Яков Шварц
AMNESIA
(Хроники забвения)
Роман в трех книгах
Книга вторая
Глава шестая
Что же это такое вы нам предлагаете?
Это - ни повесть, ни даже дневник, а какие-то
несвязанные кусочки воспоминаний и перепрыги...
Андрей Белый
Что за безвкусная нелепая идея строить «храм всемирной мудрости» на таком неподходящем месте?
Осип Мандельштам
Путешествие из света моего божественного тела
к темной материи души закончилось для меня столь
неожиданно, что я обязан подать на них в Высокий суд.
“К”
Страница 2
Дополнительная душа
(На смерть пророка)
Магнитогорск. Зима 2017 года.
Евразийский столб. 4 ноября 2017 года. Выпал снег.
Станция Уржумка.
- Сволочи! Что ж вы делаете?! - орал я, выплевывая рудную изморозь.
- Человек за бортом! - орудуя пультом, кричал саблезубый парень в тельняшке.
Думпкар опрокидывался вместе со мной, и я мог орать сколько угодно: шланги пневматики бились падучей и шипели, как озлобленные змеи. Никто меня не слышал, но я продолжал настаивать, что не желаю быть похороненным в мартеновской печи:
- Тело мое раздавите, но душу я не отдам!
Хотя как сказать? Чем мартен хуже крематория? Но остаться без облегченных слез и цветов родственников с одними победителями соревнования по выплавке стали для юбилейных медалей “За сто лет Служению Революции”?
- Опять китаец? - гремело под сводами черного стекла.
- Вроде нет, но все равно не наш.
Шланги перестали биться, вагон дернулся и перестал опрокидываться. Меня зацепили крюком крана и спустили на землю.
- Зря ты о нашей руде так. Не мертвая - живая она! Пригрей ее получше - растает, потечет солнышком, а остынет - из нее можно гвоздь сделать, а на него повесить распятие при входе в спальню. С Любкой иначе детей не сделаешь.
Парень в тельняшке отпаивал меня водкой, боготворил свой комбинат и Советскую власть, которая вернулась к ним через столько лет.
- Вот только снега нынче нет и нет. Загадили буржуи планету отбросами долларов.
- Но у меня, кроме долларов, с тобой рассчитаться нечем.
- Так Любка моя их принимает. Они ей к платью дюже подходят.
- Ты мне лучше скажи, как мне до Миасса побыстрей добраться?
- Так из Магнитогорска до Челябинска поезд пыхтит. А там - хоть на электричке, хоть с цыганами, или на своих двоих.
- Не надо мне в Челябинск. Совесть мне подсказывает, что я уже был там.
- Эх, жалко, что у меня нет своей подлодки. Мигом бы тебя доставил. Ладно, вот адрес тебе: дуй до Любки. Сиськами начнет трясти, так ты не обольщайся, а лучше отдыхай и жди, пока смена моя придет. Я же на кнопке, как президент.
Богом клянусь, что не Сатана правит моим лицом, а гены. Стоило мне выдавить из себя улыбку, как гены меня тут же предали.
- Ты, часом, не еврей? Во, как вы с америкашками драпанули, когда вас прижали!
- Ты знаешь, кто такой Петр?
- Как не знать. Наш сменный.
- Тот Петр, который от Христа три раза отрекался.
- У меня дед Библию читал...
- Отрекался, но раскаялся: да так, что на нем церковь основали.
- Ты мне мозги не засерай, а лучше - бежи до Любки. И помни: русская душа шире вашего Израиля.
Любка была в свитере, а он даже больше, чем расстегнутый халат, совращал мои глаза.
- Да Агапов тебя довезет. Они с мужиком моим на одной лодке сухарь грызли. Агапов на рыбалку по субботам ездит. Вот четвертого он тебя в Миасс и кинет. Только ты ему шубу свою подари. Он за нее тебя хоть до Москвы довезет, хоть до Казани: аккурат к демонстрации.
Любкину необъятную грудь распирала натуральная русская душа.
- Захочешь: на Мавзолей водрузит, а не захочешь на Ильиче мерзнуть - на Царь-колокол посадит.
Вот так меня и кинули: закинул Агапов меня не в Миасс, а в Златоуст...
Мы еще допивали златоустую водку Всея Руси, как повалил снег.
- Баста, - скомандовала Любка, - ложитесь спать. Дорога у вас длинная - заблудитесь.
- Прорвемся! - шумел подводник, грозя небесам ледобуром. - В твоей шубе можно пингвинов ловить, - тыкался носом в мою недельную щетину счастливый Агапов.
Часа через два, как мы выехали поутру, снег повадил стеной.
- Мочи якоря! На кой леший мы сюда свернули?! Вляпались в переработку. Хек жрать будем и килькой закусывать.
Дворники метались в лихорадке, как будто Агапов давил на них своим негодованием.
- А что: лешие в этих краях водятся? - пытался я отвлечь его от страстей по большой рыбе.
- Видел я черта однажды, но дюже пьян был. Может, это был и леший. Смотри, видишь?!
- Кого?! Черта?
- Сам ты черт! Обелиск видишь? Прямо камень с души...
Сквозь летящий над землей снег проступал прямоугольный столб.
- И где мы?
- В Уржумке, под Златоустом. Суши перископ, ложись на дно! Идем к Исайе.
- Да не в Исайю мне надо, а в Миасс.
- Да Исайя не город. Он сумасшедший. Чудотворец. Живет в лесу, здесь неподалеку. Только ты с ним не пей, а то заговорит тебя.
- Я вижу, ты уже заговоренный.
- Еще бы! Со мной Исаич сотворил чудо.
От разгоряченного воспоминания о чуде снег мигом испарялся, еще даже не долетев до лица Агапова.
- Ты веришь в чудеса?
Мое сомнение снег признавать не хотел и забивал мне рот.
- Больше в знамения.
- Чудак! Видел мою Ауди? Теперь я - властелин колец.
Агапов сдернул с шеи шарф и любовно оттер кольца эмблемы своей не хилой машины.
- А все Исаич! Смело велел он мне рыбу в проруби ловить не на удочку, а голыми руками, когда она подышать приплывает. Исполнит, мол, она твое желание. Изловчился я однажды и схватил рыбу руками. А она молчит, как партизан, и только рот раскрывает, но не просит ничего. Бросил я ее на лед. А тут рыба вроде опомнилась и заговорила голосом Исайи: “Брось меня в прорубь”. Домой приезжаю, а Любка чуть не родила от воплей. Машину мы в лотерею выиграли. Вот тебе и знамение, и Исаич, хоть и сумасшедший.
Мы бросили машину, и подошли к обелиску. Вверху, с одной стороны было выбито “Европа”, с другой - “Азия”. Колючий и злой снег непримиримо разделял два материка. Вскоре мы добрались до небольшого дома из старых шпал и ржавого железа. Хозяин был похож не на сумасшедшего, а на живого мертвеца. В руках его была суковатая палка, и он метился ею в нас, словно из автомата.
- Свои мы, Исаич, свои. Опусти пушку. Ненароком застрелишь!
Агапов расстегнул шубу, видимо для того, чтобы Исайя - лесной пророк или отшельник, мог его признать.
- А с тобой кто? Ладно, в дом проходите.
- В руде мы его нашли. Говорит, что в Миасс до белочехов пробирается.
- Нашли не искавшие его. Водка с собой?
- Тебе же, Исаич, нельзя душу заливать. Ты же сам говоришь, что горе тем, кто храбр пить. Смотри, и так одни кости остались. Я тебе из музея меч отоварил, как обещал. В машине он. И даже колбаски телячьей затарил, как ты просил.
Агапов потряс мешком, как Дед Мороз. Мне послышался усталый смех; оттуда, где должны были быть губы Исайи, слетело лишь легкое дуновение слов:
- Да не душа у меня, а метафизическая материя. А за меч - спасибо.
- Опять заговариваешься. Хочешь, я по весне тебе ветеринара Мейна привезу? Говорят, он у самих майя учился. Собак обрезает. Вроде из твоего племени.
Исайя чиркнул спичкой и прикрыл заметавшийся бабочкой фитилек бутылкой с отрезанным дном. И я вскрикнул. Я узнал его! Мне - лет семь-восемь. Что-то у меня было с зубами, и отец отвез меня на материк - к доктору Везалию в Вену. У него было другое имя, но все звали его - Везалий, как средневекового врача и художника - Андреаса Везалия*, чьи картины с казненными преступниками, тела которых истлевали на воздухе, висели в приемной зубного кабинета. Скелеты - полуразвалившиеся останки, едва прикрытые остатками мышц, болтающиеся на виселицах, наводили ужас, но, одновременно, и разжигали мое любопытство. Между картинами висели орудия пыток инквизиции. Таким странным образом доктор обезболивал страх, отвлекал, заставляя забывать о боли в зубоврачебном кресле.
И вот этот отшельник, затерявшись меж Европой и Азией, казалось, сошел с картины Везалия. Если бы даже плоть Исайи была при нем, то ему уже и тогда можно было бы дать больше семидесяти. Если же остатки плоти признать за ожившую мумию, принявшую когда-то мученическую смерть - то и все три тысячи лет. Окажись мумия Исайи в Британском музее, ее едва бы коснулись любопытные глаза, но мне нестерпимо вдруг захотелось, чтобы передо мной сидел не спившийся отшельник - презренный людьми лик скорби, а полный величия пророк, ибо имя которого и внешность обязывали меня так считать...
Но мы с Агаповым смотрели на Исайю разными глазами, и снились нам разные сны, и разные видения преследовали нас. Мне, сломавшему голову навязчивой болезнью-желанием встретиться с Богом во сне или наяву, виделись лики бескрайнего и бесконечного - где-то в глубинах Вселенных; и тогда я каждый раз проваливаюсь в пучину времени на миллиарды и миллиарды лет назад. Но чем дальше я продвигаюсь к той единственной точке, где родились и время, и пространство (кто-то ж их зачал?!), тем безнадежней становится - еще до своей смерти - возможность встретиться с Ним! А тут вдруг почудилось, что именно в теле Исайи и жило то совершенное бесконечное! А приступы головной боли (слишком поздно я узнал, что болезнь моя неизлечима) начались у меня лет семь назад. Один священник-ученый вывел математическую формулу с доказательством существования Бога. Я был готов броситься с нашей платформы в море, чтобы остудить голову. Вернув теологии статус науки (опустив до беспомощного состояния ее ежевековые попытки хоть как-то по-новому - со своей слепой упертостью в детали - объяснить замысел Мироздания), этот святой ученый помог мне отрастить крылья, чтобы подняться и пасть над миром настолько высоко и низко, чтобы взором охватить до предела весь Божий замысел.
Мои наблюдения прервал незаметный голос Исайи:
- Жалко, что снег повалил. Пока Агапов ловит голыми руками рыбу, мы взобрались бы с тобой на Таганай*.
- Умный в гору не пойдет!
Агапов лихорадочно под столом открывал бутылку водки. Весть от Исайи о новой ловле рыбы голыми руками (особенности национальной рыбалки) привела его в неописуемое возбуждение. Но Исайя на слова Агапова даже не оглянулся, и я увидел, что недостающая плоть его тела наполнилась слабым, едва различимым, свечением, на что фитилек в лампе сразу откликнулся. Я теперь мог рассмотреть его живые глаза. Слова же, им произнесенные, не исчезали, и продолжали оставаться в мерзлой тишине и непрерывно звучать эхом:
- И будет в последствии дней: утвердится гора дома Господня во главе гор и возвысится над холмами; и потекут к ней все народы, и скажут: придите и войдем на гору Господню, в дом Бога Иакова, и научит Он нас Своим путям; и будем ходить по стезям Его...
Только теперь я начинал понимать причину опадания плоти с тела Исайи. Его обнаженная душа была очень сильна в своем стремлении одарить мир, но бренное тело не давало ей прорваться сквозь его внешний облик. Душа как бы вступала в соперничество с телом. “Смотри! - кричало тело, - разве отметины судьбы на моем лице - не есть проявления твоих, душа, страстей?!”
Как успокоенный сосуд
С уже отстоянным раствором,
Духовное - доступно взорам,
И очертания живут...
Мандельштам выскочил ниоткуда, и я вдруг ясно увидел, как (по дороге в Сибирь) я обязательно с ним встречусь, и даже лагерная пыль - все, что осталось от поэта, поведает о его душе больше, чем усталая жить плоть. Но тихий голос Исайи вернул меня в забытый Богом сруб из шпал на краю мира:
- Я презрен и умален пред людьми; а ты, незваный гость, отвратил от меня лицо свое.
Почуяв неладное, я искренне попытался оправдаться:
- Я часто не могу сладить с желаниями своих мыслей. Они забывают о плоти моей души и ввергают меня в мимолетные пустые фантазии. Но я все это считаю происками Творца, который внушил людям двойственную сущность своего творения. И Он мстит Поэту, пытающемуся открыть людям глаза на неразделимое и
приносит его в жертву.
Если начало своего лепета-оправдания я проговорил скороговоркой, то слова мои (заметив, как из лампы повалил синий огонь и устремился к Исайе) стали подрагивать и буксовать, пока, скрежеща, вовсе не остановили свой бег. Но огонь и не думал потакать моей растерянности. Чем больше немели мои мысли, тем ярче разгорался поток, теперь уже - белого света, пока тающая плоть Исайи не исчезла в нем вовсе, и я не услышал отповедь своим безумным сомнениям.
- Ты считаешь, что я не слышал, как ты поносил Бога, тогда, ночью, когда вмерзал в руду на думпкаре?!
Голос Исайи звучал из света, темные же углы нашего пристанища отзывались эхом.
- Как ты можешь судить Того, о ком не имеешь ни малейшего представления?! Тот, о существовании которого можно только догадываться - ВСЕ и НИЧТО! Божественный замысел? Он был, есть и продолжает осуществляться вечно, но его никогда не было, нет его и сейчас, и никогда не будет и впредь. Есть НЕЧТО, и ЕГО нет! Существуют творение и претворение абсолютно всех возможностей, и даже всех тех, которые невозможны и не существуют. Вселенная бесконечна и невообразимо велика, но она и неразличимо мала и живет всего лишь тот миг, для которого еще не начинался отсчет времени. Материя, пространство и время - всего лишь плод нашего воображения: как и сны Мироздания, и жестокая реальность, в которой мы живем и умираем. Религии и науки соседствуют с лжебогами и лженауками и прекрасно уживаются в своем существовании и неразрывны в своей целостности. Все, что не может быть - есть! И все, что есть - быть не может! Все законы природы просты и непознаваемы, но все они невообразимо сложны; и пока жив человек, он будет пытаться их постичь, все больше погружаясь в хаос непостижимого. Смерть имеет право на жизнь, как и жизнь - алкающая смерти. Все вопли о справедливости - не справедливы. Напрасно загубленные души презирают тех, кто остался жить. Смерть - настоящий смысл жизни, а жизнь - всего лишь краткая прелюдия смерти. Не зовите священников отпевать умершего. Смерть - праздник освобождения души из заточения в беспомощном и преступном теле. Все пророчества сбываются и... никогда не сбудутся. Творец откроет нам лицо свое только тогда, когда мы сами увидим себя такими, какими Он нас создал. Его моральные наставления нужны только для того, чтобы вынуждать нас их нарушать. Все мыслимые и немыслимые фантазии реализуемы, но достойная, хоть и ограниченная жизнь - все еще плод спекуляций нашего сознания. Любые жертвы напрасны, но только ими мостят дороги в светлое будущее. Нам не хватает всегда того, чем мы переполнены. Мы от тяжести бремени идем ко дну той пропасти, вершина которой упирается в престол Всевышнего. Жестоко, когда Бог лишает человека жизни, но настоящая беда приходит, когда человек убивает Бога. Мы говорим на тысячах языках, но не на одном не научились понимать друг друга. Но рядом с нами, внутри нас и на нашей оболочке тела - душе, бесконечно от нас далеко, живут все до единого языки мира, и только один пригоден для общения с Богом. Но так как все возможности равновероятны, мы так и не узнаем (если даже научимся на этом языке и говорить, и понимать) - с Богом ли мы говорим, или сами с собой? Если есть все, чего нет, и нет всего, что есть, то мы обречены на вечную слепоту, которую всегда будем принимать за прозрение...
Голос, если он был голосом Исайи, настолько стих и стал почти неразличим, что Агапов сумел втиснуться в то место, где дыхание в паузах слов почти замирало. Он уже давно налил, но прервать своего странного друга долго не решался, пока не осклабился:
- Довольно неба! Грянь камаринскую!
Я было напряг свои глаза окриком, но Агапова мои угрозы только подзадорили:
- Все включено, выходит, у вашего Бога, а рыбка моя не ловится. Хэ-хэ! Все включено... Били нас уже за это.
Агапов, не дожидаясь уважения тостируемых, замахнул свои сто, и, ухватив краем глаза, что я пропущу, опрокинул и мои - сиротливые.
- Намоталась у нас империалистическая акула на винт, и мы залегли на дно. Лежим, ждем мирового катаклизма. Пока ждали происков этих гадов-янки, погнали нас в Сомали в док на ремонт. Разрешили всем на берег. Вот и пообещали нам тогда: “Все включено: и вино и бордели”. А на берегу встретил нас наш батюшка. Церковь при доке была. Так и он внушал нам: “Идите, покупайте и ешьте, без денег вино и любовь”. Мол, все включено! Размечтались мы отыметь черные жопки, а нам самим вставили по полной программе, а в благодарность еще избили. И кто - черножопые!
Наступила тишина, как перед казнью. Нож в руках Агапова угрожающе завис над колбасой. Когда время снова вернулось в этот мир, вновь раздался незаметный голос Исайи:
- Спрячь меч. Железо бессильно перед словом. Ибо ты не можешь забрать у меня ничего, кроме остатков кожи моего тела. Мечом уст своих Бог победит всех нечестивцев.
Уловив в голосе Исайи отсутствие прямой угрозы обещанному чудотворению, Агапов осмелел:
- Вот ты, Исаич, как большевики, - осенил он воздух крестным знамением, - слава богу - через сто лет они все же вернулись на наши головы, светлое будущее пропагандируешь. А на кой ляд нам жизнь без греха? Вот вождь наш бывший, который живее всех живых, вроде тоже, как твой Спаситель, а от сифилиса помер и нам завещал. Вот ты одними сухими травами питаешься, и все лепечешь: “Я увидел Бога и вот – я жив”.
- Голодных грех не насытит. Кто с Богом не пребывает, тот голоден, наг и слеп.
Агапов не знал - наливать ли еще по одной, но неожиданно крякнул с досады и приложился из горла. Похрипев и побулькав, зачем-то сунул пустую бутылку в карман и пошел на Исайю, как будто всем своим тяжелым телом хотел придать вес своим словам:
- Ты только скажи, не крути словами: если с нами Бог и Помазанник Его, не на них ли лежит мой грех?!
То ли Агапов споткнулся в полумраке своего неведения, то ли неведомая сила подкосила его, как пуля, только он пал, как бездушная плоть и неожиданно заскулил подстреленной собакой:
- Помоги, помоги моему неверию!
Вышедшее на свободу солнце мигом прибрало к лучам света даже самые потаенные углы жилища Исайи. Я выглянул в окно. Снег не лежал иссине-белым ковром, а казалось, что землю Ангел Господень закидал россыпью бриллиантов. И только было слышно, как последняя снежинка все не могла найти своего пристанища, и все трепетала, заглядывая в небо, но мать ее - туча, неизвестно куда запропастилась.
- Пойдем к машине, - Агапов легко встал, будто вышел из комы.
Снег захрустел под ногами, словно шли мы по стеклянной крошке.
- Ты давно Исайю знаешь?
- Как не знать. Поселок здесь недалеко - Атлян. Там детская колония. Вот Исаич, вроде, оттуда. Да хватит об этом. Слушай, смотри - погода разгулялась. Поеду я. А тебя Исаич на электричку посадит. Только я не пойду больше к нему, а ты меч ему передай.
Агапов вытащил из багажника завернутый в холстину меч. Я вернулся в хибару Исайи. Все было по-прежнему. Солнце, набедокурив, поднялось над лесом, и только подслеповатая лампа отражалась в горящих губах пророка. Наступило тягостное молчание. Передо мной сидел изможденный старец-отшельник, приговоренный к смерти, с остатками живой плоти и несгораемыми глазами. Преданный воле Бога, Исайя искал опору для своего страха и смятения в единственном непроизносимом имени Бога. Казалось, престол Всевышнего был рядом: стоило только поднять глаза и протянуть руку, но закопченный потолок из прогнивших шпал возвращал пророка на землю. Преданный Божьей волей Исайя искал среди множества имен Его - единственное, которое бы не посылало Пророка на смерть. “Я же не Мессия, а только Его предтеча”, - скорбел он.
У Бога нет имени и... множество имен. И каждое из них судило Исайю. Судил ли Исайя о единственном имени Бога? Но кто осудит художника - Творца, равного Человеку?! Я не знал - с кем он сейчас заодно. С ним хотели быть все. Все видели в нем пророка Мессии: каждый - своего. Того, кто уже пришел и отстрадал (был ли Он, не был - Он был!), или того, кто еще только грядет: страдать или карать (придет ли Он, или напрасно ждем - Он с нами). Слов я больше не хотел. Каждое слово должно было истолковываться другими словами. Цепная реакция бессмыслия. Две идеи с противоположными и исключающими друг друга значениями прекрасно уживаются в голове нормального сумасшедшего. Выходит, придавать слову любое толкование стало прибыльным делом, или уделом сумасшедших - единственно нормальных в безумном мире, созданном - по чьему подобию? Если нам все же удастся докричаться до Космоса, то мы пошлем другому разуму нашу визитную карточку, с единственным словом: ЛЮБОВЬ. Но обитатели других миров будут несказанно удивлены, когда обнаружат наше послание: слово ЛЮБОВЬ будет вытравлено, а рядом высечено слово - НЕНАВИСТЬ. Но на оборотной стороне нашего послания, одумавшись, мы зубами выгрызем - НЕНАВИСТЬ, и кровью напишем - ЛЮБОВЬ. Но самое удивительное произойдет следом: мы стыдливо прикроем свободой выбора оба слова с двух сторон и напишем единственное - БОГ. Я представил, как Исайя выходит утром из своего жилища, посреди гор и леса, и вопит: “Слушайте, небеса, и внимай, земля, потому что Господь говорит моими устами”. А с небес скатывается эхо зимнего грома: “Не ищите Меня там, где Меня для вас нет. И тогда Я смогу говорить вашими устами!”
Пытаясь хоть как-то спустить Исайю с небес, я стал рассказывать ему историю своего повторного рождения: об острове, где меня прятали родители; о заложенной душе горе-писателя “К”; о своем путешествии на край земли для того, чтобы уговорить царя Соломона вернуться на трон своего растерянного народа. Когда я спотыкался на деталях моего неясного предназначения, Исайя меня поправлял, будто наперед знал последовательный ход и подробности предстоящих событий. Унимая волнение (представьте - какое, если вы бы дождались, наконец, долгожданного мига вскрытия сундука с кладом, на поиски которого потратили всю свою жизнь), я осторожно отвлекал Исайю, прерывая его своими нелепыми вопросами:
- Ты живешь, или прячешься в таком странном месте?
Исайя встал и, сделав всего шаг, споткнулся о меч, достал его из холстины, и пошел с ним в один их углов своего пристанища, будто там хотел отыскать узел вопроса и разрубить его:
- Моисея не пустили увидеть Землю Обетованную. Так и меня не пустили дальше задворков Европы.
- Как же так случилось?
- Однажды услышал я голос Господа, говорящего: “Кого Мне послать? и кто пойдет для Нас?” И я сказал: “Вот я, пошли меня”.
- Раз ты здесь, значит, Он тебя послал?
- Погиб я! ибо я человек с нечистыми устами. И истину царям мне больше не нести. Вот, поэтому, дальше - в землю, где томится царь, меня не пустили. Моей горой Нево стал Таганай. Дальше за Соломоном отправишься сам. Теперь, ты - избранный.
- Но почему ты не в Иерусалиме? Твои слова - да нынешним царям и судьям в уши!
- А кто пророк в своем отечестве?! Не тот ли - юродствующий у престола?
Сколько я себя помню, напротив моей кровати, на стене висела картина “Скрижали Завета”. Лучше бы мама повесила там розги. Навечно вырезанные на камнях квадраты букв напоминали мне о Творце, который был бессилен справиться с творением своих помыслов. Почему, чтобы принудить человека к совершенству, Всемогущий призывает в глашатаи своей воли - пророков? И зачем, каждый раз, Он даже их вынуждает усомниться в своем могуществе творить чудеса на глазах покорной, но вечно злобной толпы? Внезапно мною овладела тревога за бессмысленность моего начинания. Но и возврата не было: канул в пучину вод мой остров детства. Теперь не я сам, а, может быть, Пророк должен наполнить смыслом мое предназначение. Там, в черном углу, где все еще таился Исайя, яснее ясного возникло видение. Видения возникали и прежде, и часто были связаны с легендой моего зачатия. И если на костер всегда поднималась Норма, самая таинственная из моих матерей, то сейчас на него гнали плетьми Жужу - ту мать, которая вырастила меня. Ее вели на казнь из-за моей слабости, беспомощных попыток докопаться до смысла веры и за ребяческое заигрывание с Богом. Это меня охватывал трусливый ужас, потому что я был готов прервать переданную по наследству моему телу миссию освобождения нашего народа царем Соломоном, и бросить черту под копыта свое малодушие. Но столь же ясно я увидел и другое: моя зияющая провалами душа, и душа, проданная моим предтечей “К”, переплелись, срослись и пустили корни неуемной гордыни. Если и было у меня за душой что-то стоящее, то было оно мягкотелым, рыхлым и полупустым. Не хватало чего-то главного, пока еще совсем неясного, но настолько важного и единственного, что давало бы отпущенным мне силам не иссякнуть без него до последнего предела.
Меч в руках Исайи разрезал тьму, как обветшалый занавес времен, и я услышал, как отточенное лезвие разрубило спертый воздух; и увидел меч, крушащий стены из мертвых шпал, валивший вековые сосны, отчего покрывало снега на их мирных ветвях пролилось ледяными слезами. Но то были слезы действия. Пришел срок, и стал виден путь до последнего вздоха моего отчаяния, как будто дальняя цепь гор обнажилась с такой ясностью, что только протяни руку - и в твоей ладони окажется любая из загаданных вершин. Еще несколько часов назад мое хладеющее тело вмерзало в руду на думпкаре и ссорилось с Богом, а теперь завалы малодушия и безверия были сметены мечом Исайи, и, в доселе неясных видениях, обнажился его голос:
- Одевайся, пока тропу не занесло. Через полчаса будешь греться в электричке.
Не доходя до станции, я услышал голоса, крики, ржание лошадей. Едва мы вывернули с тропы на открытое пространство перед станцией, как запах горящей хвои, пьяные песни, объевшийся анекдотами хохот, чей-то одинокий стон - все смешалось в бутафорскую картину съемок очередного фильма о любви в окопах революций и войн. Я вспомнил старинный фильм “Доктор Живаго” - еще одно учебное пособие из снаряжения для моего будущего путешествия. Магия памяти принесла из детства голоса вечно спорящих друг с другом родителей. Вот и сейчас они схватились в непримиримом споре: мама кричала, что “Оскара” зря не дают, а отец, что он этой статуэткой убил бы всех, начиная с русского писателя. Я очнулся, когда ворон - наглый чернь мне прокаркал на дорожку с разухабистой ели:
- Дальше иди один.
Исайя остановился, будто напоролся на невидимую стену.
- Ты что, не слышишь меня? Смотри, чтобы они тебя не забрили.
- Кто они?
- Может Город Солнца едут брать. Они давно грозились. Если спросят, скажешь, что едешь на рыбалку.
“Город Солнца” и “они” в устах Исайи прозвучали так, будто он огласил приговор самому себе.
- У меня же на лице написано, что я не рыбак, а продавец рыбы.
- Иди!
Я повернулся и пошел, и клялся: ни за что не повернусь, чтобы с Исайей, не дай Бог, ничего не случилось.
- Стой! - голос Исайи прозвучал выстрелом в спину. - Возьми. Помажешь царя.
Исайя протянул мне чудный флакончик, чуть больше наперстка.
- Что это?
- Елей.
- Лучше дай мне свой меч.
- Меч - от людей, елей - от Бога. Теперь иди, и не оборачивайся.
Пока я пробирался к небольшому белому зданию станции под голубой крышей, на меня никто не посмотрел. Зато я огляделся и понял, отчего мне вспомнился фильм о событиях столетней давности в России. Я пытался уговорить себя, что все это лишь натурные съемки исторического блокбастера о национальной гордости, когда ее градус настолько высок, что чудовищные преступления вождей и народа пылают вечным огнем славы. Единственно, что смущало мои подозрения, были не равнодушные глаза полупьяной массовки, а горящие неутолимым светом глаза солдат, одетых в длинные шинели, сливающиеся с корой сосен. Электричка надрывно гудела, пробивая забитые пути с платформами, на которых горбились искалеченные танки. Стекла вагонов были покрыты налипшим снегом, и я едва различал силуэты все тех же военных.
- Не забудь влиться в наши ряды, - подсадил меня солдат на скользкие от наледи ступеньки. В прокуренном вагоне, пошарив глазами, я выбрал место у окна, рядом с голубоглазым парнем с книгой в руках, со светло-синими с красным кантом погонами на шинели. Он мне что-то сказал, но я не расслышал, так как полвагона горланило песню:
Пора начать нам “Звериаду”,
Собрались “звери” все кругом,
Бессмысленных баранов стадо.
Загонит вас корнет лихой.
Состав, протяжно взвыв, тронулся, почти задевая обвисшие хоботы танков.
- Наши, милюковские, - протянул мне сигарету сосед, когда отзвучала песня:
Так наливай кадет кадету.
Скорей погаснет солнца свет,
Скорей вернется к нам Создатель,
Чем прав останется кадет.
- Кто такие - кадеты? - поинтересовался я у своего соседа.
- Мы не просто кадеты. Мы - новые кадеты. И хватит притворяться, что ничего о нас не слышал.
- Видимо, я проспал школу.
Единственной возможностью вызвать к себе доверие была моя вымученная ирония.
- Лев, - он неуклюже сунул мне руку, и я сжал безвольные тонкие пальцы.
От моего имени Лев немного поперхнулся, но тут же обрадовано заметил:
- Мне больше нравится славянское произношение библейских имен. Кстати, ты читал посмертный роман Набокова?
Лев протянул мне книжку на английском, тоненькую - больше похожую на пропагандистскую брошюру. На густом черном, со смазанным краем справа, белели затрепанные пальцами буквы названия: Vladimir Nabokov “The Original of Laura”. Моя идиотская привычка чтения детективов: как только появляется первый труп, я заглядываю в самый конец книги. Трупа я искать не стал, а последняя фраза книги подмигнула мне слепым пророчеством: “Ты опоздаешь на поезд”. Лев удивился моему скорочтению и обидно пояснил:
- Революционный террор - вот знамя, которое мы подняли из рук великого писателя. Ты почитай, почитай - какая сила мысли!
Надломленный перегибом, корешок сам открыл мне страницу.
- А что? “Узкими ягодицами двусмысленной неотразимой прелести”, - из какой по счету революции?
- Все не то! Прав был Владимир Дмитриевич...
Хилое лицо кадета вдруг зарделось, будто ему вымазали щеки патриотической кровью. “Заговаривается”, - решил я:
- Кажется, нашего маэстро пера зовут Владимир Владимирович...
- Да не писатель - отец его. Партию нашу основал. Мы вернем России ее заслуженные ценности. И я готов, как и Владимир Дмитриевич, отдать свою жизнь за императора.
- Лев, о каком императоре ты говоришь?
- Все боятся назвать вещи своими именами.
Визгливый голос новобранца усилился визгом тормозов экстренного торможения. Книжка выпала у меня из рук. Вещмешок, висевший над моей головой, больно ударил меня камнем. Да что ж ты, Шамир, бьешь меня?! Я же не Египетские пирамиды! Все вскочили с мест и прильнули к окнам. Скоро через наш вагон побежали люди, и я расслышал: “Под поезд какой-то оборванец попал, и его разрезало надвое”. “Исайя, несомненно, Исайя!” Никакая сила не могла меня остановить. Я выскочил из вагона и бросился вперед. У носа состава уже собралась толпа, и меня мигом оттеснили. Я стал орать, что под поезд попал мой родственник, но и это не помогло - только схлопотал удар прикладом. И все же я увидел несчастного, когда его половинки закидывали в телегу. Угол брезентового полога откинулся, и даже одного взгляда было достаточно, чтобы отлегло от сердца: “Не Исайя!”. Страшное предчувствие меня не обмануло - радости моей не суждено было жить. К вознице, у которого борода росла от самого лба, и глаз его словно не существовало, подскочил юркий офицер и велел ему немедленно отправляться в лес. Там был еще один труп, и, тоже, - расчлененный надвое: его то ли распилили, то ли разрубили. Здесь сомнений не оставалось: Исайя! Я кинулся обратно на тропу, по которой мы пришли на станцию. И там меня догнал протяжный гудок. “Куда бежать?” Но едва стих шум отходящего поезда, как где-то рядом раздались голоса. У дерева, в три обхвата и с огромным дуплом, стояло человек десять. Первое, что я услышал, был чей-то веселый голос:
- Он все твердил мне: “Ты не можешь забрать у меня ничего, кроме остатков кожи моего тела”.
- Потому-то и идем войной, чтобы очистить наш народ от всякой скверны, - выдохнул, вместе с дымом папиросы, привалившийся плечом к дереву солдат. - Чай революции - сто лет стукнуло. Нашей - Октябрьской!
Я взглянул наверх. В надвигающихся сумерках части тела едва были различимы.
- За что его так?! - вырвалось у меня.
- За пропаганду, - ответил мне щуплый солдат в шинели до пят. - Устроил митинг у нас в полку. Проклинал и силы наши, и наш дом. Грозил мечом.
- Ты не представляешь, - делился другой голос своими впечатлениями, - пол тела осталось, а глаза открыты, и вот те крест - как живые были!
- Лжепророки живучи, - вторил еще один голос, - дьявол в них сидит. Надо бы дерево сжечь.
- Весь лес спалим.
- Не спалим.
Подъехал на телеге возница.
- Где тут распиленный? Кидайте мне в телегу, до кучи.
- Не видишь - на дереве висит. Жечь будем. Валек, - обратился он к щуплому солдату, - сбегай за канистрой.
- Зачем бежать? Возьмите в моей телеге.
Возница откинул полог и достал канистру.
- Для благого дела и спирта не жалко.
Морозный воздух мигом пропитался запахом процедурной. Опережая огонь, кто-то сказал:
- Не по-христиански - жечь мертвого.
- Хочешь могилку выкопать? - сплюнул папиросу солдат. - Да успокойся ты: птицы певчие, да зверье лесное его похоронят.
- Как же похоронят, если сжигать его будем?
- На то она и кара Божья.
- А, может, не надо жечь? Больно страшен твой Бог, - переминался с ноги на ногу щуплый солдат.
- Да поджигай же! - загудели трое, до сих пор курившие неподалеку. - Огонь небу ближе.
- Пусть причастится! - решительно двинулся к дереву один из троих, с зажигалкой в руках.
- Молодец, Афанасий! Огнем и дымком он с Богом поговорить успеет.
- Нельзя так! - крикнул я и бросился ему наперерез.
- А это еще кто? - отвалился от дерева солдат и поймал меня за воротник ватника.
- Я утром сниму его и похороню, - вырвался я, и встал щитом у дерева.
- Опять картавые нами заправляют, - Афанасий опалил горящей зажигалкой мои глаза.
- Слышь, ротный, не надо грехи множить. Нам скоро в бой, - схватил его за руку щуплый солдат.
Афанасий ударил щуплого второй рукой и, ею же, схватил меня и отбросил от дерева.
- Закопайте его в снег!
Удар по голове, и вспыхнувшее дерево - последнее, что я помнил. Сколько времени прошло, и жив ли я - неведомо. Когда очнулся, то едва - через забитые снегом глаза - различил женское лицо. Чья-то мать пришла меня спасать. Моя ли это была мать, или Исайи, а может - мать солдата? Она поцеловала мои глаза, и они оттаяли. Она отгребла вокруг меня снег, вытащила меня до половины, села в сугроб, привалила к своей груди и запела:
Спи-усни, сыночек мой.
Спи, как птицы спят.
И не слушай злобный вой
Новых октябрят.
Кару Божью ты прими,
Перед Богом покартавь.
Скрипочку с собой возьми,
Только душу нам оставь.
Смотрела она не на меня, а вверх, где от плоти Исайи остались только искры, обсыпавшие звездами черное небо - словно подрагивала еще цепляющаяся за земную жизнь душа Исайи.
Примечания
____________________________________________
*Андреас Везалий - часто: Андрей Везалий, лат. Andreas Vesalius; 1514 -1564 — врач и анатом, лейб-медик Карла V, потом Филиппа II. Младший современник Парацельса, основоположник научной анатомии.
*Таганай - горный хребет Таганай расположен в 5-6 км к северу от Златоуста. Общая длина хребта - более 20 км, хребет представляет собой два горных кряжа.
*Польский ученый доказал, что Бог существует - священник и математик Михаль Геллер доказал, что Бог существует (такова его версия. Прим. автора). Геллер является также специалистом по космологии и философии. Теории профессора не только содержат доказательства существования Бога, но и заставляют усомниться в материальном существовании мира вокруг нас. Геллер разработал сложную формулу, которая позволяет объяснить все, даже случайность, путем математических подсчетов.