Барокко

Артём Татаренко
###
      Позвонят в дверь, и она побежит открывать, быстро перебирая босыми ногами. В зеркало последний взгляд на себя, – тронуть халат на груди, тряхнуть гривкой волос, коснуться чёлки на лбу.
      Она получит в руки охапку ярких жёлтых хризантем. «Ой», – засияет светлой голубизной глаз. Лучиками вокруг них морщинки: лицо беспомощно выдаст возраст.
      Гость молод, лет тридцать, длинный, мосластый. Она пойдёт впереди с цветами, чуть выше плеча ему. «Входи!» – его за руку, в комнату. Там свет притемнён шторой, балкон распахнут, воздух прохладен, диван раскрыт и застелен скромно и чисто. Стол: яблоки, сыр, коньяк. Два близко сдвинутых кресла, полотенца на спинках.
      «Как там Марина?» – Смеётся. – «Чем занята?» – Подрежет стебли. Поставит в вазу красивые подаренные ветки.
      «Опять сказал ей, что пошёл к своей девушке? Доиграемся, Витька!» – И резко станет молчаливой в его руках, разглядывая вблизи его губы, ноздри, бородавку на щеке.
      Чмок, – рот только тронет рот. Ещё раз, сухо, легко. Потом губы раскроются, дадут язык, самый кончик. Не торопясь. Краями и серединами, короткими встречами, вправо, влево.
      «Вить, ты дрожишь. Ну? Миленький. Давай, давай. Ну что же я тебя мучу». – Она пробежит пальцами по планке его рубашки, вытянет рубаху из брюк, раздёрнет, заблаженствует, водя ладошами от плеча к плечу, от подмышки к подмышке. Он закроет глаза, не дыша. Запустив обе руки ей под расстёгнутую пуговку в вырез халата, возьмёт тайны её молочных желёз. Сжав, почувствует их девчоночью аккуратность, их оттянутую зрелую круглость, их весомую телесную мягкость грудей пожилой женщины, – всю ночь думал о них.
      Медлить не будут. Животом в живот, губами в губы, он уложит её под себя в белизну постели. Вывернув из трусов своё прямое молодое полено, осторожно, до половины, не больше, – в тёмненькую, сжатую складкой розочку ей. Стиснутся, застонут, станут дико ломать тела, сгибаясь и распрямляясь, ногами обхватывая друг друга...
      Оба встанут с дивана другими – лёгкими, смелыми. Она знает, с ним надо так, сразу. Он достался ей с комплексами, боялся женщин. «Ты был нежен». – Это про половину члена, берёг её, больно не сделал. – «Не натёр?» – «Да что ты. Я плавала вся, ты чувствовал?» Она вытрет себя и его – с материнской заботой.
     Запах спермы. Запах женского тела. Жёлтые хризантемы на столе. Запах коньяка, – налили и пьют глотками. Сдвинули вплотную, одно перед другим, кресла: затылки на спинку, а ноги можно положить на ноги друг другу. «На-ка, держи». Голая – ему, голому, кусок сыра. Она уже не думает, как пополнела с годами. Он не стесняется своей рябой спины, худых рук, сутулости. Он победил опять дрожь и страх – любуется ею. Здесь он не такой, как в той, повседневной жизни. Ей нравится, как он смотрит. И она будет повёртываться, смеяться, тянуться к нему, показывая всю себя, глядеть томно.
      Взгляд – в обрамлении чёрных, распушенных краской ресниц, из-под чёлки, из-под век, увеличенных тенями. То пытливый, то удивлённый, то весёлый, бесстыдный. То учительница, то мать, то девка. Слава богу, оба не придают значения словам, этим обрывкам интеллигентной болтовни. Что-то спросит она про университет, а сама сдвинет-раздвинет ноги, вытянет, согнёт, пошевелит пальцами. Он ответит, что сдал реферат по западной литературе, – поглаживая – наслаждаясь минутой – кол вздрагивающей, потвердевшей, тянущейся вверх к пупку пиписьки.
      Смотрит, смотрит на неё. Ест её лихорадочными весёлыми зрачками. Даст ей руку: «Пойдём?» – «Вить-ка-а! Ты опять готов, бесстыдный!»
      Невесомые, окольцованные серебром пальцы лягут ему в ладонь. Она выпрямится, с неловкой грацией – «Ой, ой, затекла нога», – вздрагивая валиками живота, перельёт тело из кресла в ловушку его рук. И глаза, обведенные черным, предстанут перед ним вплотную, и щёки, и рельефные губы – чуть выпячена нижняя. Всё это будет рядом, когда во второй раз на простыне он развернёт и стиснет ей плечи. Будет вздох – изо рта в рот, не «ах», а какой-то обратный, «ха». У неё слабые ноги, но сжимать ему бёдра она станет с каменной силой в такт толкающим выпрыскам семени.
      Переминая округлости её предплечий, он не чувствует под кожей твёрдого. Она мягкая, ему кажется порой, что костей просто нет. На самом деле кость тонкая, – когда-то изящная была девушка. У неё изумительно тонкие волосы, шёлковые на ощупь. Разбросав их вокруг головы веером по подушке, она обнажит лоб – покажет морщины. Закроет глаза и лежит так минуту, две. Он начнёт целовать веки, брови, увидит опущенные углы губ, почувствует, что ресницы мокры – и удивительно: член в ней напряжётся, оживёт снова.
      Видно, это действует коньяк: «Ты чудесная… Ты…»
      «Тс-с. Молчи». Что угодно, только не так.
      «Никогда… Никогда у меня не было такой…»
      «Молчи! Витька! Не смей». – Отрывисто.
      В ритм с несильными толчками лобка в лобок она вспомнит тот юбилей переехавшей из Тюмени сестры, – слёзы копятся под ресницами. – Он поцеловал ей руку: «Очень приятно, Виктор», – вот, ему придётся слизать ручеёк с её щёки. – Нервный, красивый аспирант-племянник и мысль: я хочу его, я его соблазню. А теперь он просунет пальцы между животами, ниже, – а ещё истории его несчастных любовей, – но тогда, тогда лишь эта рука, поцелуй, – пальцы найдут, вытянут складку кожи. – Было как электричество, тогда, как всякий раз потом, как вот сейчас, когда он погладит, пошевелит, обнажит ей скользкую пипку клитора.


      Они встанут с меченой мокрыми пятнами простыни. Она сделается рассеянной, печальной. Она пахнет мужчиной, его семенем, она устала после этой близости. И коньяк не помог. А может быть, он всему виной.
      Сядут в сдвинутые кресла – сядут близко, согнув ноги, подавшись друг к другу, обнявшись, щека к щеке. Сейчас она не хочет, чтобы её разглядывали.
      Он будет целовать, шевелить губами ей ухо.
      А она смотрит на букет хризантем и думает – много, разумно, тоскливо. Да, он безупречен. Воспитание, ни словом, ни бровью на людях. Да, но ведь когда-нибудь всё всплывёт, всплывёт, как это бывает, случайно… Сестра почувствует. Сестра – женщина. А ведь парень с вывертом – говорит матери, что к своей девчонке ходит по воскресеньям. Это он, ещё недавно до дрожи боявшийся секса? О-ё-ёй. Какие черти в этом омуте, какие сюрпризы?
      Да, но факт есть факт. Ей пятьдесят пять. И это тупик. Потому что... потому что она влюбилась.


      Трогая, лаская его, меняя руки в неудобной позе, она коснётся того, что вытянулось у него внизу. Прямо на кресле лежит между ног – направлено на неё, твердое, литое, длинное, раздавившее собой округлый мешочек мошонки.
      «Витька-а? Жеребец! Животное!»
      «Хочет тебя. Давай, исправим тебе настроение. Пойдём, пожалуйста? На диван, а?»
      Протянул ей руку. И вдруг: «Нет. Не так. Сиди».
      Голая, белая, – подрумянены солнцем только верх груди, спина и плечи вокруг шеи, – выпрямилась, выпятила животик, сидя, – она смотрит из-под каймы ресниц, из-под добросовестно закрывшей лоб чёлки: «Ну, и?..»
      Наклонился. «Обними меня. За плечи. Крепко. А теперь обними ногами. Держишься?»
      «Витька... ай...»
      «...сумасшедший!»
      «...ай, ай... тихо, тихо... Уронишь!»


013 апрель.