Муромцы рвали в клочья охрану дьяка Иноземного приказа, на свою беду свернувшего с Онежского тракта на просёлок.
Рвали как матёрые алабаи, рвут стаю волков-трёхлеток.
Охрана умирала, но не сдавалась.
Стрелы насвистывали фокстрот смерти, джигу плясали шашки, свивали лебединые шеи копья. Рычал хрипло и страшно Муромец - рубил остзейского барона в красном, расшитом червлёными геральдическими гербами (серебряная треска над зубцами донжона) колете.
ВеселО стало Поповичу, и стало ему красиво. И любил же Попович битву и битва его жаловала.
Как ласка хищная, стёк Попович с седла в самую сечу.
Как пустил вприсяд, между врагов - так! да так! да эвот как!
Поджилки рвёт - как косой косит. Ядра в живот вгоняет кулаком. Левой кровавые восьмёрки выписывает. Это тебе брат, гопоэйра боевая - не у Пронькиных.
Тут, наконец, Илья, заметив, что в левой руке он стискивает булаву, очнулся и со всего маху гикнул барона по шлему. Миннезингеры тотчас, пропели в небесах
« Оду к печали» - и барон получил своё.
Добрыня, дротиком, казаку-конвойцу в око наладил - у того и мозги вон…
И грезятся Алёше среди тел кровавых, стрёмные девы волкирии - волкини…
Лижут они кровь, льющуюся ручьём, улыбаются острыми улыбками…
И решил тут Алёша - не брать больше снегу на Мальцевском.
А то ещё и не такое увидится.