В феврале 1996 года у меня впервые за много времени снова стали получаться стихи. Видимой причины для их появления не было, но моя душа словно встрепенулась и замерла в ожидании каких-то перемен. Впервые за последние три года я почему-то стала проявлять больше интереса к своей одежде и прическе.
Осознание того, что со мной происходит, случилось с большим опозданием. Однажды ранней весной - в это, всегда нелюбимое мною время года, когда мой глаз замечает не столько набухшие почки деревьев, сколько вылезшие из тающего, черного снега залежи собачьего помета, окурки и прочую мерзость, - мне приснился странный сон, ясно прояснивший мне понимание, что я - влюблена и влюблена в нашего нового начальника. Это казалось ошеломляющим. В моей жизни достаточно много было и вяло продолжалось самых разных отношений с мужчинами, в том числе, и не платонического характера. Склонности к монашеству во мне не было, я всегда в какой-то мере учитывала для себя пол своих собеседников, но чувство влюбленности с годами все реже и реже посещало меня и длилось не так уж долго.
Мне абсолютно ничего не было нужно от этого человека - ни физической близости, ни верности, ни особых - конкретных и определенных отношений между нами. Меня не только нисколько не огорчало наличие у него прочной семьи, но даже радовало: это обстоятельство препятствовало созданию ненужных проблем, неосуществимых надежд и желаний семейного счастья, заведомо обреченного на провал. Я снова любила, и это одно уже наполняло меня счастьем. В жизни появился смысл и радость -необъяснимая, необоснованная, но дающая так много энергии. Я была счастлива тем, что имела теперь повод хорошо выглядеть, что имела деньги, чтобы купить себе что-нибудь новое, а больше всего тем, что у меня была возможность каждый день в течение почти одиннадцати часов видеть этого человека и жить с ним одними интересами и заботами. Мне повезло втройне - в одном и том же месте я имела и любимую работу, и хорошего начальника, и любовь, - о чем еще можно было мечтать?
На фоне нашего коллектива Банков все еще продолжал выглядеть белой вороной. Это особенно стало заметным во время празднования 8 марта, организацию которого взял в этот раз на себя Владимир Сергеевич. В управлении преобладали женщины - на двадцать пять наших душ было всего пять мужчин. На большую пьянку, цветы и подарки администрация выделяла особые деньги, но в этот раз еще и Владимир Сергеевич на правах руководителя вел себя за столом, как хороший тамада: он пел нам разные песни (у него оказался хороший голос и слух), наизусть разыгрывал смешные монологи из репертуара профессиональных сатириков, шутил и приглашал дам на танец. Именно так нас всегда чествовали на моей прежней работе - стараясь удивить выдумкой, юмором на злобу дня, устроить для всех нас веселое представление, в котором принимало участие большинство. Здесь к подобному не привыкли.
Мы все так уставали на своей работе, что за столом всем хотелось только «выпить и забыться» да еще вкусно поесть и на какое-то время отойти от бесконечных забот, спешки и неприятностей, готовых возникнуть у нас в любую минуту. Я ко второму году работы в УУРЖ тоже становилась такой же замотанной «инспекторшей», с той лишь разницей, что спиртное меня не веселило, а усыпляло, нисколько не делая раскованней и бесшабашней, не отключало от видения со стороны себя и нашей пошлой, пьяной компании. И, вот странность, в тот вечер мне не только не хотелось потанцевать с Владимиром Сергеевичем, но я панически боялась этого. Оттого и ушла с праздника раньше других, незаметно исчезнув из зала по-английски, не попрощавшись. Но он это заметил, и на другой день спросил меня, почему я ушла раньше. Откуда я знаю?!! Может быть, как раз ради этого его вопроса? Мои реакции всегда отличались странностью даже для меня самой.
В апреле Жилищный Комитет объявил начало компании по перерегистрации очередников, не имевшей место в районах города уже три года. В нашем ведении находилось практически три района - 46 тысяч дел, которые предстояло выверить, приняв от граждан их справки о прописке и документы, подтверждающие изменения в семье. Если в других районах города такая перерегистрация занимала два-три месяца, то для нас она могла осуществиться лишь за полтора года - если ежедневно принимать не менее, чем по 100 человек! Маркова в свойственной ей манере свалила всю эту работу на нашу комнату, не сняв с нас всех прочих обязанностей, кроме разве что основного дежурства по приему общих обращений. Как я выяснила чуть позже, во всех других районах, во время компании перерегистрации к приему подключался целиком весь отдел да еще нанимали по договору людей со стороны!
Из всех нас пятерых что такое перерегистрация и как ее организовать знала только одна Сивец, но именно она от руководства работой самоустранилась: если ее не ставят начальником, то зачем ей весь этот «хомут на шею»! Полторацкая тоже не рвалась в бой и предпочитала делать ту работу, которая была более выгодна и заметна для начальства - заселение домов Ветерана, работу в медицинской комиссии. Ни мне, ни Тане ее подход к жизни не нравился, хотя пока еще наши с ней отношения оставались внешне нормальными. Все мы трое «держали оборону» против Сивец, которая при Банкове вообще стала делать лишь то и таким образом, как сама считала нужным. Банков не мог ей препятствовать, потому что сам находился в растерянности, а еще вернее, потому, что не считал нужным вникать в эти «мелочи», предоставляя их нам. Впрочем, на выяснение наших личных отношений времени уже не оставалось - нас ожидала толпа людей, готовая, благодаря многочисленным объявлениям по радио о перерегистрации, мощным потоком ринуться в наши стены.
С головой уйдя во все проблемы нашего отдела, а еще больше - желая помочь своему кумиру, я собрала мозги в кучку и наметила план действий. Никого не спрашивая и надеясь только на самих себя, мы очень неплохо организовали прием граждан, подключив к делу компьютер - мы одновременно выверяли на нем данные очередника и вручнуюкорректировали на справках номер очереди, выписанный заранее в «шахматки». Для подготовки этих шахматок мы почти три месяца брали домой толстенные учетные книги и выписывали из них номера. В рабочее время для этого не было времени - три дня из пяти мы вели прием, остальные два - вводили изменения в компьютер, совмещая это с обычной текущей работой. Мы с Таней даже своих мам начали к работе с книгами подключать, и это при том, что остальные наши коллеги из других отделов трудились лишь в свое рабочее время (с девяти утра до семи вечера, практически без положенного нам часового перерыва на обед!) Я еще нигде и никогда таких дураков, как мы, не видела. Правда, дураками были не все: Сивец и Полторацкая не перенапрягались, а Владимира Сергеевича мы сами не трогали, благо он теперь сам научился принимать решения и уже разбирался с поступающей к нам текущей почтой и заявлениями.
Маркова не замечала или не хотела замечать, что мы пятеро тогда приняли на себя удар за все управление, а вот за все наши промахи и ошибки «лягать» не забывала. И все бы было отвратительно, если бы я не чувствовала себя такой счастливой! Ко мне, наконец, пришло чувство, я летала, как на крыльях, и была готова сдвинуть горы. Как бы я не уставала, я бежала на работу, как на праздник! Я по-прежнему не искала взаимности (у него - семья), но зато сполна имела дружбу и симпатию Владимира Сергеевича, что мне было вполне достаточно. Эмоциональные срывы у меня то и дело случались, но он, единственный в нашем коллективе, замечал их и реагировал особенно обостренно: чувствовал изменение моего настроения и испуганно спрашивал, что случилось и чем он может помочь. Это было неожиданно, удивительно и... очень приятно.
«Работы много, за день постоянно не успеваю сделать то, что хотелось бы и надо сделать, но у меня - словно крылья за спиной. Я влюблена, словно девчонка, и, если больше часа не вижу этих родных, серых глаз, весь мир для меня становится пуст. Мы стали друзья: понимаем друг друга с полуслова, одинаково оцениваем ситуацию по работе и людей и, мне кажется, чувствуем друг в друге опору. Мне никогда прежде так хорошо не работалось. Однажды, когда мы разбирались в каком-то деле в его кабинете, туда вошла Сивец, и по ее взгляду я поняла, что она о чем-то догадалась. Причем, увидела то, что я сама в голову не пускаю - наличие взаимности. Ох уж эти женщины! Мы и сами не можем объяснить себе, откуда и из чего к нам иногда приходит безошибочное понимание того, что происходит, и того, что каждая из нас думает по поводу увиденного!»
Может быть, впервые за все года мне в любви больше хотелось давать, чем брать, мне было радостно от его успехов и становилось больно, когда его обижали другие. Этот начальный этап моей любви был прекрасным временем. Хорошего не должно быть много, долгим мое счастье не было. Появившаяся надежда внесла беспокойство и приступы тоски.
«Когда мне было лучше - тогда, когда не было любви и ничто меня не тревожило, но все дни были бесцветны и одинаковы, или сейчас, когда я словно нахожусь в пустыне, где не напиться, а жажда все больше, в пустыне, где цветут прекрасные цветы на прекрасном озере - миражи? В субботу мы вместе были на субботнике. Моя голова, как флюгер, все время тянется в его сторону. Мне нравится в нем все - и как он работает, и как одевается, и как держится. Мне все время его не хватает. А он - спокоен и весел.
... Видеть его стало для меня потребностью. Если не позовет по работе, не придет посоветоваться - день кажется пустым. Иногда я чувствую, что он слабее и нерешительнее в работе, чем мне хотелось бы, что он очень напоминает мне Лидию Ивановну и мою Машу - любой ценой ни с кем не ссориться! А может, это и хорошо. На днях я опять при нем чуть ли не ревела - был нервный срыв после приема граждан. Уж не знаю, как он на эту женскую слабость прореагировал, но на следующий день пришел и участливо спросил: «ну как был прием?» Мне сейчас стыдно. Я всем людям создаю трудности и неизвестно что лучше - быть ровной и равнодушной к делу, как Полторацкая, и работать средне или работать на пределе своих возможностей, а потом срываться и взвинчивать других. У меня всегда именно так. Вот уж воистину - со мной не соскучишься!»
Моя припозднившаяся любовь мало чем отличалась от тех влюбленностей, которые посещали меня в юности. Я была так же не уравновешена, так же счастлива, и так же закомплексована: радостно поддерживала наши деловые разговоры - повод видеться и иметь общие заботы, но, как в юности, боялась переступить черту, чтобы не обжечься, не открыть своих карт, не расплескать поселившихся в душе чувств. Эта была та же самая любовь на расстоянии и в воображении, как когда-то было с А.П.! И так же, как и тогда, я одновременно с «любовным угаром» продолжала ясно осознавать все происходящее со мной и подвергать его анализу своего рассудка. Парадокс состоял в том, что только при отсутствии настоящего чувства я могу быть кокетливой, раскованной, бесстыдной и смелой. Чем искреннее было мое чувство, тем больше оно нуждалось в укрытии.