О себе Гл. 2

                II
    
                И вечно, обвалом          И смех у завалин,
                Врываясь извне,            И мысль от сохи,
                Великое в малом           И Ленин, и Сталин,
                Отдастся во мне.        И эти стихи.
                Пастернак. Под Новый - 1936год. 

       Второй Давидов кусок золота был предназначен для пополнения его коллекции марок. Если при словах “коллекция” и “марки” вы остаетесь равнодушными – этот рассказ не для вас, и я прошу непосвященных крутануть колесиком мышки и покинуть СТРАСТИ ОТ ФИЛАТЕЛИСТА. В мире марок существуют свои раритеты - как Мона Лиза в живописи, или свитки Мёртвого моря – в мире книг. Даже необузданная голливудская фантазия не дотягивает до сюжета, когда похитители крадут бесценные истлевшие папирусы их Храма книги в Иерусалиме или Мону из Лувра. Пока мы готовились  к похищению самородка,  в это время как раз в пещерах Кумрана в Иудейской пустыне обнаружили свитки. А в год моего рождения одноцентовую “Британскую Гвиану” 1856 года (величайший филателистический раритет, существующий лишь в одном экземпляре) продали филателистической фирме Юлиуса Столова из Нью-Йорка. Откуда подростку в конце сороковых было знать о “Британской Гвиане”? А вот Додик  знал -  от пленного немца Генриха. В Миассе было полным полно пленных немцев. Они строили бараки в поселке при заводе, много их было и у нас. В отличие от меня, Давид прекрасно освоил идиш, и немецкий у него пошел как по маслу. Генрих появился в нашем доме с перекидным календарем собственного изготовления. По вечерам немцы старались заработать на лишний кусок любым подручным способом – кто во что был горазд. Почему этого немца мы жалели? В плен он попал в начале войны и уже сносно мог говорить по-русски. Он восторгался нашими горами и вспоминал ужас бесконечных русских равнин, засыпанных снегом: “Мы хлеб рубили топором, а бензин отогревали на животе. Когда меня ранили, то я стянул с окоченевшего трупа (он не уточнял - нашего или своего) задубевшую от крови шинель”.

     Много позже в какой-то хронике я увидел кадр, где русская старушка протягивает кусок хлеба немцу из колонны пленных. Мы еще тогда не знали ни о концлагерях, ни о судьбах наших бабушек и дедушек, которых немцы сожгли заживо. Но свое отношение к Германии и немцам зародилось именно тогда. Уже потом будет репатриация многих евреев в Германию и немецкие откупные деньги, за которые так бились наши старики в Израиле. Лишь потом мы спокойно во всем смогли разобраться – скорее, сделать такую попытку, когда Интернет позволил получить доступ к таким материалам, о которых мы не просто не могли знать, но даже догадываться об их существовании. Так что в лице Израиля мы не просто нашли новую-старую родину. На гребне революционных преобразований в мире (геополитических, информационных и технологических) мы оказались на другой планете, которую населяли мы сами, или те, кто был похож на нас – прежних, но, в то же время – совершенно нам незнакомые.
     Крохотный городок Миасс не был еврейским местечком. И хотя в нем проживало немало пришлых евреев, они не жили обособленно, и было бы абсурдным считать, что евреи находились в своеобразном гетто. Не было синагоги, и даже - подобия молитвенного дома у кого-нибудь на квартире. Не было открытого празднования Песаха или Рош а-Шана. Тогда почему еврей-коммунист – мой отец, каждый год привозил из Москвы мацу, а в кармане – крамольные стихи в защиту евреев? Почему мы, мальчишки, не чокались крашеными яйцами и не возглашали “Христос воскрес”, ожидая ответа: “Воистину Воскрес!” А поедавшим куличи друзьям во дворе просто завидовали. Так наши еврейские души продолжали томиться в незримом гетто. Но не все евреи  (как и сто, и пятьдесят лет назад) не могли с этим смириться.

     Из рассказов матери, из чудом прорвавшегося в наш дом Шолом-Алейхема, из висящего над нашими головами слова “погром”, о существовании которого мои закадычные русские друзья даже не догадывались, мы уже тогда знали, что евреи всеми силами старались вырваться из гетто-местечек.  Мои родители так и сделали. Мой отец был из Старой Ушицы - заштатного городка Подольской губернии на левом берегу Днестра, при впадении в него речки Ушицы. Мама жила по соседству – в Новой Ушице. Все детство я воспринимал их родину, скорее, как села-местечки, а не городки. Но, много позже (перечитывая Шолом-Алейхема), я узнал, что православных, как в Новой, так и в Старой Ушице было намного больше, чем евреев. Синагоги трудились исправно, и селяне могли оставаться евреями. Все это с  огромной любовью и талантом воссоздано в фильме-мюзикле “Скрипач на крыше”.  Уничтожение евреев в Ушицах описано в “Черной книге” Эренбурга и Гроссмана. Так что мои родители поступили мудро, покинув родной дом, едва им исполнилось по двадцать лет. Но это уже случилось, когда Советской власти стукнуло тринадцать лет. В  начале же века все было по-другому. Бегство евреев за черту оседлости происходило бурно, но часто - ценою отказа от своего еврейства; а что еще прискорбней – евреи примыкали к своим гонителям. Не буду обо всех! Вспомню Мандельштама – Иосифа по рождению.  Он родился в Варшаве в еврейской семье. Его отец был перчаточником, и дорос до купца первой гильдии, что давало ему право жить вне черты оседлости, несмотря на еврейское происхождение. Его этапы приобщения к русской и европейской культуре: Тенишевское училище, Сорбонна и Гейдельбергский университет. Можно ли представить, что, в силу разных обстоятельств, Мандельштам мог вернуться обратно в гетто под  пресс традиционного унижения и неравенства? Но совершенно ясно, откуда проросло: “Мы живем под собою не чуя страны...” И сегодня, в конце 2012,  кто бы мог повторить за ним: “Как крошка мускуса наполнит весь дом, так малейшее влияние юдаизма переполняет целую жизнь. О, какой это сильный запах!” Другому еврею - Иисусу Христу, повезло больше, чем Мандельштаму. У каждого был и свой Пилат, и своя озверевшая толпа, и свой крест. Только один стал Богом, а второй – пылью!

     Чтобы проследить за  нитью истории, перенесемся из конца XIX века в его начало – прямиком в Германию. Интересны  в этом отношении такие гении, как Рихард Вагнер и Генрих Гейне.  Назовите это легендой или домыслами (биографы Вагнера в конце концов разберутся), но, все же, остановимся на этой версии, как на наиболее подходящей для иллюстрации  проблемы крови и родины. Не прошло и полугода после рождения Рихарда, как умер его отец - Карл Фридрих. А спустя девять месяцев, вдова вышла замуж за Людвига Гейера - художника и друга семьи. К своему ужасу, Вагнер стал замечать, что его дети похожи на...  отчима! Не Гейер ли его отец? Вопрос, достойный любого латиноамериканского сериала. “Ведь Гейер же – еврей! А значит и я...!” С истоками антисемитизма Вагнера еще придется долго разбираться, если это будет кому-то интересно. Будет ли Вагнер звучать на израильской сцене – вопрос открытый. Слишком много мы настрадались (а какой народ не настрадался?), чтобы прощать и простить. Что же скорей наступит: конец света или одна любовь на все народы - без счетов с прошлым? Сегодня любой еврей, проживающий на нашей бывшей родине (особенно - человек публичный, а то - и кумир общества), даже если он не крестился и об Израиле не сказал ни единого плохого слова (да и хорошего – тоже!), нам всегда мнится, что он льет воду на колесо наших врагов.  Мы ненавидим и не приемлем его. Существует сегодня и встречный поток, который очень красиво называется: “Культурный обмен”. Греясь  на пляжах (теперь уже своих – по закону) под сурдинку средиземноморской диеты, все еще творцы русского слова бегут в Москву за “своей’ аудиторией, благо в России выпивки и традиций ее неумеренного потребления всегда хватает.

     Так же, как еврей Мендельсон открыл миру величайшего немца – Иоганна Себастьяна Баха, так и Вагнера возвеличили до статуса гения евреи  Малер и   Шёнберг. А отец сионизма - Теодор Герцль свой манифест “Еврейское государство” писал под музыку Вагнера. Сколько потребуется лет или веков, чтобы освободиться от этого груза памяти? Для одних – это уже произошло. Другие – простить не могут. Кому мы простить никогда не сможем, и кто нуждается в нашем милосердии? И, в первую очередь,  - это важно для нас самих.
     Что же сказать о Гейне? Для меня он - идеальный еврей, проживающий в рассеянии; гордость немецкого народа - национальный поэт, крестившийся, и от этого страдающий всю свою жизнь. Генрих (Хаим) Гейне - настоящий еврейский поэт. Чему безмерно можно завидовать, так это независимому суждению Гейне; его скепсису  (часто доходящему до сарказма), способному разрушить любые затвердевшие лбы.  Подробнее – в романе “Amnesia”.

     Накануне, месяца за два до отъезда в Израиль, после того, как к нам среди ночи, проломив стекла балкона, вломились грабители и обчистили по полной, в квартире остались только мы – чудом выжившие, да книги с марками. Я умолял грабителей оставить мне видеоаппаратуру, а взять марки – все пятьдесят первоклассных кляссеров - живую валюту. Перед репатриацией я приобрел аппаратуру S-VHS, * в надежде продолжить на новом месте снимать кино, чем я и занимался в Челябинске. Меня неотступно преследовали видения: море, пальмы, столики под ними - с французским вином и сыром, и, конечно же,  резвящиеся красотки на пляже. Ходят между ними чопорные бриты, оголтелые янки, охочие до сисек фрицы, а я снимаю, снимаю, и сыплются в мою шляпу шальные доллары.
     Первое (после грабежа) отрезвление произошло на таможне, где мы отправляли багаж. Злые хапуги, оставшись без взятки, перевернули все до последней нитки, перелистали каждую книгу, пробовали на зуб масляные нагреватели, отдирали подошвы у валенок моей матери – кто-то заботливо предупредил нас, что в Израильских квартирах зверски холодно. Еще веселей было в Домодедово, где нас – стоя, продержали почти трое суток. Мы побросали половину багажа. Вряд ли я смог бы в такой ситуации провезти аппаратуру. Мои свидетельства прошу не принимать за стенания: уверен и знаю, что многие (за последние сто лет), чтобы попасть на этот крошечный клочок земли в центре мира, заплатили несоизмеримо большую цену. Но мне перед отъездом стоило бы поинтересоваться не пляжными натюрмортами, а устройством капиталистического мира, который наши классики М-Л-изма справедливо называли хищническим. 400 лет прожили евреи в Египте, прожили не на своей земле. Были ли евреи при этом рабами? Ведь суть рабства в том, что труд раба безраздельно принадлежит другим: фараону ли, капиталисту, государству или хозяину – суть одна. Раба можно продать, убить, уволить, посадить, а можно и хорошо кормить, прикованного к цепи, сделать патриотом, националистом, преданным приверженцем идеи и кормушки. Еврею, чтобы не осознавать, что он работает на национальные интересы других народов, надо либо быть рабом,

______________________________________________________
Супер VHS - S-VHS (Super VHS) - полупрофессиональный стандарт аналоговой видеозаписи, позволяющий получить цветное изображение более высокого качества.

либо перестать быть евреем. Быть свободным - значит работать на себя, когда ты сам – твоя родина. Выходит рабство – это не рабский, подневольный труд, а освобождение от рабского сознания. Птица не знает, что она летает. Были ли мы в СССР рабами? Рабы ли - американские, французские, немецкие евреи? А если у тебя есть синагога, и антисемитизм преследуется по закону, - всегда ли еврейский народ в изгнании находится в состоянии рабства? Есть ли рабы в Израиле? А свободные евреи - в несвободной стране? Все умозаключения рушатся и возвращаются к одному, отдельно взятому человеку: рабство – это привычка, или добровольное решение оставаться рабом.

     Так что не пришлось мне снимать документального “кина”, за что грабителям надо вынести особую благодарность: они лишили меня дополнительных терзаний и разочарований. А грабители были  просто наивными идиотами: мои марки даже тогда стоили в десять раз больше, чем вся линейка Супер VHS.
     Как ни чешется душа продолжить мой рассказ о марках, о наших с Давидом коллекциях, я принуждаю себя сделать пару оговорок – оговорок-отступлений. Когда пишешь о своем детстве, то возможны разные подходы. Либо всматриваться из детства в день сегодняшний, в свою прожитую жизнь, либо - из сегодняшнего дня попытаться взглянуть на свое детство: что-то вспомнить, что-то дорисовать, а то и вовсе – присочинить. Нынешним детям (например, моим внукам) повезло гораздо больше: сколько часов их детства мы намотали на кассеты, а потом и на другие носители только что появившихся видеокамер! Теперь я задаю себе вопрос: вот если бы  сохранилась кинохроника о моем детстве – детстве, в котором не было ничего, я повторяю – ничего! из того, что нас окружает сегодня, променял бы я его, мое детство, на сны о  прошлом? Или достаточно и нескольких фотографий 7-10 летнего возраста, с которых на меня смотрит мальчишка - совершенно мне  незнакомый,  а,  порой, даже  чужой? Можно по крупицам пытаться реконструировать события, но куда улетели мои мысли, переживания, чувства взросления и первой любви?

      И другая оговорка – это еврейская тема. Смею утверждать – евреи всех достали! Кто говорит больше, чем евреи, и все о себе, о своей избранности, об антисемитизме и Холокосте? Раздражаются не только обыватели, но и избранные ими главы государств. Евреи во все времена для них - тема скользкая, убыточная. Евреи надрываются: SOS! И – всегда некстати, ведь у всего мира приёмники настроены на совершенно иные волны. Особенно глухи к трусливым паникерам самые искренние друзья сионистов. А мы сами мечемся между двумя полюсами с одним и тем же названием: “Великие евреи”. Нобелевские лауреаты, великие мыслители, писатели, шахматисты, и прочие - с тремя каплями еврейской крови на ведро... Свои сукины дети! А всякая мразь с пудовыми крестами на своих биографиях, выдавливающая из себя еврейскую кровь до последней капли, – те сукины дети не наши – просто ошибка происхождения.
     Все мы помним (я о своем поколении!) пресловутый “Железный занавес”. Вроде он рухнул вместе с Берлинской стеной. В России     осталось не только мое прошлое, но и друзья: старые и новые. Общаясь с ними, я начинаю лучше понимать себя. Железо, которое возвели вдоль всей самой длинной границы в мире, давно сдали в металлолом. Но занавес неприятия и непонимания друг друга прекрасно засел нерушимым в наших головах, и выдерживает любую осаду здравым смыслом и постулатами веры.

     Прежде, чем продолжить разговор  о заборах в наших головах, вернусь  к “Железному занавесу”. Кто его возвел? Или строили с двух сторон? И так уж он был непроницаем? Выезд – да! Стенали! Наконец, – куда хочу. И что изменилось? Испортил ли советского человека потребительский мир, как когда-то – квартирный вопрос? Нашли или потеряли?! Вспомню свою юность. Хорош был журнал “Иностранная литература”! Вчитывались в каждую букву  насмерть запоминали новые имена. Даже в моей тьмутаракани моя библиотека пополнялась томами “Всемирной литературы”, “Исторической энциклопедии”, “Мифами народов мира” и “Философской энциклопедии” с блестящими статьями Аверинцева. А фильмы, начиная с трофейных? Сам Феллини - к нам на фестиваль! А как мы охотились за книгами! 70-ый год. Моисей Соломонович Беленький (он не пострадал от своего имени, как, например, - Фридрих Горенштейн)  громит Талмуд, Иудаизм, Тору, сионизм, а его душеприказчики даже не подозревали, сколько полезного и нужного мы вычитывали из его опусов. Или Ирина Сергеевна Свенцицкая - наш Вергилий в мир христианства!  Ей даже разрешили писать о допущении существования Иисуса, как реального лица. Если бы мне тогда знать, что 20 лет в Израиле я буду жить через дорогу от Христовых Яслей в Вифлееме, но туда мне было не попасть (хоть ходу до них – всего ничего),  ибо и здесь непримиримые заборы, религиозные запоры и занавесы - похлеще наших железных. А сам не увидишь, как знать, - Свенцицкая была права или нет?
     Жил в Древней Греции Клавдий Птолемей, и он придумал, что все крутится вокруг Земли. Если бы Птолемей жил сегодня в России или Америке, то утверждал бы, соответственно, что вся жизнь в мире крутится вокруг Кремля или Белого дома. Коперник бы его поправил: в России все крутится вокруг Пушкина, а в Америке – вокруг Первой поправки, гарантирующей свободу вероисповедания, слова и прессы. Мне же, проживающему в Израиле, мнится, что все крутится вокруг евреев, хоть пришел Эйнштейн и доказал, что центров вообще не существует. Но кто будет слушать старого еврея, да еще с высунутым, как у дебила, языком? На месте Российской академии я бы присвоил посмертно Клавдию Птолемею звание почетного ее члена. Попросите любого россиянина, хоть в очереди в Мавзолей, хоть в очереди за пивом, назвать лучших писателей, и он ответит - святая троица: Пушкин, Достоевский, Чехов. Если взять за основу список из 100 великих писателей всех времен и народов, то куда из оборота сознания самой читающей в мире страны исчезли еще 97 имен?

     Когда в 93-ем мы купили свою первую машину, то страсть к путешествиям нас просто захлестнула. И чем глубже мы забирались на север или юг от Иерусалима, тем больше удивлялись: дома становились все более представительными и богатыми, выбор продуктов – лучшим, чем в столице, а туалеты – как в Кремлевском дворце съездов. Именно там был единственный запомнившийся мне клозет, куда ходили не только для того, чтобы справлять нужду, но и как в музей. Еще бы: каждая черная плитка кафеля могла сойти за знаменитую картину Малевича. И все это - происки Золотого тельца, которого пастись на российские пастбища пока не очень пускают. Да и мы тоже его били-били: и дед Моисей бил, и баба – История наша, била, да не разбила.  И мышка не помогла: и туалеты у нас блестят, а в магазинах - всего полным полно!
     Наконец-то я вернусь к Золотому тельцу нашему, - еще не похищенному самородку. Так вот, этот Генрих (пленный немец) оказался страстным коллекционером марок и часами в упоении рассказывал о таких чудесах и тайнах  филателии, которые моему брату и не снились. Он же рассказал и о “Британской Гвиане”. С тех пор мой брат помешался на раритетах и начал за ними охоту. Но в Миассе ни хрена, кроме КОГИЗа, не было. “Как только у меня  появится золото, я отправлюсь в Москву”, - твердил Додик под скрип бархатного напильника. На пороге своих 14-ти, его страсти и фантазии не шли дальше советских марок за 1937 год. У Додика этот год находился в полном провале. Все довоенные и военные марки брат держал в книжке Кассиля “Твои защитники”. Мы сразу в нее вцепились, так как узнали, что не одни на свете “Абрамовичи”, а есть еще такой знаменитый писатель.  Ни черта бы у Додика в коллекции не было, если бы не подслушанный им случайно разговор отца.

     На примыкающей к нашей Первомайской - со стороны пруда, Октябрьской улице проживали примечательные люди. В первом угловом доме жил Лев Блувштейн - то ли редактор, то ли цензор газеты “Миасский рабочий”. Кроме того, что он дал мне рекомендацию в комсомол, в 1956 году, когда начали уничтожать сталинские следы, он чудом спас от сожжения довольно много книг – книг совершенно уникальных, часть которых перекочевала к нам домой. Но об этом – позже. Второй за ним дом был примечательным уже с фасада. В его окнах были выставлены часы совершенно необыкновенных форм и механизмов. В том доме жил часовщик Коган с женой Раей – подругой нашей матери. Часовщик был инвалидом, и потому ему разрешили частным образом работать дома. У них был сын – Мишка. Теперь я могу с полным правом рассказать эту историю, так как Миша (опять же стараниями болтовни моего отца) все знает (надеюсь, что ты жив и в полном здравии) о своем происхождении. А был он приемным сыном - подкидышем, что от него тщательно скрывали. Так вот – Додик и подслушал эту тайну, и тут же побежал к бедному часовщику. Он часто к нему бегал, но смотреть не на часы, а на марки в двух больших кожаных альбомах.  Давайте не будем клеймить парня за страсть. Если бы исчезла страсть, или Бог кастрировал ее еще при своем сотворении человека, мир бы был немного правильней, но - безумно  скучный. Даже одинокий утес на берегу моря исходит от страсти и молит океан, поступая своей гранитной гордостью перед ветром, чтобы тот наслал на него волны: он, утес, жаждет утонуть в их ласках и объятиях.

     Давид за такую новость, обернутую в невинный шантаж, рассчитывал на несколько марок, но едва его губы разверзлись, как часовщик отпрянул от тикающего, словно бьющееся сердце, механизма, лупа сползла с его лба на глаз, и Додик увидел вместо белка - кровавое месиво прожилок. Хоть и был этот большеголовый гойский подкидыш (еврейского сироту не нашли) чужой неизвестной крови, но любили они его больше жизни – это все, что у них было. Какой разгуляй-ветер оседлал мальчишескую душу, только Мишка уже сбегал однажды из дома, и его нашли аж за прудом в каком-то овраге. И часовщик Коган, инвалид и несчастный отец, решил откупиться от Додика. Он не отдал ему только 37-ой год. Этот год в его альбомах вообще отсутствовал. Рая, жена часовщика Когана, узнав от мужа всплывшую тайну, которую принес Додик, упала в обморок. Какие дети, все же, сволочи, маленькие мерзавцы! Помнил ли мой брат, что жизнь его матери подарил безногий калека? Благодарил ли тот ошметок снаряда, который оторвал его деду только ноги, а не голову? Слышал ли  он рассказ нашей мамы о часовщике Когане, о том, как палачи НКВД изуродовали его тело, а с ним и жизнь парня, который в 37-ом бросился защищать отца и получил прикладом по спине? Я знаю – брат мой безвинен. Он не прожил еще тогда свои отмеренные Богом годы и не научился сопереживать, страдать и плакать - не от своей боли, а от боли того, кому ее причинил сам. Коллекции, как и большие деньги, часто замешаны на крови и оплачены жизнью многих людей, но остаются при этом  памятниками человеческого гения. А совместимы ли гений и злодейство? Дождемся совместной конференции Бога и Дьявола, тогда у нас появится возможность принять чью-либо сторону.

     Однажды пленный немец Генрих пришел к нам с разбитым в кровь лицом. На стене барака, где они жили, известкой намалевали: “Убей немца! Это просит старуха мать”. “Убей немца! Это просит тебя дитя”, а на дверях: “Убей немца – это кричит родная земля!”  В окна же барака, где они проживали, бросили тлеющие ролики фотопленки. Вмиг комнаты наполнились ядовитым дымом. У выхода из барака натянули стальную проволоку, чуть ниже колен. Генриху еще повезло: кому-то раздавили ребра, кому-то  -голову. Немец остался у нас на ночь, хотя в девять вечера он должен был явиться на поверку. Отец куда-то сходил и договорился. Додик с Генрихом проговорил всю ночь. Утром прежнего моего брата больше не существовало.
     Когда Давиду исполнилось тринадцать, родители тайком устроили ему бар-мицву. * Это был их второй подвиг. Первым был – брит-мила.* Слава Богу, в татарской Казани это было сделать попроще. Празднующему бар-мицву принято дарить подарки. Додик потребовал деньги и... о, ужас! смотался в Челябинск и привез почтовый блок “Пушкинская выставка”, серию “Архитектура новой Москвы” с блоком  “Съезд  архитекторов”, и, самое главное, - почтовый блок “Самолеты”. И все за 37-ой год! Кто хоть мало-мальски понимает в марках, тот поймет его подвиг.
     И все бы радовались да плясали, только брату, когда он возвращался домой, не повезло: его хорошо побили и разрезали на спине его любимую курточку - аж из самой той далекой и неведомой  Америки. Так утверждала тетя Циля, подарившая ее брату.  С тех пор я его часто дразнил: “Резанный”. Стараниями Генриха, скоро исчезнувшего из нашей жизни, география, запечатленная на марках в коллекции Давида, не ограничилась Союзом и Россией, а выплеснулась на широкие мировые просторы, и определила всю его дальнейшую судьбу. Давид стал бредить дальними странами, городами на берегах морей и океанов, и, самое главное – дворцами, где продолжают жить люди – особенные люди, владеющие миром, а не топчутся бедные экскурсанты в тряпичных тапочках, чтоб не поцарапать паркет. И когда на улице Миасса, единственной его улице – проспекте Сталина в новом поселке, куда мы перебрались, появился Сеня Рабинович в морской форме с кортиком, Давид от счастья и грез напился первый и последний раз в жизни.

     Но его мечты ограничились всего-то Ленинградским институтом водного транспорта и специальностью – “Механизация портов”. И порт ему достался после института не Одесский, и не во Владивостоке, а в российской глухомани Вологодской области –
___________________________________________________
устроили ему бар-мицву - бар-мицва (буквально - “сын заповеди”). Достижение еврейским мальчиком религиозного  совершеннолетия в 13-ть лет.
Первый – брит-мила - брит-мила - буквально означает “обрезание в знак союза” – союза народа Израиля с Всевышним, запечатленный в нашей плоти.

городе Череповце. Там строили металлургический комбинат, и рудный концентрат везли аж с Кольского полуострова. Зимой за время пути концентрат превращался в ледяную глыбу весом 60 тонн. На борьбу с этим злом бросили безусого, но амбициозного, как все евреи, молодого специалиста, только что закончившего институт – моего брата. Так что, сияющие дворцы на лазурных берегах  (каждый раз оживавшие, как только Давид открывал альбомы с марками) были вытеснены железной рукой руды, у которой тоже были свои мечты - прежде всего, показать империалистам кузькину мать, или засунуть в задницу Аденауэру газовую трубу.

     И Давид  с рвением и страстью коллекционера   принялся за ликвидацию ледникового периода своего речного порта. Он догадался приспособить списанные реактивные двигатели - для оттаивания концентрата, да так старался, что сорвал себе спину. И наш передовик: почетный и устойчивый, активный и преданный, выдержанный и почитающий, гордящийся своим трудом не менее, чем делом партии “дать стране небывалое количество стали и чугуна”, ударник, портрет которого не сходил со страниц портовой стенгазеты, всю свою жизнь промучился от болей, пока его не зарезали горе-хирурги в Сестрорецке на операционном столе. А его коллекция исчезла в недрах безразличной к маркам семьи, и как это часто бывает с наследием коллекционеров, умерла, вместе с хозяином - как преданная жена или собака.
     Что же осталось в моей памяти из воспоминаний о брате тех лет, когда мы немного повзрослели, распрощались с детством, и наши пути навсегда разошлись? Тут я вынужден сделать маленькое отступление, чтобы  объяснить, как же после окончания техникума в Миассе, я оказался в Череповце, и после пятилетней разлуки с братом (на время его учебы в Ленинграде), мы вновь воссоединились на год, чтобы не разойтись окончательно. Всему виной – книжка. В опроснике Марселя Пруста, тот своим любимым литературным героем назвал Гамлета. По Сеньке и шапка. У нас были свои герои, скорее - Павлики Морозовы, чем космодемьянские, корчагины и кошевые. Мы могли завидовать их славе, но подражать... (трудно закончить фразу под вой евреефилов).
     Так что, я до принца не дорос, и, потому, утешение нашел в другой его анкете, где Пруст признает  героев, которые скорее выражают идеал, чем служат примером для подражания. Моим идеалом и объектом подражания на втором курсе Автомеханического техникума стал авиаконструктор. Если у меня под подушкой прятался “Новый мир” с “Жизнью Бережкова”, то на тумбочке ревновали к нему “Братья Карамазовы”, и наоборот. Бьюсь об заклад, что о Бережкове - герое романа Александра Бека, помнит сегодня один на миллион. Этот инженер-кудесник мог обходиться без линейки и циркуля. Прямые линии и идеальные окружности он делал от руки. А уж на глаз отмерить с точностью до миллиметра любое расстояние на чертеже – было для него игрой, фокусом. И я заболел этим. Я тренировался день и ночь и научился, как и Бережков, всем этим фокусам черчения.

     К защите диплома я подошел во всеоружии. Мало того, что я научился чертить как бог, отец обеспечил меня и недоступными для других чертежными принадлежностями. Ведь в Отделе снабжения он, как раз, и заведовал всем этим хозяйством. И для диплома у меня появился рулонный ватман и кульман, готовальня "Koh-I-Noor" на 14 предметов, и той же чешской фабрики – карандаши от супертвердых до супермягких из калифорнийского кедра и полный набор лекал. Но это было только началом. Если бы вы взглянули, как я, в стократный микроскоп на кромку рейсшины для кульмана, то вы бы ужаснулись, как те, кто впервые в капле чистой воды разглядел ужасных микробов. Я же увидел край леса из торчащих то тут, то там вершин деревьев. Все шероховатости пришлось отполировывать, да так, что даже атом не посмел бы высунуться, чтобы досадить прямым линиям. Жалко, что в ту пору еще не научились лазером проводить сверхпрямые линии. Я бы и его приспособил – зачем на карандаши изводить калифорнийский кедр.
     На втором этапе стояла задача заточки карандашей. Удивляюсь до сих пор: трубочисты и водолазы существуют, есть пекари и гинекологи, есть даже чистильщики президентских унитазов, а вот специалистов – зачинщиков карандашей до сих пор нет. Я бы мог украсить Википедию статьей о родоначальнике такой профессии. Нож я изготовил из отрезного токарного резца, и по остроте он мог соперничать с самурайским мечом Катана. Но еще была нужна специальная форма с изменяемым углом, куда помещался карандаш. Твердые карандаши затачивались пиками, а мягкие – лопаткой. 

     Вы думаете, что со всем этим оружием надо сразу бросаться на ватман?! Ошибаетесь. Сначала чертеж переносился на специальную бумагу – миллиметровку, на которой были отпечатаны тонкими линиями клетки со стороной 1мм., что обеспечивало идеальную параллельность и перпендикулярность линий и крутых виражей кривых. Далее миллиметровка накладывалась на ватман и прокалывалась иголкой от старого граммофона в местах всех пересечений. И только тогда и начиналось то самое волшебство черчения. Первыми меня ждали прямые горизонтальные линии. Особо твердым кохинором проводились контуры линии в зависимости от ее ширины. Затем пространство между линиями заполнялось мягким карандашом-лопаткой. И, в завершение, контуры окончательно доводились до тех пор, пока линия не оживала настолько, что прирастала к ватману. Теперь ни один эксперт визуально не смог бы определить мой метод черчения, в котором это самое рукотворчество исчезало напрочь.
     Комиссия долго ходила вокруг моих чертежей, рассматривала линии под лупой и уверяла меня, что чертежи отпечатаны в типографии, так как человек, тем более - мальчишка, так начертить не может. “Может!” – сказал мой преподаватель, и я заработал “Красный диплом” и... свободное распределение. Так я оказался в 1959 году в Череповце. Давид к тому времени женился, а я же,  даже не созрев до страданий юного Вертера, только подкатывал стенобитные орудия любовной лирики для осады девичьей неприступности.

     Давид тут же укатил со своей молодой женой в Ялту – смотреть на море, дворцы и белые пароходы. Из Массандровских подвалов он возвратился с двумя бутылками муската “Красный камень”. Мы пили его всю ночь, и брат рассказал мне о серии марок, которые он привез из своей поездки к морю. Хочу заметить, что Додик  (годам к двадцати) превратился в настоящего Давида – не хуже, чем у Микеланджело. Если бы у нас не было традиции - на любом пустыре среди городской толчеи ставить памятники вождям, то наш городишко мог бы стать второй Флоренцией со статуей моего брата на пустующем пьедестале, после того, как Сталина уволокли на переплавку. Особо ему шла морская форма, на которую в ту пору еще не скупился его институт. Ален Делон рядом с Давидом не стоял и пил свой одеколон на задворках обожания. И Давид (быстро привыкнув, что все бабы сворачивали шеи, когда он проходил мимо)  стал этим усердно пользоваться и флиртовал направо и налево. Он всегда находился в готовности присовокупить к своей неотразимости обязательное этому свидетельство. Он говорил нарочито громко, привлекая к себе внимание, как раскрашенный чудо-перьями самец какой-нибудь заморской птицы. Если вы мне не верите, я готов немедленно предъявить на опознание его фото в морской фуражке. Но, в действительности, и чудо-перья, которые он распускал, чтобы привлечь внимание, и морская форма для гарцевания перед девушками - все это было лишь проявлением мужской инфантильности. На самом же деле, он вряд бы отважился на измену, и если в нем и жила страсть, то лишь  к своему собирательству и работе в порту. Теперь же я хочу спросить с нас: неужели наше детство прошло впустую? И наше золото, обещавшее нам неограниченные возможности, и наши грезы о заморских странах... Неужели для нас доступными были лишь картинки на марках?

     К чему я все это вам рассказываю? В Ялте Давид случайно нарвался на чужестранку – француженку. Она то ли спорхнула с белого лайнера, от которого мой брат не мог оторвать своих грез, то ли выходила из “Ореанды”. Сам же брат клялся, что именно француженка, увидев его у входа в отель, потеряла всякую осторожность и сама подошла к нему, невзирая на инструкции ихнего КГБ не устанавливать с иностранцами случайных связей. И Давид сразу распустил перья.  Его молодая жена зашлась приступом ярости, но быстро остыла, когда эта лягушкина фифа подарила ей духи, точно такие же, какими брызгали на себя жены Сталинских соколов и старушки из Политбюро. Вот так у Давида появилась та самая серия почтовых марок, посвященная мысу на Лазурном берегу с причудливым названием  Сен-Жан-Кап-Ферра.  Можно было часами рассматривать марки до щемоты сердца, которое наполнялось воспоминаниями детства, когда мы (рядом с Буратино) стояли с золотым ключиком в руках перед куском старого картона с нарисованным на нем котелком. Ведь Буратино, и отец его тоже, жили на берегу Средиземного моря, и все лучшие дворцы мира были спрятаны за этой картонкой. Может быть, наши детские помыслы овладеть самородком золота не шли дальше детского представления о счастье? Всего-то: отпилить от самородка кусочек - и у тебя уже в руках золотой ключик. Но за котелком над огнем прятался не дворец, тебе принадлежащий, а всего-то - театр. Правда, без надсмотрщика - режиссера Карабаса-Барабаса, но, зато -  с  преданными тебе друзьями актерами, которые никогда тебе не простят ни первых ролей, ни успеха, ни  твоего мимолетного счастья.
      Если вы - любитель пеших прогулок, то я не стал бы вас приглашать с утра пораньше отправиться из Ниццы в сторону Монако - к тому самому заветному месту с названием: Кап-Ферра. Если бы пешеходную дорожку до мыса захотели выложить золотыми монетами, то ничего бы не вышло: все пространство до последнего миллиметра было занято роскошью. Запасемся терпением и прежде, чем отправиться в путь из Ниццы, поселимся в Средиземноморском отеле на Английской набережной - Palais de la M;diterran;e, возвышающемся над Бухтой ангелов.

     Лучше всего прибыть в отель осенью 2004 года, когда из великолепного здания, чья архитектура поражает воображение, переустроили отель. Встаньте пораньше, выйдите на балкон своего номера, и в лучах восходящего солнца вы увидите  мыс Кап-Ферра. Он похож на отдыхающего белого кита Моби Дика, который устал держать Землю и решил отдохнуть от тяжких трудов. Лучшего места, чем Лазурный берег, он не нашел, а, быть может, поддался проделкам рекламы, или заработал кучу денег от продажи своей биографии, которую незаконно присвоил себе Герман Мелвилл.    
     Итак, в путь. Вы еще не привыкли к новому для вас чувству обладания безмерными деньгами. Привыкайте. К отелю для вас подан черный лимузин, но вы не теряйте времени на восторги от положения богача - властелина своей судьбы, ибо ехать всего-то километров пятнадцать. Нашим проводником будет серия марок от француженки, где на блоке изображена вилла Эфрусси де Ротшильд * – страстной коллекционерки. Не той ли страстью к собирательству была заражена и наша француженка из отеля, подарившая Давиду марки не столько за красивые глаза, как за страсть совсем иной природы - страсть к самой страсти! Сказки о ____________________________________________________
лежит до виллы Эфрусси де Ротшильд -  (фр. Villa Ephrussi de Rothschild)  - вилла, построенная на мысе Сен-Жан-Кап-Ферра Лазурного берега баронессой Беатрисой Ротшильд в 1905-1912 годах.

красавицах и чудовищах нас обмануть не могут, так как мы знаем, что чудовище от поцелуя превращается в прекрасного принца. Но как часто нашему удивлению нет предела, когда рядом с недоступной красавицей мы обнаруживаем совершенно невзрачного мужчину, а часто – и просто уродца! Гаремы? – пусть о них расскажут евнухи. Пушкин? - слишком большая очередь рассказчиков про его женщин. Ограничимся одним примером: Аристотель Онассис. Его миллиарды не в счет. Они не были нужны его женщинам: ни Марии Каллас, ни Жаклин Кеннеди. Его                суперсексуальность? Вряд ли. Говорят, он был болен миастенией – мышечным бессилием и слабостью.  Все дело в страсти. Той самой: - подобной молнии или ударам электрического тока, парализующей сознание и волю женщины, редкостным даром околдовывая ее естество. Ведь, если задуматься, то страсть обладания единственной женщиной в мире (какой всегда нам представляется объект нашей любви и возжелания), или раритетной маркой; лучезарным Рембрандтом или струящимся светом Ван Гогом; а то и страсть, преследующая вознамерившегося построить на всем Лазурном берегу единственную и неповторимую виллу – всегда одна и та же: кто-то назовет ее болезнью,  а кто-то – божественным провидением.

      Теперь я должен объясниться, зачем я отправился в это путешествие, будучи уверен, что Давид одобрил бы и благословил меня на исполнение его духовного завещания. Я представил, как осторожно, почти не касаясь земли, войду во Французский сад перед розовым дворцом Эфрусси де Ротшильд и, не смешиваясь с толпой туристов, присяду в беседке с видом на лазурное море. Потом я достану ту самую серию марок, приведшую меня, вместе с духом Давида, все еще кипящим от страсти, порожденной картинкой на клочке бумаги, и попытаюсь найти ту единственную точку съемки, откуда и попал на марку этот потрясающий пейзаж. Я не сяду посредине скамейки, а сдвинусь на ее край и, сквозь  моря, загляну в глаза Давида и скажу ему: “Здравствуй, брат! Вот и осуществилась наша с тобой мечта, стоимостью всего-то в небольшой кусочек золота. Не зря, значит, мы хотели отпилить каблук у Ленина”. 
     Если  я уж вызвал дух брата, а в руках у меня его марки, то я постараюсь проникнуть в таинство его духа, замешанного на страсти к собирательству. Как говорят: не скажу за всех филателистов, но филателия для нас с братом была нечто большим, чем театр, даже – “Большой”, несмотря на то, что Давид любил петь, и в хорошем расположении духа всегда напевал одну из любимых своих арий. Болел он и фортепианной музыкой. Пластинка с “Первым концертом” Чайковского, затертая до дыр, хранилась в его доме, как священная корова, и мечтой брата было попасть на конкурс Чайковского. И, наконец, в 70-ом мечта брата сбылась, и он срочно вызвал меня в Москву. Но я задержался, сдавая экзамены за пятый курс института, и попал только на конкурс вокалистов. Достать пару билетов на конкурс для Давида было делом не простым. В ход шла не только техника обольщения, но и припасенные телефончики кассиров, мужья и дети которых  были так же помешаны на марках, как и он сам. Конец июня. Мы в “Концертном зале”, на конкурсе вокалистов. Я, пока - тундра! “Опера - это синтез всех искусств, - горячится Давид. -  Это и драма, и музыка, и балет, и костюмы с декорациями”.  Пламенную речь брата заглушил шум в зале: “Фурцева, сама Екатерина”. “Екатерина Третья”, - шептались вокруг нас. – “Кто это с ней?” “Каллас, Мария Каллас!” “Кто она, эта Каллас?” – вопрошал я брата. “Великая певица...” Старичок, тот, что сидел рядом со мной, шептал своей соседке - изможденной искусством старушке: “Сестры по несчастью: одну бросил Онассис, другую – Гирингелли”. * “Не бросал ее Гирингелли, - шамкала в ответ старушка, - а любил больше  своего театра”.

     Давид толкал меня в бок и совал в руки театральный бинокль:
     - Ты помнишь, в Третьяковке мы стояли перед “Явлением Христа...”  Иванова? Ты еще удивлялся выражению лиц, ну тех, кто на Христа смотрел...
     - Причем здесь Христос?! – пытался я вспомнить те самые лица.
     Я был запутан и деморализован и сильно себя жалел.  Мало того, что мне еще предстояло “наслаждаться” мукой выступлений               конкурсантов-вокалистов, и на меня уже свалилась куча имен, которых прежде я никогда не слышал, а тут еще и Христос - такой же любимец брата, как и Чайковский. Фурцева - не в счет: она не имя, а всего лишь - строка партийной номенклатуры для меня. Я - не Ефремов, и не Любимов, и, поэтому, не мог, даже если бы залез
_________________________________________________________
Антонио Гирингелли -  генеральный директор “Ла Скала” с 1945 по 1972 год.

на самую высокую челябинскую домну, разглядеть в портрете, который однажды нес на Первомайской демонстрации, живого человека.
     - Возьми бинокль и посмотри на Каллас.
     Я всмотрелся: издалека – красивая,  с улыбкой до ушей. Такие знаменитости вряд ли ходят со своим лицом. Их облик рисуют гримеры, как художники - свои картины.
     - Твоя Алка - покрасивей будет!
     - Дурак! Ты не туда смотришь. Запомни ее. В музыке -  она не меньше, чем Христос в религии! Она - великая певица, и каждое ее выступление – откровение. 
     На “дурака” я обиделся. Почему при наших встречах с братом, помимо марок, всегда всплывали разговоры о евреях, Моисее и Христе? Давид считал, что евреи – народ Закона, спущенного сверху Всевышним. Но закон не работает должным образом. Поэтому Бог послал вдогонку заповедям своего сына, чтобы он наполнил закон любовью.
     - Христиан - миллиард, а нас - евреев, по пальцам можно сосчитать, - для верности своих доводов брат загибал и разгибал пальцы на руках.
     Но эта манипуляция рук не добавляла убедительности: на миллиард христиан у Давида был всего один палец, зато для кучки евреев, замученных законом – все десять. Я, было, открыл рот, чтобы изложить собственную универсальную концепцию любви, но осекся. Брат был полностью поглощен русской литературой, а она вся – от корней и до кончиков волос великих писателей была христианской, хотя и терзала его своими поисками, сомнениями и противоречиями. Я же, неожиданно для себя, рассмеялся от воспоминания. На втором курсе института (уже в Челябинске, куда мы переехали из Миасса) я должен был сдавать какой-то коммунистический экзамен – такой же неотвратимый, как Ленинский субботник. Наверное, это были “Основы марксизма-ленинизма”. В то время у нас родилась дочь, только для того, чтобы кричать и требовать уральского мороза, перемешенного с гарью стомиллионной тонны стали. Днем, в разгар зимы, она затихала лишь при открытых настежь окнах, а ночью я бегал с орущим свертком по двору и ждал избавления от соседей - когда же они, наконец, вызовут милицию. Тогда меня упекут на пятнадцать суток отдыха, а дочку припугнут правильной беседой о моральных рамках грудных детей и дадут пососать кобуру от нагана. Уже прожив двадцать лет в Иерусалиме, когда моя старшая дочь начинает опять кричать, я кидаюсь на улицу в поисках снега, чтобы угодить ее запросам, но Давид (не мой брат, а другой – основатель города) выбрал совершенно неправильное место: тут снега у евреев и зимой не выпросишь.

     Спасение я находил только раз в неделю, когда пропадал в Публичной библиотеке: занятий по средам в вечернем институте не было. Наш преподаватель “Основ” – высокий седой (хотя ему было лет сорок) еврей готовился защищать докторскую, и тоже пропадал в библиотеке. На его лекции я не ходил, а учебник открыл всего один раз, чтобы прочитать первую фразу, и, тут же – захлопнуть – раз и навсегда:
  “Есть и такие мировоззрения, сторонники которых, не говоря прямо о божестве и даже клянясь в верности науке, с помощью изощренных, но фальшивых доводов стремятся разрушить убеждение современного человека в реальном существовании материального мира…”
     Два обстоятельства подтолкнули меня так поступить. Как я смогу моей маме - с позиций основ марксизма-ленинизма раскрыть страшную тайну, что Бога нет?! А сам (проживая в нереальном мире своих фантазий и снов), как я мог предать свой выдуманный мир, который в тысячу раз был реальней пьяного города с сотнями дымящихся гарью труб, конвульсирующих потугами социализма! Так вот, сидит мой профессор в публичке, обложившись партийной литературой, и я – позади него. Вгрызаюсь в интегральное исчисление. Неожиданно к профессору подкрадывается серая мышь с перекошенным лицом, нашептывает ему долетевшую новость и уводит его вглубь библиотеки, за стойку.
     Я же – наглец (но, к своему оправданию – любопытный), подсел к профессорскому столу с мыслью: может, существует секретный фонд книг для таких избранных, как он? Хоть одним глазом взглянуть на эти книги и имена их авторов. Но, к моему разочарованию – все то же ленинское мыло и аристотелевская риторика. Из Аристотеля торчит уголок папиросной бумаги. Выдергиваю листок и впиваюсь в строчки. За достоверность цитирования не ручаюсь. Все с тех пор давно перемешалось, и сегодняшнее не отличить от полувековой давности:
     “И он медленно входит в меня. Медленно, медленно, пока не помещается во мне целиком. Безжалостно, неумолимо. Я громко стону. На этот раз я ощущаю его глубже, приятнее. Он нарочно отступает назад, немного медлит и входит до конца. Это повторяется снова и снова. Дразнящий, медленный ритм и краткие мгновения, когда он полностью во мне, доводят меня до исступления...  Я хочу, чтобы тебе было больно, детка, - бормочет он и все длит и длит эту неспешную, сладостную пытку, вперед, назад. - Я хочу, чтобы завтра каждое твое движение напоминало тебе, что ты была со мной. Ты моя.
      Я испускаю стон... Я повинуюсь, и все исчезает - комната, Кристиан… стек. Кристиан вновь начинает осыпать мой живот легкими жалящими ударами. Он спускается вниз, стек задевает мой клитор — раз, другой, третий, снова и снова, и наконец вот оно — я не выдерживаю, кончаю с громким восторженным криком и бессильно повисаю на цепях. Ноги словно ватные, и Кристиан подхватывает меня. Я растворяюсь в его объятиях, кладу голову ему на грудь и только слабо поскуливаю, пока внутри пульсируют отголоски оргазма. Кристиан поднимает меня и несет, мои руки по-прежнему скованы над головой. Спиной чувствую прохладное прикосновение полированного деревянного креста. Кристиан отпускает меня на несколько секунд, пока расстегивает пуговицы на джинсах и надевает презерватив, потом вновь поднимает, взяв за бедра...”

     Во время моего тридцатилетия, по кругу наших друзей ходила книжка, форматом и истрепанностью похожая на походный молитвенник. Она была без названия, хотя я вывел на внутренней стороне обложки: “В поисках утраченного клитора”. Вторая “Оттепель” привела к “Ледоходу”.  Скоро лед взломается и снесет неприступную плотину опыта в отдельно взятой стране... Правда, до меня дошли слухи, что в плотине с успехом заделывают брешь. Тогда же девятый вал Сексуальной революции выкинул на литературную свалку (где все еще ковыряются прыщавые студенты и принципиальные девственницы) описание акта любви прогулки Эммы Бовари и Леона в карете по Руану. Вот и мой профессор повелся. И как только не боялся? А, может, потому и не боялся, что с органами давно договорился о справедливом распределении информации: им - о благонадежности студентов; себе – песни о сексуальной любви. Вот почему я, во время речей Давида о Христе, все время, как фокусник, хотел потащить за торчащий уголок какой-нибудь листок из его кармана. Потому и рассмеялся. Зря я тогда ёрничал.
     Если бы действительно, вместо занудного старичка, рядом со мной оказался бы сам Христос и сказал мне, что через двадцать пять лет Мария Каллас навсегда войдет в мою жизнь, и я напишу о ней целый роман, - ни за что бы не поверил!  И, все же, при всей любви Давида к театру и пению, когда мы встречались в Москве,  то бежали не в театральные кассы, а неслись на Черкизон.* Вся эта бутафорская имитация жизни на авансценах театров – с их картонным задником  вместо реальности, в подметки не годилась истинным драмам, которые разыгрывались у альбомов с марками, едва их извлекали на божий свет из потаенных мест. Лакомый кусочек мгновенно облепляло несколько человек. Все зависело от соотношения матерых перекупщиков и истинных коллекционеров; профи и зеленых собирателей. Особым хищническим вниманием окружали тех, кому свалилась на голову коллекция в наследство, и те торопились ее выгодно толкнуть. Оставлю Давида в этой куче, а сам отойду в сторону и понаблюдаю. Как напёрсточников всегда окружают лохи, любопытные зеваки, настоящие игроки и, само собой разумеется - команда, разводящая лохов, так и  акул филателии атакуют свои и чужие - те, кто пытаются быстро обменять бумажки с птичками и космонавтами на хрустящие червонцы с Лениным. “Свои” друг друга знают намного лучше, чем обманутый муж – “честную” жену. Мне в их неуловимые жесты и взгляды не влезть, ибо (являясь членами... назовите, как хотите:  ордена, ложи, секты) ими выработан не только кодекс чести и бесчестия, но и свой - особый язык посвященных.

     Что вы знаете о стране Ниуэ? Оказывается, это коралловые острова в Полинезии, размером в полдеревни, но - со своей почтой, а, значит, и знаками почтовой оплаты. Зачем я не удержался и купил марку этой почти несуществующей страны, с младенцем в яслях  и  склоненной  над  ним  Марией  –  бог  его  знает.  Бедный Миклухо Маклай со своими бусами! Всепоглощающая любовь к сирым добралась и до джунглей... Или марку с пучеглазой рыбой с  острова Теркс и Кайкос? Не знаете о таких? Учите географию за третий  класс  коллекционеров.  Чтобы  сдать школьный экзамен на
__________________________________________________________
Черкизо;н - Черки;зовский рынок - крупный вещевой рынок на востоке Москвы, существовавший с начала 1990-х по 2009 год. В СМИ также часто употребляется сленговое название этого рынка - “Черкизо;н”.

аттестат зрелости, нужно научиться распознавать (задержав взгляд лишь на секунду на торчащей марке в клешнях пинцета!) водяные знаки – истинные они, или поддельные. Но вот вы окончили школу и поступили в театральное училище, чтобы научиться мастерству лицедейства – первому и самому главному мастерству филателиста. Но именно знание и мастерство порождают азарт, переходящий в алчность. И в игру вступают деньги – большие деньги! Если, все же, вы  выкроили из семейного бюджета заначку (путем нещадного обмана жены – уж лучше бы вы ей втихаря изменили!), которую хватило бы на “Жигули” советского розлива, то считайте, что вы перешли Рубикон. Теперь вы  уже - состоявшийся артист и игрок. Как же ловко вы научились петь Лазаря, а то и партию Лисы, выпрашивающей сыр у глупой Вороны в опере “Лесть”! Умение клянчить, притворяться, безбожно врать, блефовать, брать след, чтобы погружаться с ногами в тонкий мир психологии поведения человека, и, при этом, еще практиковать наигранные уловки, замешанные на смертных грехах падкого на обман себе подобного, желающего купить или продать – высший пилотаж кладоискателя, по имени “Филателист”! Мало кто знает, что коллекционирование в век КГБ и ОБХСС было единственным местом легальной спекуляции и валютных операций. Когда трехкопеечная открытка, купленная тобой на Главпочтамте, улетает через год за пять рублей, а выманенная у девчонки за куклу старая дедушкина марка продана тобой за месячную зарплату – ты преображаешься раз и навсегда.
     Увлечение марками в восьмидесятые годы было уделом   миллионов, но сливки доставались избранным, приближенным к Правлению общества филателистов, клубам филателистов, Министерству связи, почте, и профессиональным коллекционерам – были и такие. Что же входило в разряд “сливок”? Прежде всего: номерные блоки, открытки с оригинальными марками, марки, изготовленные методом металлографии, спецгашения (например, конверты, побывавшие в космосе) - все, что выпускалось ограниченными тиражами. Это - только Советский Союз! Но с таким же рвением создавались коллекции марок со всего мира. Марки, как и деньги - всего лишь товар. Марки – деньги – марки. Но всего этого бы никогда не было, если бы настоящие коллекционеры не любили свои марки до помешательства. У каждого есть марки, которые  никогда и никому не продадут! И есть и такие, которые становятся навязчивой целью.



                “...Кто тридцать тысяч марок соберёт и
                в китайское посольство представит,
                тому из Китая маленького живого
                невольника с шелковой косой дают!”

                Н. Лесков. “Леон дворецкий сын”

                Сказание о Зеленом Токийском Блоке. *

     1964 год – последний год моей службы в армии на далеком от дома ракетном полигоне в Капустином Яру. По случаю дня рождения – 31 июля, меня отпускают в увольнительную, но дальше забора,  окружающего  площадку,  податься солдатику некуда. Но у меня есть тайное убежище: книжная лавка в холле Генерального штаба – огромного здания с колоннами ампир. Киоском заведует жена офицера с чудным именем – Зима. Она закончила филфак где-то в Эстонии, и с вожделенным дипломом загремела под бравого офицера, который и увез ее за забор ракетного полигона. Я был единственный на всем белом свете, кто развлекал ее байками о литературе, и пытался ей внушить, что поэзия любви ничуть не уступает любовной поэзии. По случаю своего дня рождения меня наградили поцелуем и жарким, как выстрел, прикосновением плоти, и Зима впустила меня в подсобку с книгами и телевизором. Вот тогда-то я и услышал впервые, что в тот день был выпущен первый советский номерной блок.
     Прежде, чем рассказать вам правдивую историю, произошедшую со мной и моим братом, я сделаю два отступления: философское и экономическое. Философы и проповедники всех мастей, новые духоборцы и закоренелые материалисты утверждают, что между материальным и духовным находится тонкая грань гармонии. Смею утверждать, что не гармония уравновешивает дух и материю, а всего-то сермяжные деньги. Скорее - деньги не уравновешивают, а весы эти опрокидывают: одну чашу - в бездну злата, а другую – в высь, к божественному свету. А теперь скажите мне: литература, музыка, созерцание красоты  и  гармонии  –  из   мира   духовного?   Тогда,  чего  они  стоят,  если в
________________________________________________________
“Зелёный блок”, или “Токийский блок” - филателистическое название первого номерного почтового блока СССР, выпущенного 31 июля 1964 года в ознаменование XVIII Олимпийских игр в Токио. Издан в количестве 35 тысяч экземпляров, что является самым малым тиражом для выпусков почты СССР после 1945 года.

руках у вас нет их физических носителей: книг, грампластинок, живописных полотен (а для межклассовой прослойки - хотя  бы  альбомов  художников  или, на худой конец,  марок - иллюстраций картин). Отсюда прет и экономическая составляющая. А еще не забудем бородатого основоположника, утверждавшего, что для двух евреев - деньги больше, чем Бог. Вот и вспомним, во сколько материально нам обходилась духовная пища. Лучшего примера, чем 1981 - не сыщешь. Ведь он для нас с братом и стал  годом путешествия в три города за “Токийскими блоками”.
     Но, прежде, прикинем на глазок, во что обходилась в тот год нашей семье - со средним официальным доходом в 400 рублей, духовная пища. Перечислю лишь главное: подписные издания, книги в книжных и букинистических магазинах или на черном рынке; весь Иоганн Себастьян Бах – еще одна моя коллекция, детские и прочие нужные пластинки, магнитофонная пленка,  записи; слайды и просто фотографии – существенный расход! Одни марки - от 50 до 100 руб. в месяц. Да всего не перечислить!
     И, кроме того, на этом собирательском фоне частные уроки музыки  для дочери – кошмар, который лучше забыть! Выплаты за кооперативную квартиру. Сберкнижка с накоплениями на вожделенные “Жигули” - 50-100 руб. в месяц.  Все это, минимум в два, а то и в три раза перекрывало наши доходы. И на призыв правительства, похожий на проклятие: жить и умирать строителям коммунизма на одну зарплату, мы с братом крутились по заповеди истинного филателиста: деньги на марки дают сами марки! А как же другие? Все кормились со своих шести соток, а начальство - с закрытых баз. Как бы хотелось жить, да не грешить. Но как сказал Омар Хайям: “Слаб человек - судьбы неверный раб”. Прошло 16 лет, а “Токийских блоков” у нас с братом так и не было! Как говорят в Одессе: “Чтоб у тебя выпали все зубы и остался один - для боли!”. И он болел, а альбом за 1964-й год зиял провалом во всех смыслах. Ой вейз мир!
     В первые годы, после армии и учебы в институте, о блоке, который к тому времени стоил десяти моих зарплат, и мечтать не приходилось. Желание обладания им настолько было загнано за пределы мечты, что эта девица, которая так ловко раздвигала свои ноги, мне даже не снилась,  то есть мое подсознание знать не хотело ни о каком Зеленом блоке, кроме Натовского, блока коммунистов и беспартийных, и - Варшавского! Но Варшава евреев ненавидела, и польскими марками мы гнушались.
     Нельзя сказать, что все это время мы не делали попыток приобрести или выменять блоки. Все упиралось в деньги. Выложи тысчёнку (два финских холодильника, которые остались от Олимпиады в Москве и распределялись по спецканалам) - и блок твой. А в Московском клубе  в Лужниках можно было нарваться на фольшак, опять же – финского рукоделия. Мы же наблюдали за иностранцами, которые приезжали с целью скупать редкости на чёрном рынке Москвы. Мы их называли “поплавками”. Если они клевали (а их часто  сопровождали эксперты), значит, на товар клали глаз и мы. С одним из “поплавков” мы сошлись. Звали его Ален, и у него было три обличья: француз, еврей и коммунист. Он всегда являлся без оценщика, но с женой. После Ялты Давид считал себя покорителем сердец француженок, и на этот раз его чары опять не подвели: Мишель (так звали жену Алена) буквально повисала на Давиде, и он быстро выболтал ей все свои филателистические секреты. А, так как всех евреев Давид (для конспирации) называл французами, а Ален был еще и коммунистом (как наш друг – Жорж Марше), то он быстро для нас стал своим в доску. О том, что каждый второй в клубе был стукачём, мы тогда не думали: я же вас предупреждал, что филателия - это искусство вживания и выживания, искусство легального бизнеса - сродни законной проституции. Но до госплановской проституции и распределения дефицитных марок по карточкам суждено было дожить только тем, кто ждал счастья полной победы коммунизма за Кремлевской стеной. Так что, мы продавали себя и покупали других на филателистическом фронте при соглядатайстве власти, а, часто - и при ее активном участии. Вспомним “Леваневского” с  малым “ф”, и перевернутой надпечаткой.* Утверждают, что перевертка появилась по указанию наркома внутренних дел Генриха Ягоды – страстного коллекционера. Еще бы Еноху Гершоновичу Иегуде не быть филателистом! Ведь всё в его руках: и Министерство связи, которое он возглавит через год, и типография. Мишель все быстро вынюхала у брата и доложила муженьку.  И тот сразу все просек, хотя и не поверил ни на йоту хвастовству Давида перед Мишель. Да и как поверить? Каким образом у этого еврея из неизвестного города Череповца (куда Ален будет приезжать потом на машине несколько раз) мог быть весь комплект 35-го года, да еще и не один, да и все это еще связано с самим наркомом Генрихом Ягодой?! А еще, в придачу, Давид похвастался своей земской почтой * и упомянул о марках  Глазовского уезда  и  Сталинских блоках. *
 
     В этой порочной для Давида связи с иностранцами  я сразу усмотрел фальшь и угрозу для нас. Особенно я не поверил Мишель. Когда нечаянно прикасаешься к женщине  (да если она еще  красива  и статна), меня лично – бьёт током. Мишель я сразу про себя  прозвал  “резиновой’.  Уж  как только  она  ни  складывала  на
_______________________________________________________

“Леване;вский с надпеча;ткой” -  филателистическое название авиапочтовой марки СССР с портретом лётчика С. А. Леваневского и красной перевернутой надпечаткой,  выпущенной ограниченным тиражом в 1935 году в серии “Спасение челюскинцев”.  Недавно она была продана на Черристоунском аукционе за 625 тысяч долларов и относится к числу самых дорогих марок мира.
Земская почта - почтовые службы, организованные во второй половине XIX века большинством земских управ России. Земская почта Глазовского уезда открыта в декабре 1867 года. Отдельные марки сегодня стоят порядка – $50 000.
“Сталинский блок” – наименование советского почтового блока, выпущенного в ознаменование юбилея Сталина в 1949 году. 


меня свою грудь Лоллобриджиды и ни терлась задом о мои колени, - тока не было. Резина – хороший изолятор. Когда мы впервые встретились в клубе с французской парой, Мишель тут же нас вычислила и быстро распахнула умопомрачительную грудь - навстречу покорным глазам брата. “Токийские блоки?! Что может быть проще!” Она сразу подозвала мужа - упитанного господина с лицом французского кино. Поверх его свитера свисала безрукавка с десятком карманов. Такие куртки обычно надевают профессиональные фотографы. Представился: “Ален, как Делон”. Бьюсь об заклад, что он с женой обменивался скрытой для нас информацией посредством одних только глаз. “Опять эти Зеленые?!” – воскликнул он и достал из одного из карманов такой маленький альбомчик (с ладонь), в котором спокойненько хранились Токийские блоки, а один   – даже со сломанной звездой. И тут же Ален сразу предупредил, что он ничего никогда не продаёт, а только покупает или выменивает.
      На этом месте я должен наступить на горло своей песне, ибо настал тот момент, когда началась братоубийственная война: мы с братом вцепились в горло друг другу. Начну с теории и практики. Как формировал коллекцию я? Заводил на каждый год большой альбом, набивал его хронологией и всем сопутствующим материалом.  То есть, относился к маркам как пионер, который готовится к городской выставке. Давид собирал только “трудные” вещи, считая хронологию мусором, который прибой обмена сам прибьет к берегу. В его коллекции были такие ценные марки (об их истории чуть позже), с которыми он поклялся себе никогда не расставаться. Я же ему твердил: “Тебе просто еще никто не предложил миллион долларов!” Я же, повторяю, вел себя как школьник-отличник, и пытался знать о марках все. Для меня они были запечатленным временем и живой историей. Давид же рылся в зарубежных каталогах и относился к маркам, как к акциям на бирже. Не будь этого, он никогда не сумел бы постепенно пополнять свою коллекцию доступными раритетами.

     Теперь настало время открыть главную тайну. Я уже рассказывал историю часовщика Когана. Его отец, расстрелянный в 38-ом, вместе со своим начальником – Генрихом Ягодой, тоже был коллекционером, но - поневоле. Все свои филателистические дела нарком поручил одному из своих помощников – отцу нашего бедного часовщика. Сам народный комиссар был сильно занят расстрельной работой у товарища Сталина. Помощник же его, как всякий настоящий еврей, обязанный по жизни немножечко шить, - сам, не будучи коллекционером, откладывал и себе все то, что доставалось его хозяину - иногда и не по одному экземпляру, и сумел все надежно спрятать. Все - кроме марок за 37-ой год: при аресте альбом с марками оказался на его столе. Вот почему в коллекции брата этот год был в нокауте. Ну и штучка-сучка эта французская Мишель! До какой глубины тайны Давид ей разболтал о своей коллекции довоенных марок? Ладно бы он ее трахнул, а то ведь за одни сиськи, и то  – вприглядку. И я взбунтовался! У меня была заначка – сто рублей. Не для марок, не для баб, а для времени “Ч” – так для себя я определил чрезвычайную ситуацию, подстерегающую любого человека. И для меня это время настало: надо было спасать брата – так думал я, ибо дураком был лет до шестидесяти, а потом уж мозги стали совсем ни к чему: ума хватало, разве что,  разбираться в средствах от запора и диетах.
      В троллейбусе мы настолько увлеклись спором - пополам с руганью, что вставная челюсть Москвы нас укусила. Давиду надо было в какое-то министерство на Калининском проспекте, а я всегда заскакивал в “Юпитер” в поисках хорошего портретника, незаменимого для халтур - фотографий школьных выпусков. И у ресторана “Арбат” в троллейбусе нас заловили контролеры. Высадили с позором и окружили плотным кольцом. По три рубля с носа. Весь фокус начала наших арбатских приключений заключался в том, что бумажник брата (вместе с моим) был в моем потайном кармане. Я не вылезал из командировок, и мы с Софой придумали такой карман в пиджаке (еще со студенческих времен, когда надо было прятать шпаргалки), чтобы никакой карманник в общественной давке за жизненное пространство не мог добраться до бумажника. И я сходу придумал план мести. Вывернув все свои карманы, с грехом пополам насобирал мелочи и драных рублей – и отдал контролерам.
     - А вы, молодой человек? - сурово сверлила братца-зайца транспортная ЧК.
     - Яша, не дури! Отдай им деньги. – Давид предчувствовал, но еще не понимал моих коварных замыслов.
     - Так вы вместе, или нет?! - контролеры обрадовано напряглись, и их нарукавные повязки зловеще ощерились.
     - Почему я должен платить за аида?
     Давид взвизгнул нечленораздельным словом и покраснел, будто его застали за непотребным действием.
     - Кто такие - аиды? – заинтересовался контролер с лицом чекиста на пенсии.
     - Как кто? Французы! Посмотрите его пятую графу: там синим по черному написано: француз, а в скобках – аид.
     Давид не выдержал всей этой вакханалии и рванул меня за пиджак.
     - Сами видите: бонапартист, да еще и рукоблудный, - понесло меня до ближайшего отделения милиции.
     - Ваши документы, - хором прорычали контролеры, - или пройдемте.
     Розыгрыш удался, и я полез за бумажниками. Отдал три рубля, но удовлетворить контролеров так и не смог: наша пятая графа их все равно не устраивала, однако шпионов они так и не заловили.
     - Перекусим? – я показал на отполированные водкой стекла ресторана “Арбат”.
     - Уж лучше пиво с раками.
     Шли молча. Давид был зол, а я – не меньше. Отговорить его не связываться с французской парочкой и не показывать им альбома Когана мне не удалось. Вот почему я решил затащить брата в советский общепит, чтобы, споив, выбить из него еврейскую  клятву: “Смотри, не вступай в союз с жителями той земли, в которую ты войдешь, дабы они не сделались сетью среди вас”.

     Прошли кафе “Метелица”, Новоарбатский гастроном, а за ним и кафе “Валдай”. На мои призывы брат не повёлся и только, свернув к пивбару “Жигули”, решительно толкнул дверь. За соседними столиками шелушили под пиво заморские креветки. Заказа ждали долго. Официантка посмотрела на нас взглядом исчезнувших из нашей жизни контролеров. Они исчезли, а взгляды были спецодеждой хранителей коммунистических устоев из сферы обслуживания. После долгих требований и, даже, угроз написать в “Крокодил”, нам принесли полный поднос мусора: у всех были креветки по пять, а у нас – по три. Не надо было мне так издеваться над братом. Последствия были достойны камеры Гайдая. Давид схватил поднос и грохнул им об пол. В зловещей тишине мы быстро смылись, прошли роддом Грауэрмана и оказались у дверей “Праги”.
     Вот где пошла в ход моя заначка. Мы разбушевались на сто рублей, но стены ресторана остались к нам равнодушными – они видали и не таких. Зато фонтан ехидно журчал и подначивал меня:
     - Ты пойми, - резал я с остервенением лапоть мяса, - у тебя альбом с золотом, а у меня нет даже этой паршивой зеленой бумажки.
     Брат же был верен себе. Неподалеку от нас сидели две пьяные фифы и дымили метровыми сигаретами,  золотой фильтр которых был с полметра. Давид жрал их глазами, но не для призыва к соитию в страстных объятиях, а так – для понта: мол, и мы – крутые.
     - Ты меня слушаешь или нет?! Вместо того, чтобы поделиться со мной, ты летишь бабочкой прямо во французские сети!
     Я-то думал, что этот пижон меня не слышит, но он оторвал взгляд от ****ей и незамутненным взором посмотрел на меня:
     - Будет тебе белка, будет и свисток. Готовь, Яшка, деньги. Я тебе дам знать.
     И в середине сентября Давид мне позвонил:
     - Едем в Рязань. Номерной и простой блоки вместе - за 500!
     Середина сентября – суровое время. Начало учебного года и заготовок. Грибы,  витамины... А еще достать 500 рублей из под носа у жены! С командировкой было проще: из Рязани для одного нашего КБ нужно было привезти прибор для проверки ферритовых колец. Давид в Москву едет поездом, я лечу самолетом. В четверг (чтобы был запас на выходные дни, и мне еще успеть на завод), 21 сентября, мы встречаемся у нашей двоюродной сестры Доры в Выхино, на улице Ферганской. В 7 утра мы уже в «колбасной» рязанской электричке. Не успел вагонный попрошайка спеть:

                Бомба атомна упала
                прямо милому в штаны,
                хоть бы все там оторвало
                лишь бы не было войны!

     - как я  вспомнил, что являюсь хранителем наших бумажников. Но, после случая с контролерами на Калининском, прямо предложить брату схоронить его деньги в заветном кармане, я не решался, и потому начал исподволь:
     - У тебя деньги надежно спрятаны? 
     - Мне много их не надо, - с интересом разглядывал брат уползающую от нас столицу.
     - А как же блоки? – насторожился я.
     - Ты же знаешь мои принципы: обменивать, а не покупать.
     - Почему же ты мне не предложил то же самое?!
     - Потому, что у тебя нет и в помине того, что есть у меня. Но, черт с тобой, я тебе открою и этот свой секрет. У меня есть марки, от которых я должен избавиться. Я даже не могу тебе их дать – марки грязные...
     - Фашистские, что ли?!
     - Есть время до Рязани – расскажу. Марки были не только в  альбоме Когана, но и в обыкновенном почтовом конверте – два десятка, но какие!  История запутанная, скользкая, и за достоверность я и гроша не поставлю. Первую версию (с нее и началось мое дознание) я услышал от самого часовщика. Ты не поверишь: эти марки принадлежали сыну Горького – Максиму. Слышал о таком?
     - Нет, ничего не знаю. Во-первых, я не люблю Горького и как писателя (сколько бы мне ни терли мозги его реализмом), и как человека – барина в косоворотке, кормившегося из рук Сталина (сколько бы мне ни твердили о трагичности его судьбы). А про сына... Вроде их с папашей прибили вместе...
     - А теперь, братец кролик, я тебя поэкзаменую. Что ты знаешь о Рафаэле?
     - Великий художник. Его “Афинская школа” – моя любимая картина.   На марках  что-то я не припомню его...
     - Не помнишь, потому, что этих марок нет.
     - Давид, не морочь мне голову.
     - Если ты уже о Рафаэле ничего не знаешь, то о его жене и подавно. А она была горячей штучкой. И едва Рафаэль дотянул до критического возраста - 37 лет, как его тут же хватил удар, когда он (без сил!) скакал на своей любвеобильной женушке. Звали ее – Форнарина, а особой ее приметой была необузданная страсть к мужчинам, и обессиленного Папскими заказами мужа ей было недостаточно. И чем меньше у художника оставалось сил, тем больше разгоралась его страсть, но его сердце соглашалось обслуживать что-либо одно: кисть, или неудержимое желание...
     - Но причем здесь марки и сын Горького?! – заводился я, ибо незнание порождает ложь, а врать брату – последнее дело.
      - У Максима Пешкова была своя Формарина и звали ее – Тимоша, или - Надежда Алексеевна Пешкова.
     - Его сестра, что ли?! Но у Горького не было дочери.
     - Не сестра, а невестка его – Надежда Введенская. А Тимошей ее прозвал пролетарский писатель. Ты видел по телевизору клубок змей? Для человека – зрелище ужасное, а для гадов – лучшая пора жизни – змеиная свадьба. Ты мне сам читал наизусть сонет Шекспира: “А тело пахнет так, как пахнет тело, не как фиалки нежный лепесток”.  Вот и змеиная сука издает такой сильный запах, что со всей округи на него сползаются бравые самцы и переплетаются в клубок, чтобы одному счастливцу удалось ее трахнуть...
     - Читал, что у французского поэта Бодлера была любовница – шлюха. Так он не способен был ее бросить из-за запаха – мускусного, - хотелось и мне тоже вставить свое лыко в строку.
     - Какой запах издавали Формарина и Тимоша, - неизвестно. Я с ними не спал. Только клюют на такие запахи и гении – рафаэли, и ничтожества, как сын Горького.   Но клубок всегда - при деле спаривания. Перед запахом Тимоши не устоял и отец советского реализма, и его бог - сам товарищ Сталин. Врали люди – вру и я. Только все, кто шел на Тимошин запах (не важно – доходили до постели или только до целования ручек), все были уничтожены. Нас с тобой интересует только начальник НКВД – Ягода, потому, что мы с ним с одного огорода почтовых марок.  Да и не он сам, а его помощник – наш благодетель Коган. Для того, чтобы каждый день таскаться целовать ручки и нюхать божественный запах Тимоши, Ягоде надо было удалить ее мужа куда подальше. Для этого он предложил ему интересную работу сотрудника ГПУ с литературным уклоном – писать доносы. А тот - в награду, получал конфискованные марки, да и сам Ягода ему кое-что подкидывал. Когда же Максима нашли ночью пьяным, замерзшим в снегу, отчего он вскоре и окочурился, Ягода послал Когана заметать следы в дом покойника, где тот и нашел  (кроме всего прочего) пакетик с марками. Теперь он - у меня!
 
     Торжеству глаз Давида мог позавидовать любой народный кумир, не раз сорвавший бурные восторги своих почитателей.
     - Откуда ты все это знаешь?! – с недоверием и завистью спросил я.
     Завидовал я не маркам, а самому рассказу брата. Ведь придумывать всякие истории, мысленно окунаясь в недоступную жизнь и выдавать ее за подлинную - было моим приоритетом, а тут Давид эдакое закрутил, да еще -  народными словами.
     - Знаю, и все! – отрезал брат, может быть, испугавшись своего  рассказа-признания. И неожиданно: - Пойдем, покурим.
     Такому предложению Давида я удивился не меньше, чем его рассказу. Брат не курил, и с сигаретой я никогда его не видел. В тамбуре биение колес о стыки рельсов и жалобы прикованных друг к другу сцепок заглушили во мне начавшиеся странности нашего путешествия. И Давид курил как-то странно: после каждой затяжки, он отодвигал неловко зажатую между пальцев сигарету и пытался выговорить ей, что зря она его совратила. То ли свет полоснул по окнам, то ли так догадка вспыхнула в моем мозгу:
     - Тебе не понравится то, что я сейчас скажу. Я вспомнил, что Мишель говорила своему милому другу о Рязани. Именно - о Рязани. Скажи сразу: это с ними мы встретимся сегодня?
     - Нет, не с ними, - растоптал брат сигарету. – Они здесь не причем.
     В Рязани я сразу позвонил на завод. Прибор мне дают, но пропуск на вынос будет только во вторник. Это меня категорически не устраивало. “Едем!” -  скомандовал я, за четыре часа успевший отметить командировку, получить прибор и перебросить его через забор режимного предприятия, где - на другой стороне, трясясь от страха, ждал меня Давид. Жалко, не было Гайдая – кино пошло бы с одного дубля. Мы торопились. Встреча с продавцами блоков была назначена на 6 вечера, в ДК “Нефтяников”.
     - Это вы - братья Шварц?
     Перед нами стоял приятный парень былинной наружности. Мы обрадовано закивали.
     - Ким велел передать, что встреча переносится на 9 вечера. Вот адрес, - протянул он бумажку.   
     - Ким – это тот чукча, который поет еврейские песни? – съязвил я, скорее по привычке.
     - Ким – корейское имя, как Ким Ир Сен. И они не еврейские песни поют, а едят собак.
     - Вот я и говорю: съел собаку на еврейских песнях.
     Парень передернул мышцами, и футболка на его груди жалобно затрещала.
     - Мы хотели совершить нашу сделку здесь, на людях, как и договаривались, - насупился Давид.
     - Странные вы – москвичи... Вы же из Москвы?
     - Прибыли московской электричкой, - уклончиво ответил я.
     - Вы хотите купить качественный и дешевый товар, и при этом приглашаете кучу свидетелей, да еще таких, как наши филателисты. Вы же сами видите, сколько их здесь.
     Наш сводник поднял глаза на второй этаж, и я заметил, как метнулась за колонны тень, скорее, ее колыхание.
    - И куда нам надо прибыть? - Давид с трудом решал трудную задачу, и это ясно отражалось на его лице.
    - Да не бойтесь. Место людное. Туристическое.
    - Туристы - в 9 вечера? – я резал по живому.
    - Там молодежь до утра веселится. А, впрочем, как хотите. Но у вас тоже – кто из вас – Давид? (он почему-то посмотрел на меня) есть обещание кое-что нам показать в обмен. Ким не любит, чтобы его разводили, - грудные мышцы снова заходили ходуном под его футболкой.
     И тут я нашелся:
     - Имейте в виду: и товар, и деньги мы с собой не носим, а храним в надежном месте.   
     Чтобы ложь была правдоподобной – она должна быть наглой, и я добавил:
     - Специально утром ездили на ваш завод - я назвал его. Там - в сейфе, и держим.

     Спецназовец по поручениям разглядывал двух идиотов добрыми глазами. Как же мы должны были не понравиться? Дуракам и втюхивать не надо – сами со страха приползут и все отдадут. Единственной его ошибкой было то, что он не принял в расчет, что мы - евреи. Нет! Он отлично видел какие Шварцы перед ним, но в том-то и дело, что его расчет (как только он нас увидел) и был замешан на понимании нашего происхождения. И той мятущейся тени за колоннами он дал понять, что нас сделает. И сделал! Съели целую курицу в буфете - так, чтоб она не обиделась, - до самых костей, разузнали о месте встречи, которое изменить нельзя – и просто обомлели. Встреча была нам уготована в Рязанском Кремле, а наша гостиница - почти на его территории. Как мы успели заметить: нас отделяло от Кремля только отделение милиции.
     Ким оказался совсем не корейцем, а Коммунистическим интернационалом молодежи. Так в его роду называли всех первенцев в семье, начиная с 1905 года. “Уж не Пашка ли Власов лежал краеугольным камнем в основании молодежного интернационала?” – хотел сморозить я, но вторая догадка сшибла мое ерничанье с ног. – Упомяну Буревестника, а ниточка потянется в карман брата, к маркам отпрыска любимого писателя Сталина. Мы не поняли сразу – куда нас завели. Не поняли и потом, когда (уже  по дороге домой) пытались вспомнить хоть какие-то приметы. Единственно, что помнил я – изобилие света. Даже стол, на котором Ким открыл альбом с марками, отражал столько света, что, казалось, его столешница по уши была набита лампочками. Ким полез в нагрудный карман, достал два пинцета и протянул их нам – мол, берите, изучайте.
     А вот тут, чтоб мне не сойти с этого места, я должен сделать военное отступление. На третьем году службы я попал в лазарет. Что у меня там болело – не помню. Зато помню, что это был лучший месяц за три года моей службы. Я не призываю вас к воображению – ибо представить это возможно, но ощутить, как молоденькая медсестра снимает с тебя солдатские кальсоны и трет своей ручкой (такой же нежной, как первый поцелуй по весне) твою задницу, а потом всаживает в нее иголку от шприца... – никогда! Какой там поцелуй по весне – это было нечто большее, такое же, как океан любви, или даже – целая Вселенная. В палате нас было четверо сачков. И мы весь день дулись в карты за право быть уколотым первым.

     О том, что я за этот месяц пять раз перечитал драный том Шекспира – не стоит и говорить. Речь о картах - сразу скажу: колод было несколько, а одна – даже новая. Разговор за карточными играми часто возвращался к разного рода мухлежам и шулерствам, к крапленым картам. Способов крапления – десятки. Но меня заинтересовали карты с естественным краплением: когда, казалось бы, совершенно идентичные по рисунку рубашки карт все же отличались друг от друга. Мне друзья притащили лупу, и я стал изучать рисунки на рубашках карт. С уже использованными несколько раз   картами - проблем не было. Заметить отличие можно было и без лупы, надо лишь только внимательно присмотреться. Зато с новой колодой была проблема: с первого взгляда карты были неотличимыми. Неделя ушла у меня, чтобы под лупой найти все микроскопические отличия. Еще неделя, чтобы эти отличия находить без лупы. Мне было на ком тренировать обретенные мной способности. Вот мой фокус: я просил вынуть любую из колоды карту и положить ее сверху. Пока я протягивал колоду, чтобы ее перемешали, я должен был найти и запомнить ее “крапленый” признак. Когда же мне возвращали колоду, то, снимая одну карту за другой – я находил нужную. С годами я добился почти стопроцентного результата.
     Мы тщательно проверили оба Токийских блока, и, на первый взгляд, они были безупречными. Номер одного заканчивался на 8,  другого – на 9. Дай Давиду сейчас лупу, он все равно бы не заметил между ними разницы. Но Коммунистический интернационал не знал, на кого он напал! “Фальшак!” Только мой натренированный глаз заметил, что 9 исправлено на 8, то есть, оба блока были изначально с одним и тем же номером, а этого быть не могло! И я понял, что инициативу должен  взять в свои руки:
     - Не хотите ли за расчетом и обменом пройти с нами в гостиницу? - спросил я, еще совершенно не предполагая хода развития событий. – Наша гостиница сразу за забором.
     - Это не забор, а стена – наша реликвия! - обиделся Интернационал, поставщик фальшивых марок.   
     Нужно было выиграть время. Давид стал что-то бормотать, не понимая моей неожиданной (так на меня не похожей) решительности. Но  интуиция меня не подвела:
    - Один Шварц пусть останется, - появилось из света привидение переговорщика из “Нефтяников”.
    - Берете в заложники?! Вы нам не доверяете?! – я хотел придать своему голосу металл какого-нибудь Фантомаса или Мэгре, на худой конец – закаленного сталью и шлаком старого большевика. – Тогда мы завтра сдадим блоки на экспертизу товарищу Резнику.
     Почему мне пришло в голову именно это имя – не знаю. Но в каждом городе всегда есть еврей, который рулит всеми филателистами. А фамилия – Резник, мне показалась внушительной - как  опасная бритва.
     - Ладно, - примирительно сказал Ким. – Подождем вас у входа в Кремль.
     Давид что-то мне еще говорил, но я его не слышал. Едва вышли за стены Кремля, как я толкнул брата в сторону отделения милиции, и через минуту мы уже стояли у стойки, за которой усатый капитан, поперхнувшись не раз своим чаем с беломором, пытался понять мой сбивчивый рассказ про номера и уколы в задницу неизвестной волшебницы солдатской любви. Устав от нашего рассказа, он снял телефонную трубку и прорычал в нее:
     - Клычков, зайди на пост.
     Вскоре появился и Клычков.
      - Послушай, старлей, эту херню про номера на марках. Расскажи этим долбанным москвичам про номера.
      Видимо, старлею приходилось по жизни рассказывать свою историю не раз, и потому он ее исполнял, как песню:
     - Еду я на работу в своей Копейке и радуюсь жизни. Я охоч до женского тела, но моя Анюта утром волнует меня аж до обморока. Ну как тут песни не петь? Я в новой рубашке – Анюта мне из Венгрии притаранила. Я и форму с утра не надел, чтобы всем рубашку с джинсами показать. Рубашка-то особенная: в полосочку, а на воротнике – полосочка не продольная, а поперечная, как изгородь у моей бабки на огороде. Встал на светофоре. Глянь, а впереди такой же, как у меня, Жигуль, и поверить невозможно: с моим же номером. Подумал: угнали гады, и прицепили мой – поддельный номер. Только смотрю: и цвет такой же – почти вишневый – Анютке нравится. Совпадение?! Но что это? Фонарь сзади у меня треснул – Анютка жопой парковалась – училась дура, и я его заклеил лейкопластырем. Так у этой машины, на том же самом месте – такой же лейкопластырь, и выхлопная труба помята – не отличишь от моей! Но тут светофор дал по зеленому, и я решил – догоню гада! Благо – сто метров, и другой светофор. Пригляделся: а кто же в машине? И тут я почувствовал, как яйца мои взмокли и нагрелись, будто из них яичницу жарят. Как же не изумляться? Гад-то тот в моей венгерской рубашке сидит, а с ним рядом – моя Анюта. Я рванул дверь - и к ним, а светофор опять этой нечисти дал зеленый. Я обратно - в машину, но  они исчезли. Рядом со мной таксист стоял, так я ему дорогу перекрыл, удостоверением тычу. Он окно опустил и так на меня понимающе смотрит, и говорит:
     - Я поначалу думал, что вы – братья-близнецы, но машины-то почему   двойняшки, да еще с одним и тем же номером?!
     Так приснилось мне это или нет?! Говорят, инопланетяне под нас подделываются. Как еще это можно объяснить?