери,  сказано, у вас ведь тоже немножко ветреная. Вам в помощь совсем чуть-чуть.
-Это верно, - согласилась со вздохом Марфа. - К хозяйству у нее пока руки не лежат.  – Погладила халат. – Но от зятя все равно…ну, никак такого сурприза не ожидала.
-Чем неожиданнее, тем приятнее.
-Давайте я вам еще чайку подолью.
-Да, с удовольствием. Замечательный чай! И вообще все у вас, на что ни бросишь мимолетный взгляд, все замечательное. Во всем чувствуется ваш тонкий, изысканный  вкус, ваша умелая рука… Так если вернуться к вопросу, который я вам задал еще в самом начале…
-Какому вопросу?
-Поселиться у вас…буквально на пару, от  силы – две пары дней.
Время задуматься Марфе. С одной стороны, конечно, за все приятности, что услышала, ей тоже хочется сделать что-нибудь приятное, а с другой…
-Да уж больно тесновато у нас в дому. Сами видите: не хоромы. Жильцов своих много: дочка, робятенки. Ну ежели только…Может, хоть на время в светелку?
-Отлично!
-Да не больно-то как и отлично. Мусорно там. А самое главное – прохладно. Изо всех щелей дует. А ежели вдруг мороз ударит…
-Не ударит.
-Откудова вы знаете?
-Я знаю.  Все ближайшие дни – вплоть до Пасхи, - будет идеальная погода. Тепло. Даже временами жарко. Так что не удивляйтесь, если вдруг цветы в  вашем саду зацветут, а яблони даже заплодоносят.
-Ну, так уж сразу и заплодоносят!
-А вот увидите! Поэтому считайте, что ваше щедрое предложение принято. И если  не возражаете, я сразу же, не откладывая дела в долгий ящик, туда пойду и устроюсь. А то, откровенно говоря, ужасно устал  после долгой и ухабистой дороги. Все бока намял. Там хоть есть на чем полежать?
-Да есть-то есть, раскладушку можно, по крайней мере…
-Ну, вот и прекрасно! Тогда, с вашего милостивого разрешенья, я пойду укладываться.
-А вещички-то ваши?
-А вот! – мужчина взял в руки сумку, с которой пришел. – Как говорят в таких случаях мудрые латиняне: «Все мое ношу с собой».
Уже когда Марфа  провела мужчину наверх в светелку, все ему показала, растолковала, - где чего лежит, куда, в случае, если нужда подопрет, бежать, - вернулась в горницу, ее  осенило: а про супруга-то  она так ничего и не узнала – со всеми разговорами, халатом забыла.
-Эй! – отворила из горницы дверь, чтобы голос достиг слуха ее нового поселенца. –  А про мужа-то?
-Какого мужа?  - донесся сверху ответный голос.
-Как «какого»? А моего-то?
-А что такое?
-Как «что такое»? Ты же обещал. Будто он чего-то про меня когда-то тебе рассказывал.
-А-а-а…Да-да. Совсем запамятовал Да, конечно, Марфа Ивановна, обязательно, непременно расскажу. Причем с мельчайшими подробностями,  даже, представьте себе, - нюансами. Но только, пожалуйста, не сейчас. Я уже приготовился ко сну. Трудная, долгая дорога. Напомните мне об этом как-нибудь в другой раз.
Марфа едва не сплюнула от досады. Однако в пререканья вступать не стала. Благодарность за халат, - пусть даже то был и не его подарок, -  и, главное, за хорошие произнесенные  в ее адрес слова , эта благодарность в ней еще сохранялась.
«Ладно, - подумала. – Не каплет. За пару-то, другую дней, что он у меня тут будет, всяко, найду, когда еще раз допросить. Интересно, когда и о чем ее покойный муженек- царствие ему, конечно, небесное, - мог этому человеку про нее говорить?».


                ПЕТР И ДОМАШНИЕ ЕГО

1.
-А что, братушка? Может,  сначала к нам завернем? В ванной хоть культурно помоешься. А потом  я тебя обратно до дому подброшу.
Андрей вот уже лет пять, как жил в Новом городе. У них там с женой трехкомнатная квартира на двоих. Жена  почти на десять лет старше брата, но бездетная. Зато  работала заведующей в ПИБе.
-Не, не годится. Какое мытье в ванной? Смех и грех.  Мне только банька нужна.
К дому на улице Кленовой подъехали едва ли не на зорьке. Уж на что, Петр это знал, теща подымается рано, и для нее, скорее всего,  в это раннее утро час побудки еще не настал.
А выехали они из их последнего лагеря еще прошлым непоздним утром. Учитель наказал развезти всех, кто куда пожелает, а Его доставить к дому в Назарете  в последнюю очередь. Все бы хорошо, но ведь известно, где Учитель, там и просители. Даже если заранее не оповещаешь, все равно сарафанное радио эту весть по всем закоулкам разнесет. И вот уже стекаются поближе к дороге толпы народа. Иные могут, если почувствуют, что машина не хочет остановиться, эту самую дорогу живым щитом и перекрыть.  И все за помощью к Учителю. И за какой помощью-то? Нет, чтобы: «Научи, допустим, как жить». Это было бы еще понятно. Научить – мы всегда рады. Но все больше чудесных исцелений домогаются. И что еще давно заметил Петр: всех просителей, пожалуй, можно разделить на два  вида. Один – это действительно с какими-то физическими недостатками. В основном, отчего-то слепые и одержимые бесом. Правда, бывают и исключительные случаи. В этой связи особенно вспоминаются два принесенных матерью трехмесячных близнеца, сросшихся друг с другом буквально носами. А второй – это женщины, лет от двадцати пяти  до сорока. У них же три основные проблемы: «Муж пьет», «Муж изменяет» и «Детей родить не могу».
Учитель, - еще одно наблюденье Петра, - всегда неохотно соглашался на эти исцеленья. Далеко не всегда соглашался. И то: если уж только кто-нибудь к Нему очень сильно пристанет и ни по чем от него не отцепится. А,  исцелив, как Его об этом просили, -  всегда после этого отчего-то настроенье у Него портилось и старался, как можно скорее, прилечь, отдохнуть.
Вот и на этот раз все было, как прежде: и толпы Его то там, то здесь поджидали, и дорогу один раз перекрыли, пришлось Учителю из машины выходить, кого-то еще раз прикосновением руки исцелить. Пока то да се, пока всех, как было Учителем наказано, брат Андрей на своем трейлере развез, Учитель,  как Он того и хотел, -  сошел у своего дома в Назарете последним, - тогда только, исполнив свой долг,  и направились братья в путь-дорогу в сторону их собственных жилищ  в Капернауме.
Калитка напротив дома еще на запоре. Загорода вокруг дома невысокая, можно бы, конечно, при желании и перелезть, но Петр посчитал, что для него это несолидно. Тем более, он знает, - есть тут один достаточно широкий лаз. Если, конечно, в его отсутствие его никто не заделал.
Прошел вдоль загороды, по густо разросшемуся малиннику, обирая на себя прохладную утреннюю росу. Вон он – и лаз. Понятное дело, никем не заделан. Еще шире стал. Корова, может, и не пролезет, застрянет, но Петр – то не корова: благополучно протиснулся и оказался по другую, внутреннюю сторону загороды. Считай, он уже и дома.
Дом этот, в основном,  строился когда-то его, Петрова, отцом. Петр, уже когда вошел в лета, только достраивал его вместе с отцом, - веранда, например, это уже их общих, отца и сына, рук дело. А стоит этот дом на фундаменте, положенном еще когда-то много-много лет назад его, значит, Петрова прадедом, на месте прежнего, уже никогда самим Петром не виданного дома. Что же тут было до того, прадедова дома, - уже никто толком сказать не может. Тут, как говорится, уже разночтения. Может, и ничего не было. Пустое место. Может, какие-то дикие звери обитали. А, может, даже тех не было. Вообще ничего не было.
Вдруг пес почуял его, сердито загавкал. Ах ты, жучка ты эдакая! Не такая уж ты и непутевая собака, какой иногда представляешься ( «Да она от любого вора, - хвост подожмет и убежит»). Можешь, значит, и за сторожа. Если, конечно, захочешь.
Петр вышел из-за кустов и, уже не прячась, в открытую направился прямо к конуре. Жучка на пару мгновений, с открытой пастью,  с вывалившимся языком, замерла, а только признала, -  ух, что с ней стало! И как только не заскулила, как только хвостом не заюлила, как только  не заскакала, - и к земле-то она брюхом припадет и на бок перевернется, и языком шершавым до уха Петрова силится достать, - уж и не знает, чем еще ей свою неописуемую радость выразить. Как поблагодарить его за то, что после  долгой-долгой отлучки, - хозяин ее все-таки вернулся домой.

2.
-А ну хватит дрыхнуть! Вставай, подымайся. Марафет на себя наводи. Муженек твой прикатил. – Так накинулась на дочку Марфа.
А Фаина только сон досматривала, как она еще в девчонках в лес по ягоды пошла. Набрела на одну полянку и остолбенела: вся полянка от зрелой земляники будто кровавой пеной покрыта. И так ей не хочется от этой поляны отрываться! Так бы и припала к ней губами, всю бы эту полянку от края до края на коленках исползала. И никакой муж ей не нужен.
-Ну что? – не унимается Марфа. – Может, водой тебя из бадейки ополоснуть?
Приходится подниматься.
С  Петром  Фаина познакомилась, - тому будет скоро… Да, пожалуй, больше девяти с  половиной  лет назад. Осенью. Она только-только школу закончила, в техникум один попыталась поступить, - там на счетоводов обучали, но экзамены провалила, что и неудивительно: в школе она была круглой троечницей, - поэтому была в это время, - можно сказать, не пришей кобыле хвост. Будущее ей пока ничем не светило. Поэтому чаще обычного проводила время на танцульках в Доме культуры. Вот на этих-то танцульках она как-то и познакомилась с Петром. Он  тогда тоже только-только с  обязательной демобилизовался, - он на флоте служил, на каком-то транспортном судне, до боцмана, как похвалялся, дослужился, чуть ли не какую-то медаль за проявленное мужество получил. Словом, точно также как и она, - не знал,  к чему приложить силы. Прежде-то, перед тем, как  на флот уйти служить, он отцу помогал, а тот был бригадиром в рыболовецкой артели. Но не хотел больше Петр в рыбаках ходить. Другую себе тогда специальность, более престижную  подыскивал.
А еще, как прямо признался,  уже в  первый раз, как Фаину после Дома культуры до дома провожал, подыскивает он себе справную жену. «Справную, - как объяснил, - это чтоб и по дому, - чтоб все под руками горело, - и детей, как положено, умела рожать. И чтоб верной была, чтоб на других мужиков не сильно заглядывалась».
Фаина  - девка сообразительная,  сразу смекнула, что к чему. Значит, глаз на нее, еще в ДК положил. От того и до дому провожает. Есть, выходит, у нее шансы попасть в разряд «справных» жен. Уже когда расстались, Фаина прошла к себе в дом, получила очередной нагоняй от матери («Опять где-то ошиваешься. Нет, чтобы хоть чего-то по дому. Одни гулянки у нее на уме»), когда уже улеглась…Да до утра и не заснула, все бока себе отлежала, - то на один бок перевернется, то на другой, пружины под нею гудьми гудят, и все мысли ее одолевают. Как быть? Как ей с новым ухажером поступить?
На внешность она видная и ухаживали за ней, конечно, поэтому и до того. И до всего у нее уже с ухажерами дело доходило. Но все были они какими-то…ненадежными. А один и вовсе оказался женатым. Фаина об этом случайно из его подвернувшегося ей в  руки паспорта узнала. А ведь, засранец, землемер заезжий, врал ей, не краснея: «Один я, Фаечка, как та самая березонька, которая во  поле». И ни один при этом ей вот так, прямо, без обиняков, что ему жена, а не грелка под бок нужна. Все больше как-то вокруг да около. То ли будет, то ли нет, то ли дождик, то ли снег.
Той же бессонной ночью и вызрело в ней решенье: «А чего? Вполне. Пойду за него. Все на то данные.  И по дому смогу, - это я при матери, верно, избаловалась, самой ничего не хочется, а уж при муже-то – сама нужда заставит. И детей ему, сколько ему захочет, нарожаю. Подумаешь, делов-то! И верной постараюсь быть. Ну, ежели там только с кем-то…уж если о-очень сильно захочется…Как в том же, например, в кино, допустим,  показывают».  А такое, как в кино,  случается  очень редко. С такими,  с кем «сильно»,  Фаине до сих пор наяву встречаться не приходилось. Все только в мечтах, фантазиях.
Хотя  и Петр, если честно, - не был, как говорится, «мужчиной ее мечты», зато – с первого раза, как только посмотришь на него, бросается в глаза, что человек он основательный, что не ветер у него в голове. Да и сама внешность: высоченный, грудь колесом, плечи, что коромысла. За таким, как говорится, как за каменной стеной.
Как порешилось, так и получилось. Только через пару дней, в том же Доме культуры повстречались, Фаина нашла момент, - дала понять, что она совсем как будто и не против. Тут же с ходу обо всем и договорились. Откладывать это мероприятие надолго не стали, через пару месяцев, так уж сладилось,  справили свадьбу. Фаина переехала в дом к мужу, тогда еще жива была ее свекровь. Ровно через девять месяцев после свадьбы, все, как положено, и как заранее пообещала, - родила мужу первенького сына. За ним – через пару лет- второго. Дочку родила уже, когда  мужа ни с того, ни с сего в странствия потянуло.
А отчего он вдруг ушел, что ему в их жизни вдруг так разонравилось?  Одному, должно быть, Богу известно. Вроде, так со стороны посмотреть, все есть, - муж в строительстве работают, на крану, она курсы парикмахеров закончила, в хорошее ателье пристроилась, чаевые то и дело перепадают. Дом еще ничего, еще жить можно, еще не очень нестарый, более-менее здоровый. Конечно, это не квартира городского типа, без коммунальных удобств, - и воду наноси, и дрова наколи, все равно терпимо. Тем более, что после смерти свекрови, - Фаинина  мать к ним на житье переехала. Свекровь-то то и дело чем-то последние лет пять прихварывала, много лежала, а у ее матери – все, как по маслу, от того, наверное, и сама Фаина опять, что греха таить? разленилась.
Да и на других мужиков, вроде, не очень-то засматривалась. А если что-то, бывало, и случалось, - так кто, как говорится, без греха?  И без последствий, а чтоб немножко лишний раз застоявшуюся кровь разогнать.
И вот вдруг, не ждали - не гадали, повстречался  на  большой дороге  с каким-то там Учителем. Тот ему про что-то там наболтал. Словом, смутил мужика. Сбил человека с панталыку. И пошло-поехало. Как-то, года  уж три назад, взял расчет на работе,  вещички свои собрал, все только самое нужное, без чего нельзя, -  одежонка, и теплая и летняя,  пара ботинок, кое-что из рабочего инструмента,  сыночков своих по головкам на прощание потрепал, ее, жену, по спине погладил. Даже теще, уж на что ее отчего-то с первого взгляда не взлюбил,  какие-то хорошие слова  все же нашел и сказал. Да и был, как говорится, таков.
Заезжал еще потом, правда, но, как правило, совсем-совсем накоротко. Детишкам какую-нибудь маленькую радость с собой привезет, игрушку, обнову, сам отъестся чуток, в баньке попарится, бельишко его, какое ни есть, уже старенькое, еле живое, постирается,  кое-как подошьется, себе и ей немножко удовольствия доставит,  - и ищи потом опять ветра в поле. В новые странствия за своим Учителем пустился.

3.
Петр еще не успел расстаться с распластавшейся перед ним  вверх ногами  собакой, почесывал ее пятнистое брюхо, а она блаженно повизгивала, когда краем глаза увидел, как за ближайшим к нему окном, позади теснящихся на подоконнике горшков с геранью, резедой и Ванькой-мокрым, показалась его жена. В сползшей с одного плеча комбинашке. Оба глаза своих протирает. Постояла, постояла, - видимо, приметила мужа, смутилась, - быстро убралась за занавеску.
«Ведь вот что удивительно, - подумал Петр, по-прежнему не расставаясь с собакой.  -  Похоже, как псине он радуется больше, чем  жене,  хотя с той и другой не виделся одинаково».  Это как? Плохо или хорошо? Плохо ли, хорошо ли, - это, пожалуй, у Учителя при случае надо будет спросить, но одно Петру здесь понятно и без Учителя.
С Жучкой ему проще.  Ее мир, хоть и собачий, для Петра совершенно прозрачен. У ней все снаружи, все на виду, - прямо на  морде написано: смотри и читай. Другое дело – жена. Вот хоть и прожили бок о бок, считай, почти девять лет (хотя последние три, наверное,  все же со счетов долой) , трем новым душам путевку в жизнь подарили, кажется, уж все-то друг о друге, до последней запятой разузнали, до донышка друг дружку исчерпали, - ан, нет. Все одно, - не покидает Петра ощущенье, что между ними какая-то высоченная загорода. Что у него, Петра, один мир, а у жены – намного другой. И переступить из мира одного в мир другого – как бы того не желалось,  невозможно.
Вот практический пример. Еще из их прежней супружеской жизни. Как-то Петра во вторую поставили, один раз кирпичу во время не довезли, и Петра домой, примерно, с полсмены отпустили. Вот он трандыбает себе потихоньку  автобусом и видит из окна, как его родная жена под ручку с каким-то хлюпиком по тротуару длинной своей юбкой метет. Гривастый такой хлюпик, в очках, жене только-только до плеча макушкой достает (сама-то Фаина под стать Петру: высоченная). Кавалер ее, хоть и хлюпик, о чем-то горячо, размахивая свободной от жениного локтя рукой, живописует, соловьем заливается, а Фаина смотрит на него в оба глаза и внимательно, не перебивая, слушает. У Петра первое желание – остановить автобус, выйти из него, настигнуть парочку и надавать обоим по морде. Однако хватило ума-разума сдержаться, доехал благополучно до дома. Дождался, когда вернется жена. Только тогда приступил к допросу.
-Ты с кем это там…в обнимку…на виду у всего города…халдыберничаешь?
Смутилась, глаза опустила, - пыхтит только, пока ни слова в ответ.
«А вот я ей счас…вмажу», - подумал Петр. Но только подумал. С ним и прежде случалось такое, - желание «вмазать» его иногда посещало, но до настоящего рукоприкладства никогда не доходило: рука у него все-таки на жену не  поднималась.
-Мы не халдыберничали, - наконец, нашла в себе силы признаться жена. – Это просто…знакомый мой. Он поэтом в газете «Вестник молотобойца» работает. Он мне стихи читал.
Вот тебе раз!
-Тебе что? Стихов не хватает? Мало у тебя, кроме стихов, других рассказов в жизни?
Опять замолчала. В пол виноватыми глазами уставилась, бедрами туда-сюда поводит, юбку свою пальцами мнет.
И пожалел тогда Петр жену. Не стал ее  дожимать.  Было ли у Фаины с этим хлюпастым поэтом-молотобойцем  чего-то или только стихами дело обошлось, - так для него и осталось невыясненным. Но повод задуматься о своей жизни этот реальный случай ему дал. Вдруг очень остро, ощутимо почувствовал, как хрупок, как ненадежен тот мир, в котором он живет. Допустим, изменяла ему жена, - если даже не с этим поэтом, а с кем-то другим. Допустим. Но ведь и он - если все по честному, - далеко не ангел. Не часто, скажем, - но то и дело, случись встретиться с какой-нибудь смазливой, не слишком строгой в поведении  бабенкой, - не мог удержаться. Э-э-э, да что говорить?  Следовательно, и права такого, чтоб своей жене за то же самое прегрешенье кровопускание устраивать, у него за душой не было. А это значит, что тот Дом, о котором он когда-то мечтал, еще находясь на службе во флоте, - которому хотел когда-то по молодости лет посвятить всю свою дальнейшую жизнь, - этот Дом, вдруг,  оказалось, на самом-то деле был и не Домом, а домишком, и построен он был на таком зыбком песке, что только попробуй – дунь на него посильнее, - как пить дать, развалится, одни черепушки от него останутся.
Недели с две после того разговора с женой  мучился такими вопросами Петр, - как же ему дальше-то быть, как дальше выстраивать свои отношения с этим коварным и ненадежным миром (а жена – лишь часть, лишь вестница из  этого мира)? То ли смириться с этим общим «шито белыми нитками», принять это как данность, продолжать жить и дальше в этой злополучной, грозящей каждую секунду обрушиться хибаре, то ли подыскать чего-то новое?  И тут – очень кстати! - от кого-то услышал, что по соседству с их краями объявился такой странный, необыкновенный человек, который не только творит чудеса направо-налево ( это бы еще куда ни шло, мало ли в наше время  развелось всякого рода чудесников?), но и называет себя при этом Сыном Божьим, и призывает всех покаяться в своих прежних грехах и больше не творить новых.  Вот тут-то  любопытство до мозга костей и пробрало Петра. Да слыханное ли это дело,  чтобы вовсе без грехов? Легко сказать. Да может ли вообще  быть такое? Не сдержался, отправился на поиски этого человека. Раз только послушал – сразу поверил, проникся: вот! Оказывается, можно. Можно жить и праведной жизнью. Не только можно, но и – по возможности – нужно. Так он, особенно-то и  не колеблясь, как говорится, с пылу, с жару,  и записал себя в ученики к Учителю.
И – сколько уже времени с тех пор утекло, - ни капельки в том выборе не раскаивается.  Ни разу, ей Богу, не пожалел, что так круто повернул свою  жизнь.
Все-таки пора расставаться с собакой. Кончился, Жучка, твой кайф. Хорошего, как говорится, помаленьку. Петр поднялся с корточек на ноги, тут же вскочила на все четыре лапы и собака, отряхнулась. Больше ласки уже не просит. Мудрая собачина, вот хоть и стопроцентная дворняжка, - понимает сучка, что для хорошего в этой жизни припасен только  миг, а для худого  – все остальное.
Только Петр к двери, - а тещенька дорогая, ненаглядная  уже на пороге. На ней- ишь ты! -  новенький шикарный халат. Улыбается. Улыбается, конечно, не халат, а, что даже более удивительно, - сама теща.
-С прибытием, дорогой сыночек.
«Сыночек»! Это что-то новое.
И сразу замечание:
-Ох, побриться бы тебе, Петруша, совсем не помешало.
-Да поброусь, поброусь, не все сразу. Прежде баньку стопи.
-Будет тебе банька. Скоро стоплю. Пару веничков заготовила.
-Пары мало. Заготовь побольше. Учитель скоро подъедет.
-Ох ты! А чего ему тутотка у нас надо?
-Пару-другую ночек, может, переночует. А потом всем скопом отсюда, как соберемся….А там, смотришь,  и поднимемся  в Ерусалим.
-Да ты что?! Час от часу не легче. Не пугай, Петя. На что вам сдался этот Ерусалим? Что вы тамотко не видели? Что вам, нешто здесь плохо?
О чем с ней говорить? Что полезное для себя может от нее услышать?
Теща еще пыталась что-то внушить, но Петр ее не слушал. Он уже ступал в темные, прохладные сени, где, по его прикидкам, должны были сейчас находиться его дети.

4.
Да, в зимнюю стужу, они всей семьей гуртовались в  горнице, поближе к плите, а чуть потеплеет – детей переселяли в сени, там  большой топчан, на топчане матрац, ватное стеганое, еще от Петровых бабушки с дедушкой доставшееся одеяло. Здесь им, в одной постели, вдали от взрослых, вольготнее, пошалить можно, да и воздух, что говорить? – почище.
Времени  - еще  только начало шестого. Дети еще спят без задних ног. Вот и старается Петр так пройти, чтобы ни одна половица под ним что-нибудь свое не пропела.
Эх, детки вы мои, детки. Спите вы себе, посапываете в свои крохотные сопелки, - младшенькую, Раисочку, совсем не видно, вся, бедненькая, с головой, закуталась одеялом. Старшой, Семен, он самый крайний к окну, лежит на спине,  вытянулся в струнку,  вид такой, словно он на часах у полкового знамени, при оружии, с примкнутым штыком, на самом деле бодрствует, а глаза лишь для блезиру закрыл. Средний же, Фома, он лежит на правом боку, к  плечу старшого своим личиком доверительно прижался. Надеется, что, в случае чего старшой за него постоит.
Петр смотрит на детей, и чувствует, как постепенно влажнеют его ресницы, как набухает слеза.
Перед детьми он виноват, - тут без  вопросов.  Осиротил он детей, - о чем еще говорить? Обрек на безотцовщину.  Отчего так? Это тайна. Это великая для него тайна, отчего он променял своих детей на Учителя. Почему это случилось, - сам пока ответить не может. Как-то осмелился спросить об этом у самого Учителя, - тот тоже ничего не ответил, только погладил Петра по плечу, и смысл его поглаживания, как понял Петр, был, примерно, таким: «Терпи, Петруша. Терпи и жди, когда тебе все-все, как есть, откроется».
Да, жизнь  это вам не дважды два – четыре. Это ребус куда посложней. И разгадать его, дать ответ на все «почему-отчего», надо иметь извилин в голове куда больше, чем у Петра. Уж на что Учитель мудр, - и тот временами, прежде чем дать ответ на какой-нибудь каверзный вопрос,  тяжело задумывается, чувствуется, как трудится при этом весь его мыслительный механизм. Чего уж тут спрашивать, что требовать от  Петра?
-Прислушивайся к своему сердцу, Петруша, - в таких случаях иногда советовал  ему Учитель. – Не пытай свою голову, как и любая голова, она ограничена, несовершенна, зато сердце у тебя чудесное. Живи по сердцу и тогда будет как раз то, что надо.
А сердце-то ему как раз и подсказывает, чтобы, несмотря ни на что, вопреки всему, шел – хотя бы и напролом, стиснув зубы,  - именно за Ним, за Учителем. Будь это даже и в прямой ущерб его собственным детям.
И тут старшой, будто почуял во сне, что кто-то стоит рядом и на него смотрит, - открыл глаза. Чуткий, бдительный часовой. Хорошо, Петр по дрожанию его ресниц, еще пока глаза его совсем не открылись, успел сообразить, - собрался и только заметил на себе удивленный взгляд сына, тот же миг приложился пальцем к губам, мол, смотри, веди себя тихо, братца своего и сестричку не беспокой. И сын, смышленый, сразу сообразил, что от него требуется, - шум поднимать не стал. Только сразу выпростал из-под одеяла обе свои тощенькие руки, а Петр тут же поспешил ухватить  их в свои.
-Спи, - шепотом приказал Петр, - для вас еще рано. Проспишься, как следует, тогда еще сядем и поговорим.
Петр отпустил руки старшого, а тот послушался его, - улыбнулся, вновь спрятал руки под одеялом, зажмурил глаза.
А теперь - самое ответственное и, пожалуй, непредсказуемое. На встречу с женой.

5.
-Смотри, ты с ним поласковей, - еще до того, как Петру явиться в горницу, успела дать наставление дочери  Марфа. -  Он будто в Ерусалим уж лыжи навострил. Видала?
-Зачем? – наполовину удивилась, наполовину испугалась Фаина.
-Спроси, милая, про что-нибудь попроще.  Про одно тебе скажу, - не хочешь остаться раньше времени вдовой, - удержи его, что есть сил, не позволяй идти.
-Так ему и не позволишь.  Будто, мама, его не знаешь.
-Ну, ты же баба. Что, неужто так трудно к нему подольститься? И куда, спрашивается, все твое бабье искусство запропало?
-Да старовата уж, мама, я для искусства-то.
-Да ты что?!  Про что ты такое про себя говоришь? Да как тебе не стыдно? Это в твои-то годы!
Только успели переговорить, - а Петр тут как тут. И сразу вам претензии.
-Ну и про что же вы тут? – Сразу, как ерш, все свои колючие плавники оттопырил. – Про какое такое искусство?
-Да ладно тебе. – Вступилась Марфа. –  Поначалу бы хоть жену родную поцеловал, после разлуки-то,  а потом и допросы свои устраивал
Петр возражать не стал: жену поцеловал.
-Ну вот, так-то лучше, - Марфа свое сказала и ушла. Оставила молодых один на один.
-Ты,  в самом деле... – Упрекнула мужа Фаина. - Будто и не жену родную, а стенку какую железобетонную целуешь. Что, небось, уж там кого-нибудь, может даже, меня помоложе подыскал? 
С этого, примерно, с «подыскал помоложе», начиналась их каждая, после долгой разлуки встреча. И таким же привычным был ответ Петра.
-Да не подыскивал я никого. Успокойся ты. Не до того мне было.
 Ну, до чего все бабы высокого мнения о себе! Никак у них в голове не укладывается, что человек может без них обойтись, ну хоть какое-то время, - на одном высоком духе. Особенно, когда Учитель рядом, -  от любых непотребных мыслей, желаний отвадит, во что-то высокое, душеспасительное  устремит. Но ведь другим-то, кому не посчастливилось находиться рядом с Учителем, этого никогда не понять и толком не объяснить. А скажешь им – не поверят. «Говори, говори сказки. Так мы тебе и поверили».
-Не холодают там ребятенки-то? Я заметил, - щели в стене появились, улица просвечивает.
-Ты бы лучше сначала на меня посмотрел, потом уж про щели-то.-  Фаина кокетливо повела плечами (Материн наказ «подольстится», все-таки ей в разум запал).
-Ну…и что? Посмотрел.
-Ничего не замечаешь?…Я же в  вчера, как прослышала, что скоро будешь,  себе специальную стрижку заделала.  Неужто не видишь?
-Вижу.
-Ну и…? Нравлюсь тебе такой?
-Мне-то что? Я тебя и такой и сякой, и со стрижкой и без стрижки знаю. Вот Учитель будет, он человек посторонний,  глаз свежий, не замыленный, - лучше у него про это спроси.
-Ух! Так бы, чесное слово, и дала бы тебе по башке.
Петр и сам отлично все понимает. Надо бы, надо бы, конечно, как-то поласковей, повнимательней ему к жене. Но не лежит больше сердце к телячьим нежностям!  Да у него и прежде-то, говоря по правде,  никогда к тому не лежало. Все как-то неловко, невпопад, через пень-колоду. И прежде-то жена на него обижалась, даже до слез. А теперь, похоже, и совсем разучился
-Ты про щели чего-то там спрашивал. – Фаина как будто смирилась, поняла, что ничего  хорошего от мужа не жди.
-Чего?
-Про щели.
-А, да!
-Щели у нас…никуда ни посмотри: везде одни щели. Как эту зиму прожили, - одному Богу известно. А следующую, точно, уже не проживем. Если дом в порядок не приведем.
Чтобы привести в порядок этот дом…Это ой-ей-ей. Одного тесу сколько машин понадобится. А где его брать, этот тес? И за какие, спрашивается, шишы? Да и кто заниматься-то всем этим будет? Если им всем вот-вот подниматься  в Ерусалим. А по щучьему веленью, как у Емели, в настоящей жизни, к сожаленью, ничего не делается.
Это он так думает, а говорит вот что:
-Да не так уж все  и страшно, как ты думаешь. Зиму-то еще наверняка, как есть, простоит. А щели можно, всяко,  заделать.
-Тебя бы, Петруша, чем заделать, чтобы повернулся ко всему нормальным боком. – Жена в сердцах, хотя и не было к тому прямой нужды, хлопнула дверцами буфета. – Пропащий ты, я вижу, Петруша. Потерянный. И для меня и для дома. А ведь хороший был когда-то мужик. Работящий, старательный. И куда все это от тебя подевалось? Учитель твой – чтоб ему…  - он, видать, во всем виноват. – Сказала, как обрубила, Петр даже возразить не успел, - умчала из горницы, только ее и видели, еще раз напоследок хлопнула за собой дверью так, что весь дом аж заходил ходуном.
«А дом-то, точно, плох. Тут она не преувеличивает. Можно сказать, на ладан дышит».
Однако на доме лучше не зацикливаться, не растравлять раны, все одно с домом ничего путного не получится. Даже если бы он что-то и возжелал.  Не получится, если, как возвестил об этом накануне Учитель,  им всем скоро придется подниматься в Иерусалим.


                МАРИША

1.
«Высевочек ты наш».
Так ласково обзывалась Мариша ее покойными матерью и отцом. Мариша была их последним, явившимся на этот свет отпрыском. Может, как бы в компенсацию за то, что родилась последней, ее постоянно, за что бы она ни взялась, и в чем бы она ни участвовала, преследовало желание быть первой. Словом, ей во всем хотелось выглядеть тип-топ.
И ведь ей действительно это удавалось!  Она блестяще училась в школе, была записным верховодом в любых начинаниях, еще в девчонках сумела завоевать непререкаемый авторитет в семье вплоть до того, что любая покупка или любое нововведение в доме не совершались, пока не прояснится: «А что скажет на это Мариша?» А уж когда скажет, тогда ее слово для всех, даже для старших, — закон.
Большому, как говорится, кораблю — большое плаванье. Это отец с матерью за всю жизнь не поднялись: отец выше бригадира рыболовецкой артели, мать ушла на пенсию с должности старшей медсестры в районной поликлинике. Да еще вечно нуждающийся в заботах и ремонтах дом, отнимающий столько сил огород; не удивительно, что оба покинули этот мир раньше времени, могли бы еще не один десяток лет пожить. Нет, конечно, Мариша себе такой участи никак не хотела. Ей вдруг запало желание стать никем иным, как судьей.
Впрочем, не «вдруг», а вполне осознанно. А точнее, после того, что  случилось со старшим братом ее школьной подруги. Его осудили на много лет за преступленье, которое он, очевидно для всех, кроме судьи, не совершал. «Буду справедливым судьей, — дала себе слово Мариша, она уже была в это время в десятом классе и подумывала о своем будущем. — Я-то всегда  сумею распознать, где добро, а где зло».
Задумано — почти сделано. Мариша без труда поступила, а потом и с отличием окончила институт, где учат на судей. Однако, когда вернулась в родной город, свободного места судьи для нее не нашлось, и ее попросили временно поработать в Контрольном Надзоре при главном прокуроре. Согласилась неохотно, но вскоре своей должностью увлеклась. Оказалось, преследовать и наказывать по справедливости зло не менее достойно, чем отстаивать на каком-нибудь судебном заседании добро.
На этом месте она проработала уже пару лет и, как это случалось с ней и прежде, очень быстро завоевала себе повсеместное уважение и авторитет. Поработай еще с пару лет и, смотришь, может, стала бы главным городским прокурором (возраст нынешнего неумолимо приближался к пенсионному), но тут случилось то, что случается почти с каждой, за крайне редким исключением, молодой женщиной: она повстречала своего мужчину.
Сказать, что Мариша до сих пор жила вовсе без мужчины, — нет, конечно. Романы у нее, разумеется, были, хотя и не в таком количестве, как у большинства ее сверстниц: все-таки Мариша изначально себе цену знала и допускала к себе только, если  уж кто-то чем-то выделялся из общей среды, а таких всегда — раз, два и обчелся. Да, романы были, но все как-то без перспектив на будущее.
Однажды к ней на прием явился относительно молодой, старше Мариши всего на тройку лет, но уже проявивший себя бизнесмен. Явился не с жалобой на притеснение со стороны администрации, как чаще всего случалось, а с хорошо продуманным бизнес-планом, сулившим большие выгоды для всех жителей города. Ее же этот человек лишь просил о посильной помощи.
Бизнесмены, особенно начинающие, у которых возникали какие-то проблемы, были нередкими посетителями ее кабинета. В подавляющем большинстве случаев они выглядели довольно подавленными, измученными, они, скорее, вызывали к себе сочувствие, но этот… Он выглядел таким уверенным в себе, излучал такую бодрость и крепость духа, к тому же, оказался необыкновенно начитанным и обладающим чувством юмора, что Мариша, кажется, впервые в своей жизни влюбилась по-настоящему. «Я бы хотела иметь такого мужа», — впервые подумала. А все, что она хотела, рано или поздно претворялось в жизнь.
Вениамин, так звали запавшего ей в душу бизнесмена, был действительно из того же, что и она разряда умеющих добиваться поставленной перед собой цели людей. Его отец был военным; военным не по нужде, не по расчету, а по внутреннему призванию, однако дослужился лишь до звания полковника. Сына воспитывал в том же духе преданности воинским идеалам. Вениамин рос крепким, тренированным, выносливым телом и духом. Против желания отца видеть его в воинской форме ничуть не возражал, закончил с наилучшими показателями военное училище и был направлен командиром погранзаставы. Вот здесь-то он и столкнулся с неприятностями.
Погранзастава была отдаленной, дальше, вроде, некуда, уединенной: крохотный оазис, а кругом каменистая, никем, кроме рабочих ишаков, ослов, верблюдов, гремучих змей и злобных скорпионов, не заселенная пустыня. Вениамин, кажется, впервые в своей жизни затосковал. Хотя был не из той породы людей, которые начинают заливать нахлынувшую на них тоску каким-нибудь дурманящим зельем. Он любое спиртное вообще терпеть не мог. Он просто принял волевое решение: «Значит, военным мне не быть, займусь каким-нибудь другим делом». Сказано-сделано.
Добившись увольнения из армии, занялся бизнесом, точнее торговлей. Сначала торговал по мелочи и всякой всячиной, что попадет под руку. Вскоре, когда уже сумел накопить какой-то капитал, решил специализироваться на продуктах питания для малоимущего населения (в Капернауме таких довольно-таки много), начал открывать сети продуктовых магазинов под зазывающим, запатентованным фирменным названием «Почти даром». Лиха беда — начало. Его магазины обретали все большую популярность, и начали открываться уже, помимо Капернаума, и в других городах и населенных пунктах (в Тире, Сидоне, Птолемаиде и даже в самарийском Антипатрисе). Вот только в Иерусалим проникнуть было невозможно из-за яростного сопротивления местных торговцев, и это было головной болью Вениамина. Впрочем, уверенности в том, что Иерусалим перед ним также, рано или поздно, падет, он никогда не терял. Таким было положение дел, когда он познакомился с Маришей. Уже вдоволь наговорившись и выходя из ее кабинета, подумал: «Вот кто мне нужен для полного счастья. Именно такая подруга».
Желания двух решительных, настроенных на одну волну людей сошлись: оба были свободны (у Вениамина, правда, была связь, но непрочная, которой он уже совсем не дорожил), а Мариша в это время вообще, как нельзя кстати, была никем и ничем не связана. Само ухаживанье длилось недолго, дело лишь отчасти затянулось из-за незавершенного строительства дома. Вениамин затеял его возведение еще до того, как случай свел его с Маришей и, как часто бывает, строители подкачали, Вениамину же хотелось совместить новоселье и свадьбу (это желание разделяла и Мариша). Поэтому еще пришлось с полгодика обождать, но зато какой великолепной, в конце концов, получилась свадьба! Сколько было шума во всем Капернауме! Даже фейерверк. Едва ли не неделю в городе только и судачили об этом: и какая была на невесте удивительная фата, и сколько килограмм осетровой икры, добытой в водах далекого и загадочного Меотийского озера, было доставлено к их свадебному столу, сколько туалетов в новом доме, будут ли воду в их дом закачивать из соседнего Галилейского моря или предпочтут гораздо более мягкую, целебную — артезианскую, и еще о многом-многом другом.
Замужество стало причиной и того, что Мариша изменила своему девичьему слову стать судьей. Этого отрешенья от девичьей мечты потребовали дела мужа: ему позарез нужна была постоянная, изо дня в день, надежная юридическая помощь, и Мариша, хотя и не без колебаний и не без некоторого сожаления, все же приняла решение стать во всех затеваемых и уже ведомых делах его правой рукой.
Именно так и обстояли дела к моменту, когда Петр, старший Маришин брат, решил, перед тем как отправиться в Иерусалим, посетить отчий дом.

2
Муж этим утром отправился в Сидон: на местных поставщиков рыбопродуктов последнее время поступали многочисленные жалобы. Первоначально было задумано, что Мариша поедет вместе с ним, но вчера ближе к ночи почувствовала недомогание, судя по симптомам, это было отравление, ночь провела почти без сна, и утром было принято решение, что она, все же, останется дома.
С желудком у Мариши дела вообще обстояли неважно: результат, скорее всего, ее некачественного и беспорядочного питания, пока еще была студенткой. Стипендия, как принято у всех молодых, в основном, уходила на какие-то развлечения и косметику, а посылки из дома, и денежные, и продовольственные, были крайне редки (родители сами перебивались кое-как, чтобы еще уделять много дочери, к тому же, она постоянно убеждала их, что у нее все в порядке, и в их помощи она не нуждается).
Поднявшись, приведя себя в порядок, позавтракав, Мариша прогулялась по дому, еще раз проверила, все ли с ним в порядке. Муж, еще до переезда, предложил нанять домработницу, однако Мариша категорически отказалась. Как подумала, что в доме будет какой-то посторонний человек, будь он наиисполнительнейшим, самым, что ни есть, добросовестнейшим, ей стало как-то не по себе. Еще не привыкла, чтобы ее обязанности возлагались на кого-то другого.
— Ладно, — скрепя сердце, согласился муж, — пусть будет по-твоему. Однако, учти, чтобы все это хозяйство не запустить, тебе придется трудиться, как пчелке. Справишься?
— Ничего, мне не привыкать, — успокоила его Мариша.
По правде говоря, дом был чрезмерно большим, она бы предпочла что-нибудь покомпактнее, но у мужа всегда было желание охватить, овладеть как можно большим, какая-то гигантомания. Ей пришлось с этим примириться.
Когда обошла все комнаты, прошла на открытую террасу на втором этаже, облокотилась на перила, бросила взгляд на открывающуюся отсюда панораму (дом находился на небольшой возвышенности, отсюда многое было видно), без труда отыскала крышу отчего дома. По чистой случайности ее новый дом располагался всего-то метрах в двухстах от улицы Кленовой; на то, чтобы пройти отсюда до места, где она родилась и прожила первые двадцать лет своей жизни, Марише нужно было потратить от силы минут десять пешей прогулки, а на велосипеде, которым она до сих пор пользовалась, — вообще ничего; обстоятельство, которое отчасти сглаживало испытываемые ею от нового жилища неудобства.
Сказать, что она часто за тот год, что переехала сюда, посещала отчий дом, было никак нельзя: мешали постоянные дела, — но тянуло, что-то звало ее туда постоянно. Вот и сейчас, когда отыскала, опознала среди множества других знакомую крышу с устремленной кверху телевизионной антенной, — засосало под ложечкой. Сразу захотелось, не откладывая на какое-то «потом», одеться и отправиться туда.
Ей тем более этого хотелось, потому что уже знала от навещающей их то и дело золовки Фаины о том, что вот-вот должны были появиться из своих странствий, если уже не появились, ее непутевые братья.
Как и все у Мариши: уж если что-то задумала — тут же, не откладывая дела в долгий ящик, и приводит в исполнение. Так случилось и на этот раз: быстренько собралась, еще немного постояла у дома, размышляя, стоит ли брать с собой велосипед. Решила, что обойдется без велосипеда, и отправилась в путь.

3
Очень скоро на себе почувствовала, какой удивительной, не по сезону теплой была погода. Такая, скорее, может установиться в середине лета, отнюдь не в начале апреля. Было так жарко, что поспешила снять с себя кофту, осталась в одной блузке с коротким рукавом и шерстяной юбке до колен.
Прошла от дома всего ничего, когда ее остановила пожилая женщина. К тому, что ее останавливают малознакомые, а то и вовсе не знакомые люди и обращаются к ней с какими-то просьбами, Мариша уже привыкла. Вот и сейчас женщина пожаловалась ей на своего сына, что тот ее, выпив, избивает.
В самом деле, под глазом у бедной женщины красовался свежий синяк. Мариша хоть и рассталась со своей прежней должностью (будь она по-прежнему при ней, всяко, нашла бы управу на этого мерзавца), просьбу женщины как-то ей помочь приняла во внимание. Пообещала обратиться к старым, еще не утратившим силу связям.
К дому на Кленовой подошла уже в десятом часу. Только в дверь, а из-за двери — Петр, босый, в одних подштанниках, с тазиком, с зажатым под мышкой веником.
— О! Машуля!.. Скоко, как говорится… Молодец, что зашла. Погоди немного, помоюсь. За все-то время столько всякой пакости на мне наросло. А ты пока посиди в дому, чаек погоняй. Там мамаша шанежек разных, даже пирог с капустой спекла.
— Хорошо, хорошо, ты иди, мойся. Чаю вместе попьем, а я пока в сад схожу. Посмотрю, как тут у вас дела.
— Ну, как говорится, дело хозяйское. Ты ж у нас — голова. Тебе самой виднее.
Петр потрусил, мелькая голыми пятками, в сторону баньки, а Мариша направилась за дом.
Вот хоть и многого уже успела в этой жизни добиться Мариша, вышла, можно сказать, на уровень, о котором никто из ее домочадцев и во сне-то не мечтал, и все равно: бывая здесь, окунаясь в знакомую ей еще с младенчества обстановку, ощущает себя прежней девчонкой. Хоть и авторитетной, к мнению которой прислушиваются и стараются, по возможности, ему следовать, и все равно — как это ни странно, — девчонкой.
О том, что случилось с братьями, как они решительно порвали с их прежним образом жизни, у нее как-то не сложилось определенного мнения. Она их как будто одновременно и не осуждает, как делают это большинство, но, в то же время, полностью и не оправдывает. Такая вот серединка-наполовинку.
То, что находилось за домом, садом в полном смысле этого слова, назвать было бы, наверное, несправедливо: слишком мало земли для этого громкого названия. Скорее, это были фруктово-ягодные посадки, вперемежку с грядками, где выращивались самые распространенные в этих краях овощи: картошка, лук, огурцы, помидоры, а еще сельдерей и петрушка.
Что касается фруктов и ягод, начало им было положено еще покойным отцом, а продолжилось самой Маришей, когда ей было всего-то тринадцать-четырнадцать лет. В ту пору ей пришлось впервые влюбиться, и первым, в кого она влюбилась, был их учитель ботаники. Он был горячим энтузиастом всего, что имеет какое-то отношение к зелени; тем же энтузиазмом на время охватившей ее влюбленности загорелась и Мариша. Именно тогда она отыскала в лесу несколько яблоневых и грушевых дичков и, по всем правилам доступной ей к этому времени науки пересадила за своим домом. А еще высадила с дюжину культурных саженцев, здесь были и черешня, и слива, даже далеко не приспособленная к местному климату вишня. Что-то, как положено, прижилось, что-то нет. Но благодаря именно ее усилиям, это место за домом и получило пышное название «сад». А прежде то, что находилось за домом, называлось даже не «огород», что было бы самое справедливое, а даже совсем уж уничижительно — «пустырек».
Это Маришино увлеченье садоводством закончилось вскоре после того, как их, даже не догадывающийся о ее влюбленности ботаник, как было доложено директором школы: «поступил в аспирантуру». Что собой представляла «аспирантура», Мариша в то время совсем не знала. Ей казалось, это что-то вроде противной жабы, которой лучше даже не касаться, чтобы избежать появления на руках бородавок.
Прошло какое-то время после отъезда ботаника, прошла и Маришина влюбленность, а вслед за этим и увлеченность посадками, и уходом за ними. Но ощущение какого-то долга все же осталось.
Мариша уже обошла примерно половину сада, когда увидела какого-то необычного для этих мест человека. Темные, солнцезащитные очки на глазах. Босой, в белой с вышивкой по обшлагам и подолу, подпоясанной цветной веревочкой косоворотке-рубахе навыпуск, в подвернутых до колен клетчатых, как будто из ситца или парусины штанах (видны волосатые ноги), белая панамка на голове. Человек с увлечением разглядывал через лупу завязь на смородиновом кусте. Настолько увлечен, что даже, похоже, не заметил появления Мариши. Мариша, разумеется, не испугалась, — кого ей здесь бояться? Да еще в разгар дня, — но  удивилась.
— Кто вы такой? — не дожидаясь, когда человек обратит на нее внимания, первой начала она. — Что вы здесь делаете?
Человек тут же поднял голову, обернулся лицом в сторону Мариши.
— А вот и вы! — как будто даже обрадовался. — А я вас давненько поджидаю. Ну, как  «давненько»? С пару часов.
— Кто вы? Что вам от меня надо?
— Именно такой, как вы есть, я вас себе и представлял,— продолжал, ничуть не смущенный неприветливым тоном Мариши, незнакомец. — Энергичной, решительной, способной брать быка за рога. А что я здесь делаю?.. Во-первых, как видите, с неописуемым удовольствием наблюдаю за этим чудом природы. Посмотрите, — здесь уже проклюнулся будущий цветок. Еще чуть-чуть и будет надуваться, надуваться, пока не изрыгнет из себя пламя. Я имею виду настоящий бутон… - И, видимо, почувствовав, что Мариша начинает сердиться. -  Я, изволите ли видеть, пришел сюда, чтобы совершить утренний моцион… Вы знаете, у меня это с самого раннего возраста, — очень трепетное отношение к гигиене.
Только сейчас Мариша обратила внимание, — неподалеку, также еще покойным отцом установленная посреди сада колонка. С крючка на столбе свисает махровое полотенце. Здесь же, на подставке, мыльница, зубная щетка и тюбик с зубной пастой.
— Да, — продолжал мужчина, — хотел совершить, но настолько увлекся… Здесь так много достойного внимания… Просто глаза разбегаются. С вашего разрешенья, можно я закончу то, ради чего, собственно, сюда пришел? — убрал лупу в карман штанов. — С вашего позволенья. Маленькое дезабилье, — развязал поясок, осторожно, через голову, стараясь не касаться панамы, снял с себя рубаху, обнажив покрытую черным мхом грудь.
Марише, озадаченной всем этим, только и оставалось, что молча, грозно нахмурив брови, за всем этим наблюдать.
А мужчина приблизился вплотную к колонке, снял свои очки, убрал в карман штанов, пустил из крана воду, взял в руку зубную щетку и тюбик с пастой. Выдавив пасту на щетку, засунул ее в рот. Теперь энергично водит ею.
— Но вы, кажется, спросили, кто я такой… С удовольствием удовлетворю ваше вполне законное и уместное любопытство… — Сплюнул. — Вообще-то, по большому счету… Очень большому… — Набрал в рот воды, побулькал, еще раз сплюнул. — Я миссионер. Или что-то вроде этого. Поскольку наделен определенной миссией. Тут же возникает вопрос: «А с чего, собственно?» — Убрал щетку в футляр. — «Какая там еще миссия?».  - А вот….— Набрал воды себе в ладошки. — Вы знаете, если в мире появилась такая, скажу вам, неординарная… Такая… живущая по своим неписаным законам личность… Догадываетесь, о ком я говорю?.. — Плеснул набранную воду из ладошек себе на лицо. — Ух!.. До чего ж хорошо… Догадываетесь?
— Нет. Не догадываюсь.
— Ну, что вы! Быть такого не может. — Еще раз ополоснул лицо. — До чего холодная вода. Должно быть, из родника?
— Так кто это, и….
— Да вы ж его знаете! Я говорю об Учителе… Ну да, именно о нем. О том самом, кто наговорил кучу арестантов и смутил ваших братцев. Ну до чего ж, скажу я вам, это удивительная личность! Фантасмагорическая, нешаблонная, непредсказуемая… За таким, как он, нужен глаз…— Прищурил свой глаз. — Да глаз, — теперь то же самое проделал с другим. Закрыл кран, вытерся полотенцем. — Замечательная процедура… Бодрит… Особенно, если учесть, в каких ужасных условиях мне пришлось находиться все последнее время…
— По-моему, вы слишком много болтаете.  Совершенно не нужной чепухи.
Этот болтун, с одной стороны, раздражал Маришу, зато с другой, — не могла не согласиться, что ей с ним было как- то даже любопытно.
—Знаете, отчего? Оттого, что сильно волнуюсь. А сильно волнуюсь по причине того, что приближаюсь к самому-самому главному… Вы знаете, что этот… их Учитель… вот-вот должен подъехать сюда?
— Зачем?
— Да, представьте себе, Он скоро будет здесь. А дальше… Ну, наверное, сначала отдохнет. Возможно, посетит ту же баньку, в которой сейчас блаженствует ваш братец. Дождется, когда подойдут все остальные. Вся их славная, сплоченная дружина. Двенадцать молодых, цветущих, крепких, белозубых молодцов, сколоченных воедино его гениальным духом. Он, естественно, во главе этой дружины. А потом все вместе, на ясной тихой зорьке… когда тишь и благодать… попробуют совершить немыслимое, неописуемое, то, что еще не совершалось никем и никогда. Попробуют подняться в Иерусалим. Да-да, именно это самое. Ни больше, ни меньше.
— Машуль! Ты где? Я готов.
— Да, я здесь! Я сейчас! — Мариша на мгновение обернулась лицом туда, откуда доносился голос брата, только на мгновение, но когда обернула лицо назад… Сначала не поверила своим глазам: этого странного человека на том месте, где он только что стоял и вещал, также как и его полотенца, зубной щетки и тюбика с пастой, уже не было. Он вместе со всем его добром как будто мгновенно куда-то испарился.

4
О человеке, которого все и даже этот… любитель почесать языком называли Учителем, Мариша, конечно, уже была наслышана от братьев. Более того, она его единожды даже своими глазами повидала. Это случилось около года назад, почти сразу после свадьбы. Она еще не успела тогда уволиться, и это была ее последняя служебная командировка. Ее послали в Кану проверить поступившую в Контрольный Надзор жалобу.
Уже приехав на место, она случайно узнала от одной из своих знакомых, что в Кане  находятся и ее братья во главе с их Учителем. Что будто бы они приехали побывать на свадьбе одного из его братьев. Мариша решила воспользоваться подвернувшимся случаем и повидаться с ее несуразными, но, все же, близкими ее сердцу родными. Узнав через ту же знакомую, где должна была состояться эта свадьба, уже когда закончила все,  ради  чего  приехала, отправилась по узнанному ей адресу.
Вообще, Мариша была не большой любительницей всякого рода застолий. В ее намерения вовсе не входило прийти и остаться за общим столом, однако Петр, как только увидел сестру, не дал ей даже секунды опомниться, взял за руку и едва ли не насильно усадил между собой и братушкой Андреем.
Свадьба была довольно шумная. Сидельцев за столом было много, и ко времени, когда подошла Мариша, почти все были уже порядком навеселе. Все были оживлены, велись какие-то бесконечные, бестолковые разговоры, произносились тосты, приглашенные музыканты что-то играли, кто-то танцевал, кто-то пел, как умел. Словом, все как обычно. Мариша даже сначала не знала, кто тут их пресловутый Учитель, пока не обратила внимание на человека, сидящего как раз напротив нее. А обратила оттого, что он вел себя заметно иначе, чем все остальные. Не вступал в громкие разговоры, не размахивал руками, не вскакивал со стула, не чокался с соседями, не пел и не танцевал, а просто сидел, иногда что-то не спешно поест, пригубит из рюмки, послушает, что скажет ему на ухо сидящий рядом с ним, негромко ответит. Словом, какой-то заметной, пытающейся чем-то специально обратить на себя внимание фигурой он совсем не был и, в то же время, Марише очень скоро показалось, что самым главным за столом был все же именно он. Даже не сидящие во главе стола молодожены. И все, что бы здесь ни делалось, ни говорилось, ни обсуждалось, о чем бы ни спорилось, — все делалось, главным образом, в расчете на его внимание, зрение и слух.
Видимо, Мариша как-то уж очень пристально, не церемонясь, разглядывала этого человека, если он почувствовал на себе ее взгляд, и, в свою очередь, посмотрел на нее. На какое-то мгновение их глаза встретились, и… этот человек Марише улыбнулся, отчего она как совсем юная девочка смутилась, опустила глаза. А когда подняла их вновь, заметила, что этот заинтриговавший ее человек слушает подошедшую к нему со спины какую-то зрелую (Мариша дала бы ей лет пятьдесят) женщину.
— А кто это? — спросила она у Петра.
— Кто «кто»?
— Ну, человек… С бородкой. Напротив нас. С женщиной какой-то разговаривает.
— А! Так это ж наш Учитель и есть. Ты разве не знала?
— Да нет. Откуда мне знать?.. А эта женщина?
— Так то ж твоя тезка. Тетя Маня. Мать Учителева.
Застолье продолжалось. Оно, похоже, едва перевалило за середину, но Марише пора было уходить. Последний автобус на Капернаум отправлялся без четверти десять, и она обязательно должна была на него попасть: следующим утром ей крайне необходимо было появиться вовремя на службе и отчитаться о том, что удалось узнать по поводу поступившей жалобы. Так-то оно так, но ей, кажется, впервые в жизни жаль было покидать шумное застолье. Почему-то хотелось остаться. Еще хотелось встретиться глазами, переглянуться с сидящим напротив нее Учителем. Может, даже еще раз дождаться его улыбки. Странно. Такого с ней еще ни разу не случалось, даже в пору короткого ухаживания за ней того, кто только-только стал ее мужем.
Ее одолевали противоречия, борьба между долгом и желанием. В конце концов, как и следовало ожидать от такого правильного человека, как Мариша, победило первое.
— Я, пожалуй, поеду, — предупредила она Петра.
— Чего так? Потерпи немного. Сейчас горячее подавать станут.
— Нет, мне пора.
Прежде чем уйти, еще раз бросила взгляд на Учителя. Он, кажется, понял, что она собралась их покинуть, — иначе, чем объяснить, что так долго, внимательно, как будто стараясь ее запомнить, посмотрел на нее? А потом кивнул: то ли выразил этим сожаление, что она уходит, то ли с ней попрощался.
О том, что произошло за этим столом потом, после ее ухода, когда Учитель уступил просьбам гостей и будто бы, так, во всяком случае, утверждала молва, сотворил им вино буквально из ничего, — Мариша узнала уже по возвращении в Капернаум, где-то через неделю, и еще раз пожалела, что тогда не осталась, не посмотрела, не убедилась своими глазами, что это все не враки.
И еще о чем-то она после этого жалела. О чем именно? Пожалуй, спросил бы ее кто-нибудь сейчас об этом, наверняка затруднилась бы ответить сама.

5
Да, «миссионер», как он сам себя витиевато назвал, как  сквозь землю провалился.  Вместе со своим махровым полотенцем, зубной пастой и, самое главное, несуразной болтовней. Ничто не говорило, что он был на самом деле. Но не приснился же он  Марише?
— Ты чего? — спросил подошедший к ней Петр, покрасневший и помолодевший после бани, под мышкой — использованный, одни жалкие, голые веточки торчат, но все еще источающий пряный банный запах березовый веник. — Ты на кого это таращишься?
— Ты знаешь… Здесь только что… был какой-то… человек. Вел себя как-то очень странно. Сказал, что должен вот-вот подъехать ваш… Учитель, и что вы все собираетесь подняться  в Иерусалим.
— Да? Хм… А кто это? Случайно не из наших?
— Не думаю. Так вы действительно собрались в Иерусалим?
— Да брось ты, Маш! Про Ерусалим давай сейчас не будем. Айда в дом. Мы ведь прошлый раз, на свадьбе, толком-то ни о чем и не поговорили. Вот и расскажешь все по порядку. Как, например, своего нашла.
— А этот человек?
— Да черт с ним, с этим человеком! Не обращай вниманья. Прослышали, наверное, про Учителя. Если б ты знала, скоко за ним всякой дряни увивается! Полезных, стоящих людей мало, а шушера там разная, — лезут изо всех щелей, как тараканы. Все больше чудес от него домогаются. Наслушаются чего-нибудь, потом разносят по белу свету. Нет, ты мне все-таки лучше про себя.
— Тетя Маса плисла! Тетя Маса плисла!
Раисочка. Крохотулька. Мчит изо всех силенок по дорожке. Крохотные ножки полощутся в красных резиновых сапожках. Привыкла, что тетя Маша всегда с каким-нибудь подарочком для нее приходит, а Мариша на этот раз оплошала: так скоро засобиралась, что и про подарок забыла.
— Осторожнее! Осторожнее!
Поздно: уже споткнулась обо что-то. Бац! Шмякнулась на оба колена. Через пару секунд заревела, как оглашенная. Мариша подбежала, подхватила, подняла, прижала ее к себе.
— Ну, все, все, все… — Подула на одно колено, потом на другое. — Уже ни капельки не больно.
Прежде, когда еще сама была в девчонках, Мариша не испытывала какой-то особенной симпатии к детям, более того, они часто ее раздражали, — своим постоянным нытьем, неусидчивостью, тем, что от них в любой момент можно ждать чего угодно  (или, скорее, не угодно). «Нет-нет, — размышляла она, — я, когда выйду замуж, с этим спешить не буду». Об этом она и мужа предупредила, когда они еще до свадьбы обсуждали, как им обустраивать их жизнь дальше. Но муж с ней категорически не согласился, ему хотелось, чтобы их новый, роскошный, просторный дом как можно скорее зазвенел от детских голосов, и она очень скоро поняла, что он был прав. Правда, родить ей пока никого не удалось, хотя… По срокам уже пора бы. Но даже признаков беременности пока не наблюдалось, и это становилось все более серьезной проблемой для Мариши, хотя и старалась своими тревогами ни с кем не делиться. Да и муж, подыгрывая ей, деликатно помалкивал.
Мариша, с прижатой к груди, постепенно успокаивающейся Раисочкой, и Петр направились в сторону дома. Что-то Мариша видит на девочке впервые эти красные сапожки.
— Твоя обновка?
Петр гордо, явно довольный собой, покивал головой.
— Не велики ей?
— Великоваты, конечно. Ну, так, она же растет. Через полгодика будет в самую пору.
— Через полгодика и наденете. А сейчас она в них, как кот в сапогах, — то и дело будет кувыркаться. Синяков себе наставит.
Петр чувствует, что сестра, как всегда, права, оттого не спорит. Удивительный все же человек, его сестра: всегда все подмечает, ничто от нее не ускользнет. И в кого только она у них такая башковитая уродилась?
В горнице один старшой Семен с большим увеличительным стеклом на нарядной перламутровой ручке. Стоило только Марише войти, подбежал, поднес стекло к тыльной стороне ее ладони.
— Ого! Вот это бородавка!
— Где ты нашел бородавку?
Отнял стекло:
— Пропала бородавка!
— Это Саломоныч специально для него подарил, — объяснил Петр происхождение увеличительного стекла. — Там еще много всякой всячины, — показал на картонную коробку. — Безделушки разные. Из коры, из дерева. Это Варфоломеюшка у нас иногда, когда делать нечего, балуется. А Иванушка, — так тот краски для них просил передать, акварельные, с кисточками, и еще переводные картинки. В общем, как видишь, постарались ребята.
В горнице — густенный запах свежеиспеченных пирогов, ощутимее всего — ваниль и марципан.
— Наша бабуся постаралась… Так что пирогов у нас, как видишь, — завались. Давай их поскорее оприходуем, а то поздно будет.
— Почему поздно?
— Потому что вот-вот и будет не до пирогов. Провоняем тут все. Бабусе взбрело в голову как раз сегодня сортир вычищать. Приспичило ей, видите ли. Я ей: «Да ты что?! Погоди хоть от вас уеду. Вот тогда и вычищайтесь, сколько угодно». Ни в какую! «Я, говорит, уже с неделю назад говновозку на сегодня заказала. Уже не откажешься».
— А Фаина? На работе?
— Не. Ей отгул на пару дней дали. Специально на меня. А у Фомы, как назло, правое ухо застреляло, так она с ним к врачу пошла. Ухо-горло-нос.
Мариша присела на стул, Раисочка, как прижалась к ней, обняла обеими ручонками за шею, так и не хочет расставаться. Мариша пощекотала у Раисочки за ухом, и та заерзала у нее на коленях, засмеялась.
— Хочешь к папе на ручки?
Раисочка из-под тетиной руки косо, настороженно посмотрела на отца.
— Хочешь?
Раисочка покачала головой и, видимо, испугавшись, что ее сейчас отдадут в другие руки, еще теснее прижалась к Марише.
— Отвыкла от меня, — объяснил Петр.
— Да она к тебе никогда и не привыкала. Когда ей было привыкнуть?.. Не скучаешь по детям?
— Да как тебе сказать, Машуля?.. — Петр вздохнул. — По разному. Бывает, что и заскучаю. А бывает, честно, что и нет. У меня ведь их там тоже много, ребяток то есть. Всё, в основном, молодежь безусая. И напроказить, и нашалить, и набедокурить могут. Шустрые ребятишки. Вот хоть и Учитель при нас, токо он один за всеми не уследит. Тогда я за него. Вот свежий пример. У нас ведь там вроде комуны. Ежели, допустим, кому-то из дома посылка пришла, - обязательно поделят на всех. Это закон. И вот раз доставляют посылку Яше-маленькому…Вообще-то, у нас двое Яш: Большой и Маленький. Большой братцем Иванушке приходится, они от Семена, а Маленький…
— Где же вы его устроите? – перебила брата Мариша. - В бывшей моей?
— Кого?
— Учителя. У вас же тут и так тесно.
— Да, тесновато.
— Я пилоска хачу, — вдруг решительно заявила Раисочка.
— И верно! С разговорами-то, — встрепенулся Петр. — Чайку-то с пирогами.
—Пап, — теперь напомнил о себе старшой, — ты же еще самолетик обещал на крышу повесить.
— Повешу, повешу. Раз обещал — значит, повешу. Дайте вот токо сначала с тетей Машей.
— Может, он у нас остановится? — неожиданно даже для себя самой предложила Мариша. В самом деле, неожиданно, — еще какую-то минуту назад об этом и мысли никакой не было.
— Да? — Петр даже немного растерялся.
— Дом у нас большой. Ему у нас будет удобно. — Про то, что муж уехал, отчего-то решила не говорить.
— Ну, насчет «удобно»… Он не балованный.  Ему везде удобно. А вообще-то…Может, перед такой дорогой не грех, допустим, и на перине, а то все больше-то на досках, а то и на голой земле. Я, конечно, ему про это скажу. Человек он взрослый: пусть сам за себя решает.
Мариша только было собралась поговорить о предстоящей им дороге, но в этот момент решила напомнить о себе Раисочка.
— Пилоска! Хачу! — настроена почти воинственно, потрясает своими кулачками.
— Да будет, будет тебе пирожок. Даже не один… — Петр откинул лежащее на столе покрывало (чтобы пироги не остывали). — Подходи. Выбирай любой, который тебе больше глянется… Но ты мне про супружника-то своего хоть пару слов расскажи. Поделись.
— Давай как-нибудь об этом в другой раз. – Не хочется отчего-то Марише сейчас говорить про мужа.
— Другого раза, Мариша, может и не быть. Вот приедет Учитель, тут, знаешь, как все закрутится, завертится! Он же у нас ой-ей-ей какой заводной. А что ты? Неужто тебе самой не интересно? Я слышал, — богач настоящий, твой-то муж. Это так?
— Не это, Петр, главное, что он богач. Я тоже, между прочим, как ты знаешь, не бедная.
— А чего главное?
— Как тебе это объяснить?.. Для меня, во всяком случае, то, что человек знает, ради чего он живет, а не просто…бревном  по течению. Знает, что ему надо и как надо добиваться задуманного. Не ноет, не опускает руки, не впадает в панику, если что-то сразу не получается. Нравится, что он рассчитывает только на себя, не ждет манны небесной. Достаточно? Или надо что-то еще?
— Да, силен мужик. Да и ты у нас, Мариша, сильная. Вот и получается: два сапога — пара. Не случайно, видать, вышли друг на дружку. Рыбак рыбака видит издалека.
— Да, получается, — охотно согласилась Мариша, а про себя подумала: «Что-то я как будто разволновалась, когда говорила про мужа. Как будто я в чем-то перед братом оправдываюсь. Хочу что-то ему доказать. Ерунда какая-то».
— Эй, — теребит старшой отца за рукав. — Ты про самолетик-то как? Не забудешь?
— Да не забуду, не забуду! Терпенья нет у человека. Счас вот чайку с тетей Машей погоняем, пирожков бабусиных испробуем, — тогда уж и до самолетика дело дойдет.

6
В гостях, как известно, хорошо, а дома все равно лучше. Мариша еще немного посудачила с братом, может, посидела б и побольше, — Петр все же изменился за эти годы, что странствовал со своим Учителем, с ним стало интереснее, чем было прежде, за это время многое увидел, о многом успел подумать, — но пришла Фаина, а с нею и пустые разговоры ни о чем, которые всегда раздражали и утомляли Маришу.
Уже когда отошла на довольно приличное расстояние от дома, заметила, что впереди нее ковыляет… Похоже, тот же, так озадачивший ее, как будто провалившийся сквозь землю «миссионер». Правда, на этот раз на нем высокие резиновые сапоги с отворотами. В штормовке. Вязаная шапочка на голове. В руках удочка и банка из-под консервов. Кажется, он также заметил Маришу, хотя, вроде, и не оборачивался, — иначе, зачем ему надо было настолько замедлять шаг, чтобы Мариша вскоре догнала его?
— Вот так встреча! — очевидно, обрадовался. — Опять вы. А это опять я. Как вам нравится мой новый наряд? Это Марфа Ивановна мне — со дна какого-то сундука. Давно не отводил душу на рыбалке, хотя большой любитель, все, знаете ли, недосуг. Вот еще осталось добыть где-то червячков пожирнее. Случайно не подскажете? Да, решил воспользоваться моментом, пока Учитель не нагрянул. С Учителем такой вольности позволить себе уже не смогу. Чумной он какой-то, право. Уж такой непоседа! Где он — там дым коромыслом. Уже не до рыбалок… Я правильно иду? В той стороне ведь, кажется, море?
Мариша про себя решила: «Буду держать себя в руках. Не буду ничему удивляться. Этот человек не простой, просто таким притворяется, он много чего знает, важно получить от него как можно больше. Несмотря ни на что».
— Да, море там. Но оно не так близко.
— А я пока никуда и не спешу. По моим оперативным данным, Учитель уже два часа назад, как из дома, но здесь будет уже затемно. И тому есть объективные причины. Постоянные остановки. Слишком много желающих воспользоваться им. Его исключительными целительными способностями… Бедняги. Скоро они лишатся такой  возможности.
Теперь они пошли вдоль улицы, шаг в шаг, как двое старых добрых знакомых.
— Кажется, вы совсем не плохо знаете этого… Учителя.
— Именно «неплохо». Очень точная оценка. Где-то на троечку. Не более того… Вы спрашивайте, спрашивайте. Любые вас интересующие вопросы. Вплоть до самых щепетильных. Чем, как говорится, богаты. Не стесняйтесь.
— Давно с ним знакомы?
— Не то, чтобы «знакомы»… Тут несколько… иное.  Я, видите ли, с самого детства… Его, разумеется, детства, - не моего...
— И что? Он всегда был… таким?
— Вы хотите сказать «экстравагантным»? Любителем попутешествовать по белу свету. Побродяжничать, выражаясь более низким стилем. Н-нет, вы знаете, я бы так не сказал. Как сейчас помню, начинал довольно робким, покладистым, послушным ребенком. Словом, пай-мальчиком. Обожал мать. Более сложные отношения с отцом. Скорее, его уважал. Но, в общем и целом, — ничего особенного. И вдруг — где-то лет, скажем… в шестнадцать заболел. Хотя его болезнь не носила какого-то… откровенно соматического характера. Скорее, то была болезнь… — покрутил пальцем у виска, — связанная с вызреванием его души. Критический, как вы понимаете, возраст. Лиха беда — начало! С течением лет болезнь бурно прогрессировала. Сейчас, судя по его… несколько неординарному поведению, бессвязным речам, умопомрачительным планам, — достигла своего апогея.
— А что такое… «Подняться в Иерусалим»? Что это значит?
— О! Вот это вопрос! Сразу чувствуется, по одному этому вопросу, — с какой умной, дальновидной женщиной мне выпало счастье побеседовать. А теперь отвечаю… Как на духу. Иерусалим — это опасно. Крайне опасно. Бывали когда-нибудь в цирке? Разумеется. Так вот, представьте себе пару трапеций. Прямо под куполом. На довольно-таки приличной, почти головокружительной высоте. Достаточно головокружительной, чтобы, скажем… в случае неудачи… И никакой, учтите, к тому же, подстраховки. Самое бесшабашное игнорирование элементарной техники безопасности. Эффектный, но, в то же время, откровенно скажем, и смертельный, на глазах у всех зевак номер.
— Но зачем?
— А! «Зачем?» Вот тут-то и начинается самая, что ни на есть… самая глубочайшая метафизика. Тайна за семью печатями. Непостижимая загадка. Ради разгадки которой, собственно, ваш покорный слуга и не спускает с него глаз. Загадка, которую я уже много лет пытаюсь разгадать. И пока, увы...
— Но он не один…
— Да-да, их, правда, не так уж и много, но все же, это верно, он не один. Сам-то он явление вообще уникальное. Из ряда вон. Может даже… космическое. Иное дело, если говорить о тех, кто называет себя его учениками. Его последователи. Вроде ваших братьев. И все же каждый из них заслуживает. Далеко не каждому, согласитесь, по силам оставить свой дом, отказаться от удобств, поломать карьеру и так далее и тому подобное. И все это ради чего? Курам на смех. Какие-то туманные обещанья. Витиеватые, хотя и скрупулезно, в литературном смысле, отточенные афоризмы. Великолепный, надо отдать ему должное, стилист. Расплывчатые намеки…Словом, ничего конкретного, определенного… А вот и ваш дом! Жаль. Не успели перемыть все косточки.
Жалко и Марише. Какими бы туманными ни выглядели речи этого человека, какую-то пользу для себя Мариша из них все же извлекла.
— Но если у вас еще что-то есть… какие-то проблемы, вопросы… Спрашивайте, спрашивайте!
Встали напротив дома. Мариша уже взялась было за колечко на калитке, однако пройти за калитку не спешила.
— Скажите… А он женат?
— Учитель? Ну что вы! Это совершенно исключено.
— Почему исключено?
— Потому что он Учитель.
— При чем здесь «учитель»? Я знаю многих учителей…
— Но, видите ли, он не «многий». Он… особенный Учитель. Вот в чем вся соль.
— Пусть так, но женщина… близкая женщина все же у него есть?
— Хм… Вот тут, знаете… Даже мне. С моим обширным досье… Это самая закодированная часть его биографии. Сплошное белое пятно… Но если это вам так интересно… Если очень-очень постараться. Всегда можно выйти на след.
«Да с чего он взял, что мне это интересно? — вдруг про себя возмутилась Мариша. — Ни капельки мне не интересно. Спросила оттого, что просто… спросилось. А с этим человеком… Какой-то скользкий тип. Все же лучше держаться от него подальше, и больше не ввязываться с ним ни в какие разговоры».
— Вы, кажется, искали червячков пожирнее.
— Червячков? Неужели?.. А, д-да. И что?
— Зайдете вон за тот угол. Видите? Там, помнится, еще совсем недавно была свежая навозная куча. Именно то, что вам нужно. Там найдете все необходимое. — Такое вот маленькое мщеньице за «если вам интересно»: получи по носу.
— Да? Что вы говорите? Самая настоящая навозная куча?! Премного вам благодарен!
Хотя какое там «благодарен»? Скорее, раздосадован, только виду не подает. Зато Марише, по всему, любо. На том и расстались.


                ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНЬЯ

1.
С тех пор, как где-то прошлым февралем  мыши (а, может, кто их знает? и самые настоящие крысы) перегрызли провод, по которому бежит электричество, Марфе в темное время суток стало совсем сложно управляться в хлеву. С электричеством у нее с молодых лет отношения не сложились, когда схватилась за оголенный провод, чуть до небес не подпрыгнула, - с тех пор вообще старается к проводам  не прикасаться. Вот и сегодня, уже в вечерних сумерках, пошла на свиданку к своим животинам, освещая себе дорогу по-старинному: лампой. Покормив вначале свинью, приступила к самому, пожалуй, ответственному – дойке козы. Благополучно  наполнила парным молоком полподойника, скоро конец, - и в этот момент в хлев врывается Петр, орет, как оглашенный:
-Учитель приехал! Учитель приехал!
Коза перепугалась, дернулась в сторону, задела при этом задней ногой  о подойник, - тот на бок  повалился, все молоко пролилось на солому. Мало того, - вся другая животина заполошилась: свинья захрюкала, овцы заблеяли, куры закудахтали, петух, наверное, решил, что время побудки настало, - закукарекал изо всех сил. Словом, настоящий Содом и Гоморра.
Марфа, как увидела пролитое молоко, - едва не заревела, до того ей и себя, и своих трудов и, самое главное,  своих внучаток (кто первый-то молоко-то пьет? Конечно, они),  жалко стало.
-Да пропади ты пропадом вместе со своим учителем! Провались в тартарары.
-Ну, ты, мамаша…
-Вот тебе и «мамаша». Чего ты, спрашивается, орешь-то? Будто тебя, прости меня Господи, на сковороде поджаривают. Ну, приехал и приехал. Делов-то. Скотину-то по что беспокоить?
-Я к тому, что раз такой человек приехал…
-К тебе приехал-то, а не ко мне. Я его сюда не вызывала. Без молока теперь из-за твоей дурости остались. Так и передай своему учителю. Пусть узнает, чего на самом деле стоят его ученики.
Петр, похоже, и сам осознал, что переборщил, - он-то только хотел поделиться с тещей своей непомерной радостью, чтобы она с ним тоже порадовалась. Словом, хотел, как лучше…Однако своей вины сразу признавать не хотелось.
-Да ладно тебе, подумаешь – «молоко».
-Это тебе «подумаешь». Тебе вообще на все «подумаешь». За что ни возьмись. От дома скоро одни рожки да ножки останутся. Ползагороды на боку лежит. Крыша текет. Уж на что, возьми,  куры  и те перестали, как следовает, нестись…
-Я что теперь? И за кур тоже отвечаю?
-Електричества – и того нету… - Петра уже нет, счел за лучшее убраться поскорее, но Марфа завелась, теперь ее не остановить. – А у него, послушаешь, все одно на уме: учитель, да учитель. Учитель, да учитель. Тьфу! Что мне теперь, - хороводы прикажешь водить вокруг твоего  учителя?
Даже коза как будто прониклась сочувствием к хозяйке, - слушает ее внимательно, не перебивает.
-Да и какой это, спрашивается,  учитель? Знавала я учителев. Я и сама когда-то в школу до восьмого класса ходила. К доске, бывало, вызовут: «Ну что, Иванова,  нарисуй-ка ты нам теорему»,- как скажут, так все  поджилки на мне сразу... Ужасно как страшно. Вот это я понимаю: это учитель. А этот что? Набрал себе какую-то безусую шантрапу. Бродят, вишь, по белу свету, народ побасенками  смущают.  Нет, чтоб каким-нибудь стоящим делом заняться. Чтоб польза хоть какая была.  Если это учитель, тогда и я…Чем, скажи, не генерал?
Коза поблеяла, согласно потрясла своей бородой.
 Выговорилась Марфа и, вроде как чуточку полегчало. Не поленилась – додоила козу, пару  кружок  еще выдавить из нее удалось. Хотя бы младшенькую попоит, - она особенно охоча до парного молочка. Вернулась в дом.
Думала, раз гость приехал, - в доме шум-гам - тарарам. Ничего подобного: тихо. Из горницы почти ничего не доносится. На кухне – одна Фаина, чего-то в буфете разыскивает. Чайник на плитке дымит.
-Поллитру что ли ищешь? –  У предусмотрительной Марфы на случай, если кто придет, почти завсегда бутылка в заначке, чтобы  в магазин не бежать. А, бывает, что и магазин закрыт, тогда придется у той же соседки, которая к ней на днях забегала, - за переплату. У ней всегда на такой пожарный случай спиртное есть. 
-Да чай тут где-то, помню, был. Целая нетронутая пачка.
Была пачка, это верно. Но Марфа ее их новому жильцу, которого в светелке подселила, после того,  как вернулся с рыбалки с мокрыми ногами (сапоги-то оказались худыми), отдала (чувствовала свою вину за худые сапоги), и он ее прямо на Марфиных глазах всю, как есть, счифирил, ни грамешки не оставил.
-Ну, возьми тронутую. Хватит там. Чего обязательно нетронутую-то? А бутылку что ли не надо?
-Бутылку не просят. Значит, не надо.
Чудны дела Твои, Господи!
Ладно. Дочка чаем занимается, а Марфа осторожно заглянула в горницу.
Прежде всего, бросились в глаза ребятишки. В такую пору, когда скоро спать ложиться, они обычно капризничают, и то им не нравится и это. А сейчас – нет, сидят друг подле друга на диване, как куры на нашесте, сами ничего не говорят, слушают (как будто чего-то понимают!), смотрят в оба глаза. Потом зять на глаза попался, точнее только его спина, рядом с ним, локоть к локтю, братец его Андрей. И только в последнюю очередь, уже на противоположной стороне стола, лицом как раз к двери, - увидела того, о ком зять ей уже все уши прожужжал.
И ничего особенного. Мужик как мужик. Еще далеко не старый, но уже не больно-то и молоденький. Бородатый. Бороденка, однако ж, хиленькая. Правда, вот только волосья, что на голове,  длиннее обычного отпустил. Ну, это, может, и понятно: в дороге-то, даже если и захочешь, не всяко парикмахерскую найдешь.  По правилам, вроде,  должен говорить  учитель,  а все остальные его слушать, а тут нет: о чем-то негромко рассказывает Петров братец. Так негромко, что Марфе с ее места ничего не слышно. Да и что интересного она может услышать от Андрея?  Может, про то, как, бывало, неделями не просыхал? Притащится, и так уже еле тепленький: «Роднуля…(Он  любого тогда, к кому  хотел подольститься, так обзывал)… Роднуля, дай хоть с десяточку до получки». Это значит, опохмелиться ему позарез надо.  «Роднуля» и так и сяк, и усовещать-то его станет, - ни в какую. Дай ему десяточку,  хоть ты тресни. До того надоест, что и дашь ему десяточку. «Да провались ты!». Это уж потом, когда он уже оженится, а жена его гипнотизеру какому-то сосватает и  тот  за большие, понятно,  деньги его загипнотизирует. И долгое время, вроде, совсем ни капли. А как теперь, после того, как с учителем связался, - Марфе о том неведомо. Да и не очень-то, по правде говоря, и интересно.
-Вам горячее-то чего-нибудь сготовить? Или святым духом только живете?
Вот когда глаза всех обратились на Марфу. Учитель их тоже на нее посмотрел. Чему-то улыбается. Про святой дух она, может, и напрасно сказала, ни к селу, ни к городу. Теперь лови – не поймаешь.
-Вот…- проронил Петр. – Она самая. Мамаша моя. Про которую я тебе уже всю плешь переел.
-Да - да, я понял - по-прежнему смотрит на Марфу и чему-то улыбается. И чего он в ней такого смешного нашел? – Тяжело вам с таким зятем?
-По разному, - Марфа про себя вдруг решила: «Не буду нагнетать. Какой-никакой, а зять все-таки».
-Да уж признайся по-чесному,- сам зятюшка ее подначивает. -  Как ты меня тут…по кочкам. Токо кости трещат.
-Если когда и по кочкам, значит, за дело.
-Мы про это и говорим.
-А что, тетя Марфа, если мы вам поможем? –  этот их учитель по-прежнему улыбается.
-От помощи, как говорится, никогда не отказывайся. Но…смотря, чем поможете. Чего вы вообще… можете-то?
-Дом-то ваш действительно в негодность пришел.
-И не говори! Не трави душу. До того в негодность, что прям руки опускаются.
-Что, Петруша? Может, тряхнем с тобой стариной? Вспомним молодость. Засучим рукава. Да и Андрей нам, конечно, поможет.
-Я – всегда. Как пионер.
-Хм… - зятек явно такого предложенья не ожидал. - А когда?
-Да хотя бы завтра.  С утра. Встанем пораньше. Как у вас с инструментом?
-Струмент, милый, завсегда найдется. Еще от их родителев осталось. Токо, может, где подточить, где гвоздик какой прибить  надо. Столько-то времени без движенья. Все, поди, заржавело.
-Ну что, Петруша? Не слышу, как ты.
-Да ты думаешь, это так просто?!  - всполошился. -Тяп-ляп и в дамках? Да ты знаешь, скоко здесь всякой работы? Это нам…
-Тихо, тихо, тихо…- Осадил. - Глаза, Петя, смотрят, руки делают. Главное, чтоб желание было. Вот я и спрашиваю: есть у тебя это желанье?
Ан нет, видимость-то, оказывается, обманчива: строгий, оказывается, этот их учитель. Чувствуется, ежели что не по нему, - спуску не даст. Вот и пыхтит зятек.
-Желанье,  понятное дело, есть. Ведь не чужой же мне этот дом. И братушке тоже. Желанье, Учитель, есть, - возможностев…
-А наши возможности, Петруша, это наши желанья. Наше «Я ТАК ХОЧУ». А как ты захочешь, так тому и быть. А не захочешь – ничего не будет.
-Ну, уж..
-Поверь мне.
Петр еще немного посопел, еще раз затылок поскреб:
-Ладно…Ну, тогда я «за».
Ух как обрадовался учитель!
-Ты сказал, Петя! Ты сказал. А вы, тетя Марфа, все  слышали.
-Да уж, само собой. Чуть что – теперь уж не отречется.
-Вот и хорошо. И…вы правы, святым духом сыт не будешь: думаю, будем все вам благодарны, если постараетесь и угостите нас чем-нибудь горяченьким. Как предлагали. А мы перед вами за то в долгу не останемся.
Ты смотри-ка! А, оказывается, он вовсе и не такой уж плохой мужик. Не зануда какая-нибудь. И разговор у него какой-то…по-человечески. Одним словом, свой парень.

2.
Когда уже все повечеряли, детей спать уложили, Андрей на своей машине к себе домой укатил, клятвенно пообещав, что вернется завтра пораньше с утра,  а Учитель вышел из дома, чтобы подышать свежим воздухом, Фаина поинтересовалась у мужа:
-Ты куда своего  на ночь лОжить собираешься? Учти, ежели, где  сестра твоя жила, туда последнее время муравьи какие-то здоровые, рыжие повадились. Кусаются черти. Может, ему это не понравится. На крылечке шумно, мама ни свет, ни заря будет со своими ведерками туда-сюда. А в  светелку она  какого-то придурка, прямо до тебя подселила.
-Какого еще придурка?
-А я знаю? Лучше у ней самой спроси. Может, мне пока у брата пожить?
-Счас,  -  Петр пошел на поиски Учителя.
Сразу у дома Его не увидел, зато ощутил на своем лице прикосновение теплого ветра. Да, час поздний, ночь на дворе, но без обычной для такого времени суток прохлады. Такая погода еще пару деньков постоит и, может даже, все, чему положено расцвести, расцветет. Во всяком случае, почки кое-где уже наладились, налились, округлились, - вот-вот и появятся первые листочки.
Учитель нашелся сидящим на завалинке на задней, выходящей в сад, стороне дома.
-Учитель, тут у нас, короче, такая проблема, - Петр присел на ту же завалинку. -  Мамаша сдуру кого-то в светелке поселила, а дом у нас не больно-то и просторный…
-Подожди, - перебил Петра. – Послушай немного.
-А что?
-Да ты послушай, послушай.
Петр, как ему было велено, послушал. Бензопила где-то работает…Чья-то собака лениво подлаивает…Комарики подзуживают.
-Ну, послушал.
-И что ты услышал?
-Кошка в дом просится. Погоди, я ее… - Петр только собрался подняться с завалинки, - Учитель удержал его за руку.
-Чем же ты слушаешь, Петруша?
-Как чем?  Ушами. Чем все, тем и я.
-И ты не слышишь эти голоса?
-Какие голоса?
-Всех , кто просится не в дом, а наружу. Сотни, тысячи, мириады голосов. Вселенский весенний хор. Всех-всех, кто спешит выполнить волю моего Отца – родиться!
Петр еще раз прислушался…Д-да…Кажется…Какие-то звуки…Или это у него от напряжения в ушах зазвенело? Поди – разбери.
-Ты про травку что ли говоришь? И все такое?
-Да, Петя, да. «И все такое». Скажи, ты никогда об этом не задумывался? Тебя никогда не удивляла эта неистовая потребность – осуществиться и овеществиться,  явиться в этот мир?
-Да как Тебе про это сказать? Вообще-то мало…Или совсем ничего. Я так считаю: на все воля Божья. Надо кому родиться, - ради Бога, - вылезай. Кому-то наоборот время приспело умереть – обратная дорога, - залезай. Все, как по полочкам, разложено. А наше дело, как говорится…
-Значит, тебе все так ясно и понятно. Ты живешь без  вопросов.
-Почему без вопросов? Вопросы есть. Ну, вот, например…Кто-нибудь может мне толково объяснить, зачем собаке хвост? Ну, обезьяне, допустим, - это понятно, тут без вопросов, она хвостом цепляется. Лиса – та, наоборот,  след за собой заметает.  А вот как быть с собакой? Ума не приложу.
-Да, Петруша, - Учитель покачал головой.
-Что, не в масть?…Ну, извини. Ты знаешь, я человек простой и вопросы у меня…А ты на меня не обижайся, а лучше, где надо,  поправляй. Поправляй!  Подсказывай. Обучай, одним словом.
-Скажи, ведь это твой дом. Ты здесь родился.
-Верно. Даже одеялко где-то сохранилось, в которое меня завертывали.
-Родился, провел свое детство. Впервые увидел этот мир…
-Да, вон через то окно.
-С этим домом  тебя связывает так много! Каждая половица…наличник…даже черепица на крыше…О чем-то тебе напоминают.
-С черепицей – это точно. Один раз – я сижу, примерно, также как счас, - и вдруг на голову…Бац! Во-от такая шишка.
-А теперь давай допустим на мгновенье, что ты скоро отсюда уйдешь и больше никогда не вернешься. Допустим…тебе больше не суждено увидеть этот дом…Тебе не трудно будет со всем этим навеки  расставаться?
Ах, вот Он, оказывается, к чему аккуратно дело подводит! Это на Него похоже: все-то Он как-то…не напрямую, а вокруг да около. Вот уж действительно: тише едешь – дальше будешь.
Серьезный вопрос. И ответ, значит, должен быть серьезным. По возможности более точным, не приблизительным. 
-Да как тебе сказать?… Так уж, допустим, страдать, переживать…все-таки, скорее всего, не стану. Отвык уж я тоже как-то от дома.  А скучать – да. А все от того, что не в этом доме вся соль. – Вот сейчас он и покажет Учителю, насколько он уже образован.
-А в чем соль?
И вдруг все смешалось, спуталось  в голове Петра. А, кажется, еще пару мгновений назад, - все было так ясно! И, вроде,  хороший ответ готов. И уже рассчитывал, - Учитель, довольный ответом,  поощрительно похлопает его по плечу. Да что же это такое? В голове кутерьма, а Учитель ждет.
-Счас…Счас…Я скажу, скажу…
Учитель ждет. А, была не была!
-Дух…Промысел Божий…Короче, добро-зло. Ну…  и все такое. Там много всякого добра. Не упомнишь.  Да ты, конечно, и так  все знаешь. И даже еще лучше, чем я.
Подумал: «Выкрутился!». Ан, нет. По тому,  как с упреком Учитель смотрит, понятно, что ответ не принят. Сейчас Учитель тяжко вздохнет, покачает головой: «Эх, скажет,  Петя ты Петя-Петушок, Золотой Гребешок».  Но нет, не вздохнул, не покачал,  – рассмеялся.  И тут в Петре вспыхнуло огромное желание – оправдаться.
-Да знаю я! Знаю! Чую, понимаешь? Чуять чую, а вот на словах…
Учитель одной рукой обнял Петра за шею, и это еще больше взволновало Петра.
-Грамотешки мне, Учитель, не хватает. Учился-то…в школе-то…абы-кабы. Все больше на другую половину засматривался. Лень, словом, вперед меня родилась. Вот от того мне и трудно теперь. Не поспеваю. Как некоторые.
И тут Учитель сказал то, чего Петр ну  никак не ожидал.
-Ты знаешь, за что я тебя больше всего ценю. Я тебе уже  говорил. Не за это, - постучал пальцем по голове Петра, - а за это… - Положил ладонь на Петрову грудь. - У тебя здоровая, могучая душа, Петя.  Вот поэтому  я и поставил тебя своим завхозом. Потому что ты честен, аккуратен  и справедлив. А – придет время – когда хозяйство мое примет другие масштабы, когда оно разрастется по всем четырем сторонам света, охватит  весь мир и все народы, которые населяют этот мир, - ты и здесь будешь одним из первых. Самых главных. Я дам тебе ключи от всех моих кладовых.
Петр смутился. Такой щедрости он от Учителя не ожидал. Не знает, что ему на это и сказать.
-Не знаю, Учитель, не знаю… Как насчет всех кладовых…Боюсь, со всеми не справлюсь. Я чего больше-то всего, говоря по правде, боюсь? Отчетности. Здесь-то что? Здесь крохи, здесь все на виду, а там ведь, должно быть…бухалтерия понадобится. Там ведь ту же самую арифметику с геометрией – о как надо! А то ведь шпана там всякая-разная, жулье, -  набегут, как муравьи, разворуют ведь в миг. Без штанов оставят. Ты же первый меня за то и упрекнешь.
-Не бойся, Петр. Мои кладовые далеко не те, какими ты их себе сейчас представляешь. Да и бухгалтеров я тебе подберу достойных. Целую армию. Так что штаны останутся на тебе.
-Да, и чтоб токо чесных, чесных побольше. Вот что главное. Ну, пусть  поворуют, - без этого, понятно, тоже никак нельзя, но хоть поменьше. Тогда я согласен. Тогда я, может, справлюсь  и за хозяина.
-Договорились, - Учитель убрал руку с шеи Петра. – А теперь…Ты о чем-то хотел мне вначале сказать, но я тебя перебил.
А Петр, со всеми эти треволнительными разговорами и забыл, что же он в самом начале хотел?…С трудом вспомнил.
-А, да!  Ты как насчет того, чтобы пожить пока у моей сестры?
-У твоей сестры?
-Ну, ты помнишь мою сестру. Она еще на свадьбе у Твоего брата была. Вспомнил?
Учитель еще немного подумал, повспоминал, слегка улыбнулся, утвердительно кивнул головой.
-Ну, в общем,  так, она ведь теперь у нас замужняя, а мужик ей попался богатый. Дом ей новый купил. Большой.  А сегодня она мне сама и говорит: «Слушай, говорит, а почему бы твоему Учителю пока не пожить у меня?». Тем более, что мамаша светелку кому-то сдала. Я с ней еще на эту тему не говорил. Хотя у меня руки так и чешутся, - чтобы поговорить.
-Я очень рад за твою сестру, Петя. Я тронут ее предложением. Но нам завтра рано вставать. Надеюсь, ты не забыл? Уже глубокая ночь. И я хочу остаться один.
-Один?
-Да, я прекрасно отдохнул у себя в Назарете. Мне нравится эта теплая ночь. И этот темный сад. Пусть то и другое останется на сегодня моим пристанищем.
-Ты хочешь остаться в саду?
-Я хочу, Петя, остаться один на один с моим Отцом. У меня еще не все дорешено. У меня еще остаются к Нему кое-какие вопросы.
Вон оно что! Как же Петр сразу не мог об этом догадаться? О том, что Учитель тоже время от времени нуждается в совете.
-Ладно. Тебе лучше знать. Тогда я, конечно,   не стану вам мешать.
-Ну что?  - первое, о чем спросила Фаина, когда Петр вернулся в дом. – Мне к своим собираться?
-Тихо ты! – строго прикрикнул на жену. – Чего ты на весь дом орешь? – Осторожно, чтоб только не растревожились давно не смазываемые петли, прикрыл за собой дверь, сел на порог, снял свои бахилы, только после этого, балансируя руками, на цыпочках прошел в горницу.
-Ты чего? – шепотом спросила жена. – Чего  с тобой?
-Не со мной, - Петр также осторожно, чтоб не загудели пружины, присел на край кровати. – Это Учитель со своим Отцом вот прямо сейчас – прямо при нас -  разговаривает.
-Как это?
-Да помолчи, я тебе сказал. Послушаем…Может, и нам удастся хоть чего-то подслушать.

3.
Плохо, когда мало (по опыту других, хотя бы своих, вечно нуждающихся родителей, знает), зато трудно, когда много. Вот и приходится теперь поломать голову, — где лучше поселить Учителя (если он, разумеется, этого захочет). Может, в этой комнате? — здесь как будто больше всего света. Или в этой?
Отсюда виден кусочек моря. В конце концов, остановилась на варианте с комнатой, в окна которой заглядывала высокая, вымахавшая выше крыши черемуха. Цветов, правда, на ней еще нет, — однако, скоро, если такая теплая погода еще немного продержится, будут. А стаи перелетных птиц уже и сейчас — то и дело живой, шевелящейся шапкой оседлают ее, немного передохнут, обменяются впечатлениями об уже проделанном пути, взметнутся по чьей-то команде в небеса, построятся, как им следует, полетят дальше.
Когда уже выбор был сделан, — стала посреди комнаты, при включенном свете, — осмотрелась. В целом, осталась довольной. И расположением и убранством.
Должен остаться довольным и он. Если, конечно, согласится. И если Петр не забудет ему передать…  Может, ей и не стоило так рано покидать дом на Кленовой? Дождалась бы его приезда, предложила б сама.
Любая неопределенность, сомнение «то ли будет — то ли нет?» неприятна, а лучше всего с этим бороться каким-то занятием. Хорошо, что у Мариши оно нашлось: ей надо было приготовиться к запланированному на следующий четверг, то есть через неделю, слушанию в гражданском суде по делу о якобы незаконном овладении ее мужем подвального помещения, в котором прежде располагался обанкротившийся городской тир. На самом деле, подвал был занят на основании абсолютно законном, и доказательством тому были многочисленные документы. Однако, все они находились по разным делам, папкам. Прежде всего, их надо было отыскать, свести воедино, а потом, пользуясь ими, написать проект будущего выступления в суде. «Проект» потому, что она, конечно, покажет его сначала мужу и только после его правки и замечаний приготовит чистовик.
Любое занятие, если оно отвечало склонностям Мариши, рано или поздно, с каким бы вначале настроением к нему не приступала, ее увлекало. Очень редко случалось, чтобы она работала, не доставляя себе при этом удовольствия, и никогда не могла понять тех, кто всегда трудился, что называется, «из-под палки». «Какое же, на самом деле, это мучение?»
 Вот и сейчас, неудивительно, что увлеклась, уже и забыла, что кого-то пригласила, кого-то ждет, и даже на часы перестала смотреть. Вспомнилось, когда только закончила все, что наметила. Только тогда обратила внимание на время.
Двенадцатый час ночи. Нет, конечно, его уже не будет.
Стало досадно. Ее бескорыстным приглашением пренебрегли. Ну что ж, — пусть заночует на уже провалившемся посередке, с выпирающими пружинами развалюхе-диване, на котором она с трудом засыпала, когда еще сама ходила в школу.  Больше-то его все равно там поселить негде, как только в ее бывшей комнатке. Сидеть и дожидаться у моря погоды ей вовсе не хотелось. Быстренько умылась, разделась, легла спать.
Проснулась уже утром оттого, что услышала, как зовут ее по имени:
— Мариша! Мариша-а! Ты дома?
Подошла к окну.
Ее золовка Фаина. Стоит у дома с малышкой на руках, за ее спиной, глазея по сторонам, оба ее пацана. Быстро накинула на себя халат, спустилась, отворила дверь.
— Что, разбудила?
— Да ничего. Что-то случилось?
— Ой, и не говори. Случилось, случилось, Мариша. Этот их Учитель… Не трожь! — это она на своего младшенького, когда он решил испробовать, как крутятся педали на стоящем около дома Маришином велосипеде.
— Что с ним? — невольно вырвалось из Мариши.
— С кем?
— С Учителем.
— Да с ним-то полный порядок. А вот с домом с нашим… Тебя еще куда понесло? — на старшенького, которому взбрело в голову подняться по пожарной лесенке. — А ну слезай! Быстро!
— Так что у вас с домом? Пожар?
— Хуже пожара. Вообще черт-те что. Мужики вдруг ремонт затеяли.  Представляешь? Ну-у дела. Учитель этот их, ты знаешь, оказался такой шебутной! Кто бы мог подумать? Всех так поднакачал! Всем подряд хвосты накрутил! Мой Петр с утра пораньше бегает на цырлах. Прямо по воздуху, как пушинка порхает. Ваш Андрюха прикатил. И еще этот мужик, которого мама в светелке подселила. Хоть ничего стоящего делать и не умеет, даже гвоздь забить, только что блажит на всю улицу, руками, будто мельница, размахивает. Представляешь?
Шебутной Учитель. Хм… Интересно, как такое может быть.
— А что они могут?
— Да могут, Мариша! В том-то вся и штука. Я тоже, как и ты вначале подумала «Ну, какие из них работники? Языком если только». А на деле-то… Вон как оказалось. Так я зачем к тебе пришла? В общем… мы им все там мешаем. Петр мне: «Пошли бы вы куда-нибудь». Ну, вот я и решила. Послушай, Мариша, — посиди пока с моими.
— А ты?
— А я хоть в Новый город прошвырнусь. Там на сегодня базар объявили. Распродажа. Со скидкой. Я хоть малышне своей чего-то подкуплю, да и самой… хоть чего-нибудь новенькое на лето. А то и на улицу скоро будет выйти не в чем — вся обносилась.
Фаина еще только спрашивает, а Раисочка уже тянется к тете Маше, просится к ней на руки.
— Ну, хорошо. Оставляй. — Довольная, улыбающаяся, щеки измазаны, похоже, каким-то повидлом, Раисочка тут же перекочевала ей на руки. — А ты надолго?
— Да не! На «надолго» у меня ресурсов не хватит. Скоро кончатся. Ну, часика-то…. Смотри, смотри, чего они затеяли.
А это и старшенький и младшенький только сейчас заметили приобретенную мужем накануне и в ожидании, когда ее отвезут к морю и спустят на воду, покоящуюся на земле у дома моторку. Пытаются сдернуть с нее брезент.
— А ну руки прочь! — вовсю старается выглядеть строгой Фаина. — Часика-то три сможешь с ними посидеть?
Д-да, пожалуй. Так уж и быть: часика три Мариша посидит. А что потом?
А потом она непременно пойдет и посмотрит, каким может быть деятельный Учитель. Ей это любопытно. А если не только посмотрит, но еще и обмолвится с ним парой-другой словечек, — будет еще лучше. Должна же она, наконец, понять, зачем ему понадобился этот… зловещий  Иерусалим.


                УДАРНАЯ СТРОЙКА

1.
Вот это да! Вот это работка. Чудеса, да и только. Воистину, гром гремит, земля трясется…Марфа уж и не знает, то ли ей от души радоваться, видя, как на ее глазах сбывается, о чем совсем недавно только мечталось, или паниковать, что всю эту кашу сама затеяла. Уж больно лихо ребятки за дело взялись: боязно,  как бы у них весь пар в свисток не вышел. Разорить, что еще как-то стояло, худо-бедно ей служило,  разорят, ломать, как говорится, не строить, - а там и пошабашат, оставят на потом, а «потом», как известно, что суп с котом.
Пока же, - вроде, причин для тревоги никаких:  куда ни посмотришь,  где ни послушаешь: пилы вжикают, топоры гакают, дрели визжат. Под ногами – щепа, стружка. В воздухе – целое облако из опилок. Солнца не видать.
 И откуда только все это взялось? Только диву даешься. Уму непостижимо. Лес обрезной и необрезной. Кругляк и бревна оцилиндрованные. Штакетник и плиточник. Вагонка и фанера. ДВП вповалку с ОСП, а ДСП громоздится на МДФ. Живая стройбаза  перед глазами,  да и только.
Чудны дела Твои,  о Господи!
Ребятки работают слаженно, споро, не отвлекаются на пустяки,  никаких перекуров, один только ее, примазавшийся к ребяткам  постоялец вносит смуту. «Пусть, как объяснился с  самой Марфой, то будет мой личный, персональный, незапротоколированный, скромный вклад в великое будущее». Голый по пояс, мохнатая, потная, присыпанная опилками грудь, в широких парусиновых штанах, - Марфа ему их из старых мужних залежей отыскала, - с самым деятельным видом мечется, как угорелый,  туда-сюда, такое впечатление, - он здесь самый главный, одного только его и слышно:
-Майна-вира! Вперед-назад! Давай, давай! Дальше, выше, больше! Шайбу, шайбу! Оле-оле-оле-оле! Мо-лод-цы!
И смех и грех, честное слово.
Животины Марфины, как только весь этот шурум-бурум начался, все как один прижухли, притихли. Все, как и их хозяйка, видать,  в ожидании, что же изо всего этого великого потрясения выйдет. Только Жучка иногда, когда, вроде, станет потише,  нос из конуры высунет, поводит им направо-налево, при первом же очередном стуке-громе опять испуганно вся в конуре поглубже скукожится.
Однако только стоять, сложа руки, да дивиться тому, как живо подвигаются дела, как прямо на ее глазах обновляются дворовые постройки, как преображается дом, ей  и  по рангу, и по ее святым хозяйкиным обязанностям никак не пристало. Время уже далеко за полдень. Скоро ребятки изголодаются. Голод не тетка. Пошвыряют свои пилы-топоры и к ней: «Гони, матушка, обед». 
А дочка, как на грех, -  всю свою малышню в охапку: «Нам тут делать нечего. Мы тут как бельмо на глазу, только всем мешаем». Марфа только что и успела – воздух в грудь набрала, чтобы дочку отчитать, - а ее уже и след простыл. Слиняла, паршивка эдакая. Все на мать свалила. А накормить эдакую ораву, да еще так славно поработавшую, - это вам не в подкидного сыграть. Это ой-ей-ей. Одной картошки сколько начистить!
Видно, как-то уж очень жалостливо выглядела Марфа, какие-то серьезные переживания на ее лице были написаны, если Господь Бог  увидел и решил ее выручить. Привел к ней в помощь…И не кого-нибудь там завалящего, от кого проку, что от козла молока, а саму Маришу.
Только в дом взошла, еще и дверь-то за собой до конца не закрыла:
-Это я, тетя Марфа. Давайте говорите, что я должна.
И все Марфины тревоги, все ее «Как кормить? Чем кормить?», - стоило только увидеть Маришу, как рукой сняло. Мгновенно успокоилась. С такой-то помощницей, и гору свернуть – раз плюнуть.
-Давай-ка так, Маришенька. Все по порядку. Слушай меня внимательно. Ты, перво-наперво, дровишек поболе наносишь, печку затопишь,  картошку почистишь, чугуна на два, супчику сваришь, точнее, кислых щец, - все кислые ингредиенты, которые надобно, я тебе аккуратно доставлю, картошку подтушишь. Да!  про компот еще не забыть. Хлебушка нарежешь. Ну а  все там остальное, чего не перечислила,  я, так уж и быть, все  возьму на себя. Идет?

2.
-Ну, все, Учитель. Все. – Петр с размаху вонзил топор в бревно. - Хорошего помаленьку. Перекур.
-Ты сказал, Петруша, - Учитель охотно поддержал Петра.
По лицу  видно, как Он устал. И топор уже пару раз выскальзывал у Него из рук (Петр это заметил, от того и команду дал на перекур, что Учителя пожалел. Мог бы, кстати, и сам – первым – насчет перекура  заикнуться, но, видно, постеснялся. Или поостерегся, что шутить над Ним станут: «Жила, мол, у Тебя, Учитель, тонка, раз перекуру запросил. Больше каши есть надо»).
Андрей против перекура тоже не возражал, хотя, как самый среди них молодой, мог бы еще пахать и пахать. Протестовать начал, - вы только подумайте! – этот примазавшийся к ним, которого теща Петрова в светелке подселила. Понятное дело, какой из него работник? Вся польза от него: принести, отнести. Зато гонору-то!
-Рановато, коллеги. Еще не время шабашить. Еще хоть с полчасика работнем. А ну…- пальчиком одним прикоснулся к только что ошкуренному бревну, - на-ва-лись, братва!
-Да пошел ты, - лишь беззлобно откликнулся на этот призыв Андрей.  – Умник какой выискался. Сам наваливайся.
Петр вообще на эту наглость никак не отреагировал, - вместо этого побрел к колонке, - смыть с себя трудовой, соленый пот. А Учитель, с тех самых пор, как этот поселенец предложил свои услуги, как будто даже бровью на него не повел. Словом  не обмолвился. Будто его и вовсе не заметил. Хотя против самого его присутствия, чтобы колобродил тут у них под ногами, вроде, тоже не возражал.
-Эй! Братушка, - Петр подозвал Андрея. – Возьми-ка. – Поднял с земли, протянул подошедшему брату резиновый шланг. – Запускай.
Андрей сразу раскусил, что от него требовалось: открыл воду, направил тугую струю воды на брата.
Ух, до чего ж хорошо! Хотя вода ледяная. Буквально прожигает. Но Петр только подпрыгивает. С одной ноги на другую. 
-И меня, пожалуйста, - этот пронырливый поселенец, прямо юла какая-то,  опять тут как тут. – Будьте столь любезны. Я тоже в моционе нуждаюсь.
-Ты сначала штаны с себя сыми, - посоветовал Андрей. – А уж потом и моциона проси.
-Охотно сниму…Но только до трусов. Дальше я стесняюсь.
-Да сымай, сымай,  до чего хочешь.
И только этот поселенец оказался без штанов, а под штанами – шелковые трусы в черно-белую шашечку, -  Андрей выпалил в него водой.
-Ой! Ой! Ой! – тут же заверещал поселенец. – С меня достаточно! Спасибо! Ой, достаточно!
Но Андрея уже не унять. Стреляет и стреляет из своего шланга. Поселенец  кривляется, корчится, то на корточки присядет, то в воздух подпрыгнет, братушка все никак не уймется. А Петр уже и пожалел страдальца, хотя боится признаться в этой слабости более жестокосердому брату. Неизвестно, как долго вся эта потеха  бы еще продолжалась, не подойди к ним поближе Учитель.
-Ну, довольно, - строго обронил. – Прекратите этот цирк.
Андрей, конечно, ослушаться не посмел. Опустил свое оружие, потом перекрыл воду. Поселенец  же сразу пришел в себя. Выглядит на удивленье очень довольным. Как будто и не визжал здесь, как поросенок под ножом, буквально несколько секунд назад.
-Феноменально! Отличный моцион. Какой заряд бодрости! Усталость – как рукой сняло. И вновь готов к труду и обороне.
-Ты трусы-то свои вначале поднатяни, - посоветовал Петр, - а потом и обороняйся себе на здоровье.
-Ой! Прошу прощенья, - не заметил…С вашего разрешенья, я вообще переоденусь. Чувствую необходимость предстать перед вами в новом формате.
-Переодевайся, - разрешил Петр. – А представать совсем необязательно.
-Нет-нет, обязательно предстану.  Вы - такие милые славные ребята! – Подтянул на себе сползшие почти до колен трусы, подхватил с земли свои парусиновые брюки и был таков.
-Учитель, - Петр поднял с земли брошенный Андреем шланг, - а как ты? Насчет помыться.
-С удовольствием, Петруша. Только сделаю это сам, без  ваших шуток.
-Почему «ваших»? Это братушка шутит, - когда машиной своей не занимается, тут уж ему не до шуток, - а я завсегда серьезный.
Учитель на это только улыбнулся,  подкачал воду на колонке, подставил под струю воды сначала шею, потом спину.
«А хилая, хилая у Него мускулатурка», - успел подумать про себя Петр. Давненько он уже не видел Учителя голым. Раньше, вроде, выглядел помощнее. Может, от того, что питанье никудышное. Да и физической какой-то работы…Все больше мозгами, головой ворочает. Всякие там разные мировые, а то, как знать,  и вселенские  проблемы решает. От того и похудел.
-А у тебя, братушка, смотри, скоро живот до земли достанет, - донеслось до слуха задумавшегося Петра.
Замечание брата явно озадачило Петра. Как будто до сих пор такого  недостатка в себе не наблюдал.
-Где ты видишь живот?
-А это чего? – уткнулся пальцем в жировую складку на теле Петра.
-Это не живот.
-А чего?
-Слушай, - вдруг осерчал Петр, - чего ты пристал? Ты лучше на себя посмотри. А ежели даже и живот, - чего в том плохого? Он мне никак не мешает. Наоборот. А хочешь, - посмотрим на деле, кому больше живот мешает, - тебе или мне
-Давай! А как?
-Поборемся.
-Идет! – предложение явно очень понравилось Андрею.
-Учитель…А ты у нас заместо судьи.
Учитель на это только согласно кивнул головой.
-Только справедливо суди. Никому не подсуживай.
-Постараюсь.
Братушки, оба обнаженные по пояс,  стали друг против друга в позе борца.
-Только смотри, - предупредил Петр, - в случае чего – не кусаться и в поддых  не бить. Одним словом, не лягаться.
-Да уж ладно. Будто я не знаю. 
 Петр имел какой-то борцовский опыт. Он, когда на флоте служил,  в секцию борцовскую ходил и даже пару раз в соревнованиях на уровне флотилии участвовал, правда, никаких лавров на них себе не снискал. К тому же давненько все это было, и был он, понятное дело, помоложе тогда почти на десяток лет. Андрей – дело другое. Нигде борцовскому искусству специально не учился, хотя еще с детства сам по себе был большим  драчуном, забиякой. То и дело возвращался домой то с синяком под глазом, то с царапиной по всему лицу. К тому же еще и на пять добрых лет моложе Петра. А это совсем не пустяк. Поэтому, если сравнить силы, возможности того и другого, - надежды на успех были примерно равными.
Андрей, как Петр заранее это предположил, сразу, без разведки, изо всех силенок навалился на братушку, видно, поставил перед собой задачу сокрушить, задавить противника в первые же секунды. Однако Петр, хоть и  с трудом, - отбил первые яростные атаки, а дальше уже пошла тактическая борьба на выживание, в которой Петр чувствовал себя намного увереннее. Тут уж он мог вспомнить какие-то специальные борцовские приемы. Вот один из них – разножка – Петру как раз и удался. Подсек ногу брата и тот, как подкошенный, упал спиной на землю. Петру уже только  и оставалось, что упасть  на него и всем внушительным весом своего тела дожать, пока лопатки противника не коснутся земли.
Туше!
-Учитель! Учитель! – тут же заполошился Андрей. – Он меня подножкой завалил. Мы так не договаривались.
-Как это «не договаривались»? Мы по справедливости договаривались, а чем подножка не справедливость. Правильно, Учитель?
-Увы, Андрюша. – Учитель огорченно развел руками. – Ты проиграл.
-А подножка?
-Далась ему эта подножка! А ты как хочешь? Драться  без подножек? Где такое видано?
-Петр, Андрюша, прав. Борьба это жизнь. А жизнь жестокая штука. Если хочешь чувствовать себя в ней победителем, - без подножек здесь не обойтись.
-Ладно, - Петр сжалился над Андреем, подошел, - тот еще продолжал сидеть на земле,  наклонился, одной рукой обнял его за шею, другой потрепал поверженного по волосам . – В следующий раз ты наверняка победишь.
-Все равно я сильнее тебя.
-Сильнее, сильнее, - великодушно согласился Петр. – Кто спорит? Это знаешь все, отчего? Почему я тебя счас одолел? Сам, братушка, виноват, - выпивать надо бы тебе в свое время  поменьше. Вот здоровьичко-то себе и поднадорвал. И поменьше и закусывать надо было, как следовает. Возьми хоть, к примеру, меня. Я что? Думаешь, я не выпивал? Еще как! Но я же всегда…Стопочку выпью, тут же обязательно хоть чем-то, но закушу. Еще потерплю немного. За следующую стопочку. И так мог без конца. И кто про меня скажет, что я пьяный? Ты же…Как набросишься. И тебя уже за уши  от бутылки не оттянешь. И все это на пустой желудок. Вот градусы-то тебе в голову сразу и ударяли, дурным  прям на глазах становился.
-Да уж хватит тебе. Чего говорить о том, что было и быльем поросло?
-Парни! – Теща, слышно,  зовет. – Вы где?  Исть-то будете али как? Обед уж готов. Вас дожидается.
-Будем! – вскричал Петр. – Как это «не будем»? Еще и как будем-то. Ну что, поклюем, Учитель? Попробуем, чем  там нас тещенька  дорогая…
-Поклюем, Петруша, - охотно согласился Учитель.

3.
Если и есть в теще хоть что-то хорошее, - как огня боится общественного мнения,  как бы кто о ней из чужих плохого чего не сказал. Поэтому и угощенье у нее всегда на жирную, полновесную пятерку: не пожадничает, все, что есть, то и на стол. «Кушайте, гостюшки дорогие. Кушайте и никого не слушайте». Это она уже потом, когда «гостюшки дорогие» напьются, наедятся, от стола, сытые и довольные, отвалятся, поблагодарят от души хлебосольную хозяйку, разойдутся, - придет черед сокрушений: «Это ж надо таким ненасытным быть!  Все, до последней крошки  подчистили! Можно подумать, - неделю целую  специально не ели!».
Но это еще будет, а пока так и сияет от радушия, не теща, а прям – таки ангел поднебесный, и халат на ней все тот же, в котором Петра встречала, - всем довольный, сияющий :
-Вот, - покушайте, чем Бог послал. Разносолов, конечно, никаких, - мы люди простые, и еда у нас самая простая. Зато здоровая, сытная, калорийная, и даже без этих самых…от чего потом люди околевают…пестицидов. У нас все на самом,  что ни есть, экологически чистом навозце.
А Бог и впрямь послал много чего, - видать, в тещу пошел: не пожадничал. На столе так тесно, - воробью негде приземлиться. И когда ж она все это успела? Одна-то. Жену-то, Фаину, Петр самолично – под белы руки и вывел с детьми за дверь (Это после того, как старшой его ухватился за топор, а среднему ножовка понравилась, у того и у другого – чуть ли не до кровопускания дело дошло). Вопрос разрешился сам собой, когда Петр заглянул на кухню.
-Мариша! Ты! Ну, молодчага! Догадалась. Пришла и не кажешься, а я смотрю и диву даюсь…
Да, такая у них сестренка: она не только головой, но и руками, когда надо, работает на славу. Ишь, как разрумянилась, а вчера бледненькая какая-то была. Два изумруда вместо глаз. Прямо картину с нее масляными красками пиши.
.— А то, я думаю, и как это наша бабка со всем этим хозяйством управилась? Будто уж вовсе и не бабка, а скатерть-самобранка.
А теща, даже отсюда, с кухни слышно, разливается во всю соловьем:
— Ну, какие ж вы все, оказывается, молодцы! Какую прорву работы переделали! Это ж, если б вам, скажем, артель сообща сколотить, да по шабашкам, — от заказов бы отбою не было. В золоте бы, прямо, купались!
А Петр решил, — надо бы и поселенца их несуразного к столу пригласить. Справедливо будет. Хоть и пустой он, судя по всему, человечек, и проку от него почти никакого, и болтливый без меры, все ж таки, должное ему тоже надо отдать за хорошие намерения: ведь сам пришел (никто его за ремень и, тем более, за чуб не тащил), предложил свою помощь. Вышел в сени, крикнул погромче:
— Эй! Как там тебя? Исть будешь?
— Если будет предоставлена такая возможность.
— Будет, будет предоставлена. Ты вниз спускайся.
— Сию минуту. Вот только с туалетом управлюсь.
Петр еще подумал: «Какой у него там вверху может быть туалет? Еще нальет не туда. На голову покапает». Однако уточнять не стал («Ладно, будь, что будет»). Вернулся в горницу.
И вовремя, надо сказать, вернулся, еще б чуть-чуть — точно бы опоздал: теща с бутылкой — гордая от своей щедрости, ну, прям, ее распирает, — этакой павой к столу направляется.
— А вот этого, мамаша, не надо! — только протянул руку за бутылкой, теща, быстро сообразив, упрятала ее у себя за спиной.
— Не твое? Руки прочь. Не хватай.
— Учитель, — тут же, сходу, пожаловался Петр, — мамаша своевольничает. Нам еще работы до черта, — а она нас раньше время опоить собирается.
— А что это? — спросил Учитель.
— Да настойка. Токо-то и всего! На черноплодке. Градусов-то в ней! Только что для поднятия духа. Чистый лимонад.
— Настойку, Петр, я думаю, можно. Да еще на черноплодке.
— Это мы начнем с настойки, — тут же рассудил Петр, ему-то лучше знать, какие достоинства у черноплодки, и чем ее употребление им всем грозит. — Нам только чтоб в нос попало, а что потом?
— Ничего, Петруша. Чтоб в нос не попало, — я за этим лично послежу.
— Ну, если только… Вся надежда на тебя. Ладно, — разрешил теще, — так уж и быть, ставь на стол свою отраву. Под Учителеву ответственность.
И в этот момент входит… Петр первые несколько мгновений даже не понял, — кто же к ним вдруг пожаловал? Уж не гость ли заморский? Пижон какой-то. Или артист переодетый. Все на нем с иголочки: серо-дымчатый костюмчик, сразу чувствуется — синтетики никакой, стопроцентная шерсть, накрахмаленные манжеты из-под рукавов пиджака торчат, галстучек сиреневый, завязан крупным узлом, в чисто побритый подбородок упирается. Штиблеты на ногах такие — вместо зеркала можно смотреться: опустил глаза и все-то в них отражается. Бархатный беретик на голове.
Пижон стоит у порога, вежливо улыбается, все смотрят на него. И так, пожалуй, с целую минуту.
— Мое почтение, господа, — и только пижон открыл рот, Петр признал в нем их бестолкового, добровольного помощника-поселенца. — И мои извинения, если мой парадный вид кого-то смущает. Будучи зван в столь изысканное, столь избранное, столь высоко вознесенное общество, кое представлено вами, — а это такая для меня великая честь! — я не мог явиться какой-нибудь… голью-шмолью. Это было бы оскорбительно для вас и унизительно для меня… А, впрочем… Может, я ошибаюсь? Может, принимаю желаемое за действительное? Может, я вовсе не зван и явился сюда лишь по какому-то досадному недоразумению? Если это так… Что ж, — я скромно удалюсь и боле…
— Да погоди, — перекрыл этот фонтан слов Петр. — Что ты… вы… Одним словом, счас с тобой разберемся. — И тут же обратился глазами за помощью к Учителю. Мол, ну и как же нам теперь с этим… переодетым быть?
А Учителя, похоже, это ни капельки не тронуло. На переодетого смотрит как-то… Точнее, вовсе не смотрит. И ничуть при этом не удивляется, не возмущается. Как будто перед ним одно лишь пустое место. От Учителя, похоже, помощи никакой, вот Петру, по праву хозяина, и приходится брать решение на себя:
— Да ладно. Раз пришел, так садись.
На выбритом лице переодетого улыбка облегченья от уха до уха.
— Только… Мамаша… Ты ему специально какую-нибудь там… салфеточку, что ли… Поширше. Чтоб штаны не измазал. Ведь таким штанам, как на нем, — должно быть, цены нет.
— Есть цена! — вскричал переодетый. — Могу даже назвать… — Засунул пару пальцев в нагрудный кармашек, с кончиком высовывающейся оттуда сиреневой, под масть галстуку, утиралки. — У меня даже чек сохранился. Могу огласить.
— Дам я ему полотенчико, — предложила теща. — Если даже чем невзначай, мало ли — мимо рта пронесет, заляпает, — ничего страшного.
Пока разбирались с переодетым, пока усадили за стол, — Мариша внесла и поставила посреди стола дымящуюся кастрюлю.
— Горяченького вот похлебайте вначале, — предложила теща. — Щец постных. Зато со сметанкой. На второе — кому рыбка отварная с картофлем, под соусом пикантным, кому, может, вера не позволяет, — сочней творожных. А можно, если вера широкая, и того и другого испробовать. Всем всего хватит. А потом компот из фруктов сушеных. А потом…
— Давай твою тарелку, Учитель, — Петру больше слушать тещу невтерпеж. — Знаю, у тебя вера широкая, поэтому для начала щец нальем… С краями наливать или как?
— С краями, Петруша, — улыбнулся уже давно молчавший Учитель.
Слава Богу, что улыбнулся, значит, настроение хорошее.
— Мариш… наливай.

4
Окно на кухне отворено. Отсюда, как на ладони, виден вдруг, в одночасье, как по мановению волшебной палочки запестревший самыми разнообразными цветами сад. Мариша обратила на это внимание  где-то с полчаса назад. Не поверила своим глазам. Как такое может быть? Мыслимое ли это дело? Вышла из дома. Нет, — зрение ее не обмануло: сад буквально плавал в пахучем разноцветье. Одновременно, вопреки всем законам природы, зацвели и яблони, и вишни. Даже старожил сада, Мариша помнит ее еще с детства, - полувысохшая, с трухлявым дуплом груша, которую уже не один год собирались выкорчевать и оставляли только потому, что на ее сучьях удобно было проветривать одеяла и вывешивать на просушку постиранные половики, — даже она в цвету. Невероятно! Однако глаза ее не обманывают.
— Мариш! А где мамаша? — Петр заглянул на кухню.
— Пошла кормить своих.
— «Свои» это кто?
— Скотина.
— Слушай, может, ты помнишь, у меня был костюм. Вроде как, шевиотовый. Я его всего-то пару раз надевал. На свадьбу и на похороны.
— Помню. И что?
— Не знаешь, где он?
Мариша покачала головой.
— А, как ты считаешь, Фаина не могла его загнать?
Сестра лишь пожала на это плечами.
— Понятно… А чего ты тут? Как бедная родственница. Прижухла. Не видно тебя и не слышно. Прошла бы. Вместе бы с нами за столом посидела. Понятно, что ты теперь только с богатенькими, но и мы… не лыком шиты. С Учителем бы поболтала. Он, вроде, мужик не глупый. Всяко, могла бы что-то еще полезное от него разузнать.
— Спасибо. Как-нибудь подойду.
— Да ты не «как-нибудь», мы скоро опять за топоры возьмемся. Там уже не до разговоров будет.
— Ладно, ладно, — отмахнулась от брата, — сама без тебя знаю.
— Ну, знаешь, как знаешь.
Петр вернулся в горницу, а Мариша, не спеша, ополоснулась под рукомойником, вытерла лицо полотенцем, поправила волосы. Немножко припудрила успевший загореть нос (пока возилась у плиты, а плита на самом солнцепеке). Вот теперь, пожалуй, примет участие в застолье и она.
Только подумала, — является их соседка. Видно, давно уже собиралась, и только присутствие тети Марфы ей мешало (как часто бывает между соседями, они друг с другом не ладили).
— Ой, Маришенька! Скоко лет, скоко зим! Да какая же ты совсем раскрасавица-то  стала! Будьте нате! Что значит быть под мужем. Подумать только. А ведь я тебя совсем еще во-от таким заморышем помню. — И шепотом: — Где хоть тут у вас… учитель-то этот самый? Как бы мне на него… хотя бы краешком глаза?
Словом, беда. Ко времени, когда удалось избавиться от соседки, вошла в горницу, все уже поели. Однако Петр предложил еще посидеть с полчасика («Чтоб в животе все, как надо, утрамбовалось и потом не урчало»), сам ушел куда-то. Из соседней комнатки, с открытой дверью, доносятся какие-то несуразные звуки, словно дергают кошку за хвост. Потом слышно, как Андрей кого-то отчитывает:
— Слушай… Солист… Можно подумать, ты никогда раньше вообще ни на чем не играл.
— Отнюдь! Я был даже когда-то — в самом начале своей карьеры, — арфистом.
— Аферистом?
— Что вы! Что вы! Неправильно меня поняли. Ар-фис-том.
— А это баян. Я же тебе уже сотню раз говорил. Вот это басы, это тенора, это низкий регистр, это высокий. Башка ты стоеросовая.  Давай еще раз.
Напротив окна, спиной к двери, лицом к окну стоит Учитель. Пытается — подумать только! — продеть нитку в игольное ушко.
Произнесла первое, что пришло на ум:
— Что вы делаете?
Живо обернулся и со смущенной улыбкой. Улыбается и молчит.
— Так что вы хотите?
— Пришить… Пока совсем... — Поднял руку, показал на рукаве рубашки еле держащуюся пуговицу.
— Во-первых, кто же пришивает прямо на себе? Память себе пришьете. Во-вторых… Дайте мне… А, в-третьих, снимайте с себя.
Послушался. Возражать не стал. Расстегнул еще остававшиеся на положенных им местах остальные пуговицы, снял и передал Марише рубашку.
Боже мой! До чего же он худой! Ребра можно спокойно пересчитать. Из соседней комнаты вновь доносятся совсем не мелодичные звуки. Мариша поплотнее затворяет дверь. А теперь — за дело.
Она работает, а он стоит напротив нее, переминается неловко с ноги на ногу.
— Может, вам лучше все-таки присесть и не мозолить мне глаза?
Сел. На подоконнике.
— Скажите, это ваша работа? — на мгновение оторвала глаза от пуговицы, обратилась лицом к окну.
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду, что все так быстро и рано зацвело. Прямо чудо какое-то.
— Не думаю. Я на это неспособен.
— Разве? А я уже так наслышана о ваших способностях.
— Меньше слушайте. — Нахмурился. Значит, задела за что-то больное.
— Но не станете же отрицать, что вы действительно… Наделены каким-то талантом. Например, исцеляете больных.
И вновь улыбка у него на лице:
— Нет, не стану этого отрицать. Что касается чудес… Вы тоже.
— Что «тоже»?
— Сотворили чудо. На глазах у всех. Я имею в виду то, чем вы нас угостили.
— Вы шутите.
    По-прежнему улыбается.
—Вам действительно понравилось?
— Еще как!
— Спасибо. Да, я старалась… Но это хорошо, что вы умеете шутить. Если честно, я меньше всего такого от вас ожидала. Мне казалось… Вы должны выглядеть совсем другим. Более, что ли… — задумалась, подбирая нужное слово.
— Я вам помогу. Вот таким, — насупился, свел брови к переносице.
— Д-да, — Мариша не смогла сдержать улыбку, - таким забавным он сейчас выглядел.
— Это Петруша, наверное, вам меня таким серьезным нарисовал.
— И он. Но не только. Народ.
— Народ… Ох, уж этот народ… Что ж, если у народа сложилось обо мне такое мнение, значит, я сам в этом  виноват. Но ваше-то чудо-угощение -  не такая уж на самом деле и шутка, скорее, все же, признание ваших заслуг. Я вообще, вы знаете, довольно много уже наслышан о вас. Да-да, разумеется, от ваших братьев. Они такого высокого мнения о вас! Какая вы справедливая, умная, удачливая. Как у вас все спорится. Как всего добиваетесь в жизни, если поставите перед собой какую-то цель. Мне бы у вас кое-чему поучиться.
— Н-не знаю… — Мариша и в самом деле не знает, как ей к этому относиться. С одной стороны, такое о себе всегда приятно слышать, а с другой… Не слишком ли много чести? Нет ли здесь какого-то подвоха? — Не знаю, насколько все это правда…Просто я стараюсь любое дело делать хорошо. И у меня, наверное, это получается. — Пуговица пришита. Однако не спешит расстаться с рубашкой. Сначала проверит все остальные пуговицы. — Но… Я заметила, вам не понравилось, когда я сказала про чудеса… Хорошо, больше не будем об этом. Можно, задам другой вопрос?
— Задавайте.
— Петр мне сказал, — перед тем, как приехать сюда, вы гостили у себя в доме.
Утвердительно кивнул головой.
— У вас, кажется, там много родных. Ваших близких. Почему кто-то из них не мог пришить эту пуговицу? Или там некому это сделать?
— Да, именно. Некому. Мать я не застал, ее-то я бы в любом случае попросил, она бы охотно это сделала. Что касается других… У меня с ними не самые лучшие, может даже, отчасти конфликтные отношения.
— Да? У вас могут быть с кем-то конфликты?
— Да еще какие! Особенно, если речь идет о домашних. Домашние всегда самые придирчивые критики. Это понятно: они помнят и знают меня еще другим. Трудно смириться с тем, что я уже давно не тот. Что я изменился.
— Они на вас сердятся?
— Хуже. Они меня не понимают.
— А вы? Вы их тоже не понимаете?
— Я понимаю всех. И оттого ни на кого не сержусь.
— Разве? А вот Петр как-то раз говорил… что вас можно даже вывести из себя.
— Ну, так уж и «вывести»! Впрочем… Ну, если только какой-то чрезмерной глупостью. К счастью, такое случается крайне редко. Надо признать, люди в основной своей массе совсем не глупы. К сожалению, им присущ другой недостаток.
— Какой?
— Они слепы.
— Все-все? До одного?
— Не все, разумеется, но их много.
— Как «много»?
— Хотите какую-то цифру? Сейчас... — Загибает на руке у себя пальцы.
— Не надо цифры. — Рубашка осмотрена. Все остальные пуговицы более-менее держатся. Стоило бы воротничок и обшлага подштопать: кое-где разлохматились. Но не станет же сама навязываться. С сожалением возвращает рубашку.
С благодарностью берет и надевает рубашку, а Мариша какое-то время молча наблюдает за ним.
— Я знаю, вы умный… — решилась прервать молчание.
— Нет-нет, не верьте тому, что знаете.
Мариша даже немного растерялась:
— Почему «не верьте»?
— Потому что это неправда.
— А что же тогда правда?
— Правда?.. Я, скорее, чувствующий.  Ум, точнее, осмысление приходит потом.
— Но… вас все называют Учителем…
— По недоразумению. Для себя я всегда ученик.
— И… чему же вы и у кого учитесь?
— Элементарной грамоте. Она так широка, так бездонна, хотя и элементарна. Иногда мне кажется, я только тем и занимаюсь, что пытаюсь как должно осилить букварь. А у кого?..У всех, кто встретится на жизненной дороге. У каждого можно чему-то поучиться. Вот и у вас, например.
— И чему же вы, допустим, могли бы научиться у меня?
— По меньшей мере, такому же великолепному владению иглой. То, что вы только что здесь, на моих глазах, продемонстрировали, — настоящий мастер-класс.
Однако… Как же, оказывается, с ним одновременно просто и… трудно говорить! За всем, что исходит от него, чувствуется какая-то недосказанность, многозначность, можно понимать и так, и сяк, как будто постоянно уходит от прямого ответа. Зачем он это делает? Добивается, чтобы она сама до всего дошла? Поглубже вникала? Или не принимает ее всерьез? Считает ее не достойной говорить с ним на равных? Или… что-то вообще другое? Пока ей не дающееся? В любом случае, чувствует, как она за каких-то минут десять–пятнадцать разговора устала. А ведь до самого главного, ради чего она сюда пришла, что ее сюда привело, — вопроса, зачем этот человек собрался сам и готов повести за собой других в Иерусалим, она даже не коснулась.
— Как это отдавать? Кому отдавать? Почто отдавать? — Истошный тети Марфы голос за окном.
Совсем уж некстати!
— Ишь, чего взбрело в башку! Расщедрился. Нате вам. Не дозволю!
Приходится срочно идти к окну.
Разгневанная тетя Марфа, с вилами под мышкой, с парой пустых ведер в руках. Чуть опережая ее — набычившийся, сурово глядящий себе под ноги Петр.
— Что там у вас случилось?
— То и случилось. Кустюм свой выходной… Импортный…С искрой… В темноте, как фонарь, светится. И почти совсем не ношенный.
— Да что? Что? Что с этим костюмом?
— Да «что, что». Хочет задарма отдавать. Слыханное ли это дело? Тебе, может, не надо, а твои же, балда ты стоеросовая, робятенки, как подрастут, чего тогда будут носить? Не дозволю внуков законного наследства лишать! Вконец уж обалдел мужик.
Разгневанная тетя Марфа исчезла в сарайке, а через минуту в горницу вошел и сам Петр.
— Что случилось, Петруша? — спросил уже Учитель.
— Да ну ее. Прямо, ошалела старуха. Я токо спросил, куда моя одежонка подевалась, — а ее опять понесло.
— Ну, скорее всего, не только спросил, но и объяснил, зачем тебе понадобилась твоя одежонка?
— Конечно, объяснил. Причем очень даже грамотно.
— Может, заодно и нам объяснишь?
—Да, пожалуйста! Учитель… Я так рассудил. Уж раз мы собрались в этот самый… Ерусалим… Мне ж, наверняка, все это тряпье больше уже не понадобится. Правильно? А раз так, отдать бы какому-нибудь… страждущему. Их же… куда ни посмотри… что собак нерезаных. Человек бы, смотришь, остался доволен. Поносил бы какое-то время. Добрым словом бы, смотришь, меня вспомянул. Разве ж не так?
— Так-то оно, Петя, может и так, только… Ты бы лучше не «какого-нибудь» пожалел, а самого настоящего неподдельного человека. Твою же тещу. Оставь в покое свое тряпье.
— А если мне людей жалко?
И вот тут-то… Вот и увидела Мариша своими глазами, как Учитель все-таки, вопреки его собственным словам, может сердиться:
-Жалей не людей, Петруша! Жалеть людей, значит не жалеть никого. Сколько раз вам об одном и том же?  Об одном и том же! Жалей человека!
-Все-все, - Петр, похоже, даже испугался. -  Оставлю я ей. Пусть в рамочку повесится.
-Учитель, - вмешался выглянувший из-за двери Андрей, - я ей, если ей так хочется, и своего добра нанесу. У меня-то гардероб будет куда побогаче братушкина. Пусть живет, да радуется.
-Все, хватит, - обрезал Учитель. По лицу заметно, - сердиться не перестал. – Хватит, наотдыхались. У нас еще почти непочатый край работ. А затемно мы должны закончить.
-Закончим, - заверил Петр. – Чего ты  по пустякам волнуешься?
-Костьми ляжем, - поддержал Андрей брата, - но тетку Марфу, чтоб лишний раз из-за ерунды на стенку не залезала, ублаготворим.
Слова Андрея были покрыты могучим, на одних басах, вздохом баяна из соседней комнаты
 «Ну вот и все,  – подумала Мариша. – Закончился на этом и наш короткий разговор. Как жаль! И вот…Он уже не со мной. Он с ними, с этим недостроенным домом. Он про нее уже забыл. Даже больше не посмотрит в ее сторону».
 Когда-то ей еще удастся с ним вот так – с глазу на глаз,  чтобы никого посторонних, еще о многом-многом, что ее  тревожит, волнует, встретиться и поговорить?

                ИУДА

1
1.
Матушка Сара собирает в дорогу своего единственного, ненаглядного сыночка Идю.
Шепнул ей накануне, что покинет дом завтра на рассвете. Шепнул от того, что хочет уйти тайком. Не ставя в известность ни отца, ни одну из сестер.
 Так было всегда.  Всегда был скрытным. Обо всем приходилось догадываться. Это еще слава Всевышнему, что ее предупредил, а мог бы уйти и вовсе, как тать в ночи. Утром бы кто-то из сестер, как обычно бывает по утрам, когда он дома, постучала б ему в дверь, не дождавшись ответа, заглянула – увидела бы только аккуратно убранную постель. Вот то был бы удар! Сколько было бы неутешных слез! Все три девочки просто души в старшем брате не чают.
Конечно, слез не избежать и сейчас. Но теперь, когда матушка Сара обо всем знает и лишь, по уговору с Идей, пока держит уста на замке, ей удастся их как-то подготовить. Она скажет, примерно, так: «А ну-ка, девочки, садитесь. И не балуйтесь. Сейчас вы услышите от меня хорошую новость. Ваш братик скоро привезет вам из новых увлекательных путешествий свежие впечатления. Вы его заслушаетесь».
Да, она будет разговаривать с ними, как с маленькими. Так лучше. Доходчивей. Можно придумать больше ласковых, утешительных слов, чем,  если бы разговаривала с ними на равных. На самом-то деле они не такие уж все и маленькие. И все отчего-то родились на какие-то праздники, как по заказу. Так, старшая, Дина – на Шавуот (в мае исполнится двадцать три). Средняя, Лиля, - на Ханука (в ноябре стукнуло ровно двадцать). Младшенькая, Рахиль, - на Ту Бшеват (в феврале исполнилось  шестнадцать). А сам Идя родился в  Йом Кипур, в самый разгар  сурового поста (может, именно по этой причине матушке Саре и дались с таким неимоверным трудом его роды?), ему уже пошел – подумать только! - двадцать седьмой. Мужчина в самом соку.
Сейчас они все в неведении, - шалят напропалую, как не шалят никогда, если  рядом с ними нет ими обожаемого брата , и все-то им пока сходит с рук, обычно строгая , хотя и справедливая с девочками, на этот раз матушка Сара им пока все спускает. Вот и этим вечером, - сначала затеяли танцы, их единственный кавалер – их братец, больше-то у них кавалеров и в обычное время никого. Натанцевавшись до упаду, сели играть в лото. Идя опять вместе с ними. Опять же – в лото они играют только при брате. Стало  у них чем-то вроде ритуала. Уедет, - все игры, а лото в первую очередь, будут на время забыты. До нового возвращения брата.
Теперь,  когда он еще у них погостит?
Да, девочек она как-то худо-бедно утешит. Гораздо сложнее с супругом. Он, вроде, спокойно все выслушает, фыркнет что-нибудь вроде: «Туда ему и дорога!». Или: «А я никогда и не думал, что из него может получиться чего-нибудь путное. Пустышка». Повернется, уйдет к себе в мастерскую, уйдет с головой в свою работу. У него срочный заказ, шьет новое облачение своему лучшему другу раввину. А Песах – то уже на носу. Вот-вот и новое облачение уже понадобится. Потому и не расстается с ножницами уже который день подряд. Так вот, буркнет, фыркнет, повернется, уйдет и все бы, кажется, ничего. Однако, только матушка Сара за дверь , - тут же и бросится на поиски валерьянки. А сердце-то у него совсем худое. Даже Идя, когда в этот раз его посмотрел, со всех сторон прослушал, обстукал, пряча глаза, сказал, что «Папу надо беречь».
А матушка Сара и сама об этом уже давно знает. И, конечно же, как может, его бережет.
Однако все это – как и что она своим об исчезновении Иди скажет, как им эту дурную новость передаст, - ей еще предстоит. Еще впереди у нее бессонная ночь, когда будет притворяться спящей, лежать ровно, на боку, - Соломон не любит, когда она ворочается туда-сюда, начинает тут же ворчать, - да, так вот, будет ровно лежать и думать…И думать…И думать.  А сейчас ее забота, - уложить в рюкзачок все, что понадобится сыночку в ожидающей его нелегкой, страннической жизни. Ничего не забыть.
Да, вроде как, ничего и не забыла. Два комплекта постиранного, поглаженного, открахмаленного постельного белья. Положила бы больше, да некуда, рюкзак-то не резиновый. Столько же – белья нижнего. Полотенца. Новые носочки. Четыре пары летних, две – связанные ее собственными руками  из самой добротной, плотной, что отыскала на базаре козлиной шерсти. Новые рубашки. Три погрубее, хлопчатобумажные, это на каждый день. Одна, нарядная, из вискозы, с оборочками на груди, с накрахмаленным, пристегивающимся воротничком, - это на выход. Мало ли, - может, на прием к кому-нибудь из важных персон попадут? К каким-нибудь ересиархам на диспут. А то вдруг – сподобятся – и сам  Первосвященник Каифа их у себя, в своих чертогах примет? От этого их баламута Учителя всего можно ждать. Проныра еще тот. Куда, к кому  угодно может и завести и привести. Пусть уж ее ненаглядный сыночек будет готов к любому повороту событий. Чтоб уж нигде, ни при каких обстоятельствах не ударил лицом в грязь.
Это еще не все. Теперь по мелочи. Вроде пары тюбиков с зубной пастой и пары же новых зубных щеток. Мыло туалетное и хозяйственное. Лосьон. Бритвенные лезвия. Шнурки для обуви. Мазь от комаров и мазь, чтобы ноги не потели. Жидкость для стекол очков. Электрофонарик с дополнительным комплектом батареек. Зубочистки. Комплект носовых платков. Три рулона туалетной бумаги. И, наконец, перочинный нож,  в который входят два лезвия, штопор, консервный нож и пара ножниц: одни обыкновенные, вторые – специально загнутые, чтобы половчее остригались волосинки в носу. Сыночку это особенно должно понравиться.
Проверила, все ли на месте, аккуратно все уложила. Вещмешок уже полон. Больше-то уже ничего не положить. Еще, правда, вот тут…по бокам…еще что-то можно было б . Что-нибудь для души. Тору бы с превеликим удовольствием положила, например. Правда, он особого почтения к ней не испытывает,  много уж лет, как в нее не заглядывает, - Соломон особенно на этот счет переживает, - а вдруг душа потянется? Не все же их смутьяна Учителя слушать. Может, и в вере предков вдруг захочет что-то найти? Но нет, Тора слишком тяжеловесна, неподъемна, громоздка, для нее места в рюкзачке уже не найдется.
-Мамусенька, мамусенька! – младшая, Рахилечка, впорхнула, - и так живо, что матушка Сара едва-едва успела прикрыть спиной уже приготовленный к дороге рюкзак. – А я выиграла! Выиграла! А братик все подчистую, что у него только было, проиграл! Проиграл! – Чуть ли не до потолка от распирающего ее счастья подпрыгивает.
-Чего ж тут хорошего-то? – укоризненно заметила матушка Сара. – Отняли последнее у брата. Не постеснялись Нет, чтобы специально все ему проиграть.
-А мы ему все вернем. Что, ты думаешь, мы такие жадные? И его вернем и своих добавим. Пусть только посмеет не взять! Но это потом. А выиграть-то сначала, знаешь, как интересно!…Слушай, а ты нас еще чем-нибудь сегодня угостишь? – умильно заглядывает матушке в глаза. – А то мы все с этими треволнениями,  выигрышами-проигрышами, знаешь, как  изголодались?
-Накормлю, накормлю…Только немного попозже. Идите в столовую. Ждите меня там.
Упорхнула Рахиль. Это хорошо, что она напомнила об еде. Надо будет сейчас приготовить что-нибудь и для Иди, чтобы смог завтра взять с собой.
Ну, о субчике она уже раньше позаботилась, - сварила его, опять же тайком от Соломона («Для кого ты это…трефное?»),  - любимый, куриный, с кнедлями (пусть полакомится). И перед дорогой, может, успеет перекусить и термос наполнит. Что выбрать на второе? Одно из двух. Или латкес с мацой и творогом. Либо тефтели из рыбы. Тефтели, конечно, ему больше по вкусу, однако, если все же не забывать о Песах, - латкес будет  уместнее. А не сготовить ли ей того и другого?  Пусть сам, не маленький,  выбирает.  Всего проще с выпечкой. Обязательный на Песах яблочный пирог. Два печенья:  фарфель и земелах. А еще творожную иерусалимскую кодафу в сиропе. Немного, все-то лишь с горсточку - другую, карманчиков амана и столько же аманташен. И последнее – из хлебушка - опять же его любимые луковые булочки и почти столь же любимые румяные багели-бублики. Ну вот, пожалуй, и все. Если только потом еще что-то не придет на ум. А, может, что-нибудь и сам возжелает.

2.
Проснулся ровно в шесть. Как и наказал себе проснуться накануне. Не припомнит ни одного случая, когда бы дали сбой его внутренние часы. В комнате еще сумерки, а прямо перед ним – два подсвеченных изнутри изумруда. Догадался, - на его груди нашел себе временное пристанище их кот Шлемка, от того и дыхание затруднено. Сгонять пока не стал: как уже давно стало для него привычным, прежде, чем подняться, еще полежит какое-то время в той позе, в которой его застало пробуждение, постарается вспомнить, - что же он этой ночью видел во сне.
Сны ему часто попадались такие удивительные, так много о нем и о жизни говорящие, что их стоило вспомнить. Проанализировать. Вот и на этот раз…Увидел его сразу перед тем, как пробудиться, поэтому и труда большого не составило пережить еще раз, почти со всеми деталями.
На этот раз он увидел плавающий высоко в небе огромный город, многоярусный, карабкающийся в небо все выше и выше: крепостные стены, кишмя кишащая народом базарная площадь, синагога. Ему хочется подняться в город, но не знает, как это сделать, - крыльев у него нет. Потом замечает: кто-то сбрасывает веревочную лестницу. Остается только зацепиться за нее, поставить потверже ногу, немного покачаться, убедиться, что он в относительной безопасности  и начать постепенный, шажок за шажком, подъем вверх.
Он так и делает, - поднимается все выше и выше, осторожно подтягивая, переставляя ноги, перехватываясь руками. Все хорошо. И  вдруг…где-то, примерно, на середине пути, - тот, кто сбросил лестницу, видимо, отпускает руки,  и поднимающийся, уже вместе с бесполезной лестницей, оказывается парящим в воздухе. И город куда-то исчез и земли под ногами уже не видно. Понимание, что долго находиться между небом и землей он не сможет, он по-прежнему не птица. Жуткое ощущение надвигающегося мучительного конца. Последнее, что замечает, - руки его хватаются не за лестницу, а просто за веревку, а вокруг его горла намотана скользкая, - то ли от пота, то ли смазанная мылом веревочная петля.
Припомнил весь сон, от начала и до конца, - тревожно забилось сердце. Нехороший сон, что говорить.  Не сулит ему ничего хорошего. Может, отказаться от этого странного и - что скрывать? – пугающего  Учительского призыва: подняться  в Иерусалим? В конце концов, Он предоставил право каждому решать за себя. Почему бы не  воспользоваться этим правом? Вот и кот Шлемка, кажется, советует ему поступить именно так, - потому и не спускает с него два своих горящим изумрудным пламенем взгляда. Умный кот. Видящий далеко впереди себя. Предвосхищающий многое из того, что не дано видеть его хозяину.
Конечно, он вправе поступить, как сам того пожелает. Учитель его не осудит. Парни, - те, с кем по-братски делил все радости и невзгоды эти последние годы, - пожалуй, его не поймут. Скажут: «Хиловатым  оказался на поверку наш Идя. Дал в последний момент стрекача». Но что ему эти парни? У них, возможно, одна дорога, у него другая. Да и увидит ли он их еще хоть раз, после того, как все же осмелятся подняться  в Иерусалим? Не останется ли от них лишь одно воспоминание?
Возможно. Возможно, от них воспоминание, а у него останется жизнь. Но какая?
Его блуждающий взгляд остановился  на противоположной от его ложа стене. По середине стены что-то вроде стенда. Это, когда в последний раз в доме делался ремонт, отыскались его школьные аттестаты, от первого класса до десятого, столько же классных фотографий. А его сестрички – они, все трое, такие фантазерки! - загорелись желанием сделать из его пустующей комнаты что-то вроде домашнего музея. Прославляющего, разумеется, их замечательного брата. Теперь он может подойти к стене и наглядно убедиться, каким же примерным учеником он был. Почти одни сплошные пятерки. И так на протяжении всех десяти лет. Медалист.
Он так всегда старался быть лучшим! Ему так нравилось быть в любимчиках у преподавателей! Так добивался, так жаждал, так стремился получить похвалу от родителей. В первую очередь, от отца.  И до поры до времени ему это удавалось.
-Молоток, - отец поощрительно похлопывал сына по плечу. – Так и дальше продолжай. Не давай спуску Зяме, пусть он тянется за тобой в хвосте  (Зямой звали сына его лучшего друга раввина, он был его одногодком, одноклассником и даже сидели одно время на одной парте. Точное  повторение того, как было когда-то и с его отцом, когда тот еще ходил в школу, и когда с его другом, который потом стал раввином, были такие  же отношения: показная дружба и реальное соперничество).
И это был еще один стимул, чтобы Иуда учился только на отлично: ему было так важно идти по жизни, хотя бы на полметра, на одну лишнюю «пятерку»  опережая этого Зяму. И долгое время у него это получалось.
-Давай, давай, давай, не ленись, - подзуживал Иуду отец, - учись и тоже станешь  раввином.   А то еще и цадоком. А не таким, как я – обыкновенным портным.
Отцу, по-видимому, многое не удалось в жизни и ему так хотелось взять реванш силами сына! Он так рассчитывал на него. И сыночек, вроде бы, вначале разделял его желание продвинуться по жизни как можно дальше от той жалкой портновской черты, на которой задержался его отец. Поступил в медицинский институт, получил диплом врача по специальности «дерматолог». По окончании института получил назначение в районную поликлинику, вскоре в городскую, — и там, и здесь проявил себя с самой лучшей стороны, одновременно поступил в заочную ординатуру, и ему уже была обещана должность заведующего отделением, едва только закончит ординатуру, все, вроде бы, складывалось для него неплохо. И вдруг случилась эта катастрофа: сыночек где-то как-то через кого-то познакомился с каким-то совершенно ненормальным, возомнившим себя Учителем, и … Все у него полетело вверх тормашками.
Летит до сих пор.

3
Странный, однако, сон. Очень странный. А если пророческий?
Хотя… пока лежал, думал, вспоминал, — сон потерял свою первозданную остроту, стал казаться уже не таким пугающим, зловещим. Не все, к счастью, сны сбываются. Далеко не все. Рывком поднялся на постели. Кот недовольно вякнул, а потом убрался   с постели на прикроватный коврик.
Совсем рассвело. Первый луч солнца  уже пронзил собой занавеску, как будто нанизал ее на шампур. Время приступать к утренней зарядке. Когда дома, он обычно делает это на балконе. Однако балкон у них с сестрами общий. Если вдруг кто-то из них выйдет на балкон, придется отвечать, почему поднялся  так рано. Так противно обманывать тех, для кого ты едва ли не единственный свет в окошке! Кто едва не молится на тебя. Представляет тебя самым умным, честным, справедливым, неподкупным на свете. А сказать им правду тоже не сможет. Сколько будет сразу слез! Мольбы. Уговоры еще остаться, еще немного – ну хотя бы еще один денечек у них погостить. Нет, лучше обойтись без этого. Иначе пожалеет сестер. Может дрогнуть, свернуть с намеченного пути. А он должен, обязан, теперь уже это его долг перед Учителем, уж коли принял решенье, - теперь должен идти напролом, до конца.
Обойдется без зарядки. Тем более, слышно, как мать уже что-то делает на кухне. Только бы своим шумом не подняла остальных.
Прошел на кухню.
-Доброе утро, мама.
-Доброе, доброе, сынок…Я подумала и решила…
Прижал палец ко рту, дал матери знак, чтобы говорила потише, и мать поняла, перешла почти на шепот:
-Я подумала и решила…
Что она подумала и о чем она решила он уже почти не  слышит из-за выпущенной из крана в ванной воды. Да ему и неважно это слышать, - опять что-нибудь вроде: «Будь осторожен. Не теряй голову. Не совершай необдуманных поступков. Никогда не забывай, что на свете ты не один».
Идти по жизни осторожно, почти крадучись, не отставая от других, но и не забегая вперед, -  это стандартное мамино. Так он, в общем-то, и жил много лет, - не выделяясь, притворяясь, что он такой же, как все. Но на самом-то деле это не так. На самом-то деле он во многом другой. Он не такой как все. Вот в чем вся проблема.
Это же касается и Учителя. Но что отличает Его от Иуды: Он  не боится, не скрывает, что Он другой.  И думает, и верит,  и жизнь хочет устроить по-другому. Открыто объявляет об этом. И те, кто слушают Его, -  или беззаветно влюбляются в Него, или с той же беззаветностью начинают ненавидеть. И совсем иное дело Иуда. Даже родные до сих пор не представляют, кто он на самом деле: Иуда их жалеет. От и про что, что собирается подняться в Иерусалим, - ни словечком не обмолвился.
А Учитель своих родных не пожалел.   
-А еще я положила тебе пасхальные свечи. Небольшую связочку. Для тебя и для твоих друзей. Может, и найдете время – зажжете. Помолитесь нашему общему Богу.
-Спасибо, мама, зажжем. И обязательно помолимся…Ну, а ты, я смотрю, опять…нагрузила. – В самом деле, рюкзак почти неподъемный. А ему еще нести с собою спальный мешок.
-Я тебе только что об этом сказала, ты, наверное, прослушал: только самое обязательное. Без чего ты никак не сможешь…Ну, если только еще что-то капельку сверху.
-И наготовила.
-Как же без этого? Но здесь не так уж и много. Сам поешь и своих угостишь… Я подумала, - может, все же попрощаешься с отцом? Он, кажется, тоже догадался, - я лежу себе спокойно,  не шевельнусь, а он проворочался с боку на бок всю ночь. Может, и сейчас не спит.
Сделал вид, что не расслышал (мать по-прежнему говорит вполголоса, а за окном, в руках дворника  громко зашаркала метла). Что он скажет отцу? Что объяснит? Обманывать его тоже не хочется. Скрыть, - дело другое. Скрывать – тоже грех, но все-таки поменьше, чем  обман. Что-то надо перекусить, - и поспеть на первый автобус. Если не успеет на первый – следующий будет только через три часа, и тогда исчезнуть незамеченным ему уже наверняка не удастся. Тогда случится конфуз.
Только доел морковный салат и принялся за суп, до его слуха донеслось:
-Скажи…А ты мне все сказал вчера?…Ничего от меня не утаил?
-А что я тебе сказал вчера? – Надо выиграть какое-то время, подготовить какой-то ответ. – Напомни.
-Что ты уходишь.
-Да.
-Этим утром.
-Верно.
-Как можно раньше.
-Как видишь.
-И больше…ничего?
Оставил тарелку с недоеденным супом, промокнул губы салфеткой:
-И больше ничего. – Поднялся из-за стола. Он не солгал перед матерью. Это чистая правда. Он действительно больше ей вчера ни о чем не сказал. – Извини, - но мне уже пора уходить.
-Но…мы еще увидим тебя?
-Я надеюсь. – И вновь чистейшая правда. Опять ничуть не солгал.
-Почему же мне тогда за тебя так…страшно?  Как никогда. В чем тогда причина?
-Причина в том, что ты мать. Матерям всегда страшно за своих детей. Особенно, когда они уходят в неизвестность.
-А ты уходишь в неизвестность?
Слегка – невзначай - проговорился. Но это еще можно исправить.
-Жизнь, мама, это сплошная неизвестность. Мы все живем в жуткой темноте. И только впереди нас что-то все-таки светит.
-Тебе тоже светит?
-Конечно! Поэтому я так спокоен. Будь спокойна и ты.
 Время расставаться. Поцеловал мать. Взвалил на себя – на одном плече рюкзак, на другом – спальный мешок.
-Не волнуйся. Мы еще увидимся.
Только когда покинул дом, подбросил чуть повыше сползший с плеча спальный мешок, поправил сместившуюся оправу очков, оглянулся назад,  - почувствовал, как мощно забилось его сердце (а до этого момента все как-то бытово: только спешил и боялся, что его уход будет обнаружен). Дом, в котором он родился. Провел свое, надо признать,  далеко не самое несчастливое детство (все-таки, надо сказать, в детстве, даже с рождением сестер его баловали). Дом, в стенах которого он всегда чувствовал себя более уверенным, чем, когда выходил наружу. Этот потусторонний,  находящийся за стенами его дома, мир, мир чужих страстей, чужих лиц, чужих мнений,  его, говоря по правде, всегда чем-то отпугивал. Только в этом доме он пока находил…хоть какое-то понимание и утешение. Зачем же он его оставляет? И, главное, куда и зачем он идет?
Но все это терзает сейчас только его мозг. Вон он как напрягся! Как возбужден. Как в нем пульсирует кровь.  Видимо, понял, - это его последний шанс, и делает все, чтобы посеять сомнения. Но кроме головы существует еще и что-то другое: мощный внутренний зов. Учитель называет это зовом сердца. И только к нему призывает прислушиваться. Только ему подчиняться. И этот-то внутренний голос сейчас и призывает его больше не оборачиваться назад (достаточно одного раза). Обернись и увидел бы высыпавших на балкон, смотрящих ему в след  и сестер, и мать, и отца (значит, не ушел, как хотел, из дома незамеченным; значит, кто-то или что-то им подсказало!). Нет, все же не обернется, как ему этого не хочется, пойдет только вперед и вперед.
Позади дом, позади проверенное, испытанное, изведанное.  Впереди – этот вознесенный к небу, многоярусный, с кишащими  толпами народа, обильноречивый и многоязыкий, сулящий райские кущи и отбирающий последнее, притягивающий и отталкивающий, волнующий и пугающий   странный и, говоря по правде, чужой ему город Иерусалим.

4.
Выехал ранним утром, но автобус передвигался, как черепаха, к тому же отдыхал по получасу на каждой остановке, поэтому и добрались до Капернаума только в десятом часу вечера. Что хорошего он извлек из этой долгой поездки, так это то, что успел познакомиться с пожилой женщиной, его соседкой по креслам, она знала, где дом Петра, старательно объяснила, даже, перед тем, как самой покинуть автобус,  нарисовала на клочке бумаги.
Поэтому когда высадили из автобуса, какого-то беспокойства по поводу, - найдет он теперь дорогу к дому или не найдет, у него не было. Так было в теории, но на практике оказалось иначе. В первую очередь, подвело отсутствие на улицах  опознавательных знаков и должного освещения. Во-вторых, покапал дождик, стекла его очков затуманились, а рисунок на бумажке был сделан на скору руку, полустертым карандашным грифелем, он и в самом начале-то был еле виден, а сейчас стал совсем бесполезен.
Решил действовать без бумажки, а как объяснили ему на словах. Прошел метров пятьдесят вниз по главной улице, свернул влево, - однако, вскоре наткнулся на высоченный забор, из-за которого доносился лай целой, как ему показалось, своры свирепых сторожевых собак. Вернулся на главную, прошел еще метров пятьдесят и теперь свернул направо, - но там протекала меленькая речонка, которой из тех объяснений, которые уже получил,  вроде, быть никак не должно. Вновь вернулся на главную и побрел  было назад, когда его окрикнули:
-Эй! Дядя! Заблудился?
Голос доносится из-за калитки окружающего дом палисадника. Напряг зрение и разглядел в темноте какую-то фигуру.
-Да. Не подскажете, как мне выйти на дом Петра?
-Я так и подумала, - фигура вышла из-за калитки и стало понятно, что это совсем еще незрелая девица. Подросток. – Иди за мной.
Привычно, по инерции поправил очки, подбросил на плече спальный мешок, чтоб улегся поудобнее, то же – с рюкзаком на другом плече, пошел след в след за добровольцем - поводырем.
Шли совсем не долго,  девица остановилась перед каким-то домом, подождала, когда подойдет ее чуть замешкавшийся попутчик. Вошли через калитку и приблизились к самому дому. Все его выходящие на эту сторону окна освещены и, судя по шевелящимся теням, жизнь внутри дома бьет ключом.
-Только сразу предупреждаю, - сказала девица ровно перед тем, как постучать в дверь, - там, кроме Петьки, еще и  тетка Марфа живет.  Ну,  до чего ж сквалыжная баба!
На стук никто не откликнулся, тогда девица прошла вдоль стены и постучала в ближайшее к двери окно. Причем не только постучала, но и громко известила:
-Эй! Глухари! Дверь откройте!
Кто-то приник лицом к окну.
-Кому надо, на ночь глядя? – спросило  лицо.
-Тетка Марфа, - девица  сначала коротко представила это лицо своему попутчику, потом вновь обратилась к окну. – Это я, Руфка. Твоя родственница. Принимай гостей со всех волостей.
-Кто, кто? Руфка? – Мгновенно завелось лицо. -  Знаешь, где я таких гостей видала? В гробу в белых тапочках. Отваливай отсюдова!
-Вот, - вновь, на мгновение обернувшись, коротко прокомментировала девица. – А что я тебе говорила? – Чуть поднялась на цыпочках и уже не просто постучала, - забарабанила в окно. – Это не я в гости! Очень мне надо! Это мужик какой-то к вам пришел! Открывайте!
Теперь к окну прилипло какое-то другое лицо:
-Кто там? – голос женский.
-Фаина, - объяснила переминающемуся с ноги на ногу позади нее.  – Петькина… Это я! Руфка! Твоя, между прочим, родственница. Тут мужик пришел. Открывайте, а то дождь пошел.
Лицо отлипло от окна. Слышны отзвуки какого-то разговора, причем внятным представляется только то, что исторгает из себя тетка Марфа:
-Ни за что паршивку эдакую больше к себе не впущу!  Бандитка. Воровка. Она у меня прошлой осенью литровую банку клубничного варенья прямо из-под носу умыкнула.
-Неправда! Неправда! – возмутилась девица. – Ничего я у тебя не крала! Сама у себя украла, а на меня сваливаешь.
Теперь ожило другое окно, - новое прилипшее лицо.
-Кто там орет?
-Петька! – обрадовалась девица. – Слушай, это я, Руфка, твоя…
-Чего тебе надо?
-Я мужика к тебе какого-то привела. Дождя не побоялась. Открой дверь, а то мы тут уже намокли.
-Какого еще мужика?… Идя!  Саломоныч!  Ты что ли?
-Да-да. Это я.
-Счас! Погоди минутку!
Минуты не прошло, - дверь отворилась, за порогом – сияющий улыбкой Петр.
-Ну, входи…Только башку немного подожми, чтобы не удариться.
Только вошел, девица за ним, - и тут же на ее пути возникла пожилая женщина, видимо, та самая  «сквалыжная» тетка Марфа. 
-А ты куда? Кто тебя впускал?
-Имею право, я тоже родственница.
-Да не родственница ты, а самая настоящая бандитка! Ты в этот дом теперь только через мой труп!
-Погоди, Саломоныч, - Петр попросил застывшего на верхней лестничной ступеньке. – Ты объясни мне, мамаша, в чем дело?
-Эта гадина у меня прошлой осенью литровую банку клубничного варенья украла.
-Врешь, ничего я не крала, тебе показалось.
-Как счас помню. Я на кухне. И эта тоже рядом ошивается. Токо-токо с вареньем разделалась. Четыре новых банки: две с крыжовником, одно малиновое и одна с клубничным. Токо обернулась, - смотрю, а одной банки-то уже и нету. И этой тоже след простыл. Покамест я жива, ноги ее больше здесь не будет.
-Не крала – и все тут. Хоть…сквозь землю…
-Еще погоди, Саломоныч… - Петр вновь попросил.
-Гожу, гожу.
-Ну, так тоже нельзя, мамаша. Людям нужно прощать. Допустим, ударят тебя в левую щеку, ты тут же – не чинясь, -  должна подставить правую.
-Как это?
-И вообще…Ну что у тебя, мамаша, за харахтер! Чесное слово. Мы же, посмотри, дом тебе отгрохали. Теперь до скончания века  живи в нем, да радуйся. Не дует, не каплет. А ты вместо того, чтобы радоваться, - поллитра какого-то варенья, извини меня Господи, пожалела!
-Литра!  И не «какого-то», а клубничного.
-Ну, хоть и литра. Все одно нехорошо. Не по-божески.
-А красть это как? Это скажешь хорошо? Это, скажешь, по-божески?
-Ты еще годишь? – Петр оборотился к гостю.
-Гожу, гожу.
-А чего тебе вообще-то у нас надо? – Петр, кажется, понял, что спорить бесполезно и обратился к своей незадачливой родственнице.
-Я вашего…Ну, который самый главный у вас…
-Учитель, что ли?
-Да, Учитель.
-Ну и чего?
-Ну и ничего. Повидаться с ним хочу.
-А на кой… То есть, а зачем тебе с ним видаться?
-Поговорить.
-Про что?
-Про все.
-Не Учитель ей  ваш нужен, больно ей нужен ваш Учитель - учителей она будто не видала, - а еще стырит чего-нибудь по дороге.
-А что, другого времени, кроме как на ночь глядя?…
-Когда  «другого-то», если эта…ваша…меня не впускает?
-И не впущу.
Петр еще немного подумал:
-Ладно, проходи…А ты, мамаша, помолчи. Не-то передам Учителю.  Ему это точно не понравится.
Слава Богу, кажется, все размолвки на этом закончились, - путь в дом для всех желающих был открыт. Тетка Марфа  уже не роптала, - так на нее, похоже,  подействовала угроза пожаловаться Учителю.
-Ты вещички-то покамест здесь, в сенцах, оставь…И дальше проходи…Еще раз башку наклони…Это хорошо, Идя Саломоныч, что ты пришел. Во время. Учитель там мозоль себе на ладошке натер. Вот такой пузырь!  Моя Фаина там с ним счас, но у тебя-то наверняка лучше получится… Учитель! Знаешь, кто к нам пожаловал? Сам Идя Саломоныч!
Учитель сидит на стуле, а напротив него, на другом стуле, - по-видимому, та, кого Петр называет Фаиной. Следовательно, его жена. Заматывает Его руку бинтом. По всем углам – таращащиеся отчасти от любопытства, отчасти из-за желания превозмочь дремоту  ( им уже спать пора) Петровы, как можно понять, отпрыски.
-Здравствуй, Идя.  – Улыбается.   Кажется, выглядит довольным. Правда, глаза усталые. Но у Него с глазами так почти всегда. – Первая ласточка. Вообще-то, я на тебя сегодня не рассчитывал. Думал, вы все начнете слетаться не раньше, чем завтра.
-Если считаешь, я несвоевременно, - могу куда-нибудь исчезнуть на время. Прилечу вместе со всеми завтра.
-Ну вот, ты уже и обиделся.
-Да не обиделся!
На самом-то деле, Учитель прав, -  чувствует себя немного уязвленным. Этой Его фразой: «Я на тебя сегодня не рассчитывал». Получается, что он опять – как то и дело случалось и раньше, - как-то в чем-то проявил своевольство, противопоставил себя другим.
Вообще ему не так просто дается общение с Учителем. Это постоянное, грызущее его ощущение, что он во многом не такой, как все Его другие ученики. Во многом более закрытый. И наравне с этим ощущает, что и Учителю общение с ним дается с отчасти большим трудом. Отсюда, эта почти никогда не прерывающаяся атмосфера нервозности, когда ему так хочется стать, выглядеть совершенно  «своим» и все крепнущее убеждение, что стать совершенно «своим» ему, увы, не удастся никогда. Отсюда же, и то, что временами может кому-то, даже самому Учителю, нагрубить. Видит Бог, не от силы все это, не от какой-то самоуверенности, совсем наоборот – от слабости, от неуверенности в себе.
-Что тут у нас? – решил сразу приступить к делу, то есть осмотру руки Учителя.
-Маленькая  производственная травма.
-Дай  я все-таки взгляну на эту травму.
Рука уже почти забинтована, но это не останавливает его, хотя и Учитель морщится, и Петрова жена недовольна (не доверяют ее способностям), - размотал бинт.
-Чем вы его помазали?
-Как чем? Зеленкой… А разве неправильно?
-Правильно-то, может, и правильно, но я бы прежде вскрыл этот пузырь.
-А это не будет больно? – сразу заволновался Учитель.
-Да ни капли…- И к Петру. – Помоги : достань из рюкзака аптечку, она в боковом кармашке.
-Да счас, достану…Учитель, тут к Тебе еще моя родственница…двоюродная, глядя на ночь, притащилась.  Вроде, поговорить с тобой хочет.
-Что ж, - поговорим. Где она?
-Вообще-то, надо тебе сказать,  - понизив голос, - она деваха с придурью. Из молодых, но ранняя. И клейма на ней уже некуда ставить…
-Петр, - с укоризной.
-А в общем, - тут же решил исправиться, - может, и в самом деле ничего.
-Так позови ее.
-Счас! – и к жене. – Ты бы детей-то укладывала. Смотри, они уже скоро на ходу засыпают.
-Уложу, не волнуйся. Не все сразу. Я битый час с Учителем тут провозилась.
Через несколько секунд, предупрежденная Петром, является и «двоюродная». Но не одна, а конвоируемая этой сердитой теткой Марфой. Только вошла, стала у порога, - робко опустила голову.
-Сказать, вроде, чего-то надо, - прошипела у нее за спиной тетка Марфа.
-Здрасьте, - не подымая глаз.
-Ишь как оробела! Где так – святых из дому выноси. А счас гляди-ка: девочка-припевочка.
-Ты б пока, мамаша, помолчала, - вернулся Петр с аптечкой. – Не с тобой ведь, вроде как, разговаривают.
-Мешаю, так и вообще могу уйти! -  возмущенная, повернулась, ушла. Ушла вслед за нею с детьми и Фаина.
Все это время Учитель молча, с улыбкой наблюдает за происходящим.
-Как тебя зовут?
-Руфкой…- Только сейчас оторвала глаза от пола.
-А покультурней, - строго заметил Петр, - разве никак нельзя?
Опять уткнулась глазами в пол.
-Руфиной ее вообще-то зовут, - опять вмешался Петр. Видимо, решил взять на себя роль посредника.
-Присядь, Руфина.
Села на краешек табурета, подложила под себя обе руки. Вся зажалась.
-Ну, и о чем  же мы с тобой будем говорить?
Бросила взгляд на Петра:
-Я при нем не буду.
-Здрасьте-пожалуйте! – возмутился Петр.
-Выйди, Петруша.
-Да…
-Выйди, выйди.
Пришлось Петру уходить.
-Теперь можешь говорить?…- Перехватил взгляд.  – А это Идя. Мой самый проверенный, самый надежный товарищ. Он никогда лишнего ни о чем не сболтнет. Все останется между нами.
Еще помолчала, похоже, собралась с силами, сглотнула слюну, вздохнула, наконец, решилась:
-Я покаяться хочу.
-Покаяться?
-Да. Можно?
Покачал головой:
-Нет, нельзя.
Озадаченная, уставилась обоими глазами на Учителя.
-В чем тебе каяться, милая девочка? Ты еще слишком молода, чтобы натворить каких-то грехов.
-Да нет, почему? Уже натворила, уже есть грехи.
-Какие?
-Ну, вот… - Видно, как напряженно припоминает.  - Я ж варенье-то  у тетки Марфы действительно украла. Украла и не поморщилась.
-Правильно. А почему? Потому что была голодна. И уже давно не пробовала никаких сладостей.
Вздохнула, еще немного подумала:
-Я на собственную бабку недавно наорала… И родную мамку так толканула, что чуть-чуть бы и упала, зашиблась.
-Да, было такое. Потому что твоя бабка  с годами потеряла рассудок, путает  день с ночью, а, бывает,  говорит не по делу.
-Точно-точно!  А то еще как? Бражки, самогону то есть,  напьется и песни орет на весь дом. 
-А от матери  уже сколько  лет не слышишь о себе  ни одного доброго слова.
-Только жучит и жучит. Жучит и жучит. С утра до вечера. С ума можно сойти. А то еще и обзовет почем зря…Зато я  школу забросила.
-Потому что там тоска зеленая. Учителя все злые, потому что им мало платят, и все это отражается на вас. Я знаю, я помню, - сам когда-то в школу ходил. И что я оттуда вынес? Лучше б моей ноги там никогда не было.
 Теперь замолчала надолго. Слышно, как нудит, видимо, попавшая в паучью ловушку муха.
-Я с мужиками иногда сплю…- Еле-еле слышно. - Даже со старыми…Ну…примерно… как ты.
-Да, спишь. Случается, к сожалению, и такое. Но не потому, что тебе это нравится, настоящая чувственность в тебе еще не родилась. И не ради их  жалких  подачек…Вроде сережек, которые сейчас у тебя в ушах.  Могла бы легко обойтись и без этого…Да не снимай, не снимай! Оставь…Тебе хочется от них другого. Если хочешь, могу сказать, - чего именно.
-Ну, и чего?
-Тебе страсть, как хочется с кем-то поговорить. Поделиться с кем-то. Излить хоть перед кем-то свою душу.  И чтоб в ответ не мат, не шуточки-прибауточки, а связное человеческое слово. Подруг-то настоящих, согласись,  у тебя нет.
-Правильно! Была, правда, одна – но она у меня только-только, вот на этих днях  парня отбила. А до нее – другая. Раз попросила у меня туфли на выходные, в дискотеку сходить, а я ей, дура, отчего-то пожалела. Так она теперь на меня уже второй год дуется. Ну, скажи, ну, не идиотка ли я?!
-Идиотка.
Еще помолчали.
- Знаешь, что я тебе от души посоветую?
-Что? 
-Ты возьми эти несчастные туфли и пойди прямо к ней.
-И что?
-«На, скажи, вот тебе мои туфли. Носи их на здоровье. Только больше не дуйся на меня». Знаешь, как она этому обрадуется!
-Да?
-Поверь мне. А догадываешься, почему обрадуется?
-Нет, не догадываюсь.
-Ей ведь тоже тяжко. Ей ведь тоже одиноко. Она уже и сама жалеет, что все так произошло. Вот только гордыня ей мешает. Да и тебе, кстати, тоже. А ты ее в себе возьми и перебори.
-Легко сказать.
-Еще легче сделать. Ты только попробуй.
Подумала, возможно взвесила все «за» и «против».
-Ну, так уж и быть – попробую.
-Молодец.
-А как с мамкой-то дальше-то  быть?
-А как ты сама считаешь?…Ей ведь тоже, наверное, не сладко. И радостей в жизни совсем-совсем немного.
-Какие радости?! Откуда? О чем ты говоришь? С отчимом живет. А отчим о какой жадюга! Он же каждую копейку считает и на каждом шагу  ее попрекает.
-Ну вот, видишь.
-А то еще и с кулаками на нее. А кулаки-то у него – ты бы только посмотрел, -  по пуду в каждом. До чего ж здоровущий мужик!…В гробу бы его видала.
-Хочешь жить нормальной жизнью, Руфина?
-Кто ж этого не хочет?
-Тогда думай головой. Не для того ж она тебе дана, чтобы только завивку на ней делать?
-Да я это только специально – для тебя.
-Да нет, завивка у тебя хорошая, я одобряю, тебе к лицу, - но ты же девочка не глупая.
-Конечно, не глупая.
-Вот и не надо делать, как ты, - только плыть по теченью. И не жди, что кто-то, умнее тебя, придет и все за тебя сделает. Ищи выход сама. А выход всегда есть.
-Ты думаешь?
-Ни капли в этом не сомневаюсь.
-Ты знаешь, а я уже пару раз даже удавиться хотела.
-Даже пару раз? Ну, зачем же?  Тебе рано еще умирать.
-Как  подумаешь, - что еще меня ждет!
-А я могу сказать, что тебя ждет.
-Да? Скажи!
-Ты еще найдешь себе  настоящего, хорошего, дельного, работящего парня…
-Ну, да-а. Скажешь тоже.
 -Выйдешь замуж. Будет у вас свой собственный дом. Ты родишь ему детей. И будете вы жить, да поживать и добро наживать. А все, что сейчас происходит с тобой, будет представляться, что это было даже не с тобой. Что прочла где-нибудь об этом. Или что тебе все это только померещилось.
Посидела молча. Возможно, попыталась представить в деталях нарисованную Учителем картину.
-Тебя послушаешь… Ты как соловей. Заслушаешься. – Вздохнула, потом решительно заявила. – Мамку я, пожалуй, трогать больше не буду… Курить брошу…С мужиками…Точно завяжу…И тетке Марфе все ее варенье отдам…Когда такого же точно у кого отыщу.
-Не надо мне твоих вареньев, - Марфин голос из кухни.- Что я, не проживу без твоего варенья?  Обойдемся. Делов-то – «варенье»!
-Ну вот, - улыбнулся Учитель. -  Смотрите, как все хорошо! И мы уже не враги. Не обзываем друг друга ни «бандитками», ни «сквалыгами». Тетя Марфа.
-Ой!
-Подойдите сюда.
-Зачем? То выгоняют, то опять зовут. Что я, девочка какая на побегушках?
-Да подойдите же! Я вас прошу.
Вошла.
-Протяните друг другу руки.
-Не много ли чести?
-Нет, тетя Марфа, совсем - совсем немного. Обыкновенное человеческое рукопожатие.
Еще слегка покряхтела, вытерла руку о передник, протянула. Смущенная, Руфка взяла протянутую руку в свою.
-И это ли не настоящее чудо, Идя ? - Учитель по-прежнему, довольный, улыбается. – Жалко только, что об этом чуде никто никогда не узнает. Ты же ведь об этом никому не расскажешь. А жаль.

5.
-Как  у тебя все просто!
-О чем ты?
Операция в самом разгаре, -  пузырь на ладони Учителя проткнут, теперь необходимо эту ранку продезинфицировать, наложить пластырь.
-Я говорю об этой девочке. «Встретишь хорошего парня. Поженитесь». Ты действительно веришь, что она будет счастлива? Даже если допустить, что она действительно встретит.
-Если  хорошенько вспомнишь, о чем я говорил, - у меня ни разу не проскользнуло слово «счастье». Иное дело – человек должен жить с надеждой.
-Ты сказал «человек». Это касается всех? В том числе и тебя?
-Разумеется, Идя. Я тоже человек. А ты в этом сомневался?
-Ты, кажется,  называешь себя Сыном Божьим.
-Да нет, в эту минуту… Учти, именно в эту минуту  я  прежде всего  Сын Человеческий. Сын Божий – это потом. 
С Учителем всегда – одновременно – и просто, и сложно. Он не оратор, никогда не произносит длинных пышных речей. Лаконичен. Ничего лишнего. Всегда высказывается только по конкретному поводу, идя от частного к общему. Часто образен и всегда доходчив. Иногда, когда достаточно долго слушаешь, вникаешь в то, о чем Он говорит, кажется, выстраивается стройная, строго выверенная  логическая цепочка. И думаешь: «Ну вот, теперь-то я смогу предугадать, что от Него ждать». Как бы не так! Следующим своим рассуждением Он может перечеркнуть все, что Им было сказано ранее. Казалось бы, - лови Его на противоречии, уличай, доказывай: «А вот прежде Ты говорил то-то и то-то. Неувязочка получается». Но не поворачивается язык, чтобы в чем-то уличать и что-то доказывать из-за ощущения, что Он был прав тогда и остается правым сейчас. Просто подошел к одной и той же проблеме с какого-то другого бока. Или учел какую-то новую ситуацию. Удивительно чуток, восприимчив ко всему живому. Никогда ни во что не утыкается. Не боится, не стесняется иногда признаться, что в чем-то раньше был не прав. И при всем том сохраняется ощущение, что какая-то подоснова, то, что питает Его изнутри, все время остается твердой, жесткой и неизменной. Это и есть та свобода, о которой Он последний раз говорил. Способность творить Истину каждое преходящее мгновение.
Но такой свободе не научишься. Ее просто не усвоишь. Ее надо изначально иметь.
-Как ты расстался со своими?
-Малодушно сбежал. Только поделился с матушкой. У нее нервы покрепче, чем у остальных.
-Да, конечно, она замечательная, добрая  женщина. Да у тебя все замечательные. Мне очень нравится твой дом, твоя семья. И как они все относятся к тебе.
-Матушка, разумеется,  опять всего напекла.
-Не волнуйся. Все будет съедено… Ты хочешь ее опять замотать? –  Спрашивает про руку. – Не надо. Пластыря достаточно. Хорош же я буду с замотанной бинтом рукой, когда будем подниматься в Иерусалим. – С улыбкой. -  Нет, это слишком знаменательное событие. Я должен быть во всем фотогеничен… Тебе их не жаль?
-Кого?
-Твоих родных.
-Я стараюсь не думать об этом.
-Да…Ты молодец, Идя…Ты мой…самый проницательный, самый вдумчивый и пристрастный  ученик. За это я тебя и ценю.
-Я бы предпочел, чтобы ты ценил меня за другое. За то, например, за что ценишь своего Петра.
-«Своего»!… Вы у меня все «свои». Ты же замечаешь, я  не делаю никакого различия. Вы мне все одинаково дороги. И я одинаково держу ответ за каждого из вас. Любого, кто доверил мне свою судьбу. Вы – мои дети. Это-то и делает мой выбор…таким достаточно тяжелым.
Вот! Вот то новое, чего в Нем до сих пор никак и ни в чем не проявлялось, - какая-то… совсем несвойственная Ему озабоченность или даже тревога.
-А что? Разве что-то случилось? Мне казалось, ты выбрал уже давно. И безоговорочно.
-Мы выбираем, Идя, не на раз и не на два. Нам даровано право выбирать постоянно. Но это не только дар, это же еще и наше испытание…Я хотел вчера пообщаться с Отцом. Я очень рассчитывал на Его совет. Я ждал Его…долго…Но Он не явился. Как будто не захотел услышать меня. И я теперь задаюсь вопросом, - почему? Может, от того, что смалодушничал? Прошу совета у Него, в то время когда настало время брать все решенья на себя? В любом случае это какой-то знак. Какой-то призыв ко мне. Хотя… я до сих пор не понял, - какой.
Какое признание! И Он не боится в этом признаться.  Оказывается, Он может что-то не понимать! В чем-то малодушничать. По поводу чего-то сомневаться. При всем том, - незыблемой сохраняется вера в Его всеведение, в Его прозорливость. «Он, безусловно, найдет какой-то выход. Рано или поздно примет решение. Даже если не получит совет».
-Я думаю…- продолжает Учитель. - Отчего это происходит? Возможно…что-то во мне еще окончательно не вызрело. Мой поиск, который я начал много лет назад,  еще не завершен?  Мне еще нужен какой-то…решающий толчок? Последний аргумент?…А как думаешь ты?
И это тоже Учитель! Так похоже на Него, - когда может сразить одной фразой, оглушить одним вопросом. «А как думаешь ты?». И это не просто фраза, - Он может выслушать и внять совету любого. Право же, такое доверие обязывает. Не гоже отделаться какой-нибудь банальщиной, но и достойного ответа пока не найти. Впрочем…
-В детстве… Когда мне было что-то неясно. Когда мучительно искал ответ на какой-то вопрос. Я сам себя ставил в угол. Упирался глазами в стену и отрешался от всего остального. Все в доме уже знали об этой моей странности, - никто не вмешивался, никто не смеялся, наоборот, говорили только шепотом и ходили на цыпочках.
-И что? Это помогало?
-Да! Проходило какое-то время, стена постепенно как будто растворялась, за ней открывался какой-то иной необычный мир. Вот в нем-то, этом новом мире, я и находил ответ…Правда, по мере того, как взрослел, уходил из детства, все реже и реже прибегал к этому средству. Последний раз делал это…даже не помню, когда.
-Так, значит, ты советуешь мне поступить точно так же.
-Я не знаю…
-Хорошо, спасибо, Идя. Может, я и воспользуюсь твоим советом. Может, действительно поможет. Ты-то ушел из детства. Или, скорее,  тебе кажется, что ты ушел.  Я же не делал этого никогда. Его у меня в избытке. 
-Ну что, Учитель? – Петр заглянул на кухню. – Подлечились?... Не пора ли, как говорится, нам пора? Время, посмотри, - уже скоро двенадцать.
-Да, Петруша, ты прав, конечно, пора. Я заметил, у вас там, в саду, неплохая сторожка.
-Да, это еще с тех пор, как отец мой покойный, царствие ему небесное, в тех, кто за яблоками у нас по ночам лазал, горохом палил.
-Вот я там и устроюсь.
-Да удобно ли?
-Мне, Петруша, ты знаешь, везде удобно. К тому же, - там, я заметил,  крыша дырявая, звезды видны.
-Токо бы опять дождик не полил. Тогда  будет не до звезд. Ну, а  ты, Идя?
-А я у себя, - в мешке.
            — А ты, прежде чем залезать в свой мешок, не проводишь меня до этой сторожки? Мне бы еще хотелось с тобой поговорить.
— Как ты скажешь, Учитель.

6.
Учитель с Иудой только за дверь, а из-за дома выбегает, смешно подбрасывая поочередно то левую, то правую ногу, словно задавшись целью угодить коленкой себе в подбородок, какой-то невзрачный мужичишка в синем трикотажном костюме-спортивке, кедах и вязаной шапочке.
— С приездом, Иуда Соломонович! — А Иуда, по правде говоря, видит этого человека впервые в жизни. — Какой приятный вечерок, не правда ли? Так славно обдувает. Обязательная физкультминутка, чтобы нормально заснуть. Я уже закончил. Не буду вам мешать. Спокойной всем ночи.
Прокричал и скрылся в доме.
— Кто это? — удивился Иуда.
— Старайся не обращать на него  внимания. Не заслуживает этого. Это еще один участник нашей Игры. Всего лишь трагикомический персонаж. Если бы в этой Игре были только такие нудные резонеры вроде тебя и меня, представляешь, как бы стало скучно зрителям? Все б уже давным-давно разошлись, и мы б играли перед пустым залом.
Они завернули за дом и теперь шли тропинкой в глубину темного сада.
— Я не понял, — какая игра? О чем, собственно, ты говоришь? Впервые слышу об этом.
— Да-да… — Учитель задумался. Они уже настолько далеко отошли от дома, что сейчас из-за деревьев виднелись лишь светящиеся окошки. И лишь когда подошли к ветхой сторожке с распахнутой настежь дверью, Учитель остановился и заговорил вновь. — Это верно, я до сих пор не говорил об этом открыто. Попробую сказать сейчас… Видишь ли… Ты, конечно, помнишь школу. Как всем было скучно. Как все зевали, то и дело посматривали на часы в ожидании звонка. Как ты думаешь, велика ли польза от таких уроков? Стоит ли после этого удивляться, что в этой жизни такое огромное количество ничему не обучившихся, безграмотных невежд? Сядем, Идя.
Сразу напротив сторожки врыта в землю небольшая скамеечка. Иуда положил на землю прихваченный с собою спальный мешок, предпочел усесться на нем, в то время как Учитель присел на скамеечку.
— Тебе удобно? — поинтересовался Учитель.
— Да, вполне. Мягко.
— Тогда я продолжу… Тебя не пугает такое количество… совсем не понимающих нас? Хуже того — отказывающихся понимать. И, что уж вовсе никуда не годится, — понимающих ровно наоборот.
— Н-нет, не пугает. А тебя — да? По-моему, это норма. Тех, кто хочет и может что-то понять, всегда меньшинство. Так было всегда. Почему наше время должно быть каким-то исключением?
— Норма, говоришь? А, по-моему, это, по меньшей мере, несправедливо. Мы все до единого дети одного Отца и все должны одинаково пользоваться тем, чем Он щедро, даже с избытком, оделил при рождении каждого из нас. Ты говоришь об этом спокойно, а я не могу примириться с тем, что кто-то предпочитает жить в темноте. Но чтобы они вышли из этой тьмы, их должен вначале осветить луч Истины. Ты так не думаешь?
— В-возможно... Но меня, если честно, больше интересует, о какой игре ты недавно начал говорить, — нетерпеливо поерзал на своем мягком мешке Иуда.
— Вот видишь, — продолжил Учитель. — Буквальное подтвержденье моих мыслей.
— Что ты имеешь в виду?
— Твое «больше интересует». Я начал говорить о серьезных вещах, и ты сразу заскучал. Именно то, с чем я пытаюсь бороться. Не только пытаюсь, но и борюсь, но… кажется, проигрываю.
— Объясни, Учитель.
— Слова, Идя. Слова, слова. Наши едва ли не главные враги. Особенно те, что с большой буквы. Я заговорил с тобой, пользуясь словами, большинство которых затаскано, затерто, уже давно потеряло свой изначальный смысл, а то и превратилось в свою противоположность и вот… Неудивительно, что и тебе сразу же стало скучно. Признайся, что это так.
— Д-да… Пожалуй, ты прав. Меня слова также очень часто раздражают. Лучше обходиться без них.
— Вот! Ты тоже так считаешь. Но как? Ты знаешь?
— Не имею представленья. Если только придумать другие слова. Не успевшие затаскаться.
— Нет, не думаю, что это может быть выходом. Если только на какое-то короткое время. У меня есть другой способ. Догадываешься, что я имею в виду?
— Нет.
— Это… Игра. Да-да, та самая, с которой начался наш разговор. Игра-Игра, Идя. Где главное не Слово, а Дело. Здесь все так живо, увлекательно, доходчиво и, самое главное, наглядно, зримо. Куда больше надежд на успех.
— Допустим. Но… Тогда это должна быть… не просто, а очень большая… очень серьезная Игра, разве не так?
— Она и будет очень большой и очень серьезной. Грандиозной. Сыгранной нами на пределе, а, может, для кого-то уже и за пределами сил. Игрой на истощенье.
— «Сыгранной НАМИ»?
— Да, Идя, именно «нами». А кем же еще? Или ты знаешь каких-то других, более достойных, чем мы исполнителей? Если знаешь, будь другом, — назови их.
— Да, но… Не буду говорить за остальных, но… ты же знаешь, какой лично из меня игрок.
— Способность играть, Идя, заложена в каждом человеке. Мы все рождаемся с этим. Не обделен этой способностью и ты. Разумеется, ты не профессионал. Но это, уверяю тебя, совсем не важно. Единственное, что отличает профессионала от любителя, — степень отточенности мастерства. Но то, что придется сыграть тебе… Я уже подобрал для тебя роль. Чтобы исполнить ее, от тебя вовсе не понадобится какого-то профессионализма. Это будет роль без слов. Хотя при этом и статистом ты не будешь. Ты все сделаешь тихо… Молча. Сделаешь свое дело и так же молча уйдешь со сцены. Но сыгранное тобой останется в памяти зрителей надолго. Ты станешь очень значащей фигурой, а твое имя для ушей многих будет нарицательным.
— А что я должен буду для этого сделать?
Вдруг из темноты вынырнула собака. То ли это была спущенная с цепи домашняя собака Петра, то ли прибежавшая на голоса откуда-то со стороны. В любом случае, она была очень дружелюбно настроена. Бешено виляя хвостом, легла на живот, и только после этого подползла к ногам Учителя. Учитель ласково погладил собаку по голове, что вконец умилило животину. Уложила голову Учителю на колени, блаженно закрыла глаза.
— Что ты должен будешь сделать? — переспросил Учитель лишь после того, как собака вконец замерла, теперь лишь мерно вздымающиеся и опускающиеся втянутые бока говорили о том, что она жива. — Да ничего особенного. Ты просто, когда настанет для этого время, подойдешь и поцелуешь меня.
— Просто подойду и поцелую?
— Да, именно так. Этого будет достаточно. Хотя… было бы несправедливо утаить от тебя… Это будет отнюдь не благородная роль. Попросту говоря, тебе придется сыграть роль злодея.
— Зачем? Зачем злодея?
— Потому что, какая же может быть, Идя, игра без злодея? Это не интересно. Пресно. Это будет неполноценная игра. Это будет совсем не захватывающее зрелище. Зритель этого не оценит. Кого-то это даже возмутит. Всегда должен быть кто-то, олицетворяющий собою оборотную сторону этой жизни. Вызывающий справедливый оправданный очистительный гнев.
— Но почему я? Почему бы эту роль не сыграть, допустим…Ивану? Тем более что он настоящий, вот уж действительно профессиональный актер и сделает это куда более убедительно?
— Да, я уже размышлял об этом. Видишь ли… Иван слишком пылок для этой роли. Излишний темперамент здесь вовсе не нужен. К тому же, может обидеться отсутствием слов. Наверняка придумает что-то свое, эффектное, ты же знаешь этих артистов, станет переигрывать, а это вовсе не нужно. Нет, ему уже уготована другая роль.
— Тогда пусть Петр. Вот уж кто настоящая искренность. Он тоже не артист, но все ему сразу поверят.
— Да, это так. Петруша замечательный человек. Но в нем пока мало внутренней жизни, она в нем еще не вызрела. Злодей в его исполнении будет лишен сложности, ухищренности, его будет несложно разгадать, он будет наивен, а это умалит его значение, ослабит должный эффект и, что самое обидное, зрители ему поверят, да, но совсем иначе, чем должно. Ты же — совсем иное дело, Идя. Ты же у нас… вещь в себе, не так ли? Тебе не чужд самоанализ. Интеллектуал… Ты сыграешь великолепно. Мужайся, Идя. — Учитель чуть наклонился, чем слегка потревожил собаку, положил руку собеседнику на плечо. — Я все понимаю. Твое нежелание. Твои опасения. Все это оправданно. Однако прошло время только о чем-то говорить. Так не может продолжаться до бесконечности. Пришло время что-то делать. Да, тебя ждут испытанья, я и не скрываю этого. Но испытанья ждут каждого из нас. А самые большие выпадут на мою долю. Но это не помешает мне самым достойным образом довести свою роль до конца. Чего бы мне это не стоило.
— Боюсь… Мне все же не хватает многого, чем наделен ты. У меня нет такой силы. Твоей решимости.
— Возможно, ты и прав… Однако откуда у тебя эта уверенность, что мои силы безграничны и что моей решимости также не свойственны какие-то колебания? Надо постоянно бороться с самим собой. Надо преодолевать свои слабости. Надо, во что бы то ни стало, всегда стремиться к совершенству.
Что-то как будто стронулось, шелохнулось в подступившей со всех сторон темноте. Собака мгновенно убрала морду с колен Учителя, навострила уши, оскалилась, угрожающе проворчала. Учитель успокоил ее, погладив за ушами.
— А что будет после того, как мы сыграем эту Игру? — поинтересовался Иуда.
Учитель надолго задумался.
— Пока не готов говорить обо всем, что нас ждет. Но что совершенно определенно… Что-то обязательно стронется. Видел когда-нибудь, как перегораживают плотиной реку, и ее воды устремляются по иному руслу? Так будет и здесь. Мир ждут огромные перемены. Хотя, скорее всего, они произойдут не сразу, и мое сравнение с плотиной здесь не совсем уместно. На это уйдет время, но результат… Результатом будет, что у всех, населяющих эту землю, наконец, прорежется настоящее зрение — и они увидят. Прорежется настоящий слух — и они услышат. Больше не будет этой мятущейся, бессвязно, бестолково мечущейся толпы. Умеющей только бесноваться, ныть и просить. Каждый узнает, найдет, определит себя, свое место в этом мире, обнаружит в себе частичку нашего Творца, и это поможет ему перестать быть частью толпы, стать полновесной единицей. Личностью. И что? Ты полагаешь, эта благая цель не стоит наших усилий? Ради этого нам сейчас не стоит потрудиться?
Теперь настало время задуматься Иуде. Учитель терпеливо ждал, когда тот ответит.
— Скажи… А какую ты роль отвел Петру?
— В общем-то, ты знаешь, тоже незавидную. Он отречется от меня. Причем три раза.
— Он уже знает об этом?
— Нет. У Петра, как известно, что на уме, то и на языке. В отличие от тебя, — не держит в себе ровным счетом ничего. И это может губительно сказаться на всем. Поэтому скажу ему об этом незадолго. Кстати, это поможет ему выйти достаточно невредимым из Игры.
— Для тебя важно, чтобы он вышел невредимым? А я?
— У него дети, Идя.
А, да! У Петра дети. Немаловажное обстоятельство. А у Иуды  их нет. Правда, у него есть сестры. Отец, у которого больное сердце. И матушка. Но… Означает ли все это, что, допустим, больное сердце отца должно перевесить все остальное? Пожалуй, все-таки… нет. Да и сколько, наконец, можно сомневаться? Пусть он, Иуда, и пострадает, но если это так или иначе благотворно скажется на всем… Смущает характер роли, — да, но… если ради общего дела… Ради великой цели… Почему бы и не подойти и не поцеловать?
— Хорошо, Учитель. Если не нашел для меня ничего другого… более достойного… Можешь не сомневаться: я, насколько это в моих силах, исполню эту роль.
— А я никогда, Идя, в тебе и не сомневался.


                Интермедия вторая
                УЧИТЕЛЬ И НЕКТО

Сторожка в саду. В сторожке УЧИТЕЛЬ, к сторожке подходит НЕКТО

 НЕКТО (робко):  Учитель, это я…Можно  войду?
УЧИТЕЛЬ: Входи.
НЕКТО (не смело вошел): Понял, по интонации Твоего неровного дыхания, что не спишь. Я тоже…Комарье…И мысли, мысли, мысли. Проклятые. Уже не комары, а земляные осы. Вот-вот ужалят…Можно, немного посижу с Тобой?…Впрочем,  если неугодно, могу и постоять.
 УЧИТЕЛЬ: Присядь.
НЕКТО (садится): Спасибо… Очень устал.

Молчат

НЕКТО: Знаю, знаю о той идиосинкразии, которую испытываешь в отношении меня. Знаю, как меня на дух не переносишь. Так редко бываешь рад. Точнее, объективно - никогда. И все же  терпишь, быть может, осознавая, что это не я…То есть я, но лишь, как…провозвестник, как передаточное звено. Разносчик сомнений. То и дело смущаю…
УЧИТЕЛЬ: Напомни, как часто ты смущаешь меня?
НЕКТО: Хм… Дай вспомнить…  Последний раз…То было в пустыне. Тому уж года два. Сначала, если помнишь, смущал Тебя хлебами, а под конец – жалкой подачкой в виде царств и славы. Я был тогда еще достаточно неопытен, наивен в отношении Тебя и думал: «Чем черт не шутит, обойдусь с Ним малой кровью, прельщу  и разойдемся, довольные друг другом». Не обошлось…Не разошлись…А что? Зачем Ты задал мне этот вопрос?
УЧИТЕЛЬ: Ты не меняешься. Все тот же, что был вначале. Болтлив и суетен.
           НЕКТО: Волнуюсь…А как Ты думаешь? Робею. Все отсюда. Болтливость и суета. Все это маска. Грим. Вот и  сегодня…Точнее, этой ночью. Не исключение… Но несмотря на это… можно, я задам Тебе один вопрос?
УЧИТЕЛЬ: Задай.
НЕКТО: Предупреждаю, он не совсем стандартен…
УЧИТЕЛЬ: Задай.
НЕКТО: Сконфузить.
УЧИТЕЛЬ: Задай, задай. Смелее.
НЕКТО: Прежде, чем пройти к Тебе,  я – чисто случайно - набрел на Твоего последователя. Очкастого. Споткнулся о него. Точнее, о его громоздкий  спальный мешок. Он собирался отойти ко сну и я, воспользовавшись случаем, поинтересовался, где мне Тебя найти.  Я-то подумал, - он станет увиливать. Нет, любезно объяснил. Этого человека, как Ты знаешь, зовут Иудой…Пока лишь только Иудой… Тебе не жаль его?
УЧИТЕЛЬ: Жаль.
НЕКТО: Угу… Без комментариев…А тех? Других. Правда, уже по причинам иного рода. Если припомнить, кто, как и чем  кончит эту земную жизнь…
УЧИТЕЛЬ: Их тоже… Еще вопросы?
НЕКТО (помедлив): Н-нет…спасибо за исчерпывающую  откровенность…Тогда поедем дальше…Ты знаешь, прежде, чем навестить Тебя, счел нужным поинтересоваться, - каков же он, этот пресловутый Иерусалим, куда вы собрались. Не поленился, прогулялся туда, разведал. Могу поделиться своими впечатлениями…Можно?
УЧИТЕЛЬ: Поделись.
НЕКТО: Впечатления, надо сказать, внушающие большую тревогу. За Тебя. Только и разговоров, пересудов, сплетен, что о вашем скором прибытии. Таких, чтоб сочувствовали Тебе…Я насчитал – и то с трудом - не более десятка. Пусть даже не робкого. Десятки тысяч - нет, Ты не ослышался, -  ты-сяч -  настроены воинственно. Против Тебя.  А этот их…пузатый правитель. Наместник…Я подкупил кое-кого из тех, кому по долгу службы положена его охрана. Я повидал его…Пусть даже через отверстие в замочной скважине. Когда он отходил ко сну. И – вот мой безусловный вывод…Кичливое ничтожество. На словах – гарант Закона, Права, Римского,  а объективно, на деле – игрушка в руках фанатиков.
УЧИТЕЛЬ: А можно покороче?
НЕКТО: Конечно, можно. Даже нужно. Мне, признаться, и самому…Так тошно, едва подумаю!…Заранее представлю…всю эту отвратительную мизансцену…Когда Ты встретишься с ним лицом к лицу…Как будет у Тебя допытываться. (Передразнивая) «А что, по -  твоему, есть Истина?». Тьфу!…А что, как думаешь?…Может, все-таки нам лучше вовсе не встречаться? Чтобы не допытывались. Ни тот, ни те. Весь этот…зомбированный плебс. Любители кровавых зрелищ. Не лучше ли нам вообще…оставить в покое этот застывший, окаменевший город? Пусть его: он сам по себе, пусть доживает свой дряхлый  век, вы – молодые, энергичные, амбициозные -  сами по себе. Ну, чем, ответь, Тебе не нравится такая рокировка? Допустим…Ты прекращаешь свою кочевую жизнь и оседаешь здесь. В Капернауме. Скромный, тихий, спокойный, заштатный  городок. Умеренный во всем. Как доказательство, возьмем хотя бы климат. Без резких перепадов, спокойно, плавно переходящий из лета в зиму и наоборот. А местность! Такая ровнехонькая - ровнехонькая, гладенькая – гладенькая.  Чудо, а не местность! Чуть удалишься от города, буквально…рукой подать – луга, леса, тучные и не очень пастбища.  Стада мычащих, мелодично позвякивающих подвешенными колокольчиками  коров. Бесчисленные коровьи лепешки, над ними – мошкара. Такое мирное зудение: «Зззззз». Пощелкивания пастушьих бичей. Квакающие по придорожным канавам, мечущие икру  лягушки-квакушки. А как несметно богаты здешние леса! Каких только ягод там не найдешь! Черника, голубика, даже, подумать только! -  морошка. Такие в Иерусалиме  даже не снились. Там сплошная экзотика. Что-нибудь вроде хурмы. Ее в рот возьмешь -  все нёбо вяжет.  Ну, что это за фрукт? А что ты думаешь об этом…славном доме? Особенно после того, как вы его так обновили.  Ты мог бы – вполне – Тебе это по силам построить себе подобный. Более того, Ты мог бы вполне обжиться в этом доме. Для этого…Нашел бы  себе подругу. Под стать Петрушиной сестре. Я понимаю, я не дурак, такие, как она – достаточно, или, скорее, недостаточно  большая редкость. Жемчужное зерно в куче плевел. Такие больше в романсах и романах, но…не так уж все и безнадежно. Если поискать…Достойная Тебя невеста, жена, подруга, мать Твоих детей  в конце концов найдется. И вот – живая картина!  Вот натюрморт. Представь себе. Ты… С Тобою рядом – она. Вокруг вас – ваши детки. Двое. А то и трое. На большее, я думаю, вам не потянуть. Допустим, вы за столом. Что-то вкушаете. Допустим, окрошку…Или пусть это будет лучше бефстроганов! Как и положено, немножко недожаренный. С кровью.  Дети смеются, капризничают, временами, как и положено всем детям, шалят, вы их беззлобно, мягко наказываете.  Допустим, шлепаете ладошкой по одному месту…Ты морщишься опять. Вижу, вижу: Тебе не нравится. А между тем…Ты хочешь что-то предложить другое? Другого, более достойного, более доступного,   – в этом конкретном, данном нам с Тобою мире,  - больше ни-че-го. Другое, как ни печально  это прозвучит, увы,  – это уже…сплошная…фан-те-зи.
УЧИТЕЛЬ: Пока кончать.
НЕКТО: Да – да, кончаю!…Действительно, разболтался. Увлекся. В конце концов, мне…что? Тебе решать. Тебе, одному   Всевышним подарен этот поразительный…карт бланш. Ты главный. И, следовательно,  отвечать Тебе.  А я лишь выполнил свой скромный долг. Донес до Твоего сознания все, что обязан был донести. За что и получаю  жалованье. Не самое большое, хотя отнюдь не жалуюсь. Отнюдь!…Хм… Покапал дождик…Слышишь?…Кап-кап-кап-кап… Какой домашний звук! Как это убаюкивает…Смежает веки…Когда звучит подобное, - не хочется еще куда-то идти. Тем более куда-то подниматься. Просто – находиться дома, под крепкой крышей и слушать…слушать…слушать…  Дремать.
УЧИТЕЛЬ: Ты повторяешься,  и… ты мне надоел. Исчезни.
НЕКТО: Изволь! (Быстро встает, вытягивает руки по швам). Но если позволишь…Одно лишь слово. Одно.
УЧИТЕЛЬ: Сгинь, я сказал. И больше не смей, пока я здесь,  появляться мне на глаза.
НЕКТО: Слушаюсь, мой Господин ( Как будто проваливается сквозь землю).