Наконец-то сбылось то, о чем я давно мечтала: я стала нужным «винтиком» отлаженного производственного механизма, выходной продукт деятельности которого был весьма сомнителен - говоря языком программиста, его выход был равен входу, несмотря на массу затраченных усилий в промежутке. Правда, тогда я этого еще не осознавала. Личная инициатива в УУРЖ была нежелательна: помимо создания неудобств для окружающих, привыкших все делать так, как это было издавна заведено, она мало что изменяла к лучшему. Граждане постоянно обращались к нам с неосуществимыми просьбами, требованиями и проклятиями по поводу улучшения их жилищных условий, мы исправно и в срок разъясняли им (с неизменной добавкой «к сожалению») невозможность осуществления их желаний «в настоящее время» и грамотно ссылались на соответствующие просьбе инструкции. При этом, сам процесс взаимодействия с просителями был для меня чрезвычайно интересен и полон разного рода неожиданностей.
Уставали мы все, «как лошади» после девятичасового интенсивного труда, а наша весьма скромная зарплата ни в какой степени не соответствовала нагрузке, хотя радовала стабильностью и своевременностью выплат: уже по стране становились привычными многомесячные задержки в получении зарплаты бюджетниками. Одних только моих заработков мне, по-прежнему, ни на что, кроме питания не хватало, - сумма алиментов, которую Валера исправно переводил Маше, превышала мой доход, хотя мой бывший муж в то время редко засиживался на своей службе после 18 часов и жил при вполне нормальном рабочем режиме. Отношения с Валерой у меня к тому времени установились вполне дружелюбными - я не цеплялась к нему по пустякам и старалась не реагировать на его высказывания, а Валера иногда чинил по моей просьбе нашу бытовую технику, если она портилась, и дважды в год подвозил нас на своем «Запорожце» до Пери и обратно - с котом и с вещами. Все это меня полностью устраивало. Вновь затевать с кем-либо семейную жизнь Валера не стремился и утвердился во мнении, что жить гораздо лучше холостяком, я пришла к такому же выводу. Мой короткий, летний, от нечего делать, роман с Володькой Лобастовым - старым холостяком и жутким занудой - особой радости мне не доставил: мое тело, видимо, хотело большего, чем чисто плотских радостей.
Цены продолжали расти, инфляция рубля не останавливалась, а наш Президент не внушал особого доверия: Ельцин выглядел больным и пожилым человеком, плохо управляющим ситуацией. В Чечне назревал бунт, и этот островок России все больше и больше выходил из-под власти Москвы, а к зиме и вовсе началась война - первая локальная война, возникшая после начала перестройки на территории России. Многие СНГ-ешные республики уже вкусили тягот подобных войн. Ельцин дал указ ввести в Грозный войска для подавления бунта, и этот город в несколько дней превратился в груду развалин в результате странной бойни «россиян» разной национальности, прежде мирно сосуществовавших на одной земле. Этого чеченцы Москве до сих пор не могут простить, как впрочем, и множество русских матерей военнослужащих, потерявших в этой войне своих сыновей.
В декабре 1994 года во второй раз к нам в Питер приезжал Отец Виссарион, по-прежнему, заявлявший о себе, как о новом воплощении Христа в теле человека. То, что он говорил на своей лекции, не вызывало во мне особых возражений, он призывал всех доказывать свою любовь к окружающему делами, а не словами и обрядами, которые для Отца Небесного не существенны. «Если я - Антихрист, то кто же тогда ваш Бог?» - вопрошал Виссарион в ответ на обвинения в его адрес в лжепророчестве. С этим его ответом мне было трудно спорить. В фойе Дворца культуры, где выступал Виссарион, я неожиданно увидела Сергея Григорьева, пришедшего туда со своей новой женой. Эта встреча и наш дружеский разговор с ним оказались для меня приятны: обаяние интеллигентных манер Григорьева по-прежнему продолжало на меня действовать, но не более того: сердце мое осталось спокойным.
Мой характер к этому времени сильно изменился. Все больше и больше я становилась нелюдимой и независимой, болезненно реагирующей на малейшее покушение на свою свободу и права.
«Иду с тележкой по нашей дороге на садоводство. За спиной двое пацанов периодически хлопают пистонами, издающими громкие звуки. Я раздражаюсь и встаю, чтобы пропустить их вперед на большое расстояние. Мое внутреннее Я бесит несвобода, которую они мне навязывают, разрушая мое желание побыть в тишине на лесной дороге. Или еду в электричке, где мужик, стоящий поодаль, хватается руками за ручку моей тележки, как за поручень. На следующей остановке я перемещаюсь в другой конец вагона, чтобы уберечь «мою собственность» от использования посторонней мне личностью. Меня бесят гости, которые заходят к нам в дом, если они остаются там дольше, чем на полчаса (Машины друзья) - они покушаются на мое уединение: «мой дом - моя крепость»! Я не ощущаю себя свободной, если в доме кто-то чужой. Я злюсь на Птичкина, когда он, позвонив, долго говорит ни о чем или говорит о чем-то совершенно очевидно нежизнеспособном. Он не похож на меня, но мне-то что? Почему я злюсь и выплескиваю на него свои эмоции совершенно невоспитанным образом? С Вероникой я не виделась сто лет и еще столько же не хочу. Почему? Возможно, потому что она - семейная, и между нами стало мало общего, но это до конца не объясняет вопроса.
После общения с Бабенко у меня возникли большие трудности со способностью влюбляться, то есть, присутствует полная неспособность хотя бы восхититься каким-нибудь мужчиной. Отсюда - отсутствие стихов. Писать стихи, глядя на себя со стороны, можно, но это - не будут стихи. Стихами надо жить, переживать то, о чем пишешь. А я - пуста. С нежностью вспоминаю свой эзотерический период жизни. Сейчас ничем не занимаюсь и ничего не читаю, а разговоры с другими эзотеристами раздражают. Впрочем, и с неэзотериками тоже: излагая Лобастову свои идеалистические взгляды, в которые сама уже не верю, я злюсь на его прагматизм. А не верю я потому, что эзотеризм для меня «зелен, как виноград, что высоко растет», - от меня высоко! Начну читать Кастанеду и ловлю себя на мысли, что ничего не понимаю, не вхожу больше в этот мир, в его глубинные пласты. Все больше и больше я становлюсь винтиком нашего «Учета и распределения площади», явно гипнотизирующего мою психику».
Таня Шипилина, с которой мы теснее всего общались на работе, тоже подметила во мне тенденцию «возражать против очевидно полезного», то есть, не воспринимать жизнь, как она есть, а иметь к ней повышенные, идеальные требования. На память приходит один эпизод, случившийся в те дни в нашем коллективе. Один из наших граждан, на этот раз - удачливый и преуспевающий артист, которому позарез понадобился дубликат его справки очередника в наш «неприемный день», кинул нам в окно коробку конфет и бутылку шампанского, чтобы мы ему через то же окно выдали эту злосчастную справку. Сама услуга была делом плевым и ни к чему нас не обязывающим, в принципе, для нее и его «взятка» была ни к чему, поскольку по-доброму уговорить нас ему помочь ничего не стоило. Но у человека были лишние деньги и девать их ему было некуда. Наши девочки, довольные «холявным угощением», растаяли и наслаждались маленькой радостью, разливая шампанское в бокалы, а меня в это время разбирало зло. Вроде бы всю жизнь работаю и не глупая, а вот так швыряться деньгами не могу и, вообще, выходит, что купить нас - ничего не стоит! Большинство вертятся, как могут, и рады всякому счастливому случаю, а мне все хочется благ заслуженных. Я, выходит, еще безбедного бытия не заслужила, раз весь день работаю и продолжаю считать деньги. Значит, быть образованной, трудолюбивой, неглупой - все бред, и никому этого не нужно! Не хочу я, чтобы мне «подавали», особенно те, кто, на мой взгляд, из себя ничего полезного не представляет! Словом, спеси и противоречивости во мне хватало, и даже Таня - интеллигентка до мозга костей, считала эти мои настроения блажью.
Осенью нашу Рубцову повысили в должности, сделав ее заместителем начальника управления. Она переехала в другой кабинет, оставив все фактическое руководство нашим отделом на Таню Иванову, которая, числясь в прежней своей должности главного специалиста, теперь разбирала всю нашу почту и писала резолюции на делах, готовила и сдавала все текущие отчеты. Работы ей, да и всем нам прибавилось: все, что прежде делала Люба, теперь свалилось на всех нас. Маркова, в свою очередь, переложила на нового заместителя большую часть своей работы - весь освобождаемый фонд и картотеку, которые прежде находились в ее ведении. Жизнь с каждым днем становилась все «веселее».
5 декабря Любовь Борисовна отметила свое сорокалетие. В администрациях принято устраивать пышные застолья по поводу своих круглых дат, особенно, если это касается достаточно крупных начальников. Обычно эти застолья не отличаются особой выдумкой, как это было у нас, в ОКБ, но зато долго помнятся всем обильным угощением, выпивкой и богатыми подарками. На свой промежуточный Юбилей Рубцова созвала все наше управление - порядка тридцати человек, и накрыла для них красивый стол, организовать который помогли мы пятеро - ее непосредственные подчиненные. Мы же нашли и время, чтобы купить ей достаточно дорогой подарок, собранный на деньги всех приглашенных: подарок, как здесь тоже было принято, был согласован с самой юбиляршей - чтоб не оказался бесполезной покупкой! Как всегда в моей жизни, я опять выступила не по делу, по своей инициативе написав и красиво оформив на компьютере длинное стихотворение, прославляющее прежде всего знание своего дела и отличные организаторские способности Рубцовой - нашего руководителя, ее инженерную хватку и заслуги во внедрении в наш быт вычислительной техники. Все сказанное там было приятно для слуха Рубцовой, являлось истинной правдой, но... звучало некоторым диссонансом в этом коллективе, где к подобным «интеллектуальным» поздравлениям не привыкли: здесь скорее удивляли выпивкой и угощением, чем изысканностью речей, к тому же, заслуги Рубцовой косвенно поднимали ее над первой дамой нашего управления - Марковой. Ей здесь еще никогда и никто ничего подобного не говорил и стихов не посвящал. Эти нюансы до всех нас тогда еще не дошли: Люба была нам благодарна за хорошую организацию ее чествования и, видимо, тоже не успела почувствовать, что дала Марковой скрытый повод для ревности.
В соответствии с принятым в руководстве решением, нашему отделу были выделены небольшие дополнительные деньги для ввода учетных дел Куйбышевского района в компьютерную базу. Делать это приходилось параллельно с основной работой, решая попутно и чисто технические и программные заморочки, возникающие при вводе почти 19 тысяч дел очередников, номера которых постоянно дублировали уже существующие номера дел двух других районов. К нам прислали нескольких операторов, желавших подработать. Их надо было научить, постоянно проверять сделанную ими работу (некоторые типы ошибок ввода могли создать для нас в будущем существенные проблемы) и обеспечить их деятельность, путем ежедневного подтаскивания из архива стопок дел, отметки их в книгах и последующей расстановки введенных на прежние места. Почти на четыре месяца наша и без того тесная комната превратилась в склад, заваленный делами, через который мы пробирались бочком. Рубцова попросила меня взять на себя руководство всем этим процессом, чему я не противилась - мне было приятно, что работу возложили именно на меня (тщеславие?) и что появился весомый аргумент для возврата мне в будущем утраченной мной при переходе в Центральную администрацию должности главного специалиста (карьеризм?).
Работы мне прибавилось существенно. Остальные девочки, стремясь тоже увеличить наши скудные зарплаты, по мере возможности тоже вводили дела за дополнительную оплату, мне же помимо этого ввода приплачивали еще и за руководство - переноску и расстановку дел, их проверку и обучение операторов. Часто приходилось засиживаться после работы, чтобы вконец не заваливать кипами дел наши аппартаменты. Но как бы это не изматывало, все происходящее мне нравилось. С моей личностью тогда произошло раздвоение: одна половина моего Я упивалась возможностью пожаловаться и побурчать на то, что ее окончательно превратили в рабочий скот, не видящий впереди никакого просвета и вечно спешащего переделать все нужное (нам даже дежурство по приему граждан не отменили, не говоря уже о том, что писем наш отдел писал больше, чем все остальные, и без помощи машинистки!). Другое мое Я было полно энтузиазма и чувствовало себя в своей стихии - я всю жизнь любила такие периоды рабочей запарки, когда чувствуешь себя нужной и сами собой рождаются новые рационализаторские идеи, когда даже дома ты постоянно придумываешь, как и что можно изменить, чтобы дело пошло лучше. Не так уж часто мне выпадали в жизни такие дни!
В нашем коллективе теперь постоянно сидели операторы, сменяя друг друга (они приходили по очереди) - Люда, Лена, Зина, Галя, еще двое, имен которых я уже не помню. Из всех их мне хочется обрисовать образы двух женщин, которые, каждая по-своему, одарили меня новым жизненным опытом.
Зина Ломовцева появилась на этой работе самая первая. Она, как и я, была переведена из Дзержинской администрации и здесь, в Центральной слыла в своем отделе системотехники самым бесполезным сотрудником, за что и была охотно передана нам во временное распоряжение. Ее компьютер за неимением места поставили в архив ЖСК, где ей представилась редкая для Центральной администрации возможность находиться в полном уединении. Зина тут же обставила свое рабочее место иконами и ритуальными предметами индийского ГУРУ (убей не помню его имени). Она была «из наших» - как и я в свое время, она была помешана на эзотеризме и являла собой типичный образец его представителя: всегда и всем довольная (полный запрет на выражение и проявление отрицательных эмоций!), ни к чему не привязанная (своего рода верагья - отсутствие интереса к материальному миру), постоянно практикующая особые диеты и медитации и полная всяческих сидх -способностей видеть, слышать и надумывать то, что обычному человеку кажется экзотическим бредом. Всем этим меня удивить было трудно, более того, я была рада такому подарку судьбы - возможностью поговорить с ней в этих суетных стенах о чем-то духовно-возвышенном. Как и большинство «наших» людей, работала Зина плохо: дела вводила не спеша, наша трудовая запарка ее не зажигала, поскольку по сравнению с «более высокими материями», конечно же, была всего лишь «игрой» - глупой социальной игрой и отождествлением. Теоретически я с ней соглашалась, но практически ее отношения не разделяла- меня работа увлекала, я болела за нее душой, и эта моя отождествленность делом у меня плохо уживалась с «духовным витанием в облаках с пением мантр». Когда же выяснилось, что при сдаче какого-то этапа работы Зина не успела сделать своей части, вынудив меня доделывать ее за нее в спешке, наши отношения ухудшились. Я снова и снова убедилась в давно уже проверенной мною истине - хуже работника в социуме, чем наш брат-эзотерист, нет, но не потому, что он не умеет работать, а только потому, что он безразличен к результату того, что делает, как и к тем обязательствам, которые ему приходится на себя брать, ввязываясь в «социальные игры».
Вторая дама - Галя Полторацкая, была ее полной противоположностью. Пришла она к нам самой последней, в какой-то степени ее навязали мне тогда, когда дела и так уже шли неплохо: все «мои» уже вводили дела слажено, почти без ошибок, и я могла уже не тратить лишнего времени на дотошную проверку каждого контрольного листа. А тут - снова новичок, то есть, считай, опять с самого начала нужно тратить время на ее обучение! Встретила я ее неласково, хотя и честно объяснила ей причины этого. Меня ведь особо не спрашивали, да и Галя, которую привели к нам по чьей-то рекомендации, была тут ни при чем. Внешне это была низенькая, полноватая женщина лет тридцати пяти с короткой стрижкой белых, обесцвеченных краской волос и обворожительной улыбкой. Она вся лучилась обаянием, мягкостью манер и казалась «дамой, приятной во всех отношениях» - тип людей не особо любимый мною. Я еще не осознавала наличия какой-либо неискренности в ней, но что-то внутри меня уже противилось: в ней было слишком много того, чего всегда не хватало мне - умения вести себя гармонично и выглядеть на людях обаятельной, такой, что всем нравится, потому что хочет нравиться. Всем нравиться я бы, конечно, хотела, но, увы, не нравилась, и эту полезную для жизни роль играть не умела.
Нашу работу Галя освоила быстро, была очень исполнительной и, стремясь заработать побольше, часто сидела и по вечерам, опережая по своей производительности других наших операторов. Она скорее других вошла в наш коллектив, пила с нами чай, мило поддерживая за столом беседу с моей Таней. Они быстро поладили, сойдясь на чисто женских интересах - шитье, вышивке, кулинарии. Я всегда была далека и от этих умений, и от интереса к подобным занятиям. Немного позднее, когда наша Снежанна была переведена Марковой в картотеку, а Таня Иванова, не выдержав сумасшедшей нагрузки и постоянной нервотрепки, свалившейся на нее после назначения Рубцовой заместителем управления, уволилась от нас, вернувшись на свою прежнюю работу в ВЦКП «Жилищное хозяйство», наш отдел получил возможность оформить на постоянную работу еще одного человека, из числа наших операторов. Остановились на Гале - как на самой «милой» и работящей, а еще и потому, что она больше всех сама хотела этого, две другие женщины - инженеры с «Ленинца», всерьез увольняться оттуда пока не собирались. По решению Марковой, Полторацкая стала членом нашего коллектива, хотя и была оформлена руководством почему-то в отдел освобождаемого фонда. «Ружье, вынесенное на сцену в начале действия», выстрелило спустя два года. Наш маленький и уютный «Любин» коллектив - наш дом и наша крепость, в котором мы проводили большую часть своей жизни, уже начинал давать невидимые трещины, которые все еще были незаметны глазу.