Если я в годы своего обучения в средних и старших классах школы дружила только с девочками и была излишне зажата из-за отсутствия реальных взаимоотношений с мальчиками, то моей Маше повезло гораздо больше: у нее всегда был верный и до конца преданный ей друг - Паша.
Пашу пересадили к Маше за ее пятую парту в самом начале первого класса, что сразу же вызвало поток обиды и ревности со стороны самого ее первого соседа и знакомого с дошкольных времен – Кости Берковича. Паша вошел в нашу жизнь решительно и неотвратимо, как неотвратимо выпадает дождь, если тучи переполнились влагой, и как после долгой зимы начинает таять снег. Это был хорошенький, темноглазый мальчик со слегка вьющимися, темными волосами и пухлыми, красными губами. Воспитанный в наполовину еврейской семье, он был разносторонне развит, чрезвычайно общителен и невероятно для нашей жизни доброжелателен к окружающим. Он легко и непринужденно вступал в разговор и с детьми, и со взрослыми, щедро делился своими игрушками, наклейками и прочими детскими «сокровищами».
Вспоминается один из первых детских праздников в нашем доме, организованных мной по случаю Машиного дня рождения. Дети резвились в одной нашей комнате, а мы, взрослые, включая приглашенного мной ее папу, сидели за столом в другой. Вскоре Паша заглянул к нам в комнату и, легко вступив в разговор, так и остался с нами. Ему было искренне интересно со взрослыми, а нам - с ним: Паша воодушевлено излагал нам свои теории об инопланетянах и о случаях его личного наблюдения НЛО, с жаром спорил на эти увлекательные темы с Валерой, загоревшимся, как мальчишка, его идеями. Ни я, ни Маша в детстве не умели так легко сходиться с людьми, особенно, со взрослыми, но для Паши дружеское, искреннее общение с любым собеседником с самого детства не представляло собой трудностей. При этом, мальчишки-одноклассники всерьез его не принимали: он был абсолютно лишен агрессивности, физически не силен, драться толком не умел, обид не запоминал, а свои бойцовские качества демонстрировал своеобразно: имитируя движения каратэ, которыми не столько владел, сколько увлекался.
После уроков Маша, Паша и кто-нибудь из Машиных подружек ходили гулять. Подружки менялись, а Паша оставался в том же качестве, принимая всем сердцем всех своих сверстников, но оставляя за Машей постоянное место «его девочки». Эта парочка постоянно крутилась под ногами либо у нас в квартире, либо у Паши. В придумывании новых и шумных забав Паша был лидером: то они, забравшись вдвоем в коробку из-под телевизора, ползли по полу, изображая танк, то собирали вкладыши от жевачек. Коллекция, как впрочем и другие их игрушки, была у них общей и по настоянию самого Паши хранилась у нас в доме - поступок, не часто встречающийся у современных детей, склонных к эгоизму и жадности. Ни того, ни другого названного недостатка у Паши не было и в помине: сколько я знаю этого человека, он всегда был простой и открытой душой, давать для которой куда естественнее, чем брать, а простодушно объявлять другим о своих недостатках или слабостях не составляет особой проблемы.
Недостатки были. Он всегда был неорганизован, по-мальчишески неряшлив, плохо вписывался в какие-либо временные рамки и часто забывал о своих намерениях, но не по злому умыслу, а по причине увлеченности всем, что попадало в его поле зрения. Учился Паша средне, хотя многое схватывал на лету, в особо злостных нарушителях дисциплины не числился, что отчасти могло быть заслугой моей Маши: она сдерживала его пыл во время уроков и, терпеливо уговаривая его, настойчиво прививала ему понятия о «нельзя» и «надо». Машу Паша слушался охотно и подчинялся ей безропотно - до первого нового отвлекающего его момента!
На родительские собрания в школу обычно приходила только Пашина бабушка, Антонина Николаевна, русская, очень располагающая к себе, мудрая и рассудительная женщина, которая, как нам казалось, несла на себе основную заботу о кормлении и воспитании Паши. Ее дочь, Пашину маму, мы не видели ни разу, она как бы и была в их доме и не была одновременно, а вот Пашин отец, с которым я познакомилась много позже, представлял собою удивительно яркую и оригинальную личность. Александр Михайлович Добрусин, низкорослый, интеллигентный и очень общительный еврей, всегда в неизменной кипа - шапочке, покрывающей по еврейскому обычаю его голову, по роду основной своей работы преподавал на кафедре ЛИТМО и в молодости был талантливым инженером, но теперь в основном гонялся по городу на своей машине, выполняя различные поручения Петербургской Синагоги, в общине которой он занимал высокую должность. Многочисленные знакомые и общественно-религиозные обязанности не только разнообразили его жизнь, но и, как я поняла, служили источником существования их семьи. Как казалось со стороны, денег в семье Добрусиных не считали, хотя и излишка в них никогда не имели. Изречение «рука дающего не скудеет» было основным жизненным принципом Александра Михайловича. В детстве Пашу пытались учить ивриту и водили на хор, но особого рвения и способностей ни к тому, ни к другому Паша не проявлял, а себя в качестве еврея всерьез не воспринимал: абсолютно ни в чем, включая и национальность, не схожие его родители на него не давили и большей частью занимались своими делами, оставляя все на бабушку. Бабушка решала проблемы быта, а все остальное воспитание Паши шло незримо и ненавязчиво - через пример способов жизни его родителей.
Думаю, что своей непредсказуемостью и неорганизованностью Паша целиком пошел в отца, часто путавшего день с ночью и способного мгновенно превратить их квартиру в свалку самых разных нужных вещей и предметов (включая детали автомашин и даже полноценный мотоцикл). Только решительное вмешательство бабушки и молчаливое усилие по наведению порядка Пашиной мамы слегка сдерживало Добрусина-старшего от полнейшего кавардака в их доме. Именно от отца Паша унаследовал и свою редкую открытость, и доброжелательность, и интерес к людям, и способности ко всякого рода технике. У Александра Михайловича в близких знакомых числилось полгорода, и каждому из них он чем-то помог, чего-то для них устроил, куда-то их провел. Добрусин-отец любил прихвастнуть, пообещать невыполнимое, был забывчив и неорганизован, но в отсутствии у него искренней доброты ко всем, без исключения, людям, упрекнуть его было просто невозможно. Да и в недостатке ума и широкого знания самых разных сторон жизни тоже. В молодости он был заядлым мотоциклистом и путешественником, крайне легким на подъем. Жизнь заносила его и в круги эзотеризма: в свое время он посещал занятия Зорина, глубоко разбирался в религии, особенно иудейской, изучал Кабалу. Годы прибавили ему болезней, но не уменьшили его легкости на подъем и потребности в живом общении. С годами Паша все больше становился похожим на своего отца и все меньше проявлялось в нем трезвое и невозмутимое начало его мамы и бабушки.
Почти ежедневные встречи Маши и Паши продолжались вплоть до окончания ими седьмого класса. На последнем, завершающем учебный год концерте для родителей, ребята демонстрировали зрителям свое умение танцевать разные виды современных и классических танцев: 526 школа, готовясь перейти в ранг гимназии, уже ввела обязательные платные уроки танцев и шахматной игры. На заключительный показательный вальс школьникам нужно было образовать пары, пригласив рядом стоящего партнера. Я, сидящая в зрительном зале, с восторгом и удивлением увидела, как тут же к моей тихоне-дочери, сметая все вокруг, из противоположного ряда школьников вынырнул Паша, подскочил к ней и, галантно поклонившись, закружился в вальсе со своей подругой. Смотреть на это мне было удивительно приятно.
К сожалению, моим ребятам предстояло расставание на долгое, если не навсегда, время. Александр Михайлович посчитал нужным кардинально изменить судьбу своих детей (Паши и его взрослой сестры Дины) и через свои связи в Синагоге оформил выезд семьи на постоянное место жительства в Западную Германию. Жизнь в России в те времена была действительно нелегкой и нестабильной, но по непонятной мне логике, она не должна была касаться «угнетаемого и избранного Богом» народа, дети которого, видимо, во все времена призваны иметь только все самое лучшее из возможного.
Следует признать, что о бегстве за границу в поисках лучшей доли мечтали тогда не только евреи: многие мои сверстницы еще и прежде мечтали найти себе мужа-иностранца, чтобы зажить «за бугром» в достатке и покое. Как могу, стараюсь не судить их, но искренне не понимаю. Мне кажется, что боль расставания и чувство вины перед страной, от которой я отказываюсь только по чисто материальным соображениям, стали бы несравнимо мучительнее для меня, чем терзания от убожества нашего существования в России и от обиды на многое нелепое и злое, что у нас имеет место быть. Из двух бед я предпочла бы меньшую: остаться там, где рождена и попытаться увидеть хорошее и в нашей жизни. Аргумент притеснения евреев здесь, в России, кажется мне справедливым только частично: кого у нас не обижают здесь, да и, к тому же, именно дополнительные препятствия лучше всего способствуют росту и успеху! Подавляющее большинство знакомых мне лично еврейских семей живут в России куда обеспеченнее и успешнее, чем другие семьи. Во всей этой взрослой заварухе Паша был ни в чем не виноват: его по большому счету не спрашивали, отрывая от круга его друзей и привычек и увозя в чужую ему страну при полном незнании им немецкого языка и предстоящим вынужденном перерыве в учебе, обрекая его на нелегкую борьбу за свое выживание там, где ничего не дается даром. Там, в Германии, их семье еще долгое время суждено было считаться людьми второго сорта, пришлыми чужаками. Так мы здесь, хотя и не показывая это в открытую и понимая чужую беду, все равно подсознательно не любим толпы беженцев и переселенцев, заполнивших наши российские города в последнее время.
Пашу мне было безумно жаль, не для себя жаль, не только потому, что Маша теряла навсегда хорошего друга детства, а вся душа моя, уже примерившая к себе его ситуацию, болела за этого мальчика и боялась за него, - гораздо больше, чем, наверное, ощущал это сам Паша. И я, как дура, разревелась при нем и Маше во время нашей последней с ним встрече перед отъездом в 1992 году. Первый год в Германии семья Добрусиных без самого Александра Михайловича, занятого делами Синагоги и потому продолжавшего жить в Петербурге, пережила трудно: они маялась по разным тамошним общежитиям переселенцев. По рассказам Паши это время было крайне тяжелым для всех их испытанием. Но через год Добрусиным удалось получить постоянную квартиру в социальном доме города Фрайбург (на юго-западе бывшего ФРГ), обзавестись собственной мебелью и начать безбедно (по нашим меркам) жить на государственное социальное пособие для не работающих. Германия была страной богатой и благоустроенной и, даже несмотря на крайнюю трудность найти там хорошую, постоянную работу, они уже теперь могли жить, не отказывая себе ни в чем необходимом.
Паша несколько раз звонил Маше из Германии и подолгу разговаривал с ней, не считая набегающие в счет разговора марки, а в феврале 1994 года к нам от него пришла необыкновенная посылка. Посылку передал Александр Михайлович, дважды в год курсирующий на своем автомобиле во Фрайбург и обратно. Его питерская квартира за время его отдельного проживания от семьи постепенно превратилась в склад разнообразных его вещей и переправляемых в оба конца товаров - коробок, тюков, контейнеров, через горы которых он с трудом передвигался по комнатам. На двух огромных, картонных коробках из этой груды Пашиным детским почерком значилось - «для Маши».
В тот год наша страна еще не оправилась от перестройки, товаров в магазине было мало, но, главное, стоили они безумно дорого: при сильной инфляции все заработанные деньги уходили только на еду, а о том, чтобы купить себе какую-нибудь новую кофточку или платье, оставалось только мечтать. Свое впечатление от вскрытия этих коробок я до сих пор не могу забыть. Все случившееся напоминало мне детские сны с волшебными шкатулками, из которых достаются нескончаемые и неизвестно откуда взявшиеся сокровища. То, что было тогда в этих двух коробках, сейчас, наверное, можно найти на «раскладушках» дешевых товаров магазинов SECOND HAND, в изобилии появившихся в нашем городе. Здесь были горы, пусть и слегка поношенных, но отглаженных, красивых и модных вещей на все размеры - для Маши, для меня, для мамы - платья, кофты, брюки, юбки, несколько новых упаковок хороших колготок, пакеты с супами быстрого приготовления, пачки чая, кофе, пряностей... Мы ахали, примеряли, разворачивали, снова ахали, а коробки все не пустели и не пустели. Было одновременно и неловко (подаяние? за что? как отблагодарить?) и по-детски радостно (сколько обновок!!), была не понятна сама природа происходящего (мы им - не родня, не близкие друзья, даже не евреи, в конце концов!). Возможно, эти дары происходили из фонда гуманитарной помощи, посылаемой в нищую Россию, и самим Добрусиным не стоили того, что они стоили здесь для нас, но чувство одновременной неловкости, благодарности и постыдного восторга создавало во мне непередаваемую смесь самых странных ощущений, которыми, к тому же, было стыдно с кем-нибудь делиться.