Сразу оговорюсь, речь идет не о народовластии, а только об отношении народа к действующей власти. Оно, как зеркало, отражает те исторические и культурные особенности, которые отличают нации и государства друг от друга.
Наше личное отношение к действующей власти может казаться нам вполне определенным: лояльным, равнодушным или даже враждебным. При этом нас, её сторонников или противников, как будто разделяет непреодолимая пропасть. И тогда – что же общего между нами, кроме вражды?
И, тем не менее, в бесконечной пестроте мнений мы угадываем незримую, но вполне определенную особенность, характерную для данного народа, одну и ту же интонацию в устах непримиримых противников, ведущих яростный спор.
Как только речь заходит об отношении к власти, мы довольно легко можем определить, кто перед нами – англичанин, немец или русский. Конечно, это возможно только при одном условии – вполне сформировавшемся политическом мировоззрении.
И тогда, как бы яростно ни спорили между собой демократ и республиканец в США, их отношение к власти, закону и чиновнику будет иным, чем у немца, который с молоком матери впитал безусловное почтение к порядку и тем, кто его представляет на государственном уровне.
И что бы ни говорили правые и левые во Франции о свободе и неотъемлемых правах человека, их споры гаснут в блеске славы Короля–Солнце и Бонапарта, поклонение к которым является безусловной частью французского менталитета.
Хотим мы этого или нет, мы являемся носителями определенных традиций, и одной из этих традиций является наше отношение к власти. Когда мы встречаем носителей иных традиций, мы сразу способны определить «чужака», как только в ходе общения мы касаемся вопроса об отношении к власти. Эта «родовая» принадлежность, возможно, лишний раз доказывает, что не существует универсальных жизнеспособных политических взглядов и систем.
С этим приходится считаться любому политику, и в нежелании признать этот факт кроется причина многих политических неудач. Возможно, в этом кроется и провал Керенского в 1917 г. с его воззванием к созданию в России «самой свободной» демократии и неудача «болотной» оппозиции в декабре 2011 г., чьи требования к власти оставили большинство народа равнодушным. Народ призывали выйти на улицы на языке, который он не слышал.
Задумаемся, отчего то, что является принципиальным требованием народа к власти в одной стране, вовсе не является чем-то действительно значимым в другой? Отчего Берлускони вновь и вновь набирает рейтинги в своей стране, несмотря на то, что его отношения с законом уже давно перешли критическую отметку? Невозможно представить себе, чтобы карьера этого политика сложилась столь же счастливо, скажем, в Германии или в Великобритании. Но тогда почему же там, где уважение к демократическим свободам и правам является признанным «символом веры», до сих пор существует палата лордов – верховная палата английского парламента и суд лордов, чьи властные полномочия передаются по наследству, а вовсе не возникают в результате волеизъявления народа? И как же совместить верность демократии с верностью монархической традиции?
Мы часто слышим в ответ, что таковы обычаи, культурные, национальные и религиозные особенности; а, по сути, признаем отсутствие универсального пути развития.
Кроме того, нетрудно заметить, что под так называемыми «особенностями» скрывается зачастую не что иное, как изначально противоречивый характер отношения народа к своей власти. Многие из этих противоречий не разрешимы в принципе, и, значит, парадоксальны, что, тем не менее, придает им силу для движения и развития, как и всякому живому явлению. Ведь в природе все развивается не столько благодаря преодолению крайностей, сколько благодаря самому факту их существования.
В России отношение народа к власти точно так же исполнено противоречий, которые, видимо, невозможно преодолеть и невозможно не учитывать.
Начнем с тех требований к власти, которые мы так часто слышим.
С одной стороны: «Не мешай!», с другой: «Правь твердой рукой, строго, но справедливо!» Но каким же образом это возможно без того, чтобы не войти во все детали и не влиять на жизненные процессы в стране на всех уровнях? Еще Жан де Лабрюйер, философ и придворный, в начале 18 века писал: «Искусство входить во все подробности и с неусыпным вниманием относиться к малейшим нуждам государства составляет существенную особенность мудрого правления». С ним вполне соглашался Никколо Макиавелли: «Презрение государи возбуждают непостоянством, легкомыслием, изнеженностью, малодушием и нерешительностью. Этих качеств надо остерегаться как огня, стараясь, напротив, в каждом действии являть великодушие, бесстрашие, основательность и твердость».
Твердость власти означает признание права власти на решительные действия. Справедливое решение власти возможно только при детальном ознакомлении со всеми деталями дела (а, значит, вольном или невольном влиянии на него).
Так не мешай, власть, или вмешивайся?
Золотой середины найти в этом случае невозможно, власти остается выбрать только одну или другую линию поведения. При этом выполнить противоречивые требования народа оказывается труднее потому, что звучат они зачастую одновременно.
Но, может быть, противоречива природа самой власти? Обычно при этом говорят о неизбежном столкновении между самыми благородными целями и средствами их воплощения, о неизбежном постепенном перерождении любой власти в окостеневшую и нежизнеспособную структуру, действующую только ради своих собственных интересов и т.д.
Всё так, но согласимся, что бесконечная череда правительств и смена власти сама по себе никогда еще не приводила к отмене тех противоречивых и непоследовательных требований, которые народ всегда предъявлял к власти.
Впрочем, продолжим.
С одной стороны, мы запрещаем власти лгать, замалчивать правду и лицемерить. Но, с другой стороны, разве мало тех, кто не простил Хрущеву разоблачений сталинского режима, а Горбачеву того, что он покончил с социалистическими утопиями? Иногда кажется, что мы в одинаковой мере восприимчивы как к правде, так и ко лжи. И даже трудно иной раз сказать, сами мы создаем мифы, среди которых мы живем, или эти мифы порождают нас, как, возможно, они порождают целые поколения и страны.
Можем ли мы, вообще, обойтись без них? Вряд ли, во всех нас есть внутренняя потребность видеть перед собой уходящую за горизонт дорогу к далекой цели. При этом самое главное, чтобы движение к ней сопровождалось хотя бы маленькими, пусть даже иллюзорными победами. Такой талантливый идеолог нацистской партии как А. Розенберг создал целую теорию мифотворчества, согласно которой весь мир превратился в театральную сцену, на которой под грохот пушек разыгрывалось триумфальное шествие германского народа к великой цели.
Впрочем, разве путь к победе коммунизма или созданию «Великой Франции» Наполеона, или осуществлению вечной «американской мечты», или грядущему торжеству современных фундаменталистских религиозных течений не выложен нашими собственными иллюзиями?
Плата за крушение этих иллюзий всегда была высока и нередко оборачивалась катастрофой. Но спросим себя: кто больше вызывает восхищение – падший кумир или те, кто осмелился его развенчать? Не мы ли всегда готовы восхищаться своим героем хотя бы потому, что блеск его имени падает также и на нас? Так же точно, как мы склонны попадать под действие нами же созданного мифа, мы готовы восхищаться своим кумиром, из которого мы сами создали идола.
Именно поэтому мы говорим о восхищении, а не любви. Эти чувства различны по своей природе: восхищение с готовностью примет и лесть, и грубую ложь, оно требует во имя себя и жертв, и жертвенности. Любовь требует совсем иного, и тот воздух, которым дышит восхищение, губителен для неё.
Восхищение своим кумиром – это часть созданного нами мифа, который, подобно Ваалу, требует все новых жертв и пусть маленьких и даже мнимых, но побед. Ленин в ходе Гражданской войны и позднее, в ходе утверждения новой власти, придавал этому «архиважное» значение. Такой знаток природы власти, как Макиавелли, вполне соглашался с тем, что «мудрый государь и сам должен, когда позволяют обстоятельства, искусно создавать себе врагов, чтобы, одержав над ними верх, явиться в еще большем величии». При этом «ничто не может внушить к государю такого почтения, как военные предприятия и необычайные поступки».
Так власть становится заложницей своего выбора – установка на «победность», которая необходима для поддержания мифа, требует все больше лжи и репрессий, которые быстро подмывают и без того непрочный фундамент, замешанный на иллюзиях и восхищении своим героем. На смену им рано или поздно приходят апатия и даже ненависть. Но разве это что-то меняет в целом в отношениях между народом и властью?
Сытый народ вновь требует зрелищ, и сценой для постановки очередной феерии становится вся страна, а подчас и весь мир.
Никакая власть не сможет добиться успеха, если она полностью откажется от мифотворчества и не будет в той или иной мере потакать именно этой склонности своего народа. При этом самые жестокие и диктаторские режимы вынуждены заискивать перед толпой и проводить на сцене значительно больше времени, чем республиканские (вспомним, например, Нерона, который и вовсе не выходил со сцены). Но, сделав первый шаг в обманчивый мир иллюзий, кто поручится, что он сможет пройти его невредимым?
И вновь власть на своем пути оказывается перед выбором, который от неё не зависит, т.к. он определяется на самом глубинном уровне теми несовместимыми требованиями народа к власти, которые никогда не могут быть исполнены одновременно и которые возникли из его непоследовательного и даже парадоксального отношения к власти.
Следующим проявлением этого отношения является то противоречие, при котором власти, особенно успешной, невольно придается сакральный характер. И тогда основанием права на власть является сам факт успешного пребывания во власти. Вспомним, с каким восторгом толпа стремится коснуться руки или даже края одежды своего героя.
С другой стороны, правителю ни в коем случае нельзя показывать, что он сделан из другого теста. Более того, он должен постоянно подчеркивать своими манерами, языком и взглядами, что он такой же, как все, и богатство, сила и власть, которые он получил, не играют для него никакого значения. Он всегда был и останется своим.
Так как же совместить тот почтительный трепет, с которым мы разговариваем с людьми, вознесенными во власть, желание хотя бы на миг оказаться рядом с ними, что так напоминает некий священный ритуал, с непременным требованием ничем не выделяться?
Как же это возможно? Но это то единственное, что как раз и возможно, исходя из природы нашего отношения к власти.
Власть призывают – суди по совести. И когда говорят – по закону, имеют в виду именно по совести, т.е. по внутреннему нравственному закону, что народу гораздо ближе. Но готовы ли мы судить себя сами по этому закону? И готовы ли мы сами выдержать все те соблазны, что приходят вместе с властью?
Мы требуем справедливости, но почему же тогда мы, как встарь, с такой алчностью требуем крови «ближних бояр»? Мы требуем их разоблачений и готовы вынести им приговор, даже не выслушав обвинений. Кто оценит нашу предвзятость и объяснит, почему сталинские репрессии против героев Гражданской войны, обласканных славой и всеобщей любовью, не вызвали народного гнева? И только ли дело в страхе? Или как в давние времена, так и сейчас, нужно время от времени бросать бояр на закланье, и это тоже часть известного ритуала?
Один из главных вопросов, которые «АиФ» (наверное, самое массовое издание) адресовал своим читателям: почему царь всегда хороший, а бояре плохие?
Мы слышим вокруг недовольный ропот: «власть собой только занята, а до народа и дела нет!» Мы хотим быть свободны от произвола, от коррупции и равнодушия власть предержащих!
Вот только готовы ли мы быть свободными в том смысле, как это понимал И.Кант: «Человек свободен, если он должен подчиняться не другому человеку, но закону»?
Наша несвобода начинается с нас самих, и поэтому, все то, что мы адресуем власти – неуважение к закону и умение его «обходить», мы смело можем обратить на себя. И пусть нам остается глухой ропот, а счастливчикам
шальные миллионы – разве это что-то меняет в нашей общей судьбе, чьи капризы так непостоянны?
Казалось бы, народ и власть – что может быть дальше друг от друга… и что может быть, на самом деле, ближе друг к другу? Эрих Фромм, глава Франкфуртской социологической школы, утверждал: « Необходимость единения с другими живыми существами, приобщённости к ним является настоятельной потребностью человека. Есть несколько путей для поисков и достижения такого единения. Человек может попытаться обрести единство с миром, подчиняясь отдельной личности, группе, организации, Богу…либо при помощи власти над ним, превращая других в часть самого себя, выходя за пределы своего индивидуального существования посредством господства. Общим для подчинения и господства является то, что приобщенность в обоих случаях выступает как симбиоз».
Народ и власть связаны единственной логикой, которая на первый взгляд кажется парадоксальной, но которую только и признаёт жизнь. И поэтому, когда народ и власть стоят лицом к лицу, - что они видят, кроме собственного отражения, и когда они в ярости бросаются друг на друга, что остается им, кроме осколков разбитого зеркала?
Они слишком внутренне похожи, чтобы действительно что-то изменить. Это могут сделать только те, кто стоит в стороне – новая элита и, конечно, интеллигенция. При этом интеллигенция всегда выполняет лишь тот социальный заказ, который ей поручает новая элита, рвущаяся к власти, на спине разогретого громкими речами и умелой пропагандой народа.
Поэтому задачей тех, кто пытается создать кризис власти, является спровоцировать ситуацию, при которой власть и народ перестают узнавать и слышать друг друга, когда зеркало между ними начинает искажать реальную картину. Соответственно задачей власти является убедить вышедшую из берегов народную стихию, что власть была и остается «своей», что по своей коренной сути она вполне соответствует представлению народа о ней.
Процесс повторного «узнавания» власти всегда болезненно сложен. И лучшим способом восстановления стабильности в стране всегда была новая схватка, но уже с внешним врагом. После объявления Германией войны России в 1914 г. современники тех событий отмечали невиданное единение власти и народа. Этот всеобщий порыв охватил и почти всю «образованную» публику. Казалось, были забыты годы взаимного недоверия и вражды. Обвинительный тон думских речей сменился на патриотическую риторику, и ничто не предвещало грозы семнадцатого года.
Но ничто не может так взорвать мир, как затянувшаяся и неудачная война, и новая элита первой ударила в спину. «Кругом измена, трусость и обман», - с горечью напишет Николай II в дни февральского переворота. Та же война, которая сплотила власть и народ в одно целое, стала впоследствии мощнейшим катализатором необратимого исторического разрыва.
Что же может предпринять власть для того, чтобы устранить препятствия на пути восстановления внутреннего единства с народом? Репрессии, террор, поиск внутреннего врага, как это было при Сталине? Или, может быть, вечный, как сама жизнь, призыв к обновлению и страстная вера в его осуществление? Или попытка совместить, казалось бы, немыслимое - сочетание всех этих способов?
Для каждого времени и для определенной им власти этот ответ будет звучать по-разному, и он не может быть однолинейным и простым. Но в любом случае он будет успешным только тогда, когда будет основан на глубоком знании исторического опыта взаимоотношений власти и народа и на том особенном знании, которое можно определить как «представление народа о своей власти», в котором причудливо переплелись и мечты об идеальном правителе, способном привести к «золотому веку», и собственные неразрешимые противоречия, которые в разное время наполняют наши сердца то чувством безразличия, то раздражения, то даже ненависти к власти, а подчас и тем, что заставляет взяться за оружие, чтобы защитить её от гибели.
Макиавелли писал: «Чтобы постигнуть сущность народа, надо быть государем, а чтобы постигнуть природу государей, надо принадлежать к народу».
Представление народа о власти и его отношение к ней является тем ключом, который объясняет сам характер власти в стране, его прошлое, настоящее и будущее. Власть является не более чем нашим удачным или неудачным представлением о ней, отражая все те противоречия, которые характерны для нашего сознания.